Из писем прошлого века (из одного семейного архива - именно поэтому часть имён изменена).
Первое сохранившееся письмо
"Здравствуй, Геворг. Пишу тебе из Джадры (теперь это Богемка — ирония судьбы: не Богемия, а только Богемка, маленькое село, — здесь после войны с турками и после бегства крымских татар обосновались выходцы из Богемии, поэтому закрепилось новое название). В этом степном краю вынужденно остановился по пути в Севастополь, где буду отбирать экспонаты для Эрмитажа на раскопках древнего Херсонеса. Здесь я вдалеке от дома и Кельги, но ближе к тебе.
Вспоминая наши с тобой беседы, хочу поделиться мыслями, которые занимали меня неотступно и назойливо как оводы всё последнее время. Именно находясь здесь на чужбине, ласковой и солнечной, с приветливым и добродушным чешским народом, как и я занесённым в чужие края, но далёким от моего внутреннего мира, я могу поделиться в письмах своими переживаниями с тобой и Кельгой (письма быстрее вернутся домой и к тебе придут быстрее, я пробуду в Севастополе до конца августа, потом по морю в Туапсе к Кельге и детям и затем в горы на раскопки дольменов). Ты же помнишь, как мы на раскопках в Ани у Ашотовой стены, так чтобы не узнал Марр, разбирали различные вероучения и подвергали их критике, а потом разбивали критику новыми утверждениями, в общем, занимались схоластикой и оправданием несовершенства богопонимания и его описания в священных текстах. Но то была именно разумная логичная критика писаний и обрядов, мифов и ритуалов, в которой ты был ведущим, а я ведомым. Теперь же со мной произошло нечто другое, то, что пришло изнутри.
Уже не раз ловил себя на мысли о боге, парадоксальной и своелогичной. Эта мысль проста. Волнуясь о ком-то из близких, особенно о детях, я, как моя мама, как моя бабушка, как старший брат Андрей (так как они научили ещё в детстве), мысленно обращался к Богу и молил: "Боже, помоги моим детям, убереги их...", но, не договорив эту мысль до конца, я останавливал себя на полуслове: внутреннее сопротивление, которое можно назвать разумной совестью, останавливало меня, и я мысленно обращался к Богу уже со словами раскаяния, неприятного стыда и разочаровании в себе самом: "О чём я прошу тебя, Боже, о своих детях, но сколько детей по всей Земле нуждаются в Твоей заботе и помощи, а я прошу только о своих. Не хорошо и стыдно просить только за своих детей, прошу, Боже, позаботься о всех детях, убереги их от смерти, болезней, насилия и унижения, приди к ним любовью, и пусть мои дети будут наравне с другими." Так, Геворг, молился я Богу не раз: начиная со своих забот, но в какой-то миг понимал, что нельзя молиться за кого-то близкого, ибо это так эгоистично, постыдно и мелко молить Всевышнего о своих детях и родных и не молить о всех остальных. Так молилась моя мама и моя бабушка, так молятся многие, так молился я, возможно, и ты так молился и молишься, мой друг, как-то мы не затрагивали с тобой этот вопрос прежде.
Но мысль моя после таких сшибок сознания шла дальше, и вот мне уже стало казаться, что нельзя вообще никогда молить Бога, если он есть, ведь если он есть, любая моя молитва будет только раздражать Его и обессмысливать Его существование. Не молят же нас, родителей, наши дети о том, чтобы мы заботились о них, любили и берегли их, понимали и уважали. Не молили и мы своих родителей о любви, заботе, внимании, а если молили, то разве были в тот миг они нам родителями? Если нужны такие мольбы нам или нашим детям, то плохие мы родители. Но и этого мало: каждая моя молитва богу, если он есть, получается не только просьбой, но и наставлением и даже упрёком, а разве можно наставлять Бога, если он есть? Ведь любая молитва указывает ему на его оплошность, его жестокость, его бессердечие (да, я помню, ты как всегда скажешь, что я сужу о Боге человеческими мерками, но тем не менее эти крамольные для меня прежнего мысли неотступно преследовали).
Но Бог, если он есть, не может быть плохим, не может быть безжалостным и невнимательным ко всем детям Земли, ибо мы все Его дети, поэтому молиться Ему неправильно и ложно. Молиться Ему, значит, принижать Его суть — суть всеведущего и всесильного Бога, сводить её до сути чиновника или начальника, у которых порой вынуждены просить милости, внимания и добросовестного соблюдения ими своих обязанностей, это всё равно, что на суде просить судью быть милосердным и справедливым, просить то, что он и так обязан.
Но я смотрю на мир вокруг себя и вижу, что дети болеют, умирают, их превращают в рабов, избивают, насилуют, унижают и эксплуатируют как скот, вижу, что их родители не любят и не понимают. А где же Бог, что есть Любовь? Где его забота и своих детях? Где его милосердие, говоря человеческим языком? И ещё молясь богу, посылая ему страстные молитвы, не ставим ли мы себя выше других людей, не делаем ли мы себя в этих молитвах самыми избранными для Бога?
И нет ответов на мои вопросы… сколько бы я ни молился.
И тут в сознании вспыхивает ослепляющий до боли свет понимания, череда скользящих, почти неуловимых, но ясных вопросов и мыслей в ответ, связанных общей логикой проносится в моём сознании: «Так можно ли молиться Богу? Нет. Нельзя молиться богу, если он есть. Но кому же мы молимся? Мы молимся сами себе, своей темноте ума. А есть ли Бог? Бога нет!...»
Вот так в темноте моей слепой веры в Бога появляется свет мысли и нового переживания, освобождающий от традиции писаний и толкований. Впервые я не только понял, но и почувствовал, и увидел, что молитвы нужны только людям — бог, если бы он был, не ребёнок, и он не нуждается в наших молитвах, мольбах, увещеваниях или упрёках. Не садист же он, существуй на самом деле, чтобы выслушивать мольбы плачущих матерей. Люди придумывают для себя и других богов и молитвы им, придумывают, ибо страшно жить в мире без защиты, справедливости и любви. Впервые, Гевог, горизонт моего восприятия мира расширился за купол веры и обрядов. Это было так жутко, будто я падал в ночное небо, будто космос с его слепящими звёздами и чернотой бесконечных пространств мчался мне навстречу… сперва я испытал трепет от этой мысли и от того одиночства в пустыне космоса людей… Если бы не Кельга, одиночество было бы полным и испепеляющим.
Но мысль о том, что Бога нет, как ни странно, не испугала меня, но в самом начале вызвала чувство обречённости и тоски, что-то рухнуло в моей, как оказалось, незрелой душе. Стены храма веры превратились в прах, исчезла защищённость, вернее даже иллюзия защищённости. Я впервые почувствовал свою свободу-брошенность: иллюзия бога растворилась как туман, я был свободен и беззащитен, иллюзия бога покинула меня, как и Иисуса покинула она на кресте. Только Иисус так и не прозрел, он продолжал взывать к Богу, сетовал, что Тот покинул его, я же не мог сетовать богу и взывать к нему, потому что бога уже не было в моём сознании и сердце, только пустота и одиночество, свобода и ответственность.
