Чужак

        (повесть одним файлом)

     Папка с уголовным делом догорала, поджигая сухие листья. Я смотрел на последние вспышки огня, смотрел, как едкий дым от казённых бумаг мешался с лёгким, древесным ароматом и допивал водку. Потягивал уже без всякого желания. В доме было ещё несколько бутылок, но я решил: хватит  пьянствовать. Вообще, пора с этим покончить навсегда, подумал я. Рябина, под которой я развёл костерок, стояла голая, но густые гроздья ягод на переплетённых ветвях служили мне отличным укрытием. Всю опавшую листву  я заблаговременно смёл в угол двора, чтобы избежать пожара. Неподалёку расположился приблудный пёс. Он настороженно следил за мной. Видать чувствовал, мерзавец, моё гадкое настроение. Правда, его пристальный взгляд оценивал не только безопасность расстояния между нами, но и количество оставшейся любительской колбасы, веером разбросанной на тарелке. Всю свою нехитрую закуску я разложил на закаменевшем от времени берёзовом чурбане. Когда водка закончилась, я только и делал, что бросал куски в его сторону и смотрел, как пёс ловко хватает колбасу на лету, щёлкая клыками. Однако  ко мне он не приближался и добрее не становился.

     – Ну что, Полкан? Или как там тебя? Трезор?  Стало быть, не доверяешь мне?

     Да, он явно не доверял чужаку. Что ж, мне не привыкать. Я потому здесь и оказался, в этой глуши непролазной, что мне не доверяли. Тревожные птичьи крики, эхом разносившиеся между густыми елями, предупреждали об опасности, а пёс в какой-то момент показался мне вдруг вовсе и не псом, а волком.  Я ещё раз мысленно простился с прежней жизнью и торопливо скурил одну за другой оставшиеся сигареты. Смятую пачку бросил в затухающий огонь, решил прилечь.  Люди в моём возрасте, как правило, уже мирятся со своими слабостями и даже начинают любить их. Мне же казалось, что я по-настоящему и не жил, и что у меня самое главное ещё впереди. Начавший моросить мелкий осенний дождик проводил меня до дома и с шипением загасил остатки огня.

     Не знаю, зачем я выбрал именно эту умирающую, в несколько десятков дворов, деревню со странным названием Кокси? Глухомань. Лесные болота северного Урала. До ближайшего промыслового посёлка Пельга пятьдесят километров. И это только летом, да ещё исключительно по реке. А до райцентра Кияика – так все сто пятьдесят километров и только по зимнику. Возможно, выбор был определён голосом крови. Мои предки жили в этих краях. Жили издревле, замкнуто и потаённо. В чужие дела нос не совали, а на нескромное любопытство и наглость отвечали только тем, что забирались дальше, в края ещё более глухие. Уходили от соперничества, навязанной чужой воли и чужой веры. Правда, я и сам теперь был здесь  чужаком. Не поймаю ловко рыбу, не убью зверя. Да и в травах пахучих  я не разбираюсь, и тем более, не смогу предсказать погоду. А уж чтобы толковать таинственные крики ночных птиц, или гадать по густому лишайнику на елях – тут уж и говорить не приходиться. Родился и вырос в большом промышленном городе, а вся сознательная жизнь прошла в чиновничьем кабинете. А если говорить точнее – в следственном. Тут, наверное, и крылась ещё одна причина убраться подальше, с глаз долой от людей, с которыми сводила моя следственная работа. И от своих клиентов-жуликов, и от коллег по следственному цеху. Не знаю даже, кто больше меня достал. Преступники ли, которых я благословлял на этап, или соратники по следственному управлению. Биться приходилось со всеми. Но если с первыми было понятно – кому понравится, когда кто-то копает всю его подноготную с единственной целью – похоронить поглубже, то со вторыми, моими сослуживцами, дело обстояло сложнее.

     – Пойми ты,– говорили  мне один из них, мой старший товарищ и  друг, мой наставник, говорил всякий раз, когда я складывал в сейф очередное нераскрытое, загубленное уголовное дело. – Уголовно-процессуальный кодекс кто писал? Романтики, жизни не знавшие! А точнее, кабинетные учёные. Про убийц они знают только из кино и книжек. Под словами "подозреваемый", "обвиняемый" и "подсудимый" эти писатели понимают не наших с тобою подопечных, а законопослушных граждан. И если ты будешь молиться на этот закон, как нас заставляют, то раскроешь преступление только в одном случае. Знаешь, в каком? Когда  вор и убийца сами к тебе явятся с повинной. Вот так вот. Тут, дружище, без жёстких и специфических приёмов не обойтись. Или ты с нами в одной команде, или ищи другую работу.
 
     Следователь по особо важным делам Истомин знал о чём говорил. Он никогда не гнушался грязной работы. И оперов собрал вокруг себя таких же, резких, жёстких, готовых на многое, лишь бы только прижать душегуба к ногтю. Согласен, есть в этом своя правда. Не всем убийцам доступна логика обличающих доказательств.  Обескуражить ловко выстроенная следственная западня может только интеллектуально подготовленного человека, понимающего силу доводов.  И хотя по нынешним временам признание не является царицей доказательств, у суда не складывается полной, объективной картины преступления, пока преступник сам не даст некоторых обличающих его нюансов. Вот тут-то и возникает у следователя соблазн применить эти самые жёсткие и специфические приёмы допроса. Но только не у меня. Я просто родился другим, наверное.

         Сейчас я ожидал, что стоит мне прилечь на кровать, как сразу же погружусь в очистительный сон, чтобы утром проснуться обновлённым и свежим. Однако сон не шёл. Болела голова и слегка тошнило от ударной дозы никотина. Из головы не уходили беспокойные мысли о том, что сбежав в эту глушь, я ничего не исправил в жизни. Я как был чужаком в прошлой своей среде, так им и останусь. Перевернувшись с боку на бок, я укрылся дополнительным одеялом, прислушался, шумят ли дрова в старой печке. Дом порядком отсырел за это дождливое лето. И теперь вместо тепла комната наполнялась лишь паром и запахом отсыревшей известки. Намаявшись без сна, я встал, убрал дорожную сумку в сторону от раскалённой печки. Подумав, достал из сумки несколько бутылок водки и спрятал подальше, в ящик комода. Там уже лежала другая моя ценная вещь – охотничий карабин, подаренный мне моим наставником Истоминым. А ещё я выложил из сумки несколько объёмных связок исписанной бумаги. Фабулы самых различных криминальных происшествий, в которых я принимал участие, размышления по ходу расследования уголовных дел. Можно сказать – моё будущее. Эти записи я вёл всю свою сознательную жизнь, предполагая осуществить мечту стать писателем. Вот выйду на пенсию, думал я, и буду писать романы по уголовной тематике. Возможно, детективы. Как пойдёт, одним словом.

     Выпотрошив сумку, обнаружил, что куда-то исчезла последняя пачка сигарет. Я сегодня бросил курить, но порядок есть порядок. Её следовало отыскать. Однако сигарет в сумке не было.  Проверил карманы куртки – тоже пусто. И в брюках у меня ничего не было. Просмотрел всю висевшую на крючках у входа одежду: рабочие куртки, ветровки, в которых я в прошлый свой приезд разжигал мангал, топил баньку, наводил порядок во дворе. Может быть, засунул туда в беспамятстве. Но ничего кроме нескольких помятых коробков спичек, семечной шелухи, сушёного яблока, да пробки от бутылки шампанского я там не нашёл. Обнаружил только одну смятую сигарету с пустой рваной гильзой. Табак весь высыпался в кармане, но его даже на скромную самокрутку бы не хватило. Ну и ладно. Чёрт с ней, с этой пачкой!
 
Выкурил, наверное, ожидая попутный вертолёт, следовавший из райцентра в расположенную в этих краях исправительно-трудовую колонию. В это время сюда можно было добраться только таким путём. Вертолётом до исправительной колонии, а оттуда пешком по лесной дороге двадцать километров до Кокси. Тогда я смолил сигареты одну за другой, прощаясь с прежним миром и томясь перед неизвестностью. Ведь все эти годы я жил не своей, не настоящей жизнью. Я быстро понял, что мои усилия на службе были направлены не на то, чтобы искоренять зло, а лишь констатировать его в следственных протоколах. Я был бессилен перед изощрёнными, действовавшими продуманно убийцами. Многотомные папки по так называемым заказным делам так и уходили в архив с печатью нераскрытой тайны. А бездушные убийцы, упившись кровью жертвы, принимали личину добропорядочных членов общества и растворялись в своих дракульих замках, как грибные поляны окруживших в последнее время города. Записавшись в соседи к продажным чиновникам, они становились недосягаемыми для правосудия. Суровые приговоры другой категории преступников – несчастным, запутавшимся в этой жизни простым людям, в отчаянии отправивших на тот свет своих близких – удовлетворения мне не приносили.

     Все эти  годы меня утешала только одна мысль, что придёт моё время, и накопленные на службе впечатления, я реализую в увлекательные романы, захватывающие повести, поразительные рассказы, создам свой мир, где мне будет по силам установить справедливость и придать смысл всему происходящему. Не страшно, что мне под пятьдесят. Есть сколько угодно примеров, когда люди осуществляли свою мечту и в шестьдесят и в семьдесят лет. Так что времени у меня ещё больше, чем достаточно. Так я, во всяком случае, думал.

     Подбросив  в печь дрова, я вышел во двор. Тучи рассеялись, разрешившись едва ощутимым дождём. Костер во дворе продолжал струить в небо призрачный дымок и умирать никак не хотел. От уголовного дела осталась только кучка белого пепла, да фрагменты отдельных протоколов. Кое-кто должен будет сказать спасибо. Но легче ли мне от этого? Я понимал, что выбрал не совсем подходящий способ решения проблемы.

     Закатное солнце вдруг выглянуло из-за туч и верхушки елей сразу порыжели, а вокруг стало светло, как днём. Так что спать я задумал, пожалуй, рано. Приблудный пёс, пристроивший подаренную колбасу куда надо, хищно глядел на меня из-под заваленного забора и в Полкана, похоже, превращаться не спешил.

