=================== 41. Сногсшибательно
Нина проснулась с ощущением праздника. Впереди три выходных: суббота, воскресенье и понедельник, такое выпадает раз в две недели, потом две недели работа через день, а когда отработка, три дня подряд. Главное, не подходить к телефону, а то позвонят и попросят выйти — за кого-то, в счёт отработки. Решено, к телефону она не подойдёт. И Софико записку напишет, чтобы не снимала трубку.
Денег Натэла с Тамазом прислали много, их хватит, чтобы купить для Софико зимнюю одежду и обувь, правда не от Армани и Казадеи, зато тёплую и красивую. «Виновница торжества» просыпаться не спешила, и Нина решила её разбудить.
На «мамином» диване (дождался наконец гостей) лежало воплощённое несчастье, уставясь глазами в потолок. Глаза воспалённые; взгляд немигающий, как у змеи; губы плотно сомкнуты. Вчерашний шок прошёл, и теперь ей очень плохо, поняла Нина. О поездке в «Олимпийский» не может быть и речи. Куда её такую везти?
Нина вышла в прихожую и примерила голубой плащ. Чуть длинноват, но сидит идеально. Поеду одна, решила Нина. Оставила записку для Софико, подогрела сливки для Эби, мелко покрошила мясо, сменила в лотке «катсан». Подумав, сунула в пакет кожаный ботинок от Чезаре Казадеи. А иначе как она угадает с размером? Тихо щёлкнул замок, и Софико осталась одна.
Вчера её познабливало даже в горячей ванне, а ночью было так плохо, что она не сомкнула глаз, и теперь обречённо ждала вопроса «Долго собираешься лежать?» Вопрос не был задан. Нина не произнесла ни слова, коснулась ладонью её лба, провела рукой по волосам — совсем как мама! — и ушла. На работу, наверное. Софико с трудом поднялась, босиком прошла на кухню, придерживаясь за стену (пол под ногами покачивался, стена уплывала, и её приходилось держать).
На кухне вкусно пахло кофе. Она нашла его, свежесмолотый, сварила и выпила, с наслаждением глотая густую горячую горечь. Глотать было больно. Заболела, вот же не везёт!
Вчерашний таксист, которому Софико показала конверт с Нининым адресом, запросил неслыханную цену. Софико молча выбралась из салона, молча открыла багажник и достала свою сумку. Шофёр плюнул и уехал, а она осталась — под дождём, в чужом городе, где она никому не нужна и никто её не ждёт. Нина уж точно. Интересно, сколько она возьмёт за две ночи? Сколько здесь вообще берут за жильё? Тамаз с Натэлой сдавали комнаты недорого: Марнеули не Тбилиси, а до моря от них почти четыреста километров горного «серпантина».
Деньги на первое время у неё есть, Натэла дала. Расцеловала её на прощание и просила обязательно позвонить, когда доедет «до места». На эти деньги ей придётся жить, неизвестно сколько, пока не найдёт работу. Если найдёт. Если вообще выживет. Двенадцать лет назад ей хотелось умереть, а сейчас хотелось жить, несмотря ни на что. Без любви, без семьи, без дома, в котором её не хотят, — было невыносимо. И так же невыносимо хотелось жить.
Вчера она промокла и замёрзла, в метро согрелась, села на поезд кольцевой линии и нечаянно заснула. И проехала кольцо два раза, пока не сообразила, что едет по кругу.
Москвичи оказались доброжелательными: помогли ей с пересадкой, подсказали номер троллейбуса до Нининого дома и объяснили, где выходить: «Он потом повернёт, вам надо выйти до поворота, а то увезёт вас в другую сторону». Софико поблагодарила и пошла пешком. Вдруг троллейбус свернёт куда-нибудь не туда? Или поедет по кругу, как в метро.
Идти пришлось долго: остановки оказались невероятно длинными. Потом она плутала во дворах между домами, потом поднималась на четвёртый этаж, волоча тяжёлую сумку, которая с каждым шагом становилась тяжелее. И всё время думала: впустят её или закроют перед носом дверь? Или вообще не откроют?
Звонить в Марнеули она не стала. Потом позвонит, а сейчас ей лучше лечь.
Натэла прождала звонка весь день и всё утро, потом поняла: Софико не хочет звонить, ни ей, ни Тамазу. И Нина не хочет. И письма пишет редко, телеграфным стилем: «Живу, работаю, здорова. У меня всё в порядке. Целую, Нина». Ну как ей объяснить, что Натэла не может пригласить её в шестиметровую комнатку с низким дощатым потолком, где они с мужем ютились вдвоём. А комнаты занимали жильцы.