Да, в моих чувствах и привычке молиться богу, беседовать мысленно с ним он оставался, и я несколько раз по привычке опять начинал молиться ему, но тут же пресекал эту, казалось мне, извращённую привычку. И была боль и пустота в душе, но свет, свет в моём сознании был так ярок, что боль от утраты прошла быстро, тем более, что я понимал, что расстался лишь с иллюзией. Тоска и отчаяние в какой-то миг охватили меня, ведь я привык к мысли о боге, но как жить теперь без него? Можно ли жить без бога, без этого великого идеала, без этой манящей и всепоглощяющей иллюзии?
Но свет понимания подарил мне не только отчаяние, но и свободу, которой я не знал раньше: я был наедине с самим собой и своей совестью, не перед богом отвечал я за свои поступки, но перед самим собой. Не было теперь надо мной всевидящего соглядатая, к которому нужно обращаться с мольбами и перед всевидящим оком которого нельзя спрятаться даже в своих мыслях.
И свет, и свобода делали меня сильным и взрослым, гораздо старше, мудрее и ответственнее, чем Иисус, который ещё недавно был для меня идеалом.
Вот мой друг, Геворг, я исповедался перед тобой. Для других я остался по-прежнему таким, каким они меня знали — не хочу их тревожить и дразнить, лишь тебе и Кельге я смогу открыться. Её сознание всегда более чистое и свободное, чем моё не нуждалось в таком вот просветлении, которое я пережил как откровение, она пришла к тем же выводам через простое размышление, да и верой она никогда не отличалась слепой и фанатичной, что больше присуще нам с тобой. Она радовалась за меня, приняла эту весть с искренней радостью и поцеловала меня, сказала, что у меня действительно своеобразная логика, потом, помолчав, добавила, что давно уже живёт с таким пониманием, но не решалась меня к нему подталкивать или побуждать, как я и сам теперь никого не хочу в это просветление посвящать, кроме тебя. Скажу честно, где-то в душе шевельнулась досада, что мне нужны сильные переживания и душевные перевороты, чтобы что-то понять и узреть умом, в то время как Кельга без особых усилий постигает мир своим спокойным последовательным размышлением. Ей не приходится так болезненно рвать с прошлым опытом веры. А я даже не могу логично передать то, что просто узревается всё целиком и сразу, что я потом уже пытаюсь облачить в логику рассуждений, которых на самом деле не было — были лишь мои молитвы, сомнения и переживания, после которых вспыхнул свет и разверзлась пустота и свобода, нет не та свобода, когда мы можем чего-то не делать или делать, а свобода как таковая, как первозданная свобода духа и ума, свобода чистого созерцания и мышления, которыми я прежде никогда не отличался. Я не могу никому этого рассказать, чтобы не смутить и не вызвать подозрения в сумасшествии или ереси.
Ты, Геворг, другое дело: тебе я откроюсь именно потому, что с тобой мы часто и много дискутировали о Боге и вере. Тебе я пишу ещё и с надеждой, что ты переубедишь меня, найдёшь новые доводы против света сияющей во мне свободы, найдёшь слова, обличающие моё ослепление светом, потому что я не могу жить без бога по своей слабости, трудно быть одиноким и свободным, будто покинутым в детстве мамой на краю голого скалистого берега моря. Моё сознание не принимает мир, в котором мы есть случайное стечение обстоятельств эволюции, в котором нет того, что я называю Великой Любовью. Мне трудно без внутреннего собеседника-Бога, с которым я жил многие годы как со своей совестью, своей правдой, я не умею разговаривать с самим собой, как это умеет Кельга. Да, сейчас, если ты не вернёшь меня в прежнее русло, мне будет не по себе, а я просто предвижу, что ты не сможешь этого сделать, ибо теперь во мне говорит не только логика рассуждений, но ясная очевидность, почти такая же, когда я верил в то, что Бог есть. Даже не верил — я знал, что Он есть, я знал Его, я так много с Ним общался, я ощущал Его в себе умиротворённостью и теплом, ясностью и безмятежностью своих мыслей и чувств. Я ощущал себя на ладони Бога, пред которым я прозрачен, будто бы из стекла, и Он видит во мне любую еще даже не рождённую мысль, любое только что зарождающееся чувство. А теперь его нет, и ты не сможешь его вернуть, никакими словами, и я выливаю на тебя, мой друг, досаду…
Поймёшь ли ты меня? Не осудишь ли? Не обвинишь ли в том, что я обращаюсь к тебе как закоренелый эгоист? Не назовёшь ли меня маловерным, не обзовёшь как прежде Иудой?
Я и сам теперь понимаю, что если Бог и есть, то я его предал в своих мыслях и в сердце своём, и предал не так, как Иуда Иисуса, ибо первый служил второму и помогал вознестись в его славе. Моё предательство гораздо хуже предательства Иуды, потому что оно построено на сомнении, и если предательство Иуды, его падение в ад возносили Иисуса в Небеса на контрасте противоположностей, служили фоном святости Иисуса, то моё предательство просто уничтожает бога во мне. Веришь ли, Геворг, во мне нет больше бога, я не веду с ним диалога, я не сверяю свои поступки с тем, как он отнёсся бы ко мне, я не испытываю ужасную обнажённость своей души перед его всевидящим оком, я свободен и одинок перед самим собой прежде всего. Нет того тепла в моей душе, что давало мне ощущение бога в себе, но есть свет.
Милый друг Геворг, не суди меня, не отвергай моей дружбы, не лишай меня своего расположения, ибо теперь в душе моей появилось место тому, что вызревало прежде. Ты знаешь, как сильно я люблю Кельгу и детей, ты знаешь, что любовь для меня есть самое святое, такое же как для тебя и Кельги мысль. Я не мыслитель и не могу заполнить мыслями пустоту в душе и сознании своих после того, как свет нового видения растворил иллюзии бога, в которых я жил. И мне, чтобы выжить, нужно заполнить пустоту и я заполняю её любовью. Чтобы принять мир, в котором теперь для меня нет высшей справедливости, а справедливость власть имущих — лишь уловка, и выгода, и, по сути, сплошная ложь, а справедливость судов продаётся и покупается, чтобы принять такой мир, мне нужно наполнить его той справедливостью, которую может дать только любовь. Только любящее сердце справедливо, только любящее сердце способно к сопереживанию. Ты можешь сказать, что я хочу заполнить пустоту своей души отсветом бога, ибо Любовь есть Бог. Может быть, ты и прав.