Что-ж, подумал я, пойду, пройдусь по деревне. Глядишь, и хмель быстрее выветрится. По-прежнему, чувство тревоги не оставляло меня. Одно дело приехать сюда летом в отпуск, пожарить шашлык и выпить водки. И совсем другое – жить здесь постоянно, круглый год, сознавая себя кривым негодным гвоздём, выброшенным вон за ненадобностью. Деревня была совсем небольшой. Три десятка домов, не больше. Половина из них развалилась и заросла крапивой вперемежку с бурьяном. В других, мало чем отличавшихся от заброшенных домов, доживали свой век старики. Удивлял стоявший на краю улицы недостроенный и успевший состариться храм, собранный из массивных брёвен. Кто и для кого, для каких неведомых прихожан, затеял это грандиозное строительство? Не видно было ни одного строителя, ни одной машины. Ничего, что позволяло бы предположить, что строительные работы ещё ведутся. Так, удивляясь, я дошёл да самого леса и устремился дальше, не сворачивая с дорожки. Деревенька казалась островом среди озёр, болот и тайги. И для меня крайне непонятным было затеянное здесь строительство церкви.

     В раздумьях я и не заметил, как солнце окончательно село и в лесу стало довольно сумрачно. Здесь и днём-то солнечный луч не может пробиться сквозь густо переплетённые стволы и ветки деревьев, а сейчас стало совсем жутко. Только опавшая листва под ногами давала необычный отсвет, наполняя всё вокруг жёлтым призрачным туманом. Даже мои руки стали неестественно лимонного цвета. Пронзительно и тревожно крикнул где-то одинокий дятел. Кравшийся поодаль четвероногий соглядатай зловеще чернел облезлой шкурой среди редких деревьев . Он окончательно убедил меня в том, что был не псом, а опустившимся до положения попрошайки оборотнем.

     И вдруг мне почудилось, что среди елей мелькнул тёмный силуэт человека. Точно! Там, в глубине леса я увидел сгорбленную фигуру. С одной стороны меня пасёт пёс-оборотень, а с другой – какой-то чёрный скрюченный человек. Я хотя и любопытный, но очень осторожный. К тому же, как-то стремительно стало темнеть. Развернувшись, я поспешил обратно. Шёл сначала в прежнем темпе, шагом, потом постепенно стал ускоряться, а затем и вовсе перешел на лёгкий бег. Пора домой, пора домой! Хлеставшие по лицу прутья и гулко бьющееся в груди сердце заводили меня всё больше и больше. Не хватало мне ещё заплутать в этих лесах!
 
    – Постойте! – вдруг услышал я у себя за спиной. Словно застигнутый за постыдным делом, пристыженный, я резко остановился. Да, теперь понятно, я не занимался здесь спортивным оздоровительным бегом, а просто убегал из леса. Обернувшись, увидел человека. Вид у него был странный. На грибника не похож. Скорее, его можно было принять за монаха-отшельника. Непонятный, как у грузчика, тёмный халат до самых колен, чёрные сапоги и длинные, ниспадающие на плечи пепельно серые волосы. И он совершенно спокойно, словно всю жизнь стоял у меня за спиной, сказал:

    – Постойте!

     Я замер. Как это ему удалось так неслышно подкрасться сзади? По нему не похоже, что он бежал следом.

    – Исполните моё последнее желание, – взгляд его цепко держал и гипнотизировал. – Дайте закурить!

     Фу ты, господи! Последнее желание! Ну и напугал! Лицо монаха было круглым и белым. Такие лица часто встречаются среди ловчил разного уровня. С виду добродушные, а на деле ещё те мошенники. Хотя нередко люди с такими лицами могут оказаться просто больными.
 
     – Не курю! – ответил я и добавил поспешно. – Бросил!

     – Простите,– сказал незнакомец  и повернул обратно, в заросли.

     Не оборачиваясь, я быстрым шагом, словно всё ещё опасался преследования, поспешил покинуть лес.  Под ногами шуршали сухие листья. Голые осины, похожие одна на другую как близняшки, мелькали по обе стороны от тропинки. Поодаль чернели густые ели. А редкие красные облака в кронах деревьев темнели прямо на глазах. В голове у меня эхом отзывались слова незнакомца: "Исполните моё последнее желание! Исполните…" 

     Понадобится какое-то время, чтобы я пришёл в себя и успокоился. От своих коллег по следственному цеху я этим и отличался. Меня могло выбить из колеи любое внешнее обстоятельство. Если мои товарищи с утра до вечера рыскали по улицам города в поисках преступников, то меня вытолкнуть из кабинета могла только крайняя необходимость. Нет, я совсем даже не был крутым следователем. Прежде, чем получить  приказ о своей отставке, я сдал оружие, потёртый пистолет "Макаров", на кобуре которого, с внутренней стороны, синей шариковой ручкой была выписана фамилия предыдущего, наверное, более удачливого владельца. Была надежда когда-то, что "макаров" придаст мне решимости, жёсткости, мужественности наконец, чего мне так не хватало. Применить оружие, однако, мне так и не довелось, и твёрдости оно мне совсем не добавило. Наоборот, с ним я умерил природную горячность своего характера и вспыльчивость. С оружием я стал ещё незаметнее. Я тихо проскальзывал мимо любого конфликта и обострения ситуации. В отличие от других следователей, возомнивших себя вершителями судеб, в чьей власти отправить одних людей по кругам ада с клеймом убийцы, а других оставить добрыми самаритянинами, я превратился в наблюдателя, всего-навсего собирающего и констатирующего факты. Возможно, в следственном полку и такие нужны, наблюдатели, но я чувствовал себя не в своей тарелке, лишним.

      Когда поравнялся с недостроенным храмом, я подумал: "А не отсюда ли этот чудик? Сторож или будущий настоятель. Совсем даже не исключено". И с ещё большим любопытством стал разглядывать необычное строение. Строителям не хватило сил увенчать храм куполом. Теперь он возвышался совсем как всадник без головы. Обезглавлен, но ещё держится в седле и устремлён к своей смутной и непонятной цели. В какой-то момент мне показалось, что там, в оконном проёме, мелькнула тёмная фигура.

     В смятённых чувствах я вернулся в свой дом. Зачем-то обошёл его кругом, прежде чем зайти внутрь. Пса уже нигде не было видно, не исключёно, что ушёл в лесную чащу. Войдя в дом, зажёг керосиновую лампу и сел на кровать. Мне представилось, что и в других ещё обитаемых домах сидят, лежат на кроватях, стоят во дворах старики, доживают век, откладывая под матрацы заработанные для детей и внуков пенсии и смирно ожидают своего конца. Никто здесь уже не  занимается  хозяйством и усадьбой. Дома день ото дня всё глубже уходят в землю, заборы сгнивают, сравниваясь постепенно с бурьяном и одичавшей малиной. Я приезжаю сюда второй раз, но ни с кем из деревенских ещё не познакомился. Старики редко показывались из своих домов. А если и выбирались, то не дальше магазина, он ещё в прошлом году работал; или – не дальше скамейки у завалинки. Интереса к жизни, как мне показалось, они не проявляли абсолютно никакого. Словно это были уже не люди, а ходячие мертвецы. Сейчас, с закрытием магазина, рассчитывать им оставалось только на расторопность районных социальных служб. Догадываюсь, старики ни на кого уже больше не полагались. Не удивлюсь, что они послушно улягутся один за другим и улетят, как на ракетах, на своих провисших кроватях в иные миры.  Но меня устраивала заброшенность деревни. Ведь забрался сюда я с единственной целью – написать роман, ради которого всю жизнь собирал в многочисленные папки, как монетки в глиняную копилку, свои переживания и впечатления, ради которого и ходил послушно на службу день ото дня, приспосабливался, плясал под чужую дудку – и всё это для того, чтобы быстрее заработать пенсию и стать независимым.

     Правда, что греха таить, была и ещё одна у меня причина спрятаться в эту глушь, прихватив со службы незавершенное уголовное дело. Мне, наверное, как самому слабому звену в следственном управлении начальник поручил расследовать дело против своего же коллеги. Мало –  коллеги, против своего наставника! Истомина Василия Павловича! Следователя по особо важным делам, который, собственно, и создал наш отдел, пригласив и собрав в него наиболее опытных и перспективных следователей. Он бы и возглавил отдел, если бы не карьерист Брагин, потеснивший его благодаря своим связям наверху. Кто бы из уважающих себя следователей взялся расследовать дело против Истомина? Никто! Брагин почему-то посчитал, что единственный, кто сможет сделать такую подлость – это я. Будь моя воля, конечно, я как-нибудь свёл бы всё к несчастному случаю. Ну да, сломал следователь Истомин в ходе очередного допроса челюсть этому педофилу Бирюлеву. Да я не челюсть – шею бы ему свернул! А Истомин просто устал. Нельзя было сначала нещадно его эксплуатировать, поручая вести самые сложные и скользкие дела, а когда человек оступился – сразу казнить. Не помню, зачем я как-то зашёл к нему в кабинет. Спрашивал, наверное, совета по делу. Ведь он был моим наставником. В какой-то момент, в ходе нашего тогда с ним разговора, Истомин достал из стола одну папку. Развернул её, показал фотографии девочек. Это были разные снимки. Цветные и чёрно-белые. Старые и довольно свежие. Девочкам было лет по семь-двенадцать.

     – Видишь, – сказал мне Истомин, упёршись руками в столешницу и склонившись над снимками. – Это всё потерпевшие по моим делам.

     Он обвёл взглядом ряд фотографий, как бы считая, все ли снимки на месте.

     – Вот это Настя, – он ткнул пальцем в одну из фотографий. – Насильник вспорол ей ножом живот. Это – Полинка. Ублюдок искрошил её как мясник, чтобы удобнее было тело спрятать…  Сам бы порезал его на куски, подонка!

     Он выпрямился и, собрав фотографии, убрал их обратно в стол.

     – Переписку со мной, падаль, вздумал вести, когда пожизненный срок получил! – Истомин посмотрел на меня. – Стихи свои присылал из тюрьмы! Представляешь!

