Нос или тайна княгини N

Сергей Галикин
                НОС,
                или тайна покойной княгини N

                (Из жизни русского дворянства)



       Княгиня N., светская красавица и единственная дочь обедневшего от массового вымирания своих мужиков графа S., будучи еще совсем молоденькой девицей, где-то в первой половине  позапрошлого века, посетила в кампании со своей весьма строгой матушкой  знаменитый уже в те времена немецкий курорт Баден-Баден. Это было, по-сути, свадебное путешествие, которое сразу же после свадьбы  устроил и полностью оплатил ее уже не совсем молодой  муж - князь N., отставной полковник Каргопольского гренадерского полка.
    Полковник, будучи человеком не столь военным, сколь деловым,  едва отправив свою молоденькую жену под присмотром ее добродетельной матушки за границу, сам на две-три недели задержался еще в России, ибо был вынужден заняться наконец-то срочным выкупом своего же, давно, еще в годы бесшабашного  своего гусарства, заложенного им крупного имения в Тамбовской губернии, дабы оно не ушло с молотка.
     Кроме того, он должен был, как человек порядочный, ввиду своего вступления в брак, решить окончательно некоторые пикантные вопросы своей прежней, холостяцкой жизни, покончить с некоторыми своими прошлыми романами  и заручиться, что ни одна из его прежних кливреток ни словом ни делом не станет более между ним и его законной супругою.
    Впрочем, ни одна из его прежних кливреток, как это порой бывает в иных страстных романах, к его вящему недоумению, так ни разу и не понесла от полковника.
   Хотя он сам этому не придавал никогда и никакого значения.
       В те давние времена, как впрочем и по ныне, браки по расчету были не редкость, а в данном случае он был еще и весьма поспешным, поскольку отец молодой графини, человек очень преклонных лет и уже - безнадежно больной,  весьма и весьма торопил дочь, чтобы успеть до своей близкой уже смерти  расчитаться хотя бы с самыми настырными кредиторами и не оставлять свои долги на сына, юного кавалергарда.
   Брак по расчету, господа,  есть очень нехорошая вещь. Ведь он сам по себе предполагает не только отсутствие любви, но и оставляет молодое сердце свободным, пустым, а потому - постоянно ищущим любовь по белу свету и когда это сердце находит, наконец,  свою любовь, оно трепещет, оно загорается, в нем тут же теплом и светом заполняется вдруг эта пустота - тут и являются разные необычные или самые обыкновенные, это как посмотреть, жизненные случаи, и вот об одном из них и пойдет сегодня речь.
        Так вот. Наша молоденькая княгиня, дождавшись, наконец,  своего мужа-полковника, очень недурно провела в Баден-Бадене время и  вернулась с курорта уже в интересном положении и вот ровно почти через девять месяцев благополучно разродилась двойней.
   Она сама, ввиду всегдашнего отсутствия мужа, то на охоте, то зрителем на маневрах, то по торговым делам - назначила новорожденным мальчикам имена, каковые и были дадены им при крещении и записаны в  метрики местной Святопокровской церкви: Николай и Василий.
   Имена эти самые простые, ничего ровным счетом не значащие и, как это ни странно,  не встречающиеся ни в обозримой генеалогии рода самого князя N., ни среди отцов-дедов-прадедов молодой княгини. Что тут же стало предметом особенного обсуждения среди их соседей-дворян. И потому, возвратившись из очередной своей коммерческой поездки, князь был поставлен перед фактом благополучного принятия таинств православия обеими его близнецами и, весьма удивившись такому их простому наречению, отнес все это к излишнему народолюбию своей юной жены, которое в те либеральные времена было не таким уж и редким среди просвещенной части  русского дворянства.
        Прошли еще тридцать лет, а ведь у нас в России-матушке даже облака на небе плывут гораздо медленнее, чем иной раз пролетают целые годы. Княгиня, которая к тому времени уже давно преставилась Богу, оставила своему, уже весьма престарелому мужу братьев-близнецов, двоих веселых какой-то южно-русской веселостью драгунских офицеров, как один, худющих и длинноносых, громадные долги в модных петербургских салонах и несколько толстых тетрадок дневников, в том числе и оставшихся от чудной поры ее девичества.
      Старый князь, страдая одышкой и проклиная свою ужасную подагру, с неизменной трубкой во рту, под седыми усами отставного полковника, с каждым годом становился все более противным, капризным и ушлым, денно и нощно вызывая страх у сенных девок и надоедая визитами своему адвокату, который был нанят им, чтобы отсудить у некоторых своих бывших крепостных ихние выкупные платежи.
    В такие дни князь, до самого вечера, а то и до вечера следующего дня  отсутствуя в имении, был причиною полного затишья и безделия там, ибо  все живое и, как казалось, и все неживое тут же по его отъезду впадало в настоящую спячку.
          А в те дни, когда он не велел закладывать конную пару, чтобы ехать в город, или в поля на охоту, его прислуга, включая старого повара Порфирия, старалась  просто не попасть скучающему старому барину на глаза, ибо он от великой скуки своей мог заставить дворню делать всякую нелепицу, а то и какую-нибудь богопротивную непристойность.