Не обижайся, Геворг, на меня, Иуду, предавшего твоего и моего Бога. Мне теперь тяжело и легко одновременно, я и хочу, чтобы ты разуверил меня, и понимаю, что я не позволю никому, даже тебе этого сделать, ибо пустота и свобода в моей душе и сознании теперь дороги мне, потому что я сам смогу наполнить их своим святым и священным пониманием взамен того, чем наполняли их в детстве и всей моей предыдущей жизни. Как будто вся прежняя жизнь для меня стала синематографом.
Да, Геворг, скажи, как патриархи Нового Афона настроены на слухи о возможной войне? Знаю, что ты лично против, но ещё в Петербурге я общался и иереем нашего прихода, он сказал, что в среде белого духовенства столицы примерно половина высказала мнение в поддержку возможной войны.
Пиши мне на Севастопольский адрес: Севастополь, военный гарнизон, археологическая экспедиция, завтра я выезжаю туда.
Твой друг Арсений. 11 мая 1914* Джадры — Богемка."
*(До начала Первой Мировой Войны оставалось 78 дней.)
(Внизу письма и на полях дописано другим мелким почерком)
"По просьбе брата Геворга отправляю ваше письмо на ваш домашний Санкт-Петербургский адрес. Брат Геворг принял великую схиму и новое имя, а посему порывает с миром и прежними связями, надеется на ваше понимание. Новый Афон, монастырь, келейник Савва"
Второе сохранившееся письмо
"Здравствуй миленькая моя, дорогая, родная и любимая, Кельга, очень скучаю по тебе и детям, целуй их, обними крепко-крепко моих любимых Вареньку и Андрюшеньку, передавай им привет. Берегите друг друга, любите.
В этот раз пишу только тебе, сама что посчитаешь нужным прочти или перескажи детям. Знай, что я люблю вас очень сильно, вы для меня самые дорогие на земле люди.
Заранее предупреждаю, Кельгушка, что письмо может быть сумбурным. Настроение тревожное и совсем не рабочее, времени не хватает, чтобы всё тщательно и осторожно упаковывать: вот уже вторую неделю на раскопках цейтнот. Пришла от царя в гарнизон депеша и все засуетились. Меня поторапливает военное начальство. Если бы не главный инженер, отвечающий за фортификацию, то античные постройки Херсонеса и весь культурный слой, открывшиеся при возведении новой цитадели, просто пустили бы в фундамент армейским складам и казармам. Тревожность и спешка мешают работать, не могу как раньше отдаться полностью работе: меня тревожит ситуация в Европе и настроения в России. А здесь в Севастополе, общаясь с офицерами гарнизона, начинаю понимать, что война неизбежна: к ней подталкивают настроения германского правительства и других европейских держав, но самое горькое — Николай нацелен на захват Константинополя и проливов, и это христианский царь. Здесь, в Севастополе, срочно разворачивают новые казармы и полевой госпиталь. Трезвомыслящие офицеры понимают, что эта авантюра может обернуться для России большой трагедией и большей, чем в 1905 году революцией, но не они принимают решение. Меня больше всего удивляет позиция высокопоставленных священников: значительная и влиятельная часть их находится в каком-то экзальтированном состоянии одержимости идеей вернуть Константинополь под власть Православия. Представляешь, они настроены воевать, и это наследники Христа.
Милая моя, всё последнее время я озабочен мыслями о неотвратимости бессмысленной и жестокой мировой войны, в которую Россию и не нужно будет втягивать, если и царь, и церковные иерархи, и часть генералитета настроены на победоносную войну и только ждут предлога для вступления в неё. На все эти тревожные мысли о нависшей угрозе мировой войны наложились мои личные переживания и мысли о боге и нашей вере. Напряжение снимается, лишь пока работаю и думаю о древнем Херсонесе, но с наступлением темноты уставший падаю и не могу заснуть: мысли и переживания возобновляются новым потоком. Сегодня понял, что нужно написать тебе, Кельга, иначе я сам не смогу справиться. Только тебе и детям я могу доверить свои мысли да ещё Геворгу. Ему я написал письмо, хотел бы заехать и повидать его, когда закончу здесь и поплыву в Туапсе. Очень жду этого времени, чтобы увидеть тебя: сентябрь там уже не такой жаркий, как раз сносный, чтобы не обгореть и не страдать от жары, и мы сможем поплавать, позагорать (я уже шоколадный, хотя только начало июня, правда на море был всего один раз) и обязательно съездим в горы на раскопки, посмотрим дольмены и водопады. Но сбудутся ли наши мечты и планы?
10 июня 1914.
Кельга, милая и любимая моя. Пишу урывками. Трудно начать. Ты помнишь и мои сомнения в вере, и наши с тобой разговоры. Всё это время вдали от тебя я продолжал мысленно наш диалог, продолжал вслушиваться в свои переживания и мысли о Боге, особенно теперь, когда я вижу каждый день военные приготовления. Это произошло на раскопках, накануне вечером меня пригласили на ужин у главного инженера, где я пообщался наконец-то без спешки со Скубетовым Мартином Ивановичем (расскажу отдельно и лучше при встрече), с офицерами гарнизона. Больше всего меня поразил анализ общеевропейской ситуации, с которым выступил перед собравшимися офицер штаба. Он сказал, что Россия при Николае не сможет уклониться от войны, её втянут какой-нибудь провокацией в одной из славянских стран Европы, где сейчас напряжённо. А война неизбежно приведёт к очередной революции, даже если страна выйдет из войны победителем. Там же я пообщался с местным "прогрессивным" предстоятелем храма двенадцати апостолов, который поразил меня своим милитаристский духом.
На следующий день я был на раскопках, мы как раз открыли чудом сохранившуюся базилику с алтарём. В стене полуовальной пристройки к базилике на плитах алтаря частично сохранились надписи на древнегреческом, по стилю напоминая стихотворный размер. На одной из них осталась полустёртая фраза, которую я перевёл так: "...На чаши весов Немезиды Арес и Гермес поместили заклады..."*** Для себя я перевёл их так: «Что перевесит, война или мир?» Эти строки, дошедшие до нас через примерно две тысячи триста или четыреста лет, после их написания, тронули меня, особенно зловеще повеяло от имени Ареса. Мысли мои, Кельга, нарисовали картину войны, я представил на войне Алексея (недавно пришло от него письмо из Киева, где они временно расквартированы перед дальнейшей передислокацией части, наверняка и ты получила от него письмо). Ты знаешь, милая, моё неуёмное воображение: я представил бой, его, рвущегося в гущу схватки, и не заметил, как начал молиться, почти истошно, молился о том, чтобы Бог пощадил моего младшего брата в этой жестокой мясорубке человеческих тел и душ, уберёг бы от убийства таких же невинных воинов противника, но потом, как, ты знаешь, уже бывало, накатила волна стыда, ведь я просил у Бога за своего близкого и любимого младшего брата, а ведь их, юных и не очень сынов, отцов и братьев миллионами готовят на убой, и что самое страшное — их будут благословлять на убийство именем Христа.