Учёба Софико, дорогая квартира в Тбилиси, дорогая сиделка для Мананы Малхазовны, дорогие лекарства. И как гром с ясного неба — вторая операция.
Объяснить не получится, да и поздно уже объяснять, дочке двадцать восемь лет, девять из которых она прожила одна. Дочь Натэла потеряла, потому что выбрала любовь. Всё это Натэла вывалила оторопевшей Софико и всунула в руки конверт с московским адресом:
— Поезжай. Я же вижу, несладко тебе здесь. Успокоиться не можешь, Тамазу перечишь, вчера опять орал, довела до белого каления. Не надо так стараться, дорогая. Ему и так плохо. На вот, Нине моей передашь, — Натэла протянула ей бумажный свёрток.
Софико машинально взяла свёрток. Натэла дала ещё один:
— А это тебе, на первое время. Бери. Не я даю, мама твоя. Ей теперь не надо… — И добавила со вздохом: — Тебе тридцать один год, пора жить самостоятельно, а ты всё на брате едешь.
— Это ты на нём едешь! — закричала Софико ей в лицо, впервые называя на «ты» и не сдерживаясь. — Живёшь в нашем доме, мамину комнату сдаёшь! Я тебя ненавижу! Я вас обоих ненавижу!
Софико взбежала по лестнице, наверху хлопнула дверь. Натэла поднялась за ней на второй этаж, вошла в её комнату, бесцеремонно открыла шкаф. Ответила спокойно:
— Ненавидь.
Натэла складывала в сумку её вещи. Софико молча стояла и смотрела.
— Дом твой, никто тебя не гонит. Вы с Тамазом как кошка с собакой, вот-вот подерётесь. Тебе же самой уехать хочется. Вот и поезжай. Вещи возьми на первое время, остальное там купишь. Сыр возьми, вина возьми. Отпразднуешь своё освобождение. Твой рейс через четыре часа, Тамаз билет купил. Добила ты его.
В конверт она заглянула уже в самолёте. Денег, отложенных на мамину реабилитацию, оказалось много. Маме они уже не понадобятся. Свёрток, предназначенный для Нины, Софико разворачивать не стала.
* * *
Нина приехала нагруженная покупками, которые с трудом втащила на последний этаж. Эби встретила её у двери, мурлыкнула приветственно. Из комнаты никто не вышел: Софико металась по постели и что-то невнятно бормотала. Нина сунула ей под мышку градусник. Температура оказалась высокой. Высоченной. Врача вызывать бесполезно: в их поликлинике не станут лечить гражданку другой республики, да к тому же без медицинского полиса. Нина поискала полис и не нашла. Наспех оделась и побежала в аптеку.
Вниз она съехала по перилам, до аптеки и обратно бежала бегом, наверх поднялась задыхаясь. В квартире требовательно звонил телефон. Забыв, что собиралась к нему не подходить, Нина схватила трубку. Звонил Данила. Боже, она совсем забыла, что обещала поехать с ним в Заветы Ильича!
— Извини, я сегодня не смогу. И завтра не смогу. И послезавтра.
— Ну, хорошо, хорошо… Что ты так волнуешься?
— Я не волнуюсь, я просто запыхалась. Бежала.
— Оздоровительным бегом занимаешься?
— Нет, я по лестнице… Я не смогу с тобой поехать.
— Не сможешь, значит, поедем в следующую субботу
— В следующую субботу я работаю.
— Значит, поедем в воскресенье, в девять выходи, я подъеду. В девять тебе не рано? Не забудешь?
— Не забуду. У тебя всё? А то мне некогда.
— Чем ты там занимаешься? Ты так дышишь… как загнанная лошадь, — брякнул Данила, который любил лошадей.
— Обыкновенно я дышу. Или ты хочешь, чтобы я вообще не дышала? Извини, нет времени разговаривать.
Трубку бросила, не попрощалась даже. Ну что за человек! Что ему от неё нужно? А ей, похоже, ничего не нужно от него. И сам он не нужен. Ну и чёрт с ней! В следующее воскресенье приедет прямо к ней домой, и пусть только попробует не поехать. Пусть попробует… Дожить бы поскорее до воскресенья.
Нина бросила трубку, подумав попутно, что могла бы говорить вежливее, могла бы попрощаться. Ещё она подумала, что Данила в её жизни больше не появится. Что и требовалось доказать. Всё у неё не как у людей. Вот даже гостья — приехала и свалилась с температурой тридцать девять и девять. Нина скормила ей две таблетки аспирина, напоила чёрносмородиновым компотом и укрыла двумя одеялами, чтобы хорошенько пропотела.