     Я и сам часто задумывался об адекватности наказания за подобные убийства. В этом мало гуманности и справедливости, когда родители истерзанной девочки пожизненно кормят убийцу их ребёнка. Он же, подумать только, прямо как соловей в клетке, разрешается стихами! Да ещё, я уверен, в тиши своей камеры, улегшись поудобнее после сбалансированной тюремной кормёжки, продолжает мысленно насиловать девочку и глумиться над ней. Неудивительно, что Истомин видит в этом несовершенство закона.
 
     Тогда я впервые почувствовал, что-то нездоровое в его глазах. «Да, он выдохся. Это точно», – заключил я:– «У следователя короткий век». Я думаю, что Истомин как следователь давно исчерпал себя. Вот что значит долго и пристально вглядываться в мёртвые лица!
 
     Как-то он пригласил меня к себе в кабинет.

     – Ты знаешь, Иван Иванович, я уволен. Уезжаю на родину. Надеюсь, там и пригожусь. Здесь оказался не нужен.

    Тогда он и вручил мне свой карабин.
 
     – Это тебе от меня на память. Дарю! Оформление беру на себя.
Я был растроган подарком. Истомин мне многое дал за время совместной службы в отделе. Понимание своего дела. Я бы сказал – своего предназначения. Непримиримость к убийцам. К несправедливости...

     И всё-таки мне удалось ему услужить. Поняв, в конце-концов, что моя роль в отделе начинает сводиться к тому, чтобы вести вот такие вот самые поганые дела, как дело против своего коллеги, я подал рапорт об увольнении. Я сдал пистолет, сдал дела. Все, кроме одного. Кроме дела в отношении следователя Истомина. Не знаю, на что я рассчитывал, попридержав бумаги. Тем не менее, мне это удалось. Получив на руки приказ об увольнении, я не мешкая, спрятался в эту глухомань. Пока дела не хватились.  И первое что, я сделал на новом месте – это сжёг уголовное дело. Один умный человек сказал, что когда у терпеливых заканчивается терпение, то они сжигают не корабли, а порты. Я сжёг свою прежнюю жизнь. Разом перечеркнул всё. Ничему, видать, не научила меня многолетняя следственная работа. Ни выдержке, ни хитрости. Вот этого-то я и не успел получить от своего  наставника.

     Встав с кровати, я направился к столу, на котором меня дожидались объёмные папки с бумагами. Нечего ждать нового дня – начну работу прямо сейчас.  Из головы, правда, никак ни шёл странный путник, встреченный мною в лесу. Это же надо. Дайте ему закурить перед смертью. Исполните его последнее желание. Всего навсего!  И надо ж такому случиться – я только что выкурил последние сигареты. Лишил себя такой  возможности – исполнить последнее желание человека перед смертью.

     Я вытянул из кучи папок ближайшую, и вместе с ней мне на стол вывалилась, удивительное дело, пачка сигарет. Вот она. А я искал! Привычным, заученным движением потянул за красную целлофановую полоску, чтобы раскрыть пачку, но вовремя одумался – я же бросил сегодня курить. И тут же, вспыхнувшей спичкой, внезапно в моей памяти возникло лицо того лесного странника с его последним желанием. Наверное, он смог бы дойти до деревни и добыть себе курева, если так сильно хотел, подумал я. Самое время поспать, а наутро начну новую жизнь. С этой мыслью я отправился на кровать. На этот раз, утомлённый перипетиями беспокойного дня, сразу провалился в трясину сна. Очнулся уже поздним утром, от настойчивого и громкого стука в окно. Забытый было сон тут же услужливо выудил из глубин сознания вчерашнего лесного путника. Оказывается, всю ночь он только и делал, что стучал в моё окно, в двери и даже суматошно бегал по ржавой железной крыше, и всё кричал и кричал под волчий протяжный вой: "Закурить! Дай мне закурить!"

      "Неужели  и в самом деле он стучит?" – подумал я спросонья и отодвинул в сторону давно не стиранную занавеску. Никого не увидел. Только мглистое осеннее утро равнодушно заглянуло ко мне в окно. А рябина, растеряв свои красные гроздья, в беспамятстве стучала в стёкла голыми ветками. Ветер раскачивал её, пытаясь вырвать с корнем, но, отказавшись от этой затеи, перекинулся на пустую ржавую бочку. Он  катал её по двору из угла в угол, пока не пристроил у поваленного забора.  Оставив надоевшую бочку он вдруг засвистел, завыл в трубе затухшей за ночь печки. Но дом к утру уже успел прогреться и перестал казаться чужим и неприветливым. А кружка густого чёрного кофе и несколько сухариков волшебным образом убедили меня в том, что я почти писатель. Оставалось только сесть за стол к бумагам и начать работу над романом. Но я понимал, что пока не прогуляюсь в лес мимо недостроенного храма, пока не встречусь снова с этим монахом-отшельником, не смогу спокойно работать. Спрятав в карман куртки найденную накануне пачку сигарет, я покинул дом. Вчерашнего пса нигде поблизости не увидел, хотя его ночной вой всё ещё стоял у меня в ушах. "Ну и бог с ним, – подумал я. – Друг за колбасу – ещё не друг".
 
     Ветер с наступлением дня успокаиваться не думал. Всю дорогу, пока я шёл к лесу, он хлопал ставнями в заброшенных домах, пытался свалить хлипкие заборы одиноких пенсионерских усадеб и бросал мне в лицо ворохи опавшей листвы вперемежку с дорожной пылью. Только в лесу удалось от него укрыться. На тропинке было тихо, лишь верхушки деревьев нервно дёргали голыми ветками, теряя от порывов ветра последние листья.

     Вот здесь…да, вот здесь я встретил вчера этого странного путника. Я остановился и огляделся, словно вчерашний незнакомец должен был меня дожидаться. И увидел по ходу тропинки, в метрах пятидесяти, чернеющий среди  деревьев силуэт. Нет, всё-таки годы следственной практики выработали во мне некое чутьё, какую-то особую интуицию. Тактику изобличения преступников не почерпнёшь в теории. Приходилось её подбирать наощупь, навскидку. И хотя звёзд с небес  я не хватал, если можно сравнить убийц и насильников со звёздами, кое-кто в мои сети всё же попадался. Поэтому я  и подумал сейчас, что дело здесь непростое и за этим его "дай закурить!" кроется какое-то продолжение. Ну, да, так оно и есть! Монах, стоял на коленях у крепкой берёзы. Молится он, что-ли, подумал я. Однако идти к нему пришлось бесконечно долго.

    Поначалу, как только увидел его, мне казалось, что он вот, тут, в каких-то десяти метрах. Но стоило опустить взгляд, потерять его из виду, как обнаруживал его уже в другом месте, словно неведомая сила переносила монаха от берёзы к берёзе, дурача меня. И когда вдруг я оказался прямо перед ним, стоящим на коленях со склонённой головой, когда увидел натянутую верёвку, то почувствовал какой-то внутренний удар, словно в груди у меня что-то сорвалось. Бог ты мой! Повесился! Один конец верёвки петлёй обвивал его шею, а другой был закреплён на толстой ветке. 

     Я непроизвольно огляделся, словно искал поддержки и столкнулся взглядом с парой волчьих глаз, блестевших из прошлогоднего валежника. Определённо, из-за куска колбасы, он теперь за мной  хвостом будет повсюду таскаться! Я попытался набрать по сотовому телефону номер дежурной части полиции, но быстро понял, что сотовая связь здесь не работает. Сделав с помощью того же телефона несколько фотоснимков, перочинным ножом перерезал аркан над головой самоубийцы. Последняя нить верёвки лопнула под клинком, издав тонкий звук оборванной струны. После глухого удара о землю уже окоченевшего за ночь тела, я услышал, как  вглубь леса ушёл, перекатываясь волнами, шёпот потревоженной сухой листвы. Вот несчастье какое! Боясь наступившей звонкой тишины, я стал с треском ломать сухие ветки, чтобы закидать ими труп. Из прошлого опыта я знал, что скоро сюда на мертвечину слетятся вороны и подтянутся четвероногие, вроде моего приятеля – любителя дармового мяса. Когда ещё полицию удастся вызвать. "Однако ж, как это неприятно! Как неприятно! – говорил  я себе, возвращаясь в деревню. – Человек отправился на тот свет, а я мог, но не исполнил его последнего желания. А там, глядишь, за сигаретой, может быть, он и выговорился ".

     Конечно, было жаль бедолагу, но для меня уже давно смерть человека, как и его рождение, стала обыденным, рядовым и вполне закономерным явлением нашей жизни, можно сказать, её неотъемлемым атрибутом. Всякий раз,  расследуя очередное убийство, я пытался выяснить для себя помимо объективных обстоятельств лишения человека жизни, и метафизическую сторону  этого события. Почему эта конкретная смерть наступила сейчас? В чём её причина? И, если уж говорить искренне, мне хотелось найти и обнажить хотя бы один небольшой фрагмент того сложного всеобщего механизма, который я обозначил для себя механизмом целесообразности или даже механизмом всеобщей справедливости. Хотя ради той же справедливости скажу, что довольно часто, а если быть точным, в девяносто девяти случаях из ста, я не находил в подобных случаях ни целесообразности, ни справедливости. Как говорил один киллер: "У жизни и смерти нет высшей цели". Конечно, он всего-навсего оправдывал своё ремесло. Горячий ароматный кофе из термоса и мои сигареты в тесной комнате следственного изолятора, где я проводил допросы, частенько провоцировали моих подопечных на разговоры по душам. Но порою, в чём-то, я готов был с ним согласиться. Хотя главный для меня вопрос всё же оставался: почему при всей такой невозможной сложности появления в этом мироздании человека и при такой гармонии обстоятельств, способствующих его появлению, с такой легкостью эта жизнь рушится. Уничтожаются даже невинные дети. Одно из двух, думал я, либо человеческая жизнь не представляет совершенно никакой ценности, либо сама смерть ничего не значит.

      Несмотря на то, что я не обнаружил в карманах повешенного ни одного документа, я почти не сомневался, что мне сейчас надо посетить и осмотреть недостроенный храм. Возможно, там сейчас находится кто-то, кто знает умершего. Не исключено, что я найду там документы погибшего, и по ним можно будет опознать его личность. В любом случае, никак не могу себе позволить просто  отправиться домой и спокойно пить чай, оставив несчастного на съедение муравьям. Может так случиться, что сотовая связь здесь вообще никогда не заработает. Поэтому, хочу я этого или нет, а первые следственные действия до приезда служителей закона, сделать придётся мне.