Я взмолился, чтобы Бог остановил готовящуюся войну, но потом вспомнил: я ли не просил уже Его, чтобы Он остановил японскую войну, на которой погиб Андрей, брат заменивший мне отца, и тысячи невинных. Но потом пришло прозрение: "Неужели Бог, не видит жестокости войн, которые разрушают страны, уничтожают народы и стирают с лица земли цветущие города, культуру разрушают?" А потом пришли мысли, уже знакомые тебе, — сомнения в боге: "Нет его, не услышит наши молитвы никто, мы молимся сами себе, а бог, если он есть, не остановит войн, эпидемии, голод, потому что ему нет дела до людей." Но всё это ты знала и прежде, когда я был дома и рассказывал о своих переживаниях и мыслях, только теперь это переживание стало настолько сильным, что что-то произошло с моим сознанием, будто сбросил шоры, будто с души отвалил камень: ясное видение и понимание того, что бога нет, пришло ко мне вместе с чувством свободы и странного ощущения одиночества, или покинутости, той покинутости, которую наверняка ощутил Иисус в последние свои минуты жизни уже на кресте ( я писал тебе уже об этом). Да ты уже многое знаешь, в чём-то я повторюсь, но теперь добавилось новое переживание, которым хочу поделиться с тобой, даже Геворгу пока не могу об этом писать.
Теперь я окончательно освободился от веры в бога, теперь распалась иллюзия существования всемогущего бога. Теперь для меня его нет, но не это главное: сам себе я кажусь теперь жалким трусом, который десятилетиями обманывал себя верой в несуществующего бога, молился сам себе, занимался самообманом, вместо того, чтобы взглянуть правде в глаза: да, был Иисус, считавший себя Христом, были Будда, Магомед, Моисей, но не было Зевса, Ареса и других богов, не было и нет иудейского и христианского бога. Все века была лишь вера в бога, которую сообщали нам пророки, несущие миф о его существовании, но бога нет и не может быть в нашем мире, если взглянуть на него взрослым взглядом, если вдуматься в ложность и абсурдность молитв "богам". И мы поддаёмся этому обману, превращаем его в самообман, лжём себе и своим детям о милостивом боге о загробной жизни на небесах. Как я смогу теперь разговаривать с детьми? Как им сказать, что я трус и все последние годы пытался удержаться за соломинку веры, я всё искал оправдание войне, насилию, рабству и жестокой несправедливости. Как посмотреть в глаза детям и признаться им в своём неверии?
Именно поэтому я пишу тебе сейчас, Кельга, ведь к освобождению от иллюзий и мифов о боге я шёл давно, хотя и не так легко и быстро, как к этому пришла ты своим чистым и не замутнённым наивной верой умом, ты всё это знаешь. Скажу тебе, Кельгенька, честно, в часы, когда всё это осознание вспыхнуло во мне, меня преследовал, можно сказать, потусторонний ужас, ужас мёртвого и жестокого Космоса. Истина, что бога нет и люди тысячелетиями живут в самообмане, была для меня не столько не постижима умом, сколько не пережита душой. Теперь же я больше не могу верить. Физически и умственно я не могу теперь верить. Физически моё тело и ум противятся вере. Это стало потрясением. И это переживание породило в душе ужас, миленькая моя Кельга: я прожил большую часть своей жизни в самообмане, а теперь всё растворилось как мираж.
Внешний Мир, в котором я жил прежде, остался таким же каким был всегда: также дул ветер, светило солнце, люди жили на земле, верили в бога, но мой Внутренний Мир будто потерял опору, будто потерял в себе упорядоченность, рухнули стены веры, что защищали его с детства. Мне предстояло теперь искать новую гармонию в себе и мире без веры в бога. Ты и дети, любовь к вам оставались для меня той опорой, что не даёт сознанию сорваться в отчаяние: мир, который казался мне разумно и нравственно устроенным, наполненным богом-любовью, оказался холодным жестоким бездушным стечением отдельных случайностей, не руководимых никем свыше, но направляемый алчностью, глупостью, властолюбием людей, никакой высшей справедливости и разумной любви бога в этом мире нет и лишь мы, люди, наполняем его смыслом, гармонией, любовью, нравственностью и поселяем в нём наивысший человеческий идеал — всеблагого и всемогущего нравственного бога, или, напротив, творим насилие и несём смерть во имя бога. А ещё придумали обезболивающее от смерти близких и любимых — загробную жизнь.
И теперь я вдруг почувствовал, Кельга, (почувствовал то, что ты давно постигла умом) — как хрупок человеческий мир, как тонок в нас культурный слой, как сильны в отдельных людях животные и человеческие страсти к власти, обладанию, наживе, славе. Всё это стоит выше здравого смысла, выше чувства самосохранения себя и себе подобных. Этот милитаристский угар, охвативший Европейские нации и наших соотечественников, это дикое стремление к войне и победе в ней ради захвата новых земель, богатств и ресурсов мне кажется безумием, которое не может остановить даже вера в бога, напротив именем бога теперь хотят развязать эту войну влиятельные люди в России и в их числе большой слой духовенства и лично Николай.
Веришь ли, Кельга, я будто бы уже вижу, уже пережил всю эту жуткую бойню, к которой ведут европейские народы правители, купцы, фабриканты и духовенство. Теперь, когда я не защищён верой, ужасы войны, человеческая глупость и алчность мне видятся во вселенских масштабах, а разум человеческий кажется мне маленькой случайностью, чудом возникшим в человеческом обществе, жемчужиной, случайно выброшенной на берег. А религии словно вином пытаются расслабить человеческий разум, пытаются задурманить, замутить, вытравить в нём боль и вопросы, сомнения и досаду, неудовлетворённость и поиск...
И признаюсь тебе, родная моя и любимая Кельга, я был опьянён Богом: с самого детства я испытывал блаженство от молитв и церковных песнопений, от одного лика на иконе, лёгкого отсвета куполов, прозрачного звона колоколов приходил в восторг и блаженство, буду то бы я пил вино и хмель проникал в мою кровь. Иногда мои молитвы были настолько сильны и иступлённы, что казалось, будто тело моё наполнялось Богом, так сладостно было молиться ему, так желанен был экстаз соприкосновения с Ним. Как ночных встреч с тобой я искал слияния с Богом в молитве. Как и от сладострастных любовных объятий я приходил в экстаз от мысли, что чувствую в себе Бога. Но вот теперь, когда нет во мне больше веры, я потерял и эту возможность испытывать блаженство от молитв и обрядов, будто бы моя душа обеднела, будто бы тело моё потеряло орган духовного блаженства. И как мне восполнить теперь его отсутствие?