     В эти серые дни, когда  с утра моросил тягучий ленивый дождик, а дороги становились размыты, старый князь N. проводил обычно в одиночестве, у жарко натопленного камина, перечитывая старые свои охотничьи журналы или перелистывая подшивку «Губернских ведомостей» тридцатилетней давности, где в некоторых номерах, помеченных им особыми закладками, иной раз мелькала и его фамилия, или ворошил и перебирал старый семейный архив.
     Один раз, в самом темном углу старого комода,  на глаза ему попалась старинная папка из плотной кожи, тщательно перевязанная тесьмою. Князь был немало удивлен: ведь он постоянно перебирал все бывшие там документы и стопки бумаг, а эту папку он ни разу не видал. На папке была наклеена небольшая, изрядно уже  пожелтевшая табличка из письменной бумаги, которая гласила, что тут находятся дневники  княгини N, его уже  упокоившейся супруги.
   Он тут же развязал тесемку, раскрыл первую тетрадку и жадно вперился в изрядно пожелтевшие ее странички.
   Ему было как волнительно, но и так же радостно читать строчки, написанные той, которая была его женою, матерью его детей, ведь в этих старых тетрадках  была описана ее жизнь, ее тайная жизнь, закрытая в свое время даже для него и в которую он никогда, следуя известным правилам дворянского этикета, не смел вторгаться.
    Громадные напольные часы в дальнем углу гостиной тикали и тикали, их позолоченные стрелки весело носились по циферблату, усердно отбивали положенные пункты, а он все читал и читал, порою смахивая слезинку с глаз, погруженный в беззаботную юность и добродетельную молодость своей покойной супруги.
     «…Ну вот, ну вот, наконец и свершилось! Я понесла, понесла, и понесла от любимого! Который, как свет с небес, сюда, в этот рай земной, в этот прелестный Баден-Баден был мне ниспослан самим Провиднением, - с нахлынувшими вдруг чувствами  читал престарелый князь, -  и который был так любим мною втуне, тайно и – безнадежно! И который вдруг снизошел, как Аполлон и явился ко мне именно здесь, на благодатной земле этой! Доктор сегодня уверил нас с maman, что уже как будто бы четыре недели… Господи, Матерь Божия и Царица небесная, прости, прости и помилуй неразумную рабу твою! Что будет, что будет!»
   Старый князь, едва прочтя эти строки, смахнул навернувшуюся тут же крупную слезу и еще раз удивился, и умиленно подумал, как же она, бедная,  его любила, как любила… «Аполлон, любимый… Спустился с небес… Ах! Ох!»
   А ведь сам он, всегда занятый своими торговыми делами,  увлеченный своими охотами, маневрами да и, чего уж там теперь и греха таить, легкомысленными дамами-с, никогда и не догадывался об этом! А теперь… Что теперь? Э-эх!..
И горячие слезы опять обильно наполнили его глаза. Он тяжко вздохнул, едва тронул язычок бронзового звонка и велел тут же явившейся Танюше, дочери той Марфуши, что когда-то прислуживала его покойной супруге, принесть чарку французского коньяку.
        Далее в тексте шли обычные женские переживания и страхи по поводу будущих родов и здоровья малыша.
      А потом князь сперва бегло, а потом, возвратясь,  и уже теперь повнимательнее,  прочел одну фразу, которая вначале показалась ему совсем уж непонятной:
« …Матерь божия, Пресвятая Богородица, что я наделала, ну что же я наделала!! Грех, грех, грех! Ну надо ж было так голову потерять! Надо будет тот час же по приезду похлопотать перед доктором М. об, ну, скажем, трехнедельной недоношенности моего будущего плода! Иначе… подозрения, ревность, разлад, позорный развод и все то, что обыкновенно сопровождает эти, такие «невинные» и такие безрассудные наши женские приключения!»
       Надобно сказать, наш князь никогда не был чересчур подозрительным человеком, напротив, всю свою супружескую жизнь он всегда доверял своей благоверной и никогда не сомневался в ее верности и благодетели.               Покидая обыкновенно свое поместье на неделю, две, а то и иной раз на месяц – он никогда, не в пример другим, которым попались в жены известные ветренницы и блудницы, даже и не подумывал, что кто-то там, в его отсутствие, может, несмотря на его уже преклонный возраст, «поохотиться в его заповедных лесах» и осквернить подлой похотью их супружеское ложе.
      С другой же стороны, и сама княгиня, хотя и была она моложе своего супруга на двадцать с лишком лет, прослыла в округе своей добродетелью, высокой моралью и девственной чистотой поведения. Для нее, в ее не столь продолжительной земной жизни, всегда был главным только один нравственный ориентир, только одно правило, только три завета, которые она почерпнула, путешествуя еще беспечною девицею по чистеньким и ухоженным германским землям – «Kirche,  Kinder,  Kuche» ( «Церковь, Дети, кухня») и ничего другого она и знать никогда не желала!
