Софико, так виртуозно нахамившая Даниле (он до сих пор не мог забыть про чайхану), была удивлена, узнав, что что Данила возьмёт её к себе в клинику, только придётся немного подождать, сказала Нина.
— Немного это сколько? — уточнила Софико, не любившая недомолвок.
— Он сказал, две недели. Там проверка у них… Клиника-то ведомственная. Ещё он сказал, что больных людей должны лечить здоровые, а ты не совсем поправилась. Слушай, хватит уже, а? Можешь, конечно, продолжать обзванивать поликлиники. Или уже все обзвонила?
— А меня точно возьмут? С пропиской в Марнеули? Прикинь, он решил, что Марнеули это такое национальное блюдо, вроде хачапури.
— И что ты ему сказала?
— Сказала, что он почти угадал и что у него потрясающая интуиция… Нино?.. Что? Ну, сказала, ну и что?
— Ничего. Просто подумала, что в отделе кадров… ха-ха-ха! Там же паспорт потребуют, и он узнает — про интуицию и про пирог… И про свою новую сотрудницу, которая — не буди лихо пока оно тихо.
— До отдела кадров ещё дожить надо, — мудро рассудила Софико. — А за две недели он наверняка забудет.
Она испытывала пьянящее чувство свободы — от проблем, которые казались нерешаемыми… и исчезли, как не были. Ей больше не надо искать работу, не надо искать жильё, а главное, она больше не одинока: у неё есть Нина и Нинины друзья. Кто бы мог подумать… Москва больше не казалась чужой, жизнь не казалась никчёмной и прожитой зря, да и не прожита она ещё. Жизнь только начинается.
Впервые она не знала чем заняться. В квартире блеск и чистота, что ей стоит — прибраться в комнате и прихожей, когда она одна управлялась с домом: две комнаты на первом этаже, четыре на втором, а ещё гостиная, столовая и кухня, и всё это на ней… Натэле не позавидуешь: лишилась бесплатной прислуги, на которой, к тому же, всегда можно сорвать гнев и отыграться за дурное настроение. Пусть попробует сделать такое с Тамазом.
Софико сладко потянулась, попробовав сделать это как Эби (у абиссинки стоило поучиться пластике движений). Нина ушла на работу, а у Софико неожиданно образовались каникулы, впервые за четыре года ей ничего не надо делать, Нина сказала: «Отдыхай, тебе через две недели на работу… а может, и раньше. А отпуск только через год. Так что воспользуйся моментом».
Она медленно обошла комнату, соображая, чем бы заняться. Солнце отразилось от бронзовых плашек, которыми был обит шкаф (Нина говорила, как они называются, но Софико забыла), брызнуло в лицо горячими искрами, растеклось по паркету золотым мёдом. Софико вылезла из тапочек, встала в медовое тёплое озерцо босыми ногами и закрыла глаза, вызывая в памяти жаркое солнце Марнеули. В их доме… в их с мамой бывшем доме полы казались прохладными после жары. А здесь, в Москве, всё наоборот, на улице промозглый холод и дождь со снегом, а стоять на тёплом паркете невыразимо приятно.
С домом в Марнеули она ещё разберётся, сказала себе Софико. И вспомнила слова Натэлы: «Этот дом твой, никто тебя не гонит, просто возьми тайм-аут, пока вы с Тамазом окончательно не передрались. Останьтесь сестрой и братом. Мне бы этого очень хотелось».
Ей стало стыдно. Если разобраться, Натэлу не за что ненавидеть. Работали с Тамазом без роздыху, пока Софико училась. Зато мама жила в комнате с верандой, увитой плетями винограда чинебули. Это лучшая комната в доме. Вечерами Манана любила сидеть в плетёном кресле-качалке и смотреть, как висит над горами, почти касаясь их вершин, солнце — красное, как остывающая лава. И в какой-то неуловимый момент скатывается вниз, и вот его уже нет. Сумерек в Марнеули не бывает, угасающий день сменяет ночь — чёрная, звёздная…
Софико не знала, что комнату с верандой, за которую можно было взять вдвое больше денег, чем за комнату с окном, Тамаз намеревался сдавать, но Натэла воспротивилась и стояла как стена: «Не делай этого, Тамаз! Веранда для неё как сад… как мир! Там столько солнца, столько воздуха! И тень от виноградных листьев. И горы. На них можно смотреть вечно. Ей будет хорошо и спокойно. А деньги мы заработаем». И Тамаз отступился.