     Войдя на территорию строящегося храма, я обнаружил, что вблизи он выглядел монументальнее, чем казался издали. И я бы сказал, что он вполне мог бы по завершению строительства прекрасно вписаться, к примеру, в храмовый ансамбль на Кижах. Весьма искусно изготовленный восьмигранный сруб с четырьмя прирубами, расположенными по сторонам света. Не менее торжественное высокое одномаршевое крыльцо вело во внутреннее помещение церкви. Это ж сколько надо было строить такую красоту! Вот только, похоже, широко начатое строительство по каким-то причинам сошло на нет и сейчас ничто не говорило о том, что стройка ещё продолжается. Нигде не видно штабелей из брёвен, рабочего оборудования, инструментов. Строительные леса, некогда окружавшие сруб, обвалились и только угадывались по отдельным фрагментам. Однако, оказавшись внутри церкви, я понял, что строительство окончательно не останавливалось. Судя по разбросанным на полу плотницким инструментам, работа здесь велась ещё совсем недавно. Свежие стружки, термос, недоеденная булочка на тарелке и раскладушка, аккурат в том месте, где в скором времени возвысится алтарь. В тёмных углах мне чудились неприкаянные лики святых, так и не дождавшихся своей обители.

     Я проверил карманы висевшей на гвоздях куртки и обнаружил то, что и хотел найти. Портмоне. В нём, наряду с небольшой наличностью имелся паспорт на имя некоего Зайцева Григория Павловича. Да, судя по фотографии, это был тот самый мой новый знакомый, просивший закурить и который с какого-то горя повесился. Другой информации от осмотра недостроенной церкви раздобыть не удалось. Хотя, окидывая взглядом всю эту стройку, я мог предположить, какое отчаяние могло охватить Зайцева Григория. На моей памяти  нередкими были случаи самоубийства из-за разочарования творца своей работой. Незавершенность начатого дела, его масштабность и неудовлетворенность уже сделанным вкупе с навалившейся усталостью, нередко искушают творца разом покончить со всем этим. Мои коллеги  привыкли чётко проводить границы между чёрным и белым, никогда и никому не верили на слово и доверяли только своим чувствам. В отличие от них я нередко мог усомниться не только показаниям изворотливого убийцы, но и своим собственным ощущениям и мыслям. Наверное поэтому я редко доводил дело до логического завершения. Незавершенных уголовных дел в следственном отделе у меня было больше, чем у остальных. Предпочитал прекратить или приостановить расследование, если в душе у меня оставались сомнения. А они оставались довольно часто. Я не верил не только убийцам, но и самому себе. Возможно, уголовное дело против моего наставника, которое я недавно сжёг, явилось лишь поводом поставить точку в своей незадачливой следственной карьере. Бог с ней, с пенсией, думал я. Дело, в котором ты не можешь стать творцом, лучше оставить.
   
      Была бы у меня сейчас возможность связаться с полицией, я бы на этом и остановился. Но в судьбе покончившего с собой Зайцева Григория необходимо было поставить точку в самые ближайшие дни. Не дожидаться же Григорию под кучей хвороста, когда наладится сюда из райцентра дорога по зимнику!  И, само собой разумеется, надо сообщить его близким о наступившем несчастье. Пусть посмотрят на него в последний раз, попрощаются, как это полагается, и предадут тело земле. А родственники у него, думал я, должны быть в деревне. Не так-то уж много жилых домов здесь. За час обойду все.
 
     Решив таким образом, я отправился к ближайшей избе. Дом оказался такой же необжитый, как и мой. Ни живности в усадьбе, ни огорода. Только яблоня во дворе с увядшими на ветках плодами. Не жилая деревня, а погост прямо какой-то при церкви. Только кладбищенских крестов тут не хватало! Я постучал в хлипкую дверь, с которой лохмотьями свисали тряпки, некогда служившие утеплителем. Не дождавшись ответа, вошёл в избу. В зябком, не убиравшемся, наверное, лет сто помещении свет едва пробивался сквозь грязные оконные стёкла. С потолка тянулась сплетённая с вязкой паутиной чёрная пыль.

     – Есть кто живой! – бодрым голосом поинтересовался я, но ответа не получил. Прошёл в комнату и вздрогнул. У стены, на лавке, скрестив руки на груди, лежал покойник. Вернее, покойница. Старуха. Её голова была повязана белым платком, жёлтое заострённое лицо обращено прямо в потолок. Я от неожиданности и с перепуга перекрестился. Меня, конечно, не удивишь покойником. На дню случалось до десяти выездов на трупы. Но это было на службе и давно. А на сегодня для меня  как-то многовато будет и двух покойников. Осторожно, стараясь не поднимать с полу пыль, я направился обратно, к выходу. Но не сделал и двух шагов, как вдруг, разом остолбенел. Я замер, не в силах отвести взгляд от приколоченной прямо над дверью человеческой руки. А если быть точнее – ладони. "Стоять!" – приказывали мне растопыренные пальцы. "Стоять и не двигаться с места!" Я почувствовал, как по моей спине сверху вниз пробежала холодная дрожь.

     – Она из дерева, не настоящая, – услышал я за спиной.
 
     Я оглянулся и застыл. Передо мной стояла старуха-покойница. Она с ненавистью смотрела на меня из-под седых всклокоченных бровей, то и дело зыркая по сторонам, словно отслеживая разбегающихся по комнате мышей. Высокая и костлявая как ведьма.

     – Добрый день! – дружелюбно сказал я. От следственной практики у меня осталось много речевых клише с различными голосовыми оттенками, начиная от официально строгих и заканчивая интимно вкрадчивыми. В следственной работе нередко приходиться играть роль не только злого или доброго следователя, но и множество других. К примеру, роль недалёкого служаки, принимающего на веру каждое слово говорящего. Или наоборот, проницательного человека, от которого бесполезно, что-либо скрывать. Сейчас мне пришлось играть роль человека, который привык вести дружеские беседы с покойниками и с ведьмами. В том, что передо мной стояла ведьма, я не сомневался.

     – Добрый день! Вы не знали Зайцева Григория? Он у вас тут церковь строил.

     Старуха усмехнулась.

    – Церковь строил? Ну ты и скажешь! Наворотил тут сумасшедший чего-то и это называется церковь строил?

     – Ну не знаю. Пусть будет храм.

     – Ни храм и ни тем более церковь! Разве может сумасшедший построить церковь? У нас уже есть своя церковь и для неё нам не нужно никаких храмов. У нас тут лес храм. И мы его паства. Понятно?

     – Понятно, – согласился я . – А он, значит, не принадлежал к вашей церкви?

     – Нет. Мы его только терпели. По нам – так лучше бы его тут не было.

     – Так он умер. Повесился.

     – Повесился? Ну и Бог с ним. Никто его жалеть в деревне не будет. А ты что? Ты ж не родственник ему. Чего тебе надо? Помер и помер. Похороним. Родственников у него нету. Зайди к старосте, коли ходить тебе не лень. Ему и скажи про Зайцева. Пусть похоронит этого недотёпу. А лучше сам возьми лопату и закопай. Тебе сподручнее это будет сделать. Молодой.

     Не спуская с меня своего сурового и пристального взгляда она приблизилась ко мне и чуть ли не прошипела:

    – И поменьше тут шастай и вынюхивай! Ты хоть из этих мест, но всё равно чужак!

     Уже отойдя от неприветливого дома на приличное расстояние, я вспомнил, что деревянная ладонь – единственное, что было на стенах в покинутом мною доме. Как ни странно, но  в этом старом жилище не было ни одной иконы. Ну, точно! Ведьма!

     Домик в этой деревне мне достался даром. А если быть точнее, по наследству от какого-то дальнего-предальнего родственника. Этому предшествовала целая серия непонятных писем от него. Поначалу я подумал, что кто-то ошибся адресом. Но вот мелькнуло одно знакомое имя, затем второе…И я поверил, что этот мой дальний родственник очень сильно хотел, чтобы после его смерти я стал наследником. Его желания совпали с моими, и вот в прошлом году я приехал сюда посмотреть доставшееся мне наследство.

     Я заехал в  дом, не оформляя домовладения, поскольку было только одно распорядительное письмо прежнего хозяина, никаких других документов. Хотел зайти к соседу, представиться, выставив бутылку водки, и стать, таким образом, новым хозяином дома. Однако, сколько бы раз я к нему не заходил, дверь всегда оказывалась заперта. Причём, как мне показалось, закрыта она была изнутри. Меня просто не пускали. Однако, после моего визита на одном из кольев хлипкого соседского забора появилась чёрная кровоточащая голова небольшого кабанчика. Других попыток познакомиться с соседом я не делал. В конце концов, мне было достаточно знать, что рядом со мной живут люди, а дружбу водить с кем-то нужды  не было.

     После визита к зловредной ведьме, я сразу отправился к соседу. Всё-таки, как не крути, а для меня он здесь самый близкий человек, хотя я его и не видел ни разу. Надо сказать, что и других деревенских жителей не часто встретишь на улице. Так, мелькнули пару раз какие- то невзрачные тени, качающиеся то ли от слабости, то ли от вина. Но это было в прошлый мой приезд, когда ещё работал магазин. Теперь только осенний промозглый ветер гулял по улицам, шатая сгнившие заборы.  На крыше у соседа звенели раскачиваемые ветром верёвки пересушенной рыбы. Но это единственное, что позволяло мне предполагать, что здесь могут жить люди. Когда я вошёл в тёмные сени, то успел заметить, как с полки во мрак кладовки юркнула ласка, уронив пустой алюминиевый бидон. Спрятавшись за старые вёдра, зверёк выжидательно поблёскивал своими глазками-бусинками.

     – Добрый день! – поприветствовал я соседа, войдя в избу.

     Однако ответа не услышал. Кто-то проворный, хлопнул межкомнатной дверью. Ага! Мне тут не очень-то рады.