     Правда, истины ради, надобно сказать, что ведь было у нее и еще одно увлечение – это чудные по слогу и самые простые в восприятии повести Николая Васильевича Гоголя да любовные романы заграничных писателей, такие как «Графиня де Монсоро» Дюма, «Грозовой перевал» Эмилии Бронте или «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера. С такой вот книжицею в холодеющих руках – романом «Эмма» Джейн Остин – княгиня  в один совсем уж не прекрасный день унылой поздней осени и тихо отошла к нашему Господу, качаясь в плетенном своем кресле…
     И если заграничные писатели стали интересовать ее уже будучи замужнею дамою, то гоголевские повести искренне и глубоко полюбила она еще с юности, а может, и с самого своего детства, когда они едва начали печататься в «Отечественных записках». Полюбила за их необычайную яркость, сказочность, мистичность, за их душу, живую душу, за рисуемых автором простолюдинов – простых, суеверных, но сильных духом,  любящих Бога и беспощадных к Нечистому малороссийских мужиков и баб.
   Так порою и говорила она своей горничной Марфуше, с сияющим каким-то небесным светом лицом и с умилением оторвавшись от чтения:
-Ах, Марфуша, добрая моя Марфуша! Коли б ты знала, как я люблю… Эти вирши незабвенного моего… Николая Васильича! Вот сама читаю, читаю, а сама, как будто там, среди этих веселых девчат, качуся со смехом со снежной горки или ворожу с ними на Ивана-Купалу, или с лихими запорожцами скачу, скачу на горячем коне по страшным и диким степям…
     И, как уже было сказано выше, любовь к чтению и хорошей книжке не оставляла княгиню до самого ее смертного часа.
       Надо тут сказать, что к тому времени один из их сыновей-близнецов, Николай, сделавшись полковником, уже вышел в чистую отставку по причине тяжкого, не совсем зажитого своего давнего ранения на Севастопольском бастионе и старый наш князь теперь со дня на день с великим нетерпением ожидал его скорого приезда. Он твердо решил, что уж теперь-то Nicolas не отвертится и, отринув свою холостяцкую жизнь, женится и наконец-то порадует старика внуками.
   Второй сын, Василий, пока еще продолжал свою службу пехотным офицером где-то на Кавказе, на Кабардинской линии.
       …Старый князь N., укрывшись теплым шерстяным пледом и склонив седую свою голову на грудь, спустя почти десять лет сидел теперь в том же самом кресле давно упокоившейся жены своей и, казалось, дремал.
   Был уже довольно поздний час и горничная Танюша неслышной тенью прошмыгнула мимо, стараясь не потревожить сон старого барина. Она притушила свечи и ловко поправила сползающий с опущенных плеч старика плед.
Но он не спал. Сон не приходил. Он все думал.
    Эта загадочная фраза, эти несколько скупых строчек обыкновенных дамских переживаний и эмоций из старого дневника покойной жены его теперь не давали ему покоя. К тому же у него еще перед самыми Покровами вдруг обострилась язвенная болезнь и он только и ожидал приезда Николая, что бы, наконец, осуществить свою давнишнюю мечту: вновь побывать на Баден-Бадене, который всегда славился своими лечебными водами, хорошо исцеляющими все желудочные болячки.
-Ни-че-го, ни-че-го-с, - бодрился старый князь в иные минуты острых болевых колик, - вот заявится скоро Николя, тот час же и отъедем на воды… Я там буду пить холодную водицу… Из источника на этой… Как ее? На Лихтентальской аллее… И уж точно выведу эту проклятую… язву!
   Но было у него и еще одно, очень тайное желание, которое он хотел исполнить там, на водах и которое он держал при себе.
   Иногда он, будучи в превосходном настроении и в те редкие часы, когда проклятая язва его не беспокоила, пускался в  воспоминания, за неимением другого слушателя, неторопливо рассказывая прислуге разные такие истории из своей, такой бурной жизни и службы Государю.
   И Танюша или Порфирий тут же становились у него невольными слушателями рассказов и воспоминаний, к примеру, как давным-давно, они с покойной барыней, едва поженившись, посетили эту благодатную местность, сплошь окруженную лиловыми горами, как наслаждались там друг дружкою, как встречались там со многими знаменитостями, например с великими князьями, членами царской фамилии или с художником W., или с писателями D. и G.!
   И как он там, будучи человеком просвещенным и истинным любителем Муз, от природных щедрот своих, все меценатствовал да все покровительствовал людям известным, но довольно азартным и в страстях своих несколько… не сдержанным! И как и сам оставил он там в казино целое состояние, а на конских бегах и еще одно состояние, и тут же сокрушался, что, как пишут газеты, тамошний игорный дом скоро уже будет закрыт и теперь отдыхающие уж точно будут заниматься только лишь лечением и отдыхом…
   Надо сказать, что сын старого князя, пехотный полковник Николай N., только что вышедший в свою отставку, имел совершенно иные планы на свою вновь обретенную свободу, по крайней мере, на первое лето ее.
Жениться он и не думал.
    Он собирался, ни много ни мало, объехать весь мир на торговом корабле своего товарища по Севастополю, повидать Америку и Шотландию, сказочную Кубу и этот рай африканского рога - Маврикий.