…И любить Натэлу тоже не за что. Деньгами откупилась — сразу от обеих, от Софико и от Нины. Что там она говорила? Что её дочь совершила в жизни ещё один глупый поступок: переехала в квартиру в старом доме, построенном, наверное, ещё до революции. С революцией — это она хватила через край. А дом простоит ещё лет сто: со стенами почти метровой толщины, с высоченными потолками и венецианскими окнами. Не дом, а эксклюзив! И не где-нибудь, а в историческом центре Москвы, в переулке со странным названием Последний.
Недалеко Сухаревская знаменитая площадь, Трубная площадь, церковь Троицы в листах, сильно ушедшая в землю за несколько столетий… Живая история! Дочка Натэлы не так глупа, как считает её мать.
В доме ни пылинки, ни соринки, полы — художественный паркет — натёрты до блеска мастикой, сине-золотая органза на окне превратила хмурый день в солнечно-тёплый… Хотя могло быть и потеплее. Софико поёжилась, прошла в кухню и зажгла все четыре горелки. Вот теперь хорошо. У неё всё хорошо, даже с работой ей обещали помочь. Данила обещал. А она над ним издевалась. Потому что неважно себя чувствовала, а он припёрся…
Может, ещё передумает. А может, просто так сказал. Сказал и забыл.
Софико усмехнулась. Если забыл, так она ему напомнит. Температура у неё почти нормальная, настроение победительное. Нина ушла, Эби дремлет на диване, гостей вечером не ожидается, и никто не скомандует ей как собаке «лежать!», как это сделал Данила, который слишком много себе позволял. Она не хочет лежать, она почти уже выздоровела. А через две недели… нет, уже через двенадцать дней она должна быть в форме.
Софико подошла к зеркалу и ужаснулась. Теперь понятно, почему Данила не спешит брать её на работу, почему он сказал — не сейчас. Неужели это она? Зачем Нине это старое зеркало, которое бессовестно врёт? Потому что даже зеркала от возраста впадают в маразм.
Изабелла, о которой Нина благоразумно умолчала, оскорбилась за «бессовестное враньё» и за «маразм», осуждающе поджала губы. Софико сделала то же самое, потому что отражение ей активно не нравилось. К зеркалам она относилась без должного уважения, но мыть их умела, мама научила.
Софико плеснула в тёплый мыльный раствор немного уксуса, накапала из пузырька нашатырного спирта и взбила это всё в крепкую пену. Мстительно провела по стеклу губкой, растворяя, вытирая, убирая, убивая — безжалостное отражение с погасшими глазами, пергаментной кожей щёк и вульгарно накрашенным ртом. Кто это? Боже мой, кто это?! У неё снова поднялась температура и начался бред? Нет, показалось…
«Вот так-то!» — сказала она зеркалу, покрытому мыльной пеной словно снегом, который полдня собирался в пухлых тучах и теперь невесомо кружил над землёй, наплевав на силу всемирного тяготения.
Снег в Марнеули бывает не каждый год, а если и бывает, то радует глаз всего лишь несколько часов. Софико с сожалением отошла от окна. Насмотрится ещё, а сейчас надо заняться делом. Взяла фланелевую сухую салфетку, которой собиралась очистить зеркальную поверхность, и замерла в шаге от зеркала, боясь снова увидеть себя постаревшей, со впалыми щеками и скорбно сжатым ртом.
Пальцем нарисовала на мыльной поверхности девичью головку, бессознательно копируя Бодбийскую иверскую икону Божьей матери. Получилось здорово. Софико заключила рисунок в затейливую рамку. Углы остались белыми, и для достоверности антуража она изобразила в каждом канонический грузинский крест с опущенными вниз перекладинами.
Такой крестик она привезла Нине в подарок, но не отдала, потому что у Нины уже был, как жаль. Серебро с эмалевой росписью: стилизованная виноградная лоза на синем фоне, символ мирного неба, плодородия и благоденствия. Софико подержала крестик в ладони. Пусть у Нины их будет два, ведь ничего плохого в этом нет. Вернётся с работы и найдёт. А Софико пожмёт плечами: «Не знаю, откуда появился. Может, это подарок неба?»
