Из ненаписанных мемуаров. Встав на вахту…
Время идет. Значительная часть жизни остается позади, прошедшее — так или иначе — хочется осмыслить, но как-то никаких особых идей на этот счет не появляется. Однако я заметил, что при чтении работ моих друзей и/или коллег — будь то проза, или их исторические исследования, или интереснейшие мемуары — какие-то аллюзии на собственные воспоминания всё-таки появляются.
Иной раз буквально одна фраза служит чем-то вроде «кнопки включения» — и вспоминается что-то, что было пусть даже отдаленно, но похоже на то, что мои друзья выделили в своих текстах.
«Встав на вахту…»
* * *
“Короче, эффект я ему сделал положительным …”
Ю. Герцман, “Обида”
Где-то в начале 70-х я перестал бриться. Была в этом настоятельная производственная необходимость — студентом 3-го курса факультета «Управление» МАИ я перешел на новую работу: перестал быть чертежником в КБ А.Н. Туполева, а стал младшим преподавателем автоматики в авиационном моторостроительном техникуме.
И образовался при этом переходе непредусмотренный эффект: в КБ мой непосредственный начальник звал меня не иначе, как полным паспортным именем — Борис Мордкович. Делалось это в ярко выраженном отрыве от именования прочих чертежников — те все были Тани, Миши да Коли — а я вот непременно с отчеством, на которое ставилось еще и ударение.
Ну, я как-то привык.
Но на новом месте работы студенты взяли моду называть меня просто Боря — что, собственно, было и немудрено, потому что я был их старше года на два-три — но подрывало субординацию.
В итоге мысль завести себе бороду стала выглядеть разумным делом — и это действительно помогло: теперь без особого напряга я именовался Борисом Марковичем, по крайней мере в классе…
И вот веду я урок — как вдруг в дверь стучат, всовывается ко мне лохматая голова, и звучно так шепчет:
— Боря, есть дело!
Голова, естественно, живет не сама по себе, а принадлежит студенту из старшей группы, который вертится у нас в лаборатории двигателей и за «автоматический зачет» по мелочи нам помогает.
Выхожу в коридор, спрашиваю:
— В чем дело?
— Он текёт! — отвечает он мне.
— Течёт... — вношу я машинальную поправку, и спрашиваю, — Да что течёт-то?
— Самолет!
Чувствую, что у меня начинается легкое головокружение: самолет у нас один, называется он “Миг-17”, стоит у нас во внутреннем дворе перед лабораторией — я-то его вчера ночью туда и привез — но он был списан для учебных целей, выпотрошен, освобожден от всего хоть в малейшей мере полезного, и течь из него просто нечему…
Иду во двор, подхожу к самолету — о да, течет. Уж и лужа собралась, и судя по запаху — похоже на керосин.
Немедленно звоню напарнику, Витьке.
Мы с ним делим обязанности: я ведаю автоматикой, а он — механизмами и моторами. Понятно, что в авиамоторном техникуме моторы важнее вспомогательной автоматики, и что спрашивать о причинах протечки надо его, а не меня — но дело в том, что Витька недавно женился, и с тех пор регулярно опаздывает на работу.
Причину же опоздания объясняет тем, что спит у стенки, при попытке выбраться из кровати неизменно наталкивается на супругу, и в результате задерживается минимум на полчаса.
Понимаю, сочувствую — но делать нечего. Бегу к телефону, звоню ему домой, описываю ситуацию — и о чудо, минут через двадцать он появляется в лаборатории и бежит к самолету.
Покрутившись вокруг него с пару минут, и ткнув пальцем туда и сюда, поворачивается ко мне и, сильно побледнев, говорит, что самолет заправлен … Hо не заземлён…
Таким образом, у нас на руках потенциально пожароопасная ситуация — а через забор от внутреннего двора расположен цех номерного завода с неофициальным названием “Салют”.
Поднимаем тихую тревогу: я отпуская своих студентов из класса, Витька выгоняет всех наших помощников из лаборатории, и пытаемся сообразить — что же нам делать?
Самолет приволокли накануне ночью.