    Но у князя-отца  были совсем уж другие помыслы. Которые занимали его уже добрые два года! Он сам не понимал, сам себе не мог это объяснить, но какая-то темная сила, какое-то странное, непреодолимое влечение тянуло его теперь туда, где он побывал всего один раз в своей жизни, в той уже такой далекой молодости, с молодой женою своей, на Баденские воды  и он теперь только и ожидал возвращения Николя, который должен был составить ему компанию в этом деле. И вот, едва с устроенной им вечеринки по поводу прибытия в отставку сына – полковника, стали помаленьку разъезжаться довольные и пьяные гости, он призвал к себе на террасу господского дома самого виновника торжества и, сумрачно глядя куда-то вдаль, на ряды отцветающих уже лип, посаженных еще покойной супругою его, на желтеющие поля озимых, на небо, озаренное уже восходящею где-то на востоке молодою луною, он заговорил тихо, строго и даже торжественно, несколько даже пафосно, невольно подражая самому Понтию Пилату в его известной речи:
- Nicolas, ecoute-moi, Nicolas… Ta mere… jati tellement aime quand tu etais presgue un enfant, te faisant passer sous la Couronne. Tu te souviens, Nicolas? Tu as pris un epouvantail du jardin, tu as mis une serviette blanche sur sa te”te et, en chantant  joyeusement des Psaumes la-das, le guide du peche, tu l’ as traine vers eile pour la benediction… Nicolas! Tu dois me tenir compagnie… dernier vouage a’ Baden-Baden!*
      На что новоиспеченный отставник, может быть  под воздействием обильно выпитого вина, а может и, испытывая известное головокружение от свалившейся на его голову свободы гражданской жизни, тут же и довольно вспыльчиво возразил престарелому своему отцу:
- Mais papa! G’ est toi qui as fait ca depuis trente ans! Apres avoir appris que dans ces bains de Baden, les bouchers locaux avaient I’habitude d’evaporer les carcasses de porcs avant de les couper! Et puis…*
    Князь, спокойно набивая свою неизменную трубку и не обращая особенного своего внимания на доводы сына, негромко но внушительно пробормотал себе под нос:
-Это хороший табак, добрый табак, мне его присылают из Новороссии. Эх! Забирает…
    Он поднял свои слезящиеся глаза и Николай вдруг увидел в них такую глубокую тоску, такое несчастье и такую мольбу, что, немало  смутившись, опустился в плетенный стул и смиренно продолжал выслушивать старого князя:
-Ne me depassez pas, Nicolas! Je n’ai pas I’intention de plonger dans ces fosses de porc pendant la huitieme decennie, comme un crapaud… Tu comprends, mon fils. Pour moi, il faut… Eh bien, juste rester, revivre, respire cet air. C’est I’ air de ma mere et de ta defunte mere… Notre jeunesse! En plus, Nicolas. Beaucoup de dames dignes des deux capitales y emmenent maintenant leurs jolies filles… En bref, certains d’entre eux sont tout a’fait capables de fe”te pour vous, mon fils!*
   Но вовсе не желая нарушать твердый уговор с товарищем и менять свои вожделенные планы, Николай хотел было опять, с еще большим натиском возразить отцу, но тот вдруг сел в свои кресла, понуро опустил седую свою голову, втянул плечи  и стал так жалок, что наш отставной полковник, привыкший в страшных баталиях командовать полками, вдруг осекся,  сник, перестал перечить,  преисполнился особой, сыновней жалостию и…
   Махнувши рукой, он пошел писать своему товарищу-мореходу отказ-конфузию с немалыми и весьма глубокими извинениями.
   Решено было, как только мужики уберут хлеба и наполнят ссыпные амбары, закончить учетность, продать часть зерна на бирже да и ехать.
     Тут, к слову сказать, те шесть тысяч крепостных душ, на которые когда-то позарился уже давно покойный его тесть, отдавая юную свою дочь за полковника-князя уже не первой свежести, с некоторых пор приросли еще тремя с лишком тысячами, а уж когда вышел Указ шестьдесят первого года, князь стал еще богаче, ибо теперь мужики, получившие наконец свои пять-семь десятин,  отдавали ему в виде откупных платежей за свои наделы почти весь свой урожай, обрекая в самые голодные годы свои семьи на мякину да пустые щи.
          Так вот, аккурат накануне Ильина дня, едва закончился грозовой ночной дождь и небо расчистилось, велели они закладывать дрожки. С собою старый князь, помимо всего прочего барахла, не преминул взять и ту самую старую кожаную папку с дневниками его покойной супруги.
За сборами да обычною в таком деле суматохою прошел день.
    Был жаркий, душный вечер, солнце уже катилось к заходу, одолевали невесть откуда взявшиеся комары. Князь велел нахлобучить верх кареты и хорошо сделал, ибо по этой самой причине он не заметил, как громадный черный кот, прыснувший из растущих с боку дороги кустов, перебежал им путь перед самыми мордами лошадей и с пронзительным воем  скрылся в темном овраге.
   Кучер Митроха, не зря отслуживший почти двадцать лет рядовым в драгунской сотне, сморщив лоб, нахмурился, прицыкнул на навостривших уши гнедых, трижды сплюнул через левое плечо и решительно взмахнул кнутом:
-Н-но-о-о, залетны-я-я!