     – Соседи!  – позвал я и толкнул дверь в комнату. – Здравствуйте!
Однако и там меня никто не ждал. Только остов головы огромного осётра, пристроившийся в углу на полке, вместо иконы, ощерился и слепо смотрел на меня пустыми глазницами. Я вышел из дома в полном недоумении. Да что за деревня тут такая! В другие дома я заходил, уже и не надеясь кого-то встретить. Один за другим я прошёл около двух десятков домов, но в большинстве случаев натыкался только на запертые двери. В нескольких холодных хибарках полуживые старики, лежавшие на своём смертном одре, встречали меня бессмысленным взглядом.
 
     – Да что за чёртова деревня! – воскликнул я, захлопнув двери очередного, на этот раз нежилого, заброшенного дома.

     Может быть мне, перед тем как занять доставшийся по наследству дом, стоило настойчивее добиваться встречи с соседями? Постараться как-то войти в здешнее местное общество, заручиться их доверием? Сдаётся мне, я пришёлся здесь не ко двору. А может быть, это мой дальний родственничек чем-то насолил деревенским? Я и не подозревал, что этот Махоня (сроду среди моих родственников не было таких фамилий!) существует на белом свете. Тем удивительнее было получить от него сначала одно, а затем ещё несколько писем. Вернувшись домой обозлённый и расстроенный, я отыскал эти письма и, решительно распечатав бутылку водки, сел за стол. Война войной, а обед по расписанию. И, уже заранее сердясь на себя за нарушенное обещание больше не пить,  налил грамм сто в стакан, которые тут же и опрокинул в рот. На закуску пошёл солёный таймень, бочки с которым, занявшие половину погреба, достались мне в наследство вместе с домом. Таймень был удивительный! Никогда такого не ел! Да, богатые тут места, ничего не скажешь. Жаль только нигде не подписано, когда Махоня засолил эту рыбку. Примирённый с собой, я принялся изучать письма.

     "Так получилось, братуха, –  писал мне Махоня, – что наследником моей усадьбы хочу видеть только тебя." Далее следовало перечисление родственников, через которых Махоня узнал о моём существовании. "Мне уж недолго осталось, братуха, жить на этом свете. Приезжай, вступай в наследство и наведи здесь порядок. Я всегда знал, что кто-то должен во всём разобраться. Раньше здесь всё было. И сельсовет, и клуб, и магазин. Дорога до райцентра сносная была. Ремонтировалась регулярно. Работали все. И молодёжи хватало. Жили – не тужили. Одним словом, порядок. Сейчас – разруха. И ведь что интересно, кому-то нравится такое положение вещей. Думаю, что старосте в первую очередь. Чтоб ему пусто было! Да ещё его прихлебательнице Авдотье. А почему? Да потому что они тут такую власть имеют – никому и не снилось. В двух словах не объяснишь, на месте разбираться надо. Я уж тут не влезаю ни во что. Зачем? Никому ведь ничего не надо. Идёт как идёт, и ладно. Лишь бы от лихих промысловиков отбиться. Этим все озабочены. А так ¬– наша хата с краю. Тут ведь у нас ведь у всех хата с краю. И поделом, значит, заслужили себе этих захребетников, старосту с Авдотьей… Но всё равно, знаешь, земеля, гложет что-то душу, не даёт покоя мне всё это. Уж такая видать у нас у всех тяга к справедливости, чтоб её!"  Это точно, он прав, этот Махоня. Мы такие! "Они думают, что я дурачок малохольный, сморчок. Говорят: "Махоня-паразит!" Ну да, паразит. Клоп. Но клоп, который чует свой противный запах. А они не чуют". Махоня очень пространно доказывал мне, почему он не дурачок, и как красиво в окрестностях его замечательной усадьбы. Много ругал односельчан. "Они все лживые и подлые; тупые, ничего не хотят знать кроме своего пупа. Только и знают, что накушаться мухоморов и скакать вокруг костра, да кричалки кричать. Сумасшедшие они все. Параноики. Вот кто. Живут одним днём. Без полёта мысли. Без мечты. Дальше своего носа видеть ничего не желают. Деградировали окончательно. Думают, что кто-то за них решит все проблемы. Помолятся своему идолу, жертву ему принесут – и проблемы разрешатся.  И даже Гришаня Зайцев. Уж на что мужик башковитый. Но и тот считает, что стоит построить храм и все беды стороной пройдут. Он бы мог, наверное, тут навести порядок, если бы энергию свою в правильное русло направил. Да, по-моему, свихнулся…"

     Встретив знакомую фамилию, я внимательнее стал читать дальше. Оказывается, как пишет мой родственничек, что-то с головой было неладное у этого Зайцева. Да, это похоже на правду. Не просто так же он повесился.
"Сельсовета у нас давно нет, – писал Махоня, – поэтому как приедешь, зайди к старосте. Если он, конечно, ещё жив будет к тому времени, и если не объестся своих мухоморов и поганок, старый хрыч! Найдёшь его без труда – дом у него с рогами лося на крыше. Не лося, скунса вонючего ему надо, старому дуралею! Уходить будешь от него, не забудь плюнуть через левое плечо. И вот что, братан – не скачи вместе с ними вокруг костра! А вообще-то, будь моя воля, спалил бы я эту чёртову деревню до тла! Чтоб ей пусто было!"

     Подкрепившись как следует да повалявшись вволю на кровати, я  решил довести своё расследование до конца. Но прежде предстояло похоронить  по- человечески бедолагу Григория. Не век же ему лежать в лесу, закиданному валежником. Я нашёл в кладовке ржавую лопату и отправился в лес.

     Пока шёл, размышлял: да, ситуация с самоубийством Григория Зайцева с точки зрения следователя довольна проста и банальна. Деревня не приняла его самоотверженных усилий с его монументальным строительством. Григорий оставался для них чужаком с этим своим храмом. Вот и повесился. Расследовать, тут, собственно говоря, и ничего. Другое дело, что меня беспокоит, как я уживусь с ними. С одной стороны, мне абсолютно всё равно как эти деревенские отнесутся ко мне. Мне ровным счётом нет до них никакого дела. Как и им до меня, думаю. Каждый сам по себе. Хотя, с другой стороны, мне их жаль, что говорить. Что будет за зиму с этими стариками и старухами?  Они едва передвигаются. Помнит ли вообще кто в райцентре о существовании этой деревушки?  Пока что я не видел здесь ни одного трудоспособного мужика, кто смог бы как-то позаботиться о своих соседях. Боюсь, подумал я, что забота о них ляжет на меня. И я ускорил ход, широко шагая по деревенской улице. Кто знает, может быть, судьба готовила меня именно к этому испытанию? Груз ответственности имеет свойство не только давить на плечи, но и заставляет крепче стоять на земле.

     За размышлениями я прошёл деревню, недостроенный храм и вышел к лесу. И тут я увидел прямо перед собой калитку. Отдельно стоящая калитка из штакетника преграждала мне путь в лес. В прошлую свою прогулку я как-то миновал её. Видимо, проходя в лес, взял левее и не заметил это чудо-строение. Что может быть глупее отдельно стоящих ворот? Без забора? Я обошёл кругом калитку, несколько раз открывал и закрывал, проходил через неё, пытаясь понять смысл этого сооружения. Поискал в траве следы былого забора. Но их не было. Калитку здесь так и поставили когда-то без ограды. Нехристи! Язычники! Не удивлюсь, если обнаружу сейчас в лесу каких-нибудь деревянных идолов. Я углубился в лес, теперь уже пристальнее вглядываясь перед собой и по сторонам, ожидая увидеть следы молельного места. И не ошибся в своих предположениях. Пройдя сквозь густые, по осени голые, заросли ольшаника, я увидел вековую, разлапистую и высокую ель. Под ней стоял двухметровый валун, увешанный полотенцами. Сверху он был полит бурой смолой  или мёдом. А может быть кровью? Видимо это и есть языческий идол. Мне стало как-то не по себе. Я огляделся. Кругом громоздились  валуны поменьше. Словно окаменевшие язычники, молящиеся своему лесному богу. Всё это место обступали высокие густые ели, образуя своеобразный лесной храм. Мрачный и таинственный. И тут с порывом ветра, высыпавшего на меня сверху сухую хвою и ворох мелких веток, я почувствовал прикосновение множества чьих-то рук. Завертев испуганно головой, я устремился прочь, но отовсюду руки хватали меня за одежду, за волосы и, заглушая топот моих ног, несся мне вслед громкий шёпот, словно тысячи людей приглушённо задавали свои вопросы.

     В суматохе, закружив по лесу, я не сразу отыскал то место, где спрятал под валежником труп Григория. Я раскидал валежник…но труп не обнаружил. Только маленькая, с ладонь, лужица подсохшей крови.  Неужели медведь успел здесь побывать? Я крепче ухватился за лопату, будто она сможет помочь, если встречусь тут с медведем. Огляделся. Тихо. Стал высматривать медвежьи следы. Зверь должен, если это был он, наследить как-то. Но ничего кроме отдельных бурых пятен на жёлтой траве не увидел. Следуя по этим кровавым помаркам я, к своему удивлению, вышел в деревню. Так вот оно что! Не медведь! Кто-то обнаружил Григория и вынес его из леса. Но откуда столько крови? Он же не застрелился, а повесился! Кровавые следы были едва различимы. Но я ведь следователь. Хотя и бывший. И не такие следы распутывал.

     По следам я вышел к высокой почерневшей от времени  избе из отборной лиственницы. Дом хотя и покосился, но производил впечатление основательного и крепкого. На самом коньке крыши, там, где обычно и высилась в старину резная конская голова, были приколочены массивные лосиные рога. Так это, получается,  и  есть дом старосты!   Первое, что я увидел сейчас, войдя в дом – это был пёс, шпионивший за мной с того времени, как я прибыл в деревню. Это он сидел поодаль от костра, наблюдая, как я сжигаю во дворе своего дома служебные бумаги. Это он сопровождал меня в моей прогулке по деревне и по лесу; подсматривал, как я общаюсь с Григорием, и как заваливаю сучьями труп. Сейчас же он, злобно урча, пережёвывал заячьи кишки, пачкая пол кровью. Поодаль, на столе, в медном тазу покоился сам выпотрошенный зверёк. Я прошёл за перегородку и увидел ещё крепкого старика. Судя по всему, это и был староста. Он сидел за столиком, рядом с заправленной солдатским одеялом кроватью, и чистил старенькое ружьё. 