Буксировали по Шоссе Энтузиастов с аэродрома в Жуковском, при милицейском и пожарном сопровождении, при всех выправленных бумагах, которые я и выправлял — и с тех пор твердо знаю, что при провозе негабаритного груза разрешение на провоз по высоте дает одна организация, а по ширине — совсем другая. И это, как ни странно, имеет смысл, потому что ширину лимитирует туннель или пролет моста, а вот высоту — провеска кабельной сети.
Что до пожарной инспекции, то ее должны были сделать сегодня (поближе к вечеру), или завтра — после принятия всех необходимых мер предосторожности, включая заземление.
Bсе вроде бы было сделано аккуратно и точно — но мне и в голову не могло придти, что самолет окажется заправлен…
Срочно вызываем начальство.
На сцене появляется завлаб и два старших преподавателя — наши с Витькой непосредственные начальники, заместителями которых мы и являемся — но решить что-то не получается. Начальство есть — но лидера не находится…
Однако буквально через минуту на пороге лаборатории возникает Семен Исаакович, личность в нашем техникуме легендарная.
Начать с того, что по положению он был старше всех преподавателей, и что он — один из авторов профильного учебника по авиамоторам, по которому учатся студенты. Но это чисто номинально — ибо он не один из авторов, а один-единственный, а все остальные, люди начальственные, просто подписались, и став соавторами, пробили учебник в министерстве.
Директор нашего техникума без Семена Исааковича — будучи человеком политически правильным, но в бюрократических вопросах неискушенным — бумаг старался не подписывать.
Так что в рамках нашей организации Семен Исаакович занимал должность, которая по-русски называется “умный еврей при губернаторе”, a по-английски — “crisis manager”.
И вот, появляется он на пороге, орлиным взором окидывает сцену происходящих событий, и немедленно берет управление на себя.
— Сколько там топлива? — спрашивает он Витьку.
Тот честно отвечает, что не знает — потому что, во-первых, с самолета свинтили абсолютно все датчики, во-вторых, электричества на нем нет и в помине, и в-третьих, если б там какой-то аккумулятор и забыли, то не дай бог его тронуть — к парам подтекающего горючего нам только искры и не хватает.
Семен Исаакович, ни секунды не колеблясь, отдает распоряжение: открыть бак, горючее сливать в ведра, и таскать эти ведра в подземное хранилище, которое было у нас устроено для реактивного мотора, снятого с вертолета и поставленного на стенд для лабораторных прогонов.
Пустить в ход насос мы не решились — шланг к нему был и короток, и ненадежен.
В общем, по поговорке — глаза боятся, а руки делают — перетаскали мы все, что было в самолете, в это самое хранилище, а осушенный «МиГ» привели в должный порядок, заземлили, лужи все тряпками высушили, асфальт/бетон на дворе хорошенько вымыли — и теперь уж к нам никакая пожарная инспекция не подкопалась бы.
Однако возникла другая проблема: наш стендированный двигатель, хранилище горючего мы тал ловко пополнили, должен был назавтра заправляться более традиционным способом: ожидалась заправочная цистерна, и надо было каким-то образом объяснить, откуда у нас эдак с полторы тонны лишнего топлива.
Семен Исаакович нашел решение и здесь: мы с Витькой, как самые молодые, были оставлены в лаборатории на всю ночь, и изо всех сил гоняли реактивный двигатель, питавшийся от хранилища.
Рев стоял — не приведи господь. Мы, наверное, распугали всех ворон, гнездившихся в радиусе пары километров в округе, и преуспели — сожгли почти все. Заправочная цистерна хоть и обнаружила у нас избыток топлива, но всего-то в три сотни литров.
Семен Исаакович, однако, сказал, что и из этого можно извлечь положительный эффект — и написал бумагу, из которой следовало, что молодые лаборанты, Витька и я, встав на вахту в честь уж не припомню какого съезда КПСС, проводили лабораторные эксперименты так замечательно, что сэкономили государству эти самые три сотни литров горючего.
Через месяц нас наградили грамотой, и премией — по-моему, по десятке на брата. Пропили мы ее в тот же день, всей лабораторией — за исключением Семена Исааковича.
Конечно, мы для веселья были ему не очень подходящей кампанией — а к тому же он еще и не пил.