        Мы не будем здесь, дорогой мой читатель, описывать те, такие всем нам знакомые и родные, замелькавшие перед глазами наших путников унылые российские пейзажи, с темными мужичьими избенками промеж красавиц-березок, поросшие будяками да растопырками и запустевшие пашни после известного царского Указа и очередного голодомора, брошенные погосты с покосившимися крестами, на Руси-матушке, как сказал один большой человек, «…мужики всегда будут жить плохо, но недолго», и не стоит об этом и нам переживать да горюниться, а давайте-ка мы с вами перенесемся тут же в земли иные, заморские, кои встретили наших князей, старого с его одышкой и подагрой, и молодого, едва сошли они с парохода в торговом городе Гамбурге и, пересевши в экипаж, а вернее, в очень комфортный дилижанс, тронулись далее, через всю Германию, через Майнц, Франкфурт, вдоль Рейна, на вдруг ставший таким вожделенным для старика-князя  Баден-Баден…
   Один лишь раз Николя, подобравши минуту, когда отец пребывал в наилучшем расположении, заикнулся было о конечной цели их поездки:
-А не поехать ли нам, папа, далее, скажем, в Италию? В Рим, к примеру… Ну какие там теперь невесты, в этом Бад…
-Молчи, Николя! – тут же гневно парировал старый князь, - там невесты что надо! Ибо, как тебе известно, и сама императрица Екатерина Великая подобрала жену своему внуку, Александру Благословенному, именно из баденских принцесс! И она не ошиблась, Николя!  И дети их и внуки…
И, осекшись, обиженно засопел и отвернулся в окно дилижанса.
    А за этим окном мелькали теперь аккуратные и ухоженные, как горничная хорошей гостиницы, старые немецкие земли, многочисленные малые, утопающие в цветниках и прочей зелени,  городки, с их старинными кирхами, с красными черепичными крышами уютных домиков, островерхими, с неизменными веселыми флюгерами, с древними развалинами некогда могучих рыцарских замков, с горами, покрытыми садами и виноградниками.
-Эх, Николя… Вот ведь отчего у нас, на Руси-матушке… так не обустроить бы все? – оглядывая обработанные поля и добротные овины, веселых, принаряженных бауэров, дымящие пивоварни да сыродельни и качая седой головой, все сокрушался старый князь, - ведь так же, как и эти, – он тыкал пальцем в окошко дилижанса, - мужик наш имеет те же две руки и те же две ноги… Ан нет!
-Мы сами во всем виноваты, папа… Мешать мужику не надо, - нехотя оторвавшись от своих дум, из темного угла экипажа отзывался сонный его сын, - он и сам, глядишь,  все устроит…
-Не скажи, не скажи, мой милый Николя… Наш мужик, не в пример тутошнему, пьян, ленив да и, хе-хе… воровит! Ему дай волю-с, он тут же все последнее украдет да и в ближайшем шинке начисто пропьет…
-А не мы ли, папа,  сами его и сделали таковым? – недовольно бурчал Николя и отворачивался, чтобы спать себе дальше.
-Но-но, Николя! Эдакие твои мыслишки… Вольтерьянские! Брось!! Они тебя, чай,  до… Сенатской площади доведут-с! Либерализм, он нужен в меру да к месту!
        Наконец, зажатый между невысоких лиловых гор, на склоне такой же горы, обнимая своими зелеными парками нежное озеро, явился перед ними и сам Баден-Баден.
  Дело было ранним утром, после ночи непрерывного путешествия по узкой горной дороге. Старый князь N, обыкновенно дремавший и день и ночь во время долгого их пути, тут, напротив, всю ночь не сомкнул глаз, все вздыхая да всматриваясь в мокрую темень, когда же покажется само место, когда же, наконец, мелькнут, замерцают его  огоньки…
    Наверное, приближаясь к самим водам, он что-то уже чувствовал, что-то уже знал, раз так волновался. А может быть, и нет, ведь одному Богу известно то, чего ждет нас впереди и то, чего никогда уже не узнает человек.
   Они поселились в отеле «Холандишерхоф» на Софиенштрассе, всего в паре минут ходьбы от источников.  Николя предпочел бы устроиться в другом месте, в Иффецхайме, там хоть скачки можно посмотреть, но старый князь был неумолим.
   Страсть покойной маменьки к литературе проявилась в совершенно неожиданной ипостаси - на другой день Николя, едва переступивши порог казино «Курхауз»,  тут же сошелся с таким же отставником, как и он сам, правда, прибывшем на источники прямо с воюющего Кавказа, графом Левушкой Толстым. Тот теперь не вылезал из заведения, попавши в полную зависимость от рулетки, его друг Полонский едва успевал доставать для него денег:
-Э-эх, князь… Какой же тут дрянной народишко собирается. А я… Я, вишь… Я пропащий я человек, вот кто я, брат. Все начисто спустил и занять не у кого! Все заложил, - признавался он, отхлебывая из бутылки дешевенькое пиво, - а теперь еще и эта лярва, квартирная хозяйка, грозится выставить на улицу… Куда же пропал Яшка?