Кельга, я как пьяница, жаждущий забвения в вине и страдающий от невозможности напиться. Но ещё и я понимаю, что вера стала для меня вином, молитвы — морфием. Когда умерли родители, только молитвы помогли мне справиться с горем...
И смерть Андрея мне помогли вынести мои молитвы и моя вера: я молился и наступал миг блаженного успокоения и облегчения, я переставал трагически переживать смерть близких. Я был слабым и вымаливал для себя у Бога морфия благодати… Теперь я не прикасаюсь к благодати молитв, теперь душа моя испытывает боль от пустоты, её то сдавливает, то разрывает от невозможности испытывать блаженство, что давали мне вера и молитва… Только любовь к вам и работа снимают боль от вырванного из сознания духовного органа веры… Теперь я не верю, не могу верить, и искал бы забвения в вине или другой страсти, если бы не любовь к тебе, любимая Кельгенька, к Вареньке, Андрюше и Алексею. Ради вас я живу теперь, ради культуры тружусь. И если прежде я улетал своим мыслями к Богу, теперь обращаю свой взор к вам и тем, кто рядом, и к тем, кто тысячи лет назад писал на плитах стен храма и вот такие слова: «Ликуй Эрот, что стрел твоих не взыщет бог войны Арес» - эти строки я тоже перевёл сам. Значит и тогда люди понимали чуждость войны и ценили любовь.
11 июня 1914
Кельгушка, милая, всё никак не закончу это письмо: отрывают срочные работы и спешка.
Хочу, чтобы ты знала, что не только тоскливое ощущение утраты бога мучает меня, но и радость врывается в мою душу: пусть долгие годы я прожил словно с пеленой на глазах, пусть я потерял блаженную иллюзию, но я обрёл свободу и свет в своей душе и своём сознании. Я ощущаю теперь свободу мысли и переживаний, каких не было прежде. И эта свобода, эта пустота в моей душе наполненная светом любви к миру и вам делает меня счастливым. Счастливым в текущем переживании жизни. Я знаю и вижу все грядущие жестокости мира, но опору теперь ищу в самом себе, в своей любви, совести, в своём труде и ответственности за себя, вас и тот мир, что зависит от моих усилий. И вспоминая эту греческую фразу "...На чаши весов Немезиды Арес и Гермес поместили заклады…", я понимаю, что своим трудом и своей жизнью я наполняю чашу Гермеса. Я понимаю, что мои усилия ничтожны против той махины войны, начинающей разворачиваться на огромных территориях Европы, я понимаю, что культура может рухнуть под натиском войны, как Херсонес пал в кровопролитных войнах, прошедших тысячелетий, и может статься, что кому-то придётся откапывать в пепле забвения самые высокие человеческие ценности, которые сегодня хотят сжечь на алтаре Ареса. И вот тогда в этом пепле наши правнуки найдут наши с тобой письма, прочитают твои стихи, придут в музеи, захотят открыть и читать книги, им захочется созидать, а не разрушать, любить, а не молиться… И я очень надеюсь, что придёт время, когда с самого детства детей станут учить ответственности перед самим собой, совестью и миром, но не перед иллюзией созданной верой, не перед иллюзией всеблагого и всевидящего бога…
Сейчас, когда каждый день рядом идут военные учения и развёртываются новые военные укрепления, меня мучает вопрос: не есть ли вера в Бога сегодня, будь то христианство или мусульманство, оправданием насилия, лжи, войн и убийств? Не являются ли религии овечьей шкурой на теле правителей, развязывающих войны? И самый страшный вопрос: а если власти во всём мире давно поняли, что бога нет, что всё им дозволено, но просто используют веру для обмана своих подданных, а своё «помазанничество божье» используют для оправдания своих мерзких дел? Не есть ли вся эта набожность Николая лишь уловка спрятать от подданных вседозволенность, открывающуюся перед ним без бога, ведь он тогда сам становится богом, способным начинать войны и заключать мир? И я точно знаю, что Николай, ввергнув Россию в японскую войну, потеряв в ней десятки тысяч своих сограждан, не сделал никакого вывода, если теперь снова готовится к захватнической войне.
Все эти мысли и переживания не дают мне покоя теперь, Кельга. Я думаю об Алексее, он ведь ещё не любил по-настоящему, представь, если он погибнет, так и не испытав самое великое счастье на земле: любить и быть любимым. Андрей погиб в японскую, так и не реализовав свою мечту о большой любви и большой семье, ты помнишь, он писал мне уже перед самой кончиной из госпиталя, что сожалеет о своей нерешительности и наивности — он так и не поцеловал Риту, не признался ей в любви, а когда уже был на фронте и в первом же бою увидел десятки смертей, не позволил себе это признание, потому что уже сомневался, что останется жив и не хотел связывать сердце Риты своей смертью.
Кельга, мы запланировали встретиться в Туапсе, но за последние два дня я многое осмыслил иначе: на пороге война и милитаристский угар в нашем обществе нарастает... суждено ли нам и нашим детям выжить, если начнётся война? Иногда я начинаю паниковать во сне, просыпаюсь в холодном поту от кошмара — снится один и тот же сон: мы едем на поезде, а на небо наползает огромный дирижабль, заслоняющий солнце и из него начинают падать бомбы, мы с детьми выпрыгиваем из вагона и бежим через поле к лесу, но вдруг из леса вырывается конница и мчится на нас, я не могу вас защитить в открытом поле от неминуемой гибели и просыпаюсь от собственного вскрика ужаса. Об этом детям не говори, чтобы не напугать зря.
Сейчас, когда пишу тебе это письмо, думаю только об одном: поскорее закончить работу здесь в Севастополе и скорее вернуться к вам, быть рядом с вами, поездку в Туапсе, уже решил, отложу. Конечно жаль, что я не встречусь с Геворгом, жаль, что не приедем на лето к морю, но я хочу поскорее быть с вами. Не знаю, Кельга, сколько осталось до начала войны и какой она будет, но я не могу молить о вас бога, не могу надеяться на того, кого для меня нет, не могу надеяться на Российскую власть. Вся ответственность теперь за вас лежит только на мне, я не могу утешить себя молитвой. Но теперь я как никогда чувствую жизнь, чувствую каждый миг и мысленно всё время разговариваю с вами или пишу вам письма. А ещё читаю твои стихи. Шли мне новые. И ещё, Кельга, прошу тебя, сам не могу этого сделать, да и ты это сделаешь лучше: напиши Алексею, попроси его быть осмотрительным и осторожным, расскажи, что Россию готовят к войне, я знаю, ты для него авторитет больший, чем я, он влюблён в тебя совсем по-юношески и поэтому твоё слово будет его беречь, напиши ему что-то очень тёплое, чтобы у него было стремление вернуться домой в нашу семью, вернуться к близким и любящим его людям, к тебе и детям, к родному брату. Перескажи ему мои опасения о войне.