Вытерев стекло насухо и оставшись удовлетворённой увиденным (отражение было её собственным и вполне так презентабельным), Софико повесила серебряное эмалевое чудо на угол зеркала. То, что случилось вслед за этим, казалось невероятным: зеркальная поверхность зазмеилась трещинами, сквозь них проступило старушечье лицо. Вместо глаз чёрные угли, вместо улыбки оскал.
Софико отскочила к столу и запустила в зеркало тем, что подвернулось под руку. Подвернувшееся оказалось конфетницей из прессованного хрусталя, тяжёлой, массивной. Она пробила зеркало насквозь и глухо ударилась о стену. Паркет усыпали острые осколки. Из каждого — смотрели старухины глаза. Изольда не хотела уходить, не хотела умирать.
Софико выметнулась из квартиры и побежала вниз по лестнице. Нина показала ей, где живёт управдом Егорыч, к которому можно обратиться в случае чего, Софико тогда не поняла смысла русской идиомы «в случае чего», а теперь понимала. Случай чего наступил, «чегее» не бывает. Она энергично забарабанила в дверь кулаками.
— Егорыч, откройте! Я из десятой квартиры, где Нина Дерябина живёт. Откройте!
Услышав фамилию Дерябина, управдом тяжко вздохнул и обречённо поплёлся открывать. Перед ним стояла светловолосая девушка, на Нину вовсе не похожая.
— Я её сестра. Я зеркало нечаянно разбила, надо вставить стекло, срочно, пока она с работы не пришла. А я здесь никого не знаю. Не знаю, куда звонить. Помогите мне, я отблагодарю, вы скажите сколько. Только чтобы стекло было… нормальное, и чтобы сегодня.
Управдом моргнул. Нина Дерябина со своей сестрой одного поля ягоды. Несёт невесть что, зеркальщика ей подавай, да быстро… И заплатить обещает, сколько скажу. Вот принесли её черти… Где-то телефонный справочник был, надо поискать… да вот он! Так, так, так… Ремонт домашних зеркал и реставрация. Дура девка, сама могла бы позвонить.
— Не моё это дело, и в обязанность не входит, — начал Егорыч, но Софико не дала ему договорить:
— Знаю, что не ваше. Сказала же, заплачу. Я в Москве всего неделю, из дома не выходила, болела сильно, Нина столько возилась со мной, а теперь ещё зеркало… — Софико в отчаянье стиснула пальцы. — Вернётся с работы, увидит, что я ей скажу? Что я ей скажу?..
— Что скажу… Горе ты моё. Спасибо скажи, что у вас Егорыч есть, без Егорыча — что бы делала… Это она тебе сказала, как меня звать? Семён я, Семён Егорович. Дядя Сёма. Платить будешь мастеру, за работу и за срочность, а дяде Сёме беленькую купишь. Поллитра. Или денег дашь, я сам куплю. Дядя Сёма не пьяница, просто для душевного спокойствия… — расчувствовался Егорыч, соображая, что бутылка у него почти в кармане, а девчонка сама не своя. Мастера он ей найдёт, расшибётся в лепешку… Что там у него есть из закуски?
— Симеон, я прошу вас, пожалуйста! Мастер нужен срочно, прямо сейчас! Скажите ему, что зеркало прямоугольное, винтажное, размер я записала, вот возьмите. — И всунула Егорычу в руку листок. И купюру всунула. Егорыч посмотрел, обомлел и кинулся звонить.
* * *
Домой Нина ехала радуясь непонятно чему, несмотря на усталость и летящую в глаза метель. Весь день шёл дождь вперемежку со снегом, и клиентов было мало. «Сейчас ещё ничего, а вот как нам домой идти — будет ледяной дождь или метель» — шутили девчата из Нининой смены.
И угадали: метель поднялась нешуточная, ветер забирался под воротник, пытался сбить с ног, горстями бросал в лицо снежную крупку. Нина стояла на троллейбусной остановке и улыбалась, представляя, как Эби лежит на диване, обнимая лапами плюшевого мишку, а Софико стоит у окна и любуется снегом, который для неё — редкостное удовольствие. Нина поглубже надвинула капюшон. Удовольствие это когда смотришь на метель из окна. А когда ты с ней лицом к лицу, а троллейбуса всё нет, «удовольствие» воспринимается по-другому…
Дверь ей открыла улыбающаяся Софико.