-Какой Яшка? – раскупоривая бутылку местной мадеры, вопрошал молодой N.
-Ну… Полонский? «Мой костер в тумане светит…» - пропел он известный шлягер. Слыхал?
-К-как? И он здесь?
-А где ж ему еще быть-то… Небось, теперь под каштаном в вист режется с какой-нибудь дурой… Займи-ка ты мне, - подмигивал Толстой, тепло приобнимая обомлевшего князя, - брат N, рублей пятьсот… Ей богу, отыграюсь, верну! Или вот из «Вестника» какая копейка придет…
      А в казино было шумно, разноцветно, блистали огоньки, горели свечи, играла громко музыка, раздавались крики, возгласы, игорные залы день и ночь битком-набиты, мелькали знакомые и вовсе незнакомые лица, какие-то кокетки, каркающие по-французски, какие-то старушки, нарядные, маленькие, в круглых очках, трущиеся близ широкоплечих крупье с бородами, как у русских министров; на зеленом сукне маленьких игорных столиков высились стопы золотых и серебряных монет и жужжал, жужжал  без остановки шарик в ямке рулетки и ловко, с едва заметным удовольствием работали своими лопаточками с невозмутимыми лицами безразличные крупье…
   И Николя тут же равнодушно разменивал кредитку под восторженным взглядом будущего «зеркала русской революции»…
      Старый же князь N, напротив, по казино, как в вожделенные годы своей молодости,  теперь вовсе не ходил. Он все больше бродил в глубокой задумчивости по каменистым тротуарам  Бадена. Или гулял по окрестностям, по крупному песку дорожек Лихтентальской аллеи, вслушиваясь в прусский военный оркестр или заходил на чашку отличного кофе всего за несколько крейцеров в уютный и не шумный ресторанчик Маркса…
     А погода стояла чудная, сияло солнце, пели в ветвях заливистые птицы, все вокруг так и наливалось праздником, счастьем, все улыбалось, все цвело и благоухало, а лица встречных людей – и старых и молодых излучали добро, тепло  и улыбки и старый князь, вдруг позабывши про свой возраст и болячки, восставал духом, бодрился и, азартно провожая заблестевшими своими глазами кокетливую лорнетку, хватался за трость с побуждением тут же пойти в вечерний театр супругов Виардо и тайно сойтись там, уединиться в номерах с какой-нибудь легкомысленной молоденькою актрискою…
   Но острая боль в спине и потемнение в глазах тут же ссаживали его на место, трость бросалась обратно и слезы, крупные старческие слезы скатывались по его морщинистым и подрагивающим от обиды щекам…
    И тогда он заказывал самый дорогой коньяк и, под унылое плаканье скрипки, несмотря на категорический запрет сына, упивался им до самого вечера. Упившись, князь требовал непременно балалаечников, а не дождавшись оных, начинал горько плакать, по нашему русскому обычаю рассказывая про свою горькую судьбу каждому первому встречному.
   Однажды таким первым встречным оказался довольно пожилой бюргер из Верхней Саксонии, такой же напившийся и такой же растолстевший от свежего пива со свиными колбасками, с такими же обвислыми, как у старого дога, щеками.
   Они мало понимали друг друга, ибо этот немец не знал ни французского, ни, разумеется, русского, но вскоре уже, обнявшись, как братья, они сидели, склонясь над столиком и полушепотом что-то лепетали друг другу, усердно доказывая  и совершенно не слушая друг друга.
    Старый князь, уж в который раз, умиленно рассказывал незнакомцу, как он в годы своей ветренной молодости  весьма недурственно проводил тут, на водах, время, а бюргер что-то лепетал свое и когда князь упомянул имя знаменитого теперь у нас писателя G., с коим он тогда хорошо здесь сошелся так же, как и теперь его сын – за рулеточными столиками, бюргер вдруг встрепенулся, ожил, поднял голову и заблестевшими глазами так и вперился в князя:
-O! G.! G.! Ja, ja, G.!
   И, по-дружески приобнявши князя, стал, сбиваясь и икая от перебора, полушепотом  бормотать тому на самое ухо что-то уж очень личное и сокровенное, как тот сразу и решил. Заинтригованный старый князь, желая теперь наверное знать, что же говорит его новый товарищ, несколько растерялся, беспомощно обвел глазами полупустой в этот час зал и остановился на неком молодом повесе, с виду русском, оживленно беседующем с юной лорнеткой:
-Послушайте, м-м-м.. Как Вас… М-милейший… Не соизволите ли… Э-э-э… Н-не понимаю! Что? Что он говорит? Помилосердствуйте же, господин хороший!
