Мама Колопушки очень любила работать – днем на работе, а вечером дома. Если к ней была какая-нибудь нужда и Колопушка отвлекала маму, та ее строго осаживала: «Не видишь, я занята. Иди, займись делом!».
Каким именно делом заняться, не уточнялось. И Колопушка слонялась по квартире и тихо пакостила, а то перемещалась во двор тоже послоняться или напакостить, но уже не сама по себе, а с кем-нибудь в компашке.
Иногда перепадали от мамы более конкретные указания - чего-нибудь прибрать или, что еще хуже, заняться уроками. Колопушка была не то, чтобы уж очень ленивой девочкой, но такие поручения вводили ее в уныние, а потому просто не исполнялись (разве что только после о-о-очень сильного окрика).
Но бывали дни, когда мама переделывала все дела дома и на работе, и у нее случался выходной. Конечно, обычные семилетки знали, что это просто воскресенье, которое регулярно наступает каждые семь дней, но не Колопушка. Этот светлый день ничегонеделанья врывался в ее переполненный фантазиями мир всегда неожиданно.
Как правило, осознание действительности в воскресное утро начиналось с нечеловеческой давки в пригородном автобусе, который вез советских тружеников, в кое число входила и Колопушкина мама, а заодно и Колопушку со старшей сестрой, в село к бабушке Марусе и деду.
Там мама снова могла заняться своим любимым делом – поработать, а Колопушка с сестрой занимались своим – нещадно дрались между собой до десятой крови, пока дед не разгонял их палкой, называемой цепком, под бабушкины причитания.
В минуты затишья между боями Колопушка собирала в огромном дедовом саду самопавшие яблоки с гнильцой, чтобы потом стереть их на крупной терке свиньям, а уж коли повезет и бабушка доверит большой хозяйственный нож со сточенным полумесяцем лезвием, то можно было покрошить свекольную ботву.
Шинковать ботву Колопушка любила особо, резала тугие зеленые пучки с фиолетовыми жилками аккуратно и мелко, довольно щурясь при сочном и мерном хрусте зелени под нарезкой.
Летом перепадали Колопушке и деловые предложения.
Дед Моисей, рыжий хитрый великан, заключал с Колопушкой подневную сделку – собрать на огороде колорадских жуков в поллитровую банку, при этом обещал платить по копейке за жука и столько же за жирных оранжевых личинок.
Несмотря на то, что такие предложения от деда никогда по доброму не заканчивались – дед еще ни разу никому не заплатил, Колопушка всякий раз с воодушевлением бежала на огород вместе с банкой и надеждой наконец-то разбогатеть.
Огород на селе – это особое место. Высокая кукуруза с волосистыми початками, облепленными улитками, буреющие коробочки мака, пупыристые молочные огурчики и вечнозеленые помидоры в коричневых шрамах, дозревающие потом на всех подоконниках в хате и летней кухне.
Одним словом – не до колорадов. Тут и попасешься вволю, и поспишь на меже, подложив под голову мягкий диск подсолнуха, и намечтаешься о всяком, глядя в нежно-голубой разлив с пушистыми облачками.
Вот так – ни шатко ни валко, подвигался рейд по сбору колорадов, которых набиралось за утро не более пары десятков, и то если считать с личинками.
Солнце к обеду поднималось высоко, напекало голову, и Колопушка неслась назад через здоровенный сад ко двору, чтобы сдать жуков деду.
А дальше все шло по накатанному сценарию – дед брал баночку, охал, что при таком обилии жуков на огороде в баночке ползают всего полтора инвалида, заливал этих инвалидов керосином и поджигал.
На вопрос Колопушки о законном вознаграждении, дед разводил руками, говорил, что забыл посчитать жуков и потому не заплатит, так как не знает, сколько надо платить.
Колопушка впадала в нервы, скандалила, обижалась на деда всем сердцем и жаловалась на него бабушке. Сестра хихикала, называла Колопушку дурой – она-то на дедову заманушку с жуками давно уже не клевала.
День подходил к вечеру, расстроенную Колопушку бабушка кормила тюрей под названием «коржи», представляющую собой ломаные молочные коржики, залитые ледяной водой с сахаром и толченым маком.
Было вкусно и сладко, жуки забывались.
Потом все торопились на последний пригородный рейс. Колопушка заскакивала на место у окошка, прижимала нос к стеклу и смотрела на бабушку.
Она одиноко стояла на остановке, чуть покачивая головой, словно жалея, в трех платках даже летом, латаной жилетке и юбке в пол, в сине-серую шотландку. И это то немногое, что сохранила память.