— Добрый вечер, дорогая! Замёрзла? Дома тепло, я все горелки зажгла, чашушули приготовила, он горячий (прим.: говядина крупными кусками, тушённая с душистыми травами и томатом, в блюде пятнадцать ингредиентов, время приготовления примерно два часа).
— Когда же ты успела? — Нина потянула носом, с кухни пахло волшебно вкусно. — А травки где взяла? У меня только сухие.
— Привезла. Ты забыла, наверное. А ко мне соседи приходили, рис просили. Я им отдала пачку. Последнюю. Ничего?
— Нн… ничего.
Нину пробрал мороз. Она вспомнила день, когда позвонила в Танину квартиру и попросила чашку риса, Рис как по волшебству нашёлся в кухонном шкафчике, а чашка, принесённая Таней, пропала. Исчезла неведомо куда, как и сама гостья. Вспомнилось разом: Таня ничего у неё не ела (говорила каждый раз, что недавно ужинала). Не брала в руки никаких предметов. Не смотрелась в зеркало. Переступала порог лишь после приглашения войти. И не появлялась с тех пор, как Нина надела на шею крестик бабушки Машико. Призрак! Она приглашала в гости призрака…
— Ты их в дом пригласила? Предложила войти?
(«Господи, господи, только бы она не сказала «да»…)
— Ну да. Они не хотели, но не через порог же разговаривать? Маленькие, а самостоятельные, готовить умеют. У них ещё дедушка есть, а прабабушка умерла, а квартира муниципальная была, освободить пришлось. Думаю, рис это только предлог, девчонки знакомиться приходили.
(«Рис это только предлог, когда-то она тоже пришла к Тане «за рисом».)
— Одну из них зовут Таня. А другую?
— Алёна и Арина. А Таней звали их тётку, она умерла давно, на машине разбилась.
— Ты и это знаешь?
— Ну да. Смешные такие девчонки, всё мне рассказали. Хотя я не спрашивала. Я их мясом накормила, чашушули.
— А они… ели?
— О-оо, ещё как! За обе щеки уплетали. И тараторили как две сороки, — усмехнулась Софико.
Не дослушав, Нина выскочила на площадку и позвонила в соседнюю дверь. Звонок на этот раз был громким. Дверь широко распахнулась, проход загораживал мужчина лет шестидесяти.
— Вам кто нужен? Вы почему раздеты, где ваше пальто? А-а-а, понял. Вы Софико, соседка наша! А я Геннадий Андреевич, будем знакомы. Спасибо вам за девчонок, напоили-накормили, они до сих пор вспоминают… А я замотался, с переездом этим, на завтрак бутерброды с чаем, на ужин чай с бутербродами, готовить не умею, у нас мама моя готовила. Девчонки вчера кашу варили, кастрюлю сожгли, на плите забыли. Да вы проходите, проходите! — мужчина посторонился, пропуская Нину в квартиру.
Она не хотела заходить, но как-то так получилось, что зашла. Прихожая заставлена коробками — с посудой, с вещами, с книгами… Точно так же, как у самой Нины после переезда.
— Я не Софико. Я Нина, её сестра. А девочкам вашим сколько лет?
— Пятнадцать и шестнадцать, взрослые уже. Спать улеглись, умаялись, весь день вещи разбирали да раскладывали. Переезд это вроде пожара, не знаешь, что есть, чего нет, а если есть, то — где оно…
Дочки Таниного брата выросли и захотели вернуться домой, поняла Нина. И вдруг спросила:
— А вы не боитесь тут жить?
— Чего нам бояться? Замки крепкие, соседи добрые, охранник — вон, висит.
В прихожей, сбоку от входной двери висела копия знаменитого «Распятия» иконописца Дионисия. Глаза святого сверкали победительным огнём. Или это отблёскивала лампочка, висевшая на проводе без плафона. Нина подумала, что лампочка тут ни при чём и что святому пришлось выдержать бой, в котором он победил.