Письмо пойдёт с нарочным (Васьковский обещал передать тебе его в день приезда вместе с посылочкой), так вернее и быстрее. Обнимаю, целую, люблю вас всех.
Пиши о себе и детях, жду с нетерпением.
Любящий вас отец и муж Арсений.
P.S. Вкладываю открытки и засушенные цветы тебе и детям, а в свёртке галька и ракушки с моря, а ещё черепок древней амфоры как напоминание о Херсонесе.
На от отдельном листочке на древнегреческом список с двух плит: представляешь, они были расположены друг к другу как пирамидка, внутри было что-то вроде алтаря, видны следы от масла, что вычернило мрамор, или от медной плошки. Благо, что всё это было скрыто в земле, как будто специально засыпано мусором и камнями. Первые строки с каждой плиты я перевёл: не хвастаюсь, мне важно знать твоё мнение, остальное доверяю тебе, твоему поэтическому дару и прекрасному владению греческим. Признаюсь, переводил со словарём. Во втором тексте пробелы - невозможно разобрать три слова, только отдельные буквы, но, надеюсь, ты переведёшь и сможешь восстановить недостающие слова даже по буквам.
12 июня 1914** Древний Херсонес."
**(До начала Первой мировой войны оставалось 46 дней.)
*** Поэтический перевод с греческой записи, высеченной на мраморной плите, найденной в 1914 году при раскопках Херсонеса среди руин древнего Храма (упоминается во втором письме). История найденной плиты неизвестна. Исходный текст, высеченный на плите, утерян, остались лишь устные семейные предания о надписи и в оставшихся семейных документах найдены эти строки, видимо, вольного перевода с древнегреческого:
На чащи весов Немезиды Арес и Гермес поместили заклады.
Недвижны весы: все богатства Гермеса покрывают трофеи Ареса,
Разделились и боги на равные части в судьбе Херсонеса,
Молвят слово на слово в поддержку и против возмездия граду
За его отделённость, расцвет и свободу от Афин и Боспора,
Оставляя недвижными чаши бесстрастной судьи Немезиды.
Что же станет с сим краем: процветать ли как прежде в торговле,
Или пасть под врагом, что у стен Херсонеса раскинул свой лагерь,
А у брега своими расплескал кораблями рыбацкие лодки?
Ликуй, Эрот, ликуй, что стрел твоих не взыщет бог войны Арес,
Не призовёт тебя войной под стены града: ты, вечно юный Бог,
Уже две цели поразил стрелами страсти, и сын Боспорского царя Сатира
Доблестный Левкон воспел Херсонеса судьбу хвалебной песней Гименея,
Признав своей женою Ифигению, служительницу храма Девы тавров,
Что воспылала страстью к молодому князю и Немезиды меч остановила.
Так Дева нас спасла, свою послушницу отдав как жертву чужеземцу,
И острое оружие Эрота спасло наш край от разорения Аресом,
На пир любви собрались Олимпийцы, пусть мир пребудет в славном Херсонесе,
Скреплённый приношеньями Гермеса.
Какой-то неизвестный поэт, видимо, оставил эту надпись в честь мирного разрешения осады Херсонеса, которая закончилась свадебным пиром, а не разорением. Здесь одна из трёх версий перевода.
Из персонажей этого отрывка известен Левкон I Боспорский (умер в 349 до н. э.) — архонт, царь Боспорского государства в 389/388—349/348 годах до н. э. из династии Спартокидов, сын Сатира I. Скорее всего надпись была выбита на мраморной плите ещё при его жизни, неизвестна судьбы этой плиты, возможно пролежавшей в земле пару тысячелетий. Раскопки в развалинах Херсонеса велись до самого начала Первой мировой войны и об этой плите со стихами на древнегреческом осталось лишь письмо и три варианта перевода.
Мои размышления об этих письмах и стихе.
Эти два письма и стихотворный перевод древнегреческого текста, Российская империя накануне своего распада и древний Херсонес, по-видимому, избежавший войны - я смотрю на всё это с дистанции более столетия и дистанции двух тысячелетий. Как ни странно, людские проблемы остаются теми же: опасность войны и её ужасы, любовь, мирная жизнь, вера в богов и поэзия...
Прочитав давно эти два письма, уже будучи взрослым, я понял, что вырос в атеистической среде в мирном СССР, не богам мы молились, не могли рассчитывать на их помощь, но мы и не знали своей истории, не знали, что в Херсонесе принял Крещение князь Владимир, крестивший Русь. И вот в сегодняшней России опять религия возвращается. Почему так сильна тяга к вере в Бога? Для древних греков Боги определяли его судьбу, для нас сегодняшних Бог - это скорее чудо и надежда на спасение от всевозможных катаклизмов и напастей. Но возвращение к вере - это и возвращение к нашей истории.
А что же для меня есть Бог? Для меня он человеческий идеал. Могу ли я прожить без этого идеала? И да, и нет. Простой жизнью без каких-либо устремлений я могу прожить без Бога, но когда я думаю о будущем моих детей, внуков и правнуков, о будущем человечества, я понимаю, что мне в этом будущем нужен Бог-Идеал, такой к которому стремятся все люди. Но это уже не религиозный Бог, а просто нравственный идеал, по образу и подобию которого я строю сам себя и, надеюсь, что будут строить мои потомки. Когда я думаю о самом себе, то мне нужен Бог, как точка притяжения, как камертон для моего духа, как зеркало, в которое я гляжусь. Я понимаю, что такой Бог есть только в моём сознании, что такого Бога невозможно передать как веру другому человеку. Я выстраивал своего Бога в своей душе и ношу его в себе, он мысленная связь со всеми великими людьми прошлого,настоящего и будущего, и он есть свет в моей душе, и это свет тех людей, которые спасли меня от падения, от ложного поступка, приняли мои низкие мысли, но не осудили, а помогли мыслить правильно, это свет помогающий переживать своё несовершенство и поддерживающий в стремлении стать лучше и что-то оставить людям доброе и полезное после моей физической смерти. Думаю, что эта публикация этих очень личных писем и этого перевода, чей первоисточник, видимо, утерян, будет благим делом: нет уже ни тех, кто упомянут в этих письмах, ни авторов письма и стиха, ни тех, кто упомянут в стихе, но мы можем прикасаться к их жизням благодаря слову, чудом сохранившемуся и пришедшему к нам через столетие и две тысячи лет. Наверняка и эти мои слова рядом с письмами и стихом дойдут до наших потомков и они смогут прикоснуться к тому, что было когда-то и есть ещё сейчас, когда я дописываю эти строки.