И побежала в магазин за курицей. Маленькую Нину всегда поили куриным свежесваренным бульоном, когда она болела и отказывалась от еды.
От аспирина и одеял температура опустилась до тридцати восьми. Нина стащила с Софико мокрую комбинашку, сменила под ней простынь, бесцеремонно перекатывая по дивану с боку на бок, выслушала её «Извини, навязалась я на твою голову, я сейчас встану», на которое ответила: «Я тебе встану!», и пошла варить курицу. Выходной прошёл в прямом смысле сногсшибательно.
Через два дня температура у больной упала до тридцати семи с половиной, на работу Нина ушла спокойно, наказав «своим девочкам» держаться и не забыть про обед.
Девчата из её смены не выдержали и пристали с расспросами:
— Нин, что у тебя случилось-то? Светишься вся. Любимый предложение сделал?
— Не угадали. Наоборот. Он меня бросил. Я… непочтительно с ним разговаривала.
— А чего тогда радуешься?
— А что мне, плакать что ли? — Нина счастливо рассмеялась.
И всю смену, все двенадцать часов улыбалась клиентам так, что потом они вспоминали её улыбку и сияющие глаза, и им непременно хотелось прийти к ней снова.
* * *
С подъездом вышел облом: код Данила не знал и ждал уже полчаса, а из подъезда никто не выходил. Она что, забыла? Ну, дела-аа… Он торчит здесь почти уже час. Кому рассказать, не поверят. Дверь Нининого подъезда распахнулась, выпуская девочку с собакой. Данила выпрыгнул из машины как чёртик из табакерки и успел проскочить в закрывающуюся дверь.
На звонок ему открыла девушка. Красивая, и на грузинку немного похожа. Немного.
— Гамарджёба, — схохмил Данила.
— Гамарджобат, — спокойно ответила девушка.
У неё получилось красиво. Надо взять на заметку произношение. А впускать его в дом она, похоже, не собирается. Ну дела-аа.
— Чаю не нальёте глоток? Я в машине замёрз совсем. Вот просто насмерть! — с порога бухнул Данила и тут же пожалел о сказанном. Сейчас испугается и дверь захлопнет.
Девушка посторонилась, пропуская его в квартиру.
— Нино, тут товарищ чаю хочет. Думает, здесь чайхана.
Ну, дела-аа… А она не так проста, эта рыжая.
— Маау, — сказали откуда-то сверху. Надо полагать, ответили за Нину, которая не подавала голоса.
На Данилу смотрели две пары глаз: льдисто-серые и янтарные. Все четыре глаза были искусно подведены чёрным.
— А вы зачем кошке глаза накрасили?
В ответ возмущённо фыркнули, Данила не разобрал, кто из них. Откуда-то появилась Нина, в милом домашнем халатике, не закрывающем голых коленок. У Данилы перехватило дыхание.
— Ой, я забыла совсем. Я сейчас, оденусь только. Софико, это Данила он у меня кредит оформлял. Данила, это Софико, моя… сестра.
— Поедем втроём?
— Нет, вы езжайте, а я останусь дома. Мне не очень хорошо.
— Болеете?
— Нет, не болею. Я поправилась… почти. Нина меня вылечила. Она умеет лечить. — улыбнулась девушка, и у Данилы опять перехватило дыхание.
Жаль, что нельзя иметь двух жён, он бы женился на обеих. А теперь одну придётся уступить.
— Держите, — Данила впихнул ей в руки коробку с тортом. — Это чтобы вам скучно не было. В морозилку поставьте, это торт-мороженое. Вечером вдвоём его съедите.
— Втроём. Эби тоже любит мороженое, — Нина погладила кошку по рыже-коричневой шубке.
Софико смотрела в окно, и ей было необыкновенно хорошо. «Лексус» цвета взбитых сливок увозил её названную сестру, надо думать, с женихом. Вечером обещал привезти обратно. Вечером у них будет торт… Она не помнила, когда последний раз ела торт. Года три назад, кажется. Эби требовательно муркнула и потёрлась о коробку.
Зачем ждать? Они с Эби съедят по кусочку, только сначала мороженое надо растаять, Эби любит талое, а Софико нельзя холодного, горло ещё не прошло.
* * *
С предложением Данила медлить не стал, характер у избранницы не ах, и надо пользоваться моментом. Неизвестно, что она скажет завтра, а сегодня «момент настал, прими «гастал». Кажется, он так и сказал. И ещё что-то говорил, стараясь, чтобы после «гастала» предложение звучало убедительно (не удержался от хохмы, он же врач всё-таки).
