Муж мой Димочка
Дана сидела, прижавшись к дверце машины, глядя в боковое окно. Дверца была холодной от январского мороза, а спинка и сиденье горячими от подогрева. От этого по телу бегали мурашки. Раньше мурашки возникали вдруг, спонтанно, от взгляда, запаха, прикосновения. Просто от того, что муж ее Димочка был рядом, только руку протяни, дотронься, и вот они, побежали по телу каплями грибного дождя. Это было давно. А теперь хоть руку к нему протяни, хоть ногу – ничего. И она добывала жалкое подобие тех мурашек из разницы температур.
Как вышло, что к сорока годам они превратились в пару слипшихся пельменей в тесной кастрюле общего дома, общих друзей, общего всего? В какой момент шум летнего дождя переходит в тяжелое бульканье кипящих пельменей?
Шея совсем затекла, Дана повернулась вперед и покосилась на мужа. Он неотрывно глядел на дорогу. Она тоже посмотрела в лобовое стекло.
Две темные колеи были разделены белым снежным холмом. Им не давали разбежаться высокие сугробы по обочинам и темные зимние деревья за ними. И колеи шли до горизонта как параллельные прямые, которым не дано ни пересечься, ни разойтись.
Машина свернула с колеи налево, к воротам турбазы и затормозила у главного корпуса.
— Я бронировал номер на два дня, - сказал муж хриплым от трехчасового молчания голосом и откашлялся.
Им выдали ключ от коттеджа. Домик был разделен на два номера с отдельными входами с разных сторон. От соседей неслись громкие пьяные голоса, смех и запах шашлыка. Комната внизу, лестница, наверху спальня. Она легла пораньше, привычно сдвинувшись на край кровати: «Зачем мы здесь? Зачем я здесь? И место какое-то стрёмное. За ужином соседи чуть не сошлись в рукопашной с такой же пьяной гоп-компанией. Что не поделили?»
Дане снилось, что она роняет хрустальную вазу, и та разбивается. Она проснулась от этого звона. В разбитое темное окно влетал холод, резкие крики и матерная брань. Входную дверь били чем-то тяжелым. Она включила свет. Три часа ночи. Кровать в осколках стекла. Мужа нет. Дана стала судорожно одеваться, руки дрожали, дрожало все внутри и сердце стучало в горле, будто пыталось спастись бегством.
«Это их машина, бей её!», - услышала она. Старенькая Тойота жалобно взвыла сигнализацией. А вслед за этим внизу хлопнула входная дверь. «Дима выскочил! Машину свою любимую защищать! Изобьют его эти невменько, а то и хуже!»
Дана сбежала по лестнице и остановилась у двери. Хочу ли я туда? Волна жара, поднявшись по позвоночнику плеснула кипятком в затылок. Нет, ответила она и резко дернула ручку. Шагнула, будто в пропасть, с ужасом и восторгом от собственной решимости.
Она захлебнулась острым холодным воздухом и оглохла от пронзительных криков. Не провалилась в пропасть, наоборот, будто взлетела вверх. Увидела все сразу.
Темные люди у крыльца. Рядом Дима, между двумя качающимися субъектами, раздирающими его за свитер с двух сторон. Свитер, между прочим, было жалко, именно этот — жалко. Муж ее Димочка конечно молчал. И она поразилась, как в этой идиотской и опасной ситуации он умудряется сохранять достоинство.
Что вспоминает человек в отчаянную минуту? Она вспомнила Макса Волошина. Вообще стихи Волошина любил Дима. Ей не направились длинные тяжеловесные строки и глобальные темы. Но они вместе читали стихи, воспоминания, дневники. Когда к Максу приходили революционные толпы, он не говорил с толпой. Только с кем-то одним. И остался жив. Она заметалась взглядом по глазам разной степени мутности и нашла нужные. Девушка смотрела на неё.
Дана различила среди криков визгливый заполошный бабий голос, резкий как сирена, в полицейском смысле этого слова: "Мы не те! К ним вход с другой стороны!" «Господи, это же я кричу», - поразилась она. Девушка протиснулась к вожаку и крикнула: "Это не те! Вход с другой стороны!» Стая мгновенно снялась и унеслась за угол.
Она спустилась в свое полуобморочное тело, смотрела на истоптанный снег, машину в свете фонаря, незнакомого мужчину рядом с ней. «Да это же Дима. Какой-то он... Надо же, не узнала».
Адская какофония раздавалась из-за угла, соседей брали штурмом. Потом в их дверь забарабанили отчаянно. Давешняя девушка поддерживала бледного двадцатилетнего балбеса. Похоже, одного из тех, кто дёргал свитер. Или нет, лица у них были примерно одинаковые. Тот норовил упасть, рука его неестественно висела.
Вывих, поняли они одновременно. У Димы был привычный вывих плеча и они быстро и ловко, в четыре руки вправили плечо этому дуралею. И даже потратили на него охлаждающий пакет из автомобильной аптечки.
И много было ещё в эту бесконечную ночь чудесного. Приехали наконец менты и скорая, расцвечивая всё иллюминацией проблесковых маячков. В их свете ёлка за окном с забытой игрушкой выглядела рождественской. Наконец, все улеглось.
Они не пошли в поруганную холодную спальню, усыпанную осколками, а легли на узком диванчике внизу, крепко обнявшись, чтобы не упасть.
Дана проснулась на рассвете в той же позе, что и заснула. Обвела глазами комнату, и взгляд ее остановился на свитере. Она связала его Диме много лет назад. Единственная довязанная ею вещь. Дима из него не вылезал, носил в хвост и в гриву, и на локтях появились дырки. Она все собиралась починить, пряжа оставалась, нужно было поднять петли на спицы и довязать недостающее. Но все ей было недосуг, и Дима сам заштопал рукава, продев в них электрическую лампочку. Надеть залатанный свитер в приличное место было уже нельзя, но на дачу, в поход или вот на турбазу — запросто.
Она перевела взгляд на Диму, ей было виден его висок и седина на нем. «Надо же, не замечала, — подумала она, — а впрочем, ему идёт. Ему всё идёт».
Она повернулась, чтобы освободить занемевшую руку, и уткнулась носом в его волосы, услышала знакомый запах и вдруг всем телом, всем существом почувствовала, что пронизана им насквозь, вдоль и поперек, как штопкой на свитере. Это чувство нарастало в ней неотвратимо, как прилив, и счастливые, соскучившиеся мурашки лопались пузырьками грибного дождя и появлялись вновь.