     – Ну, заходи, заходи, парень, – пригласил меня староста. – Садись, – он кивнул на табурет.

    – Старый совсем стал. Хожу плохо. Стреляю плохо, – пожаловался он, продолжая сноровисто толкать в ружейный ствол длинный витой шомпол.

     – Зайчика-то, однако, ухлопали, не промахнулись, – сказал я, стараясь словом поддержать  деда. Чем больше я находился в этом доме, тем больше мне почему-то стало казаться, что хозяин лишь прикидывается дедом; он то и дело бросал на меня искоса быстрые взгляды, поглаживая рукой бороду.
 
    – Зайца! Да что зайца! Он сам словил пулю! Видать, хотел больно словить. Подержи! – он вручил мне шомпол.

    Притворно кряхтя, дед встал из-за стола, сложил ружьё и махнул мне рукой, приглашая во двор. Проходя мимо барбоса, он хлопнул себя по колену, и пёс, сглотнув слюну, тоже поднялся и побрёл за нами.
 
      – Что твои зайцы! Ходили мы, бывало, и на большего зверя. Подстрелить – дело последнее. Ты попробуй сначала разглядеть его! А уж потом стреляй, если надо. Думаешь, пень пнём, а посмотришь внимательно – самый настоящий медведь. Думаешь, ну зайчик зайчиком, а разглядишь – так лютый зверь перед тобой!

     Он остановился у самого выхода и посмотрел на меня из-под кустистых, нависающих на глаза бровей:

    – Никогда не казалось так тебе, парень?

     Проходя через сумрачные сени, староста ловко ухватил откуда-то две кедровые шишки. Одну протянул мне.

     – Ну-ка, попробуй. Скажешь, что никогда таких не пробовал.

     Расщепляя шишку и пробуя орешки, я отметил, что старик хитро давит на меня. Знаю я все эти штучки. Подержи шомпол! Попробуй орешек!

     Староста снова внимательно посмотрел. И я вынужден был согласиться.

     – Ну да, да. Вкусные орешки. Никогда таких не пробовал.

     – Ну, что-ж, парень, значит, пришло время показать тебе нашу деревню. А красива она, скажу тебе, необычайно. Особенно осенью.

     Мы вышли за ворота. Правда, ничего красивого я не увидел. Умирающая, а точнее, уже умершая деревня. Всё покосилось и завалилось. Сгнило и заросло. И это, называется, красиво?

     – Смотри, какая красота! – староста обвёл широким жестом вокруг себя. – Всё родноё. Всё своё. А воздух-то, воздух!

     Он остановился и потянул носом. Сопровождавший нас пёс, поглядев на хозяина, зажмурился и сделал тоже самое.

    – Чувствуешь? Дух еловый, волнующий. Кто-то говорит, что мы раскольники, кто-то – что лешаки. А мы просто живём без всяких предрассудков. Никого не трогаем. Лишь бы нас никто не задевал.

     Он ревниво проследил за моим взглядом.
 
     – А, это! Наш местный сумасшедший конструирует тут. Землю не пашет, зверя не бьёт, грибов-ягод не собирает. Коряги только тащит сюда и лепит, лепит…Храм, говорит, строю. Если бы не мы со своей добротой, умер бы с голоду.

     – Зайцев? Чудика-то Зайцевым зовут? – поинтересовался я.

     – Ну да, парень. Зайцев он. Говорит, грехи наши хочет замолить, искупить. Нам, значит, помочь. Мол, мы на том самом месте, где он лепит всё это, когда-то чужака, человека пришлого в жертву принесли. Своим, значит, идолам поганым. Чтобы, значит, дела у нас шли хорошо. Чтобы зверь к нам шёл, лес свои дары давал немерено. Чтобы люди не болели. А мы терпели его, только потому, что родители его были тут людьми нами уважаемы. А в жертву, насколько я знаю, никто никого не приносил. А то, что прадед этого Зайцева промысловика тут одного залётного зарезал – вот это было дело. Да, было. На охотничьи трофеи его позарился, да на карабин дорогой. И голову ему отрезал. Мол, происки местных жрецов-язычников. Понимаешь? Свалить на других хотел свою вину.

     Староста пристально посмотрел мне прямо в глаза и медленно, с расстановкой повторил:
 
     – Голову ему отрезал, вот так – и он чиркнул себя ребром ладони по горлу.
 
     – Ну да ладно, парень. Преставился намедни Заяц. Это ты его валежником завалил? Лежит сейчас в своём недостроенном храме. Мужички перенесли. Завтра схороним. За грибами, наверное, ходил по лесу. И преставился.

    – Так он, это….– я осёкся, увидев на пороге соседнего  дома  моложавую и довольно привлекательную женщину. Взгляд её был доброжелателен и даже ласков.

     – Ну, вы прямо как владения свои осматриваете! Ходите, оцениваете всё!  Да ваше тут всё, ваше. Заходите. Найду, чем угостить!

     Староста заметно обрадовался приглашению и стал подталкивать меня к дому.

     – А мы и не прочь! – сказал он. – Верно, парень?

     Дед ещё больше помолодел, осанка его выправилась, лицо порозовело, словно он только что выпил.

     Нас уже ждали. Посреди избы стоял накрытый стол, уставленный закусками. На тарелках красиво разложены солёные грибочки, морщинистые огурчики, блинчики с красной икрой, настругано вяленое мясо, и много ещё чего-то вкусного и аппетитно пахнущего. На окнах – расшитые в цветах занавески. Вдоль стен – плетёная мебель. В дальнем углу стояла широкая кровать с застланной пуховой периной и многочисленными цветными подушками.

     – Так вот. Что я хотел сказать? – староста потянулся к графину и разлил по трём рюмкам прозрачную жидкость. – Тут не храм нужен. Признаюсь, Зайцев Гришка раздражал нас крепко. Ведь нам совсем было не до его строительства. У нас другие проблемы. А он то одно с нас тянет, то другое. Строительство-то дело дорогое. И упрекнуть всё норовил. Мол, не помогаем.  А нас промысловики одолели, парень. Вот что. Они, изверги, всю дичь в нашей округе извели. Ни зайца, ни кабана. Да ещё к нам, в деревню, норовят нагрянуть. Ищут разбойники, чем поживиться. Всё против нас нынче складывается. Так, глядишь, мы зиму не перезимуем. И больных много, стариков. Одна лишь надежда на тебя, парень. На тебя. Ну, давай, за знакомство.

     После этого он молча налил себе ещё одну за другой пару рюмок, поймал вилкой в тарелке скользкий груздь, похрустел им также молча и поднялся. Я тоже встал.

     – Нет! А ты, парень, останься! – он надавил на моё плечо, усаживая на место. – Это моё дело стариковское идти на печь и греть там свои косточки. А ты уж тут посиди, отдай должное гостеприимству доброй хозяйки.
 
     – Авдотья! – он кивнул женщине на графин . - Налей гостю ещё!

     – Да, да, посидите, покушайте. Куда вам спешить? – стала уговаривать меня женщина.

    Уже у самых дверей, на выходе, староста оглянулся и сказал:

     – Мы ещё в прошлый твой приезд пригляделись к тебе, парень. Ты пока молодой мужик, вернулся к своим истокам. Это хорошо. Мы тут все рассчитываем на тебя.

     И он ушёл. А хозяйка стала виться вокруг меня, подкладывая в тарелку всевозможные закуски.

    – Угощайся, угощайся, гость дорогой!

     Уговаривать меня не надо было. В последнее время мой рацион состоял из колбасы да консервов. Я пробовал то одно угощение, то другое , поглядывая на довольно улыбающуюся женщину. А она мила! Очень даже мила! Если так дело пойдёт и дальше, то можно сказать, я попал туда, куда мне и надо. Но в какой-то момент до меня дошло, что мне в самогон подмешали какое-то зелье. Я прямо почувствовал, как мои руки непреодолимо, помимо воли, потянулись к её бедрам. А хозяйка, улыбаясь, придвинулась ещё ближе, обдав меня жаром своего мягкого тела. Словно говорила: "Возьми, возьми меня!" Но такими ведьминскими штучками меня с толку не сбить! Уж больно всё быстро и гладко пошло! Нет, неспроста, совсем неспроста меня сюда староста притащил. Да меня просто заманили в ловушку, чтобы принести в жертву своим идолам!  Не заметишь, как без головы останешься. Так я подумал и, собравшись, разом поднялся из-за стола, едва не стянув на пол скатерть с закусками. На заплетающихся ногах я устремился вон из избы. Домой! Но не тут-то было. Я и двух шагов не сделал, как упал на пол лицом вниз и уже не в силах был пошевелиться. Женщина склонилась надо мной, проверяя, дышу ли я.

     – Что? Что ты мне подсыпала? – с трудом прошептал я.
 
     – Да ничего! Что ты! Ничего кроме сушёных мухоморов! Мы всегда так делаем. Толчём мухоморы и добавляем в самогон.

     Она поднесла рюмку зелья и чуть ли не силой стала лить мне в рот.

     – Ты выпей, выпей ещё! И так запляшешь, что не остановишь!

     Однако вместо того, чтобы плясать, я провалился в беспамятство. Когда очнулся, то ощутил необыкновенную лёгкость в голове, такую лёгкость, словно мне промыли мозги, прочистили и поставили их на место. Даже показалось, что в мозговых извилинах гуляет свежий и приятный лесной ветерок. Он перетекал по всем извилинам, как вода по водосточным трубам, доставляя мне при этом неизъяснимое наслаждение. А ещё я обнаружил, причём необыкновенно ясно и чётко, что у меня отсутствует туловище. Как я не пытался вращать глазами, увидеть ничего не смог кроме кончика своего носа. Раскрыл рот, желая глотнуть воздуха, чтобы убедиться, что дышу, но тщетно. Сколько бы не раскрывал рот – дышать я не мог. И, самое главное, я не испытывал от этого никакого неудобства! Тогда ужас медленно стал вползать в мои мозговые извилины. Вспомнил, как совсем недавно  в гостях у деревенских родственников отрубил петуху голову. Обезглавленный петух ещё долго бился в ведре, дёргая ногами и разбрызгивая кровь, а его голова валялась неподвижно поодаль  на земле и точно так же, как я сейчас, раскрывала и закрывала клюв. От таких воспоминаний я ещё судорожнее стал вращать глазами и раскрывать рот. Затем, немного успокоившись, скосил глаза и стал изучать обстановку. В полумраке обнаружил, что лежу, опираясь щекой на ярко-красный ковёр, почти под самым столом, за которым ещё совсем недавно так легкомысленно и необдуманно выпил ведьминского зелья.