(Прим.: «Распятие» — икона праздничного чина. В ней не только смерть, страдание и ужас, но и попрание этой смерти, радость будущего воскресения, искупления грехов всех людей. Главный смысл этой иконы — непостижимое чудо. Вот что пишет Алпатов о «Распятии» Дионисия: «Висящий Христос кажется парящим... Богоматерь высится... И вместе с тем время остановилось, ничего не происходит, все существует как выражение вечных, неизменных законов бытия». Время написания иконы — 1500 год, оригинал находится в Третьяковской галерее в Москве).
— Да мы это… — замялся под её взглядом Геннадий Андреевич. — Богу не молимся, в чертей не верим, а икона от мамы осталась, пусть висит, так оно спокойнее.
* * *
Нина вернулась в квартиру, подхватила на руки Эби (абиссинка уткнулась головой ей в подбородок и ласково мурлыкнула), прошла в комнату. В зеркальной спокойной глубине отражался накрытый к ужину стол (Софико не любила есть на кухне), «мамин» диван и Изольдин книжный шкаф. Всё было прежним и вместе с тем каким-то другим.
На зеркале висело что-то изящное, эмалево-светлое… Нина протянула руку — и испуганно отдёрнула.
— Что опять случилось? — требовательно спросила она у Софико.
— Не понимаю, о чём ты.
— Всё ты понимаешь. Я о зеркале. Что ты с ним сделала?
— Ничего такого страшного, стекло разбила, новое вставила. А крестик тебе в подарок привезла, можешь снять, он твой. Серебро и эмаль, в твоём банке все обзавидуются.
— Как... разбила?
— Обыкновенно. Конфетницей. Прикинь, от неё ни кусочка не откололось, прессованным хрусталём можно мамонту череп раскроить!
— Конфетницей? А… там никого не было, в зеркале?
— Нин, ты упала и головой ударилась? Кто там может быть? — Софико старательно играла роль.
Так старательно, что на лицо Нины вернулись краски, а в сердце вернулся покой.
Вместо эпилога
На этом я хочу оставить моих героев, дальше они будут жить сами, без меня, и день рождения Данилы отметят тоже без меня. Но до него почти месяц, а мы чуть не забыли о дне рождения Нины: в первый день зимы, первого декабря.
За стол сели впятером: Данила пришёл с другом, который держал за руку мальчика лет четырёх, а другой рукой прижимал к себе коробку, в которой оказалась ваза. А мальчик держал букет. Букет закрывал ему лицо, и он забавно из-за него выглядывал, словно прятался.
— Эй, ты где? — спросила Нина. — Здесь должен быть мальчик Кирюша, а его нет. Где же он, куда спрятался? У меня для него подарок.
— Ну что вы, зачем вы? Не надо... подарков, — засмущался Кирюшин папа.
— Я не спрятался, я тут, — отозвались из-за букета. — А какой подарок?
— А вот мы с тобой пойдём и посмотрим! — Нина забрала у него букет и увела мыть руки.
Софико хлопотала у вешалки, помогала гостям раздеться, выдавала купленные вчера «гостевые» тапочки и думала, что её Давид мог бы быть таким, как этот Кирюша. Нина ей рассказала про Кирюшину мать. Софико не понимала, как можно не любить этого малыша с глазами цвета лесного ореха, светлым чубом и смешными ушами. Беззащитного перед взрослым миром, в котором он вдруг оказался и теперь беспокойно озирался в поисках отца.
— А где папа?
— Папа на балконе курит, с дядей Даней. А мы с тобой не курим, зачем дым глотать? Пойдём, я тебе что-то покажу. Такого зверя ты не видел, уверяю тебя.
Кирюша выпустил из рук новенький грузовик и во все глаза уставился на Эби. Потом опустился на корточки и несмело протянул руку, на которую Софико положила кусочек имерули. Кошка подошла, облизала угощение и начала есть с ладони, как привыкла.
Ребёнок сидел, боясь пошевелиться, но ладошке было щекотно, он не выдержал и засмеялся. Вот так же смеялся бы сейчас Давидик… Может, это его душа пришла к ней в большеглазом малыше, к которому она испытывала странное чувство. Может, это его душа…
— Всё? Теперь пойдём мыть руки.
— Я уже мыл. Мне тётя Нина мыла, — честно признался Кирюша.
— А сам умеешь мыть? Умеешь? Покажешь мне?