-Отчего же… С нашим удовольствием переведу-с, - тот тут же деловито подсел к их столику и, едва сдерживая улыбку,  с ходу заговорил:
- Да он… В общем, он говорит, что с писателем из России, господином G. у него связана своя… очень давняя история. Он тогда был еще совсем… junge,  юнец, мальчишка, знал нужду, был голоден и за небольшую плату… Оказывал услуги, тайные услуги… Передавая, э-э-э… Notizen des intimen Plans, ну, скажем, интимные записочки… От одной русской девицы… Писателю из России G.! Он тогда жил на Софиенштрассе, там теперь из окна торчит его профиль… Памятник! С во-от таким… носом! Причем, - молодой повеса заулыбался еще более, - содержание этих записок, от юношеского любопытства, разумеется,  читанных им, было таково, что… Заставляло его… Erreten… Verlegen… Краснеть, смущаться! Ибо эта девица… И об этом все знали, была на водах… Она была пока одна, да… Пока одна, ибо ее муж… In Russland auf den Fall verzogert… Э-э-э, задерживался в России по… делам-с! И эти пикантные встречи… Место и час для которых… Было… Es wurde in der Notiz angegeben… А! Было указано в этих записках… И ему, разумеется, известно… В общем, этот малый, - закончил повеса, уже поднимаясь и лукаво подмигнувши князю, - подсматривал за любовниками в удаленных уголках, в самые пикантные моменты-с… Их встреч. То есть, когда они… Занимались плотской любовью! Прошу прощения, занят, занят, - видя, что его лорнетка уже явно заскучала, откланиваясь, заторопился повеса, - рад, был весьма рад Вам помочь!
     При этом сам бюргер, блестя глазами, только оживленно поддакивал, когда он переводил:
-Ja, ja! Abgelegene Ecken des Parks! Ja, fleischliche Liebe!*
    Старик-немец то же, поклонившись и похлопавши от чего-то поникшего князя по плечу, опираясь на трость, мелкими шажками пошел к выходу.
    Боже ж мой, что ж тут сталось с нашим бедным князем N!
Он как бы то же, приподнялся, чтобы идти прочь. Но тут же, сопя и хватая воздух раскрытым ртом,  с округлившимися глазами грузно опустился опять в плетенное кресло. Рука его, мелко дрожа,  бесцельно шарила по столу, опрокидывая на пол то бокал, то закуски. Он бесцельно вертел по сторонам головою, словно ища что-то и не находя. Он дышал часто, мелко, лоб его покрылся испариною, наконец он вздохнул глубоко, налил себе еще коньяку и выпил залпом.
    Пошатываясь, тяжело опираясь на трость, он медленно пошел на выход. Половой подбежал к нему и он, ничего не слыша и никуда не глядя, вынул из кармана крупную ассигнацию, скомкал ее и сунул тому в ладонь. Глаза его, наполненные слезою, блуждали вокруг, но ничего не находили.
   Оказавшись на улице, он еще какое-то время отупело простоял у порога заведения и, затравленно озираясь по сторонам, угрюмо побрел прочь, все еще всхлипывая и бормоча себе в седые усы:
-Ах, подлец… Ах, какой подле-е-ц… А я-то думаю… Оставили с носом… Оставили-с… Подлец, ах, какой…
    Мощеная гладким булыжником мостовая, перескочивши узенький  мосток с узорными перилами, резко пошла в гору и теперь уже силы стали оставлять его.
    Он шел медленно, мелкими шажками, задыхаясь и держась за сердце. Порой он присаживался на крашеную скамейку, замирал, но едва белая его голова скатывалась на грудь, тут же вздрагивал и подымался, чтобы продолжать свой путь.
Каждый шаг давался ему с невероятным трудом.
    И вот уж до отеля, где теперь в этот час наверняка был Николай и его спасение, оставался ему всего один квартал. Улица была пустынной, только лишь пронесся пулей мальчишка с берлинскими газетами да старая консьержка, несносно гремя деревянными своими каблуками,  протопала мимо, видать, торопилась на службу.
    Старый князь, весь вскосмаченный, с обрюзгшим багровым лицом и с пеною вокруг рта уже полз на четвереньках по блестящей на закатном солнце булыжной мостовой, цеплялся дрожащими руками за фонарные столбы, хрипел, стонал  и едва слышно всхлипывал:
- Nicolas! Nicolas… Ou’ es-tu, mon Nicolas? Je meurs, Nicolas…*
       Двое бедно одетых молодых людей, очевидно студенты, прибывшие подзаработать на время каникул, смущенно остановились на противоположной стороне улицы и один из них, указывая на князя пальцем, невозмутимо говорил другому:
- Der alte Franzose hat sich wie ein Schwein  gefuttert… Fruher haben sie noch nie so viel getrunken wie jetzt. Napoleon hat sie so gelehrt. Vielmehr haben Sie die Russen gelehrt, als Napoleon Sie nach Europa brachte.*
    Другой же, перейдя узкую улочку, участливо склонился над князем и испуганно крикнул товарищу:
- O! Fridi! Nein! Wir mussen die Polizei rufen, sonst stirbt er!!*
             Небо сгустилось и из лиловой низкой тучи стал накрапывать ласковый  баденский дождик. Улица тут же стала мокрой, выпуклый булыжник мостовой матово заблестел. Студенты, полушепотом переговариваясь между собой, так и стояли, с робким любопытством поглядывая на умирающего старика. Две говорливые барышни под расписными зонтиками, ловко обойдя лежащего на боку князя, быстро зацокали своими каблучками дальше, в сторону сада и театра. Но князь, совершенно не обращая внимания на этих зевак, все полз и полз вверх по мостовой, с хрипом выдавливая из себя какие-то слова. Золотые его часы на крупной цепочке, вывалившись из кармана сюртука, волочились следом за ним по булыжной мостовой.