Нина молча кивнула и отвернулась к окну.
— Так я не понял, ты согласилась или нет? Хмуришься, и брови свела. — Данила провёл пальцем по её бровям, длинным и мягким, как шёлк. Чёрт! Держись, мужик, возьми себя в руки и держись. — Думаешь о чём-то неприятном?
— Думаю, как там Софико. Она очень сильно простудилась. Ты когда звонил, у неё температура сорок градусов была. Хорошо, что у меня три выходных, а то пришлось бы брать дни в счёт отпуска.
— Что ж не сказала? Я же вра… я бы врача привёз. А я всё понять не мог, за что ты меня так приложила.
— А я приложила? Да ну… Это ты ещё не знаешь, как я приложить могу.
— Догадываюсь. Я догадливый. А сестрёнка твоя замужем?
— Была. Больше не хочет.
— Не говори «гоп», пока не отошёл от наркоза. У меня тридцатого декабря день рождения, изящно переходящий в новогодний запой-эстафету. Шучу. Я её с другом познакомлю, он тоже — был и больше не хочет. Такая, понимаешь, стервь попалась. С мужем развелась, на ребёнке отыгрывалась. Пришлось его у неё забрать.
— А она отдала?
— А попробовала бы не отдать. Её родительских прав лишили. А Генку чуть не посадили, за нанесение тяжких телесных. Он её ремнём отходил, орала, соседи милицию вызвали, ну и, пока не разобрались, Генальчик в обезьяннике ночь провёл, отрицательный опыт тоже положителен. А пацанёнку мама нужна. Не мачеха. Он замороженный с тех пор, вот и надо такую, чтобы любила и заботилась. Или хотя бы заботилась и не обижала без повода. Она какая, твоя сестра? Расскажи.
— Она ребенка похоронила двенадцать лет назад. То есть, теперь не двенадцать, а… получается, два. Но если хронологически, то двенадцать.
Данила не понял и попробовал «порешать», и у него не получилось:
— Ты сама-то понимаешь, что сказала? Ладно, проехали. Надо их познакомить и посмотреть, что будет. Он её увидит и не устоит. Перед такой никто не устоит. Эксклюзив.
— Ну… попробовать можно. Но я не обещаю результат. Ей сейчас очень одиноко, в Москве никого не знает, а ей надо работу искать. И в институте восстанавливаться, она с третьего курса бросила. И ещё. С ней надо бережно обращаться, она… Скажешь своему приятелю, чтобы ни о чём не расспрашивал.
— Скажу. Так я не понял, ты согласна?
— Да. Подожди, это… ты куда меня привёз?
Машина свернула в проулок, впереди мелькнул знакомый забор… а за ним почерневший штакетник. «Папин» дом! Новый, из соснового цельного бруса. Данила распахнул перед ней дверь, и Нина увидела знакомые окна-бойницы, окованные фигурной решёткой, и светлый лак лестничных перил. Под ногами желтели опилки и вкусно пахло досками.
— Второй этаж закончили, на первом не начинали ещё. Я им сказал, если так пойдёт, на «сверху» не рассчитывайте. Зашевелились. Сегодня я их просил не приезжать. Чтобы не мешали тебе смотреть… наш дом.
— Этот дом строил когда-то мой отец. Ну, тот, который раньше здесь стоял.
— А он и стоит. Только не здесь. Брёвна, понимаешь, старые, я специалиста пригласил, а он сказал, этот дом долго не простоит, рухнет. Наверху два венца подгнили (прим.: венец — в деревянном строительстве бревна или брусья, составляющие один горизонтальный ряд сруба; в углах сруба брёвна связываются врубкой с выступающими концами (в обло) или без (в лапу). Зимой снега навалит, крыша не выдержит. Пришлось разобрать. А из брёвен я баньку сложил, там… — Данила неопределённо махнул рукой. — Хочешь посмотреть? Тогда идём!
— Стой, ты куда? Это же не наш… не твой участок, соседский.
— Соседский. Сосед у меня мировой. А банька у самой речки, воду брать близко.
— Не надо так шутить. Я твоего соседа ненавижу, — сказала Нина, и Данила подумал, что вовремя успел с предложением руки и сердца. А ещё подумал, что кошке… как там её?.. Эби здесь понравится: такие, понимаешь, охотничьи угодья. Надо ей котика купить, такого же. Для полного, понимаешь, счастья.
— Что ты улыбаешься? Что улыбаешься?! Он же обнаглел, забор разобрал… — Нина вдруг замолчала, увидев «разобранный» забор, который лежал аккуратным штабелем на «папином» участке.