В разгар пиршества, когда Нина, раскрасневшись, объявила всем, что они с Данилой, вероятно, поженятся (Данила обиделся за «вероятно»), а Кирюша объелся и заснул у отца на коленях, и Софико отнесла его на диван, — в разгар праздника в дверь позвонили. Нина побежала открывать.
Перед ней стоял Витька. Её Витька! Впрочем, уже не её. У неё есть Данила, ей не нужны никакие Витьки. Нина взяла букет и уклонилась от поцелуя. За Витькиной спиной пряталась женщина со странно знакомыми глазами. Раиса Петровна! Постаревшая, огрузневшая, но всё та же «пани Рая». Сыночка привезла, с квартирой знакомить, поняла Нина. В Мурманске не сложилось, вот и пригодился… запасной аэродром. Тётя Рая, тётя Рая… Всё такая же. Нина обняла её и поцеловала в щёку.
— А мы вот в гости к тебе. Адрес Кристиана дала.
— А сама почему не приехала?
— Нет больше Кристианы. И Митяши моего…
— Что же мы стоим? Проходите, раздевайтесь, обувь снимайте, у меня паркет. Мойте руки и за стол. Данила! Дорогим гостям штрафную рюмку!
Нина вынимала из духовки противень с пирогом, когда к ней прикоснулись чьи-то руки, обняли нерешительно. Витька. Нина мягко высвободилась из его рук.
— Ты решил вспомнить детство? Сколько лет прошло, детство кончилось давно. Что случилось-то? С Мурманском пролетел, как фанера над Парижем? Можешь не рассказывать, не порть мне праздник. Это никому не интересно, ни мне, ни моим друзьям… ни тебе.
Витька как-то сник. Нина поняла, что не ошиблась в своих предположениях, и рассмеялась.
— А ты другая стала. Красивая… Даже очень. Ты раньше такой не была.
— Все мы раньше были другими. Время не вернёшь назад, Витя. Вы с Раей молодцы, что приехали, вы для меня как подарок. Как свидание с детством. — Нина не удержалась и обняла Витьку, которого наконец получила и который был ей не нужен, уже давно.
Они стояли, вцепившись друг в друга и покачиваясь, словно танцевали медленный танец. Нина подняла голову и встретила удивлённый взгляд. Удивлённый и обиженный.
— Данила, это Витя. Мы в детстве в одной квартире жили, и я в него была влюблена, ждала его четыре года, и после ждала. А он другую любил. Через десять лет приехал, счастья попытать. Пошли уже, горе моё… Там столько всего вкусного, надеюсь, тебя это утешит.
Данила отлепил от неё Витькины руки, которыми тот её обнимал, словно не верил сказанному и пытался удержать, вернуть — длиннокосую девочку из детства, которая его любила, а он её нет.
— Спокойно, — сказала Нина Даниле. — Мы не виделись очень-очень давно. Тётя Рая меня знает с трёх лет, и Витька. Они через два часа уедут, а ты…
— А я останусь?
— Ты тоже уедешь, но с тобой мы увидимся, а с ними уже никогда.
* * *
Данила с Кирюшиным отцом дымили на балконе, как два паровоза. Софико с Кирюшей и Мишунем лежали на диване и рассказывали сказку — втроём. Вернее, рассказывали Софико с Кирюшей, перебивая друг друга и сочиняя каждый свою версию, а Мишунь слушал, высунув красный язычок. Эби ревниво наблюдала за ними со шкафа.
Нина с Раей и Витькой сидели за столом. Нина смотрела на Эби (как бы не прыгнула на диван и не напугала Кирюшу), Витька смотрел на Нину, Рая смотрела в свою тарелку и вела неторопливый рассказ — о том, как они жили, как панну Крисю взяли к себе подселенкой Зверевы и как она приезжала к Рае на них жаловаться. О том, как мордовал Витьку его всесильный тесть, а Галька не заступилась, молчала. О том как…
Нина её почти не слушала. Витькин подарок — серебряную витую цепочку 925-й пробы — она сунула в карман его куртки, выйдя незаметно в коридор. С прошлым она простилась давно, напоминания ей не нужны. А летом они с Данилой слетают на недельку в Марнеули, должна же Натэла знать, что у неё будут внуки, а у бабушки Машико будут правнуки. И впереди у них долгая-долгая жизнь.
С дивана раздался дружный визг. Абиссинка всё-таки прыгнула.
КОНЕЦ