   Ласковое вечернее солнышко вновь глянуло в мир через побледневшие рассеянные тучи. Стало опять душно, весело запели в саду птицы.
   Наконец, показались ему сквозь слезы двери отеля «Холандишерхоф». Он сделал усилие, чтобы подняться, но тут силы уж совсем оставили его. Он оказался с тени старого каштана и ему тут стало легче дышать. С великим трудом он сел, прислонившись спиною к каменной кладке стены. Вынул платок, вытер лицо, перевел дух:
-Nico-las… Nico-las… По…зовите… сына, Николая… Я… у-ми-раю, гос-пода…
   Какая-то крупная белая птица села на верхние ветки дерева, кои от ее веса тут же и прогнулись, осыпая князя градом крупных холодных капель, птица деловито почистила клюв, неожиданно громко вскрикнула и дико расхохоталась.
    Он поднял глаза к верху, затуманенный взгляд его скользнул по стене отеля, ярко освещенной опускающимся к западу солнцем и вдруг… Он увидел ясно на втором этаже заместо окна  изящный каменный барельеф, гипс, покрытый бронзою, изображающий лицо, вернее, каменный нос этого лица, настырно выглядывающий на улицу из-за такой же каменной занавеси…
  Это был такой своеобразный памятник, сооруженный баденцами в память о пребывании здесь, в этом отеле и в этой самой комнате одного великого русского писателя. Все к нему уже давно привыкли и только наш старый князь N, по своей обычной рассеянности только теперь и заметил его.
   Рот его раскрылся, стал перекошен, старый князь, как рыба из проруби,  захватил побольше воздуха… В этот же момент окно третьего этажа распахнулось и такой же точно нос, такое же точно лицо, но живое, округлое и родное князю высунулось наружу и заспанный голос его сына, Николя, раздался сверху:
-Папа! Папа! Что ты там… делаешь, папа! Что ты… сидишь… Тебе плохо, папа?! Я иду!
-Нос… Но-о-с! – уже не кричал, а скорее, хрипел старый князь, царапая ногтями булыжник мостовой, - он… Это… он… Оста-вили… с но-сом… ду-ра-ка… Но-с-с-с…
   С противоположной стороны Софиенштрассе, уже заливаемой последними щедрыми солнечными лучами  этого дня, показались двое полицейских. Они быстро шли к князю, с сосредоточенными лицами что-то оживленно обсуждая между собою.
   Николай, как был в спальном халате,  выбежал из двери гостиницы и присел, наклонился к отцу.
    Но было уже поздно. Старый князь N. уже не дышал. Только исправно тикали в наступившей тишине его золотые часы, выпавшие из кармана сюртука.
   Один из молодых людей, наверное, студентов, прибывших на Баденские курорты, чтобы на каникулах подзаработать, бледный, с острым саксонским носом, медленно сказал товарищу:
- Seltsam, nicht wahr, Friedrich? Hier ist der Mann bereits gestorben. Und seine Uhr lauft…*

* « -Николя, послушай меня, Николя… Твоя мать… так любила, когда ты, будучи еще почти ребенком, изображал, как ты пойдешь под венец. Ты помнишь, Николя? Ты брал с огорода чучело, напяливал на его голову белое полотенце и, весело распевая какие-то там псалмы, греховодник, тащил его к ней, для «благословения»… Николя! Ты должен мне составить компанию в моей… последней поездке в Баден-Баден». (фр.)
* « -Но папенька! Ты сам уже как тридцать лет тому зарекся туда ездить! После того, как узнал, что в этих самых баденских купальнях местные мясники раньше выпаривали туши свиней, перед тем, как их разделать! И потом…» (фр.)
* « - Не перечь мне, Николя! Я вовсе не собираюсь на осьмом десятке своих лет, как жаба, погружаться в эти свиные ямы… Ты понимаешь, сын мой. Мне там надо… Ну просто побыть, еще раз пожить, подышать этим воздухом. Это ведь воздух моей жены и твоей покойной матушки… Нашей молодости! К тому же, Николя. Многие достойные дамы из обеих столиц вывозят туда своих прелестных дочерей, чтобы… Короче говоря, некоторые из них очень недурны собою и вполне способны составить тебе партию, мой сын!» (фр.)
* « Да-да, отдаленные уголки парка! Да-да! Плотская любовь!» (нем.)
* «-Николя! Николя!.. Где ты, мой… Николя? Я умираю, Николя…» (фр.)
* «-Этот старый француз надрался, как свинья. Раньше они никогда так не пили, как теперь. Это их Наполеон так научил. Вернее, научили русские, когда Наполеон притащил их в Европу.» (нем.)
* « - Фриди, нет! Надо позвать полицию, а то он умрет!» (нем.)
* « - Странно, не так ли, Фридрих? Вот человек уже умер. А его часы все идут и идут…» (нем.)