     И тут вдруг хлопнула дверь и разом перед глазами замельтешили беспорядочно чьи-то ноги. Мою голову завернули во что-то мягкое и пыльное и куда-то понесли. Человек, нёсший меня, и его спутники глухо и невнятно переговаривались. Скрипнула петлями дверь, зашуршал под множеством беспорядочно переступавших ног гравий. Собака, встревоженная гулким карканьем ворон, проснувшихся где-то на окраине леса, залаяла и тут же, словно подавилась костью, умолкла.

     Большей частью люди шли молча, только изредка о чём-то переговаривались. Я пытался разобрать, о чём же они говорят. И со временем понял, что они не просто говорят, а поют. Поют речитативом. Один начинал вроде как молитву какую-то исполнять, а потом остальные, негромко, но ритмично завершали. Затем этот один снова начинал петь-говорить, и снова остальные быстро и дружно завершали. Чем-то это напоминало старинную бурлацкую песню, когда один начинает:

     – Во всю-то ночь мы тёмную долгую осеннюю ухнем, грянем.

     А остальные хором заканчивают:

     – Дядя нам кричит: давай!
 
     От ужаса я опять потерял сознание. Пришёл в себя уже в лесу у костра. Я чувствовал, как лицо горит от жара огня. Между мной и костром извивались, корчились в жутком танце непонятные тёмные фигуры. Змеились языки пламени, озаряя пляшущих. В своём молчаливом и ужасном танце они приближались ко мне всё ближе и ближе, чувствовались их пристальные и плотоядные взгляды. Прыжки и ужимки этих людей были непонятными и дёрганными, словно они бились в конвульсиях. Я смотрел широко раскрытыми глазами, не моргая, слово загипнотизированный кролик, перед которым голодный горностай исполняет сумасшедший, но коварный танец, чтобы потом в одном из своих кульбитов схватить острыми зубами кролика и перекусить шейные позвонки. И вдруг один из пляшущих склонился надо мной и заглянул прямо в глаза. Я узнал старосту.

     – Он наш Бог! – закричал староста.

     – Наш Бог! Наш Бог! – закричали остальные и стали прыгать через меня.

     Подбежала Авдотья, наклонилась и прямо из бутылки стала заливать в меня самогон. Я закашлялся, сделал несколько обжигающих горло глотков и тут же почувствовал, как огонь разливается по всему моему телу. Ужас сменился невыразимым счастьем, я вскочил и от распираемых меня чувств и сумасшедших эмоций проворно, как обезьяна, взобрался на ель.  Крепко обхватив ствол дерева  руками, я прижался щекой к шершавой коре и замер, прислушиваясь к токам жизненной энергии, ходившей через сердцевину ели, от корней к макушке и обратно.

     Там внизу продолжали прыгать люди, а я затих, слившись с деревом.

     – Долго ль ещё стоять нашему лесу? – крикнули пляшущие.

     – Века! – ответил я.

     – А много ль зверья будет в нём?

     – Несметно!

     Люди всё задавали и задавали мне вопросы. Сначала хором, а потом каждый в отдельности. А я отвечал, быстро и не задумываясь, словно во сне.  Ни один вопрос я не оставил без ответа и слез с дерева только тогда, когда почувствовал идущий от дерева космический, пронизывающий холод.  Поэтому, когда Авдотья подошла ко мне, я схватил скрюченными от холода пальцами протянутую ею бутылку и сделал несколько долгих-долгих глотков, после которых сразу же и отключился.

     Проснулся я от ослепительного света, бившего прямо в глаза. Прикрываясь рукой и щурясь от солнца, я увидел Авдотью. Она срывала с окон занавески. Заметив, что я проснулся, она сказала:

     – Их сто лет не стирали. Да и тебе банька не помешает. Я уже затопила. Ты помнишь, что вчера людям обещал?

     – Что?

     Что я мог пообещать после того как меня опоили самогоном на мухоморах!

     – Говорил, что знаешь, как нам тут всем помочь. Как защитить от промысловиков. Обещал, до дождей отправиться, как самый молодой, в исправительную колонию и организовать вертолёт для больных стариков. Соли привезти, крупы. Список составлен.

     Господи! Да сделаю всё что угодно, лишь бы мне побыстрее вырваться из ваших лап!
   
     – А помнишь, что ещё обещал?

     – Что?

     – Меня в жёны взять.

     Я поднялся с кровати и сел к столу, где для меня уже был приготовлен завтрак. Блинчики с красной икрой и горячий чай – таким завтраком я себя не часто баловал и в лучшие свои годы. Собственно говоря, а что страшного произошло? В жёны взять такую хорошенькую да хозяйственную женщину – вот тут упрашивать меня не надо.

     С неделю примерно я вкушал все прелести медового месяца с изголодавшейся по мужской ласке женщиной. Готов был продолжить и дальше, но заметил, что Авдотья стала прятать от меня самогон и без обиняков напомнила, что пора выполнять обещание.

      – Скоро дожди начнутся! Как ты доберёшься за продуктами и медикаментами?
   
     И то верно. Знакомым маршрутом я без особых проблем добрался до колонии. Двадцать километров для меня пока что ещё задача преодолимая. Начальник выслушал бывшего следователя  внимательно и вызвал вертолёт. Так что обратно я добрался мигом, прихватив из тюремного магазина кое-какой товар. Правда, вспоминая бедолагу Зайцева, сигареты покупать не стал. Он плохо закончил, подумал я. И дело совсем не в том, что над его родом тяготело проклятие убитого промысловика. Думаю, что храм он строил не для людей, а для себя, надеясь на искупление. Вот и потерпел неудачу. Лично я не рассчитываю попасть ни при жизни, ни после неё в клан избранных. Главное, что у меня появилось ощущение, пока еще нетвёрдое, что я перестал быть чужаком для этих людей. Правда, про работу над романом придётся забыть.


2.

       Кажется, я нашёл, что искал. Оказывается, для человека требуется совсем немного. Любимая и любящая женщина и только. Авдотья старалась вовсю. И на кухне и в постели. Я только и делал, что днём трескал её разносолы  (а готовила она так, как никогда я не ел ни в одном ресторане за всю свою жизнь), а ночью предавался с нею любовным утехам, удивляясь её неуёмной энергии. Да и во мне проснулась недюжинная мужская сила. Наверное, тут надо отдать должное самогону на мухоморах, а может быть ещё на каких грибах и травах. Авдотья всех секретов своих не раскрывала. Во всяком случае о работе над романом я больше не помышлял. О прошлой моей жизни напоминал только подаренный моим наставником карабин. Не один раз я вспомнил добрым словом следователя по особо важным делам Истомина.  Оружие меня не подвело ни разу. Добытой мною дичи хватало с лихвой на всю деревню. Старики ожили. Всё чаще их можно было видеть на улице. Они прогуливались по деревне и даже копошились в своих огородиках. Иногда, правда, в моё сознание прокрадывалась мыслишка, а не потому ли я избавил Истомина от улик, содержащихся в этом злосчастном, уничтоженном мною деле, что он подарил мне этот волшебный карабин? Не оказался ли я тем самым пресловутым взяточником, против которых направил в суд не одно уголовное дело? Да, пожалуй, я взяточник. Оказал своему наставнику услугу. За те знания, которые он мне дал в уголовном процессе. За навыки в следствии. За ту нетерпимость к преступному миру, которую он мне привил за годы совместной работы в отделе. А подаренный карабин – это, пожалуй, будет взятка с его стороны. Взятка за то, что ушёл. За то, что оставил меня один на один в противостоянии со злом.

     Я и не знал, что в душе всегда был охотником. Откуда только взялось у меня чутьё дикого зверя, его повадок. Порой мне казалось, что я могу даже предугадывать намерения лося, кабана, медведя. Могу выследить зверя по едва видимым следам. Нет, не даром я, всё-таки, был в своё время следователем. Староста скрупулезно вёл учёт добытого зверя. Он не просто принимал от меня отстрелянных животных, а, как конторщик заготконторы, актировал каждый произведённый мною отстрел.

     – А вот, что ни говори, сказывается в тебе потомственный охотник! – говорил он одобрительно, отрываясь от учётной книги, в которой он вёл свои записи. – Не ошиблись мы в тебе, не ошиблись. Ты для нас просто подарок небес! – он оценивающе смотрел на меня поверх старинных очков-окуляров и добавил:

     – Держи, это для вас с Авдотьей, – и передавал самый лучший кусок мяса. Но и других односельчан староста не обижал. Добыча расходилась быстро. Я едва успевал ходить за новым зверем. Со временем мне приходилось уходить всё дальше и дальше  вглубь тайги. Охотиться становилось всё сложнее и сложнее. И наконец случилось так, что я забрёл в чужие угодья. Я это понял по многочисленным приманкам и хитроумным капканам. Там и сям стояли кормушки с сеном для лося. Видно было, что охотники возлагали на этот участок особые надежды. Поняв, что в этом лесу лучше не охотиться, я повернул в сторону деревни. Однако, уже на обратном пути не смог устоять перед искушением и подстрелил упитанного кабанчика. Знал бы, как он мне дорого обойдётся! Авдотья в эти тонкости моего охотничьего промысла не вникала. Из кабанчика она приготовила жаркое, какого я никогда в жизни не пробовал. Я смотрел, как она, напевая, колдует у домашнего очага, и думал с благодарностью, что эта женщина подарила мне самые лучшие дни в жизни. Как никогда я чувствовал себя нужным и необходимым для этих людей. В конце концов, я чувствовал себя просто счастливым.