Вы спросите, почему я поместил всё под рубрикой "новеллы". Помещать в раздел "мемуары" я не мог, потому что это явно не мои воспоминания и вообще это не воспоминания, это чьи-то судьбы (пусть и незнакомых мне людей, о которых узнал случайно, и о вообще чуть ли не мифических персонажах), запечатлённые в слове и сошедшиеся в одном пространстве-времени. Именно поэтому я поместил эти записи, как "новеллу", то есть как какой-то новый неопределённый жанр.
Да, я прокомментировал письма ссылками на время, остающееся до начала Первой мировой, и написал своё представление о Боге, да, я прислонился к великой истории моей Родины и жизням наших предков, к интересному и странному стиху. Но ведь и герой этих писем тоже прислонился к строчкам, найденным в земле, пролежавшим там неизвестно сколько лет и написанным на плите, которая могла пойти на строительство казармы или настилом в чей-то садик. Херсонес был разрушен не только временем, но и руками людей. Когда это понимаешь, очень хочется, чтобы была машины времени, чтобы можно было бы оказаться в прошлом и увидеть Херсонес во всём его расцвете, чтобы можно было бы перенести в наше настоящее облик некогда цветущего города. Я сам никогда не был в Херсонесе и практически совсем недавно узнал, что это отдельная часть современного Севастополя, путал Херсонес с Херсоном, в котором тоже никогда не был, для меня это было одно место с древним и новым названием. Оказалось, что это разные города.
Мы плохо знаем нашу историю. От Херсонеса остались лишь развалины, лишь пепелище и могилы... Поэтому я хочу записать здесь стихи Пушкина:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля без них была б мертва,
как безотрадная пустыня
и как алтарь без Божества
В Херсонесе, увы есть и пепелище и отеческие гробы.
И если к этому пепелищу и гробам добавить чудом сохранившиеся строки древнегреческой, видимо, исторической надписи, то мы восстановим если не архитектурный облик Херсонеса, то хотя бы частичку его очень древней истории, когда в этих местах ещё верили в различных Богов, когда мифы были переплетены с реальностью.
Мне непонятен смысл многих строк этого стиха, но есть историки, которые поймут и расшифруют их, можно будет понять, какую жертву принесли богам Херсонесцы, чтобы нависшее разорение и опасность войны закончилось свадебным пиром и почему по этому случаю были выбиты эти строки.
Дополнение 22.12.22.
Когда я перепечатывал эти два стихотворных отрывка, соединённые в один стих, мне вначале казалось, что это один цельный непонятный текст, но потом пришло понимание, что в этом тексте не хватает чего-то, что по смыслу соединило бы их вместе, будто бы должны быть ещё какие-то части, которые пропали во времени. Современникам можно было понять всё из без этой утерянной части, а нам современникам непонятно, как от первой части, повествующей о надвинувшейся опасности, можно без объяснений перейти к свадебному пиру. Мне это не понятно, нет какого-то объяснения того, что было между началом и концом истории запечатлённой в стихах. Непонятно, как шла осада Херсонеса, и почему она закончилась пиром и миром и на каких условиях. Не хватает логической связки.
Мне кажется, что при раскопках были найдены только две части из трёх, тем более, что автор письма, указывает в приписке, что две плиты стояли пирамидкой, под которыми была ещё одна плита. Я могу только предположить: возможно, когда-то в описываемые времена Левкона было три плиты и они явно располагались не пирамидкой, под которой на третьей плите могла быть лампадка, а в ряд, одна за другой. Может быть, уже после греков, когда Херсонес был захвачен какими-то племенами, плиты, запечатлевшие в надписях исторические события и приукрашенные по обычаям того времени вмешательством Богов и стоявшие в каком-то святилище, были вырваны и приспособлены для чего-то иного, для каких-то обрядов языческого культа например. Теперь мы можем только гадать. Я не историк и мне трудно восстановить картину из-за выпавшего текста, способного объединить обе части стиха. Здесь ниже я решил выложить ещё два варианта переводов, чтобы было понятнее, какие события описывают стихи.
Это будут 2 и 3 варианты. Почему такая последовательность? Три листа были пронумерованы: текст, приведённый выше, взят с первого листа, и, как я обратил внимание, на нём 19 строк, а на двух других листах №2 и №3 по 18 строк - каждая часть по 9 строк.
2. Вариант
На чащи весов Немезиды Арес и Гермес поместили заклады.
Недвижны весы: все богатства Гермеса покрывают трофеи Ареса,
Разделились и Боги на равные доли в судьбе Херсонеса,
Молвят слово на слово в поддержку и против возмездия граду
За его непокорность, расцвет и свободу от Афин и Боспора,
Оставляя недвижными чаши бесстрастной судьи Немезиды.
Что же станет с сим краем: процветать ли как прежде в торговле,
Или пасть под врагом, что у стен Херсонеса раскинул свой стан,
А у брега своими расплескал кораблями рыбацкие лодки?
Ликуй, Эрот, ликуй, что стрел твоих не взыщет Бог войны Арес,
Не призовёт тебя войной под стены града: ты, вечно юный Бог,
Уже две цели поразил стрелами страсти, и сын Боспорского царя Сатира
Доблестный Левкон решил хвалебной песней Гименея рок Херсонеса,
Признав своей женою Ифигению, служительницу храма Девы тавров,
Что воспылала страстью к молодому князю и Немезиды меч остановила.
На пир любви собрались Олимпийцы, пусть мир пребудет в славном Херсонесе.
Так Дева нас спасла, свою послушницу отдав как жертву чужеземцу,
Так стрелы острые Эрота и приношенья Гермеса спасли наш край от алчного Ареса.
Жалко, что форматирование не отображается (курсивом я обозначал отличия текстов).
3. Вариант
На чащи весов Немезиды Арес и Гермес поместили заклады.
Недвижны весы: все богатства Гермеса покрывают трофеи Ареса,
Разделились и боги на равные доли в судьбе Херсонеса,
Молвят слово на слово в поддержку и против возмездия граду
За его непокорность, расцвет и свободу от Афин и Боспора,
Оставляя недвижными чаши бесстрастной судьи Немезиды.
Что же станет с сим краем: процветать ли как прежде в торговле,
Или пасть под врагом, что у стен Херсонеса раскинул свой лагерь,
Растолкав кораблями рыбацкие лодки и судна торговцев у брега?
Ликуй, Эрот, что стрел твоих не взыщет бог войны Арес,
Не призовёт тебя войной под крепостные стены! Ты, вечно юный Бог,
Уже две цели поразил взаимной страстью. Так сын Боспорского царя Сатира
Доблестный Левкон решил хвалебной песней Гименея рок Херсонеса,
Признав своей женою Ифигению, служительницу храма Девы тавров,
Что покорилась молодому князю и Немезиды меч остановила.
Так Дева нас спасла, свою послушницу пожертвовав для чужеземца,
Так приношенья Гермеса и стрелы острые Эрота спасли наш край от алчного Ареса.