— Ну что? С «соседом» ты вроде как знакома. Пошли баню смотреть! — Данила улыбнулся мальчишеской улыбкой и не отпуская её руку, потянул за собой, как когда-то Витька. — Я правильно понял, Софико медсестра? А диплом есть? Тбилисский? И три курса университета? Ни фига себе. Гхм. С работой берусь помочь, у нас больница ведомственная, там платят хорошо. Что ты так смотришь? Ах, да, я не сказал… Я врач. Главврач, если быть точным.
* * *
Оставшись одна, Софико немедленно влезла в дублёнку, оказавшуюся ей впору. Светло-шоколадная замша, чуть более светлый мех. Лама. Длинная, роскошная, под цвет её волос. Дорогая наверное. И тёплая, внутри тоже мех. Интересно, сколько у неё осталось денег. Надо было предупредить Нину, чтобы купила что-нибудь недорогое, вниз можно надеть тёплый свитер, тогда не замёрзнешь.
Свитер Нина тоже купила, шотландский, из мягкой шерсти. Светло-серый, под цвет глаз. Угадала… Коробку с сапогами Софико открыла с душевной дрожью. И не зря: сапоги оказались в тон дублёнке и на натуральном меху. Сколько же осталось денег? Или их не осталось совсем? На что она будет жить?
Как только у неё спала температура, Софико обзвонила все медучреждения. Медсёстры требовались только в районных поликлиниках (зарплата смешная, но на полторы ставки можно жить) и только с пропиской в Москве или в области. Зря она надеялась…
Все деньги лежали в конверте, Нина не взяла ни рубля. А вещи купила на те, что прислала Натэла. Вот знала бы она! Софико крутнулась на каблуках (Нина как-то догадалась, что ей нравится обувь на высоком каблуке) и подошла к серебряному зеркалу. В зеркале отразилась прекрасная незнакомка в её собственной дублёнке и сапогах.
Отражение улыбнулось, Софико улыбнулась в ответ, потёрла глаза. Отражение её собственное. Температуры у неё нет, а мерещится... Оправа у зеркала из чернёного серебра. Шкаф красного дерева, паркет как во дворце. С каких барышей она так развернулась? А в холодильнике пакетик сливок, отварное мясо для Эби и колбасный сыр — надо полагать, для себя, кошка его есть не станет.
Грузинская шутка «Если у тебя нет сыра, значит, ты умер» применительно к колбасному сыру звучала иначе. Лучше умереть, чем есть это пластмассовое безобразие! Софико выбросила сыр в мусорное ведро, отрезала два кусочка имеретинского сыра и поставила на плиту чайник. Эби потёрлась о её ногу и изогнула хвост вопросительным знаком.
— Тебе тоже достанется. Имерули ты не пробовала, уверяю тебя (прим.: имеретинский сыр, имерули квели, похож на спрессованный деревенский творог. От сулугуни он отличается более мягким вкусом с приятным запахом молока, без намёка на резкость).
Съев свой кусочек, абиссинка ушла в комнату и уселась на подоконнике: ждала хозяйку. А она, Софико? Тоже будет сидеть и ждать? Ну уж нет. Надо приготовить что-нибудь, до вечера она успеет. Хотя Данила обещал привезти Нину пораньше. После недолгих раздумий она приготовила ташмиджаби — смесь картофельного пюре, имеретинского сыра и домашнего сливочного масла, которое тоже нашлось в её сумке, и она впервые подумала о Натэле с благодарностью. Впрочем, Натэла старалась для дочери.
Ещё из имеющихся продуктов можно приготовить борано (сливочная запеканка из яиц, имеретинского сыра и коровьего масла, тягучая, нежная, с аппетитной золотистой корочкой). Борано хорошо заедать кукурузной лепешкой мчади. Кукурузную муку Софико не нашла, зато нашла пшеничную. С борано придётся подождать. А из пшеничной муки можно приготовить аджарскую знаменитую «лодочку», которую наполняют смесью имерули с сулугуни, а сверху разбивают яйцо.
Решено, на ужин у них будет хачапури по-аджарски. Сколько ей сделать «лодочек», две или три? Софико сделала четыре. Эби от своей отказалась, и Данила съел две порции. А после не смог отказаться от ташмиджаби, тяжело отпыхиваясь и повторяя: «Девчонки, вы меня убили, просто убили! Это ж просто не жить! Я каждый день буду приезжать к вам обедать». А тридцатого декабря приглашаю вас на мой день рождения. Только код подъезда скажите, а то опять буду как дурак в машине сидеть.
ОКОНЧАНИЕ http://www.proza.ru/2020/03/12/98