     Одно было плохо. Мне стало не хватать самогона. Авдотья выдавала своё зелье как в аптеке. А мне было мало. Дошло до того, что я тайком стал добирать из Авдотьиных тайников, разбавляя оставшиеся напитки водой. Не хотелось быть разоблачённым. Но от этого становилось только хуже. Разведённый водой напиток  не давал мне уже того ощущения счастья, что было раньше.  И  Авдотья уже не казалась такой красивой и желанной, и я всё чаще стал вспоминать, что бросил свою прежнюю жизнь не для этого. Я с тоской поглядывал в сторону шкафа, куда были спрятаны папки с моими черновиками и набросками романа . А тут ещё как всегда, неожиданно и отрезвляюще, случилась беда. Вечернюю тишину вдруг разрезал резкий, отдающий эхом в окружавшем деревню ельнике, рёв  джипа. Преодолевая вязкий влажный песок на улицу из лесного сумрака выскочил "уазик". Он натужно надрывал двигатель и был замызган грязью по самую крышу.

     – Эх! – вздохнула Авдотья, отпрянув от окна. – Вот они, ироды! Давно свой нос не показывали. Промысловики это.

     – Разберёмся! – успокоил я женщину и достал карабин.

     – Вот давай без этого, – сказала Авдотья. – Разозлишь только их. После этого они всю деревню спалят. В тюрьму ещё сядешь из-за них, а толку никакого не будет. Ты знаешь, сколько их тут под надзором? Условно-досрочно освобождённые. Это надо колонию убирать из этих краёв вместе с их посёлком.

     – Ну это мы посмотрим, – я рассовал по карманам боеприпасы, набил патронами магазин карабина. Ещё  один патрон загнал в ствол. Женщину слушать в таких вопросах – себя не уважать. Но и недооценивать промысловиков-зеков тоже не стоит. В убийстве рука у них набита поболее моего. На моей совести несколько зверушек, а эти уже наверняка попробовали и вкус человеческой крови. Здесь колония строго режима и наказание отбывают матерые уголовники. Между тем, из "уазика" один за другим вылезли трое. Мой намётанный глаз уже по их физиономиям определил, что схватиться мне придётся с отъявленными головорезами. На их лицах застыло брезгливо-злобное выражение. Годы, проведенные в тюремном гадюшнике  стирают с лица всё человеческое. Захватив оружие, они направились к ближайшему приличному, не затронутому разрухой, дому. Там, вместо конька на крыше красовалась огромные лосиные рога. Это был дом старосты. Я, сливаясь с вечернем сумраком, поспешил следом. Переговариваясь и толкаясь в дверях, они ввалились в дом. А я тенью юркнул к окну, чтобы наблюдать за ними.

     Староста встретил непрошеных гостей  тем, что выставил на стол бутыль самогона, вяленого тайменя и всевозможные соленья и маринады. Похоже, тем самым он меня надолго привязал к окну в роли наблюдателя. Пока они нажрутся!  Сомневаюсь, что он выбрал верную стратегию. От таких не отвяжешься одной выпивкой.

    – Ого! – воскликнул грузный, с расплывшимся красным лицом промысловик. – Хозяин хлебосольный попался. Так мы, Аркаша, тут до утра просидим.
 
    – А чего до утра, Жерех? Выпьем, закусим, сделаем дело и обратно. Надо успеть к утренней проверке.

     Аркаша, в отличии от толстого и грузного Жереха, высокий и сухощавый. С его бледного и чахоточного лица не сходили выражение удивления и скорби.
 
     – Хорошенько выпить мы успеем и в посёлке. Отчитаемся перед участковым и, пожалуйста, иди к Вальке-самоедке, или  просто сиди дома и жри водку.

     Троица уселась за стол.  Не мешкая, в полном молчании, все выпили по полной рюмке и закусили. Староста суетливо снова наполнил им рюмки и подложил на тарелки порезанное сало.
 
       – Надоело к Вальке-самоедке, – сообщил Жерех, ухвативший слишком большой кусок сала и теперь безуспешно пытавшийся его прожевать.  – Всем гуртом и как в нужник!– он раздражённо бросил обмусоленное сало на стол. – Я охотник и люблю свежую дичь. Простую русскую бабу хочу.

     Они  снова выпили.

     – Кто ж не хочет, – сказал Аркаша. – Для того и коплю денежки. Зимой полный дембель и все бабы мои.

    – А-а! – встрял в разговор третий, молчавший до этого урка.  – А-а! – он погрозил Аркаше пальцем, толстым и кривым, словно он  беспрестанно прочищал  им форсунки в тракторе. – Взломщик мохнатых сейфов! Маньячило поганый!

    Голос у него был тонкий как у кастрата, а с лица не сползала кривая ухмылка. В компании промысловиков он был самым мелким и всё больше молчал до этого.

     – Ну да, маньячила. Я и не скрываю. Знаешь за лето сколько я в парке таких сейфов взламывал! И ничего, отряхнулась и пошла дальше. Бывало, так приобнимешь её сзади за шею, чтобы сонную артерию поприжать, – Аркаша с мечтательным выражением на лице согнул руку в локте, показывая, как давить шею.

     – Да ладно тебе душу травить! – Жерех встал из-за стола и выгнул спину, позёвывая.– Итак считаю дни, когда в город можно отсюда вырваться.

     – Ну, нам с тобой ещё ходить под надзором как медным котелкам!– сказал Басый.

       – Вот то-то и оно! – за это время знаешь сколько у нас будет возможности  обратно на зону загреметь за нарушение режима.

     – Да ладно тебе, – успокоил Жереха Аркаша, – скажем участковому, что  "уазик" на охоте сломался. Не переживай. Сколько раз проскакивало.

     – Проскакивало-то проскакивало. Раньше. А сейчас сам знаешь как стало. С появлением в посёлке этого, борзого...

     – Следака бывшего? – переспросил Басый. –Так он всего-навсего общественник. Помогает на общественных началах участковому. Что его бояться? Вообще, я думаю, завалить его надо на охоте. Мол, шальная пуля.

     – Завалить! Завалить! Вот сам и заваливай! – вскипел Аркаша.– Я уже, считай, в городе. На свободе. Потрясти тут стариков, взять сколько можно и тихонько чемоданы паковать. Ну чего ты тут всё суетишься! – Он замахнулся на старосту. – Выставил на стол и сгинь куда-нибудь в сени. Надоел уже! Всё подслушивает и подслушивает!

     – Нет, нет, Аркаша, погоди. Пусть старик останется. Он же нам и расскажет, что у них тут интересного есть. Золотишко бы поискать у староверов этих. Чует моё сердце, есть у них какой-то запасец про чёрный день. Свой общак, так сказать. Верно, старый? – Жерех пристально посмотрел на старика.

     – Откуда! – запротестовал староста. – У нас тут продуктов-то нету. Последнее выставил вам на стол.

     – Скажет он тебе, – усмехнулся Аркаша.

     – Иконы, иконы надо искать! – встрял Басый. –  Молельная изба ведь должна у них быть. Там-то уж точно найти можно. Думаю, если потрясти старика как следует, то он нам выдаст и общак деревенский и где их молельные реликвии спрятаны. Хотя, сдается мне, они тут не иконам молятся, а пням.

     – Ещё лучше! – заметил Аркаша. – Такие вместо иконы самородок какой-нибудь золотой используют. Или метеориту редкому поклоны бьют.

     Он встал из-за стола и заглянул в соседнюю комнату:  – Надо по сундукам прошмонать. Тут можно и старообрядческие иконы надыбать. Вот Савёлыч прошлым летом в Григорьевке Мокрую Бороду нашёл и Ярое око. Знаешь сколько стоит? То-то же! И здесь посмотрим.

     Жерех и Басый тоже поднялись и, не замечая хозяина дома, рассредоточились по избе, заглядывая во все щели и даже за печку.

     – Что-то не видно ни черта! – нетерпеливо тонким голосом отозвался Басый. – Пыль да паутина одна. Нехристи!

     Незваные гости рыскали по всем углам. Им не терпелось найти что-то ценное. Они открывали сундуки, шкафы. Заглядывали на антресоли. Переворачивали  старые картонные коробки из-под обуви. Вскоре Басый уселся на стул у кровати старосты и поглядывая на своих товарищей, стал чинить допрос старику.

     – Золотишко, дедуля. Золотишко, деньги. Антиквариат. Иконы, книги какие-то церковные старые есть? Всё надо. Вам это всё равно ни к чему. А мы в город увезём. Покажем знающим людям, учёным.

     Басый щёлкнул пальцами перед носом старосты.

     – Дедушко! Очнись и вспоминай. Не то бить буду. Больно и долго. Говори, гад!
Басый ударил кулаком по никелированной спинке.
     – Некогда нам ждать, дедка. Соберём всё и уедем. Говори давай!
     – Скажет он тебе, – заметил Аркаша, вываливая из шифоньера стопы постельного белья и одежды. – это такой мастак придуриваться. Ты хоть кол ему на голове теши, будет смотреть взглядом невинного младенца, мол, ничего не понимаю. Окончательно выжил из ума.
   – Ничего, у меня скажет, – пообещал Басый и бросил насторожённый взгляд на окна. Я быстро отпрянул к стене. Неужто заметил! Пожалуй, карабин помог бы мне решить проблему легко и без этих пряток. Но я ещё не был готов применить оружие.
     – Вот сейчас утюг нагрею и пройдусь по его голому пузу, – продолжал Басый.
     – Ну ты, Басый,  прямо отрыжка святых девяностых, – сказал Аркаша, заглядывая со стула на верх шифоньера. – Рудимент. Словами надо убеждать. Воздействием на психику. У тебя кто следователь был? Вот учился бы у него вытягивать из человека нужную информацию.
     – Ну ты скажешь, Аркаша. У следователя учиться. Да я его, лоха, вокруг пальца обвёл. Думаешь, откинулся бы сейчас условно-досрочно? Разматывал бы пожизненный срок где-нибудь в "Чёрном лебеде". Может быть слышал о таком? Петрове? Из городского отдела? Два трупака на мне было. А отделался сроком за разбой. Без мокрухи