На пир любви собрались Олимпийцы, пусть мир пребудет в славном Херсонесе.
Исходно я не особенно занимался содержанием и различием этих двух стихов, потому что они были очень далеки от меня по своему содержанию, но их различие было очевидным и тогда сразу возник вопрос: почему чисто с поэтической точки зрения у нас три отдельных разных варианта переводов, если человек смог написать три варианта (для меня они практически неразличимы по смутному содержанию), то почему не стал из них делать один окончательный, а оставил, как будто нарочно три варианта, почему он так поступил? Какой в этом смысл или подвох? Или здесь причина в том, что какие-то обороты лучше, а какие-то хуже передавали исходный текст? Ответов у меня нет.
В любом случае я показал эти три варианта специалисту и он предложил сделать сводный комбинированный вариант из трёх имеющихся текстов. Вот, что получилось, по совету специалиста:
Сводный комбинированный вариант из трёх исходных
На чащи весов Немезиды Арес и Гермес поместили заклады.
Недвижны весы: все богатства Гермеса покрывают трофеи Ареса,
Разделились и Боги на равные доли в судьбе Херсонеса,
Молвят слово на слово в поддержку и против возмездия граду
За его отделённость, расцвет и свободу от Афин и Боспора,
Оставляя недвижными чаши бесстрастной судьи Немезиды.
Что же станет с сим краем: процветать ли как прежде в торговле,
Или пасть под врагом, что у стен Херсонеса раскинул свой лагерь,
Растолкав кораблями рыбацкие лодки и судна торговцев у брега?
Ликуй, Эрот, ликуй, что стрел твоих не взыщет Бог войны Арес,
Не призовёт тебя войной под стены града: ты, вечно юный Бог,
Уже две цели поразил стрелами страсти, и сын Боспорского царя Сатира
Доблестный Левкон воспел Херсонеса судьбу хвалебной песней Гименея,
Признав своей женою Ифигению, служительницу храма Девы тавров,
Что воспылала страстью к молодому князю и Немезиды меч остановила.
Так Дева нас спасла, свою послушницу отдав как жертву чужеземцу,
Так острое оружие Эрота спасло наш край от разорения Аресом.
На пир любви собрались Олимпийцы, пусть мир пребудет в славном Херсонесе,
Скреплённый приношеньями Гермеса.
Скажу честно, когда получился такой комбинированный вариант стиха, во мне проснулся учитель русского языка:-)) и я сразу увидел критическим взглядом речевую ошибку в 4 строке второй части:
"Доблестный Левкон воспел Херсонеса судьбу хвалебной песней Гименея",
мы видим "воспел" "песней" - это плеоназм. Я попытался исправить его и мне пришлось заменить 2 слова в этой строке.
В итоге получился вот такое предложение:
"Доблестный Левкон восславил Херсонеса рок хвалебной песней Гименея"
Здесь вместо "воспел - восславил" и вместо "судьба - рок". Не знаю, как с точки зрения смысла и соответствия переводу, но мне так нравится больше: в этой строке появилась плавность и складность.
Ликуй, Эрот, ликуй, что стрел твоих не взыщет Бог войны Арес,
Не призовёт тебя войной под стены града: ты, вечно юный Бог,
Уже две цели поразил стрелами страсти, и сын Боспорского царя Сатира
Доблестный Левкон восславил Херсонеса рок хвалебной песней Гименея,
Признав своей женою Ифигению, служительницу храма Девы тавров,
Что воспылала страстью к молодому князю и Немезиды меч остановила.
Так Дева нас спасла, свою послушницу отдав как жертву чужеземцу,
Так острое оружие Эрота спасло наш край от разорения Аресом.
На пир любви собрались Олимпийцы, пусть мир пребудет в славном Херсонесе,
Скреплённый приношеньями Гермеса.
Единственное, что мне кажется не очень удачным - это 10 строк вместо 9, что есть в двух других вариантах и последняя строка неполная. Но это уже нужно переделывать очень много, но я не поэт и не берусь за такое. В любом случае, я не знаю, что делать с получившимися текстами. Но, может быть, им место как раз здесь, в этом странном тексте о чужих текстах? И ещё я исправил свои или чужие ошибки: слово бог было у меня дважды написано с маленькой буквы, но, может быть, в 1996 году при переписывании я написал их с маленькой, потому что для меня прежнего это показалось излишним:-), не помню, как там было. Сейчас, уже став учителем русского языка, понимаю, что Заглавная буква меняет смысл для верующего человека. Поскольку я был воспитан в атеизме, то для меня заглавная буква в слове Бог казалась какой-то вычурностью. Теперь вижу это по-другому.
Многое изменилось во мне с тех пор, как я прочёл впервые эти строки, а прочёл их примерно в 1978 или 1979 году, когда мне было 18 или 19 лет. Письма я вообще-то не сразу и понял, и не придал им значение, стих вообще не воспринял: что-то настолько далёкое от меня, что я убрал всё это в долгий ящик и, лишь поступая в Литературный, куда так и не был принят из-за вопиющей безграмотности, вспомнил об этом тексте, - было у меня искушение послать какой-нибудь вариант стиха на конкурс. Но подавил это искушение из страха быть разоблачённым. В 1996 году, когда появился компьютер, я перенёс варианты перевода в электронный формат, а вот где-то 2 года назад вспомнил про письма и решил их опубликовать с комментариями. Опубликовал на прозе, но никакого отклика не получил, тогда решил добавить к ним ещё и стих. Опять никакой реакции. Когда в этом году решил перенести текст ещё и в стихиру, опять стал перечитывать этот текст, нашёл в интернете историческую справку про Левкона - оказалось, был такой полководец и правитель Боспорского царства. И когда я это понял, весь стихотворный текст приобрёл для меня новый смысл, а до этого мне стих казался каким-то кусочком из древнегреческой трагедии :-)) много божественных персонажей :-)) Но я несколько раз проверял и не нашёл ничего похожего по сюжету с сюжетом этих двух кусочков. Возможно, есть специалисты по древнегреческим трагедиям и они смогут найти эту трагедию, а если нет таковой, то это какое-то местное, чисто Херсонесское произведение, приуроченное к знаменательной дате. Тем боле — такое короткое.
Скорее всего, но это моё дилетантское мнение, Левкон осадил Херсонес и поставил перед осаждёнными выбор: выкуп или разорение, а в качестве выкупа потребовал ещё в жёны красавицу по имени Ифигения, видимо, дочь местного царя или князя и потребовал принести какую-то жертву ради него. Но подтверждение этого я не могу найти: википедия об этом умалчивает, а где искать ещё, я не знаю, не историк.
Сюда буду заносить всё, что хоть как-то прольёт свет на историю этих утерянных текстов и оставшихся лишь трёх вариантов перевода. Буду благодарен тем, кто сможет что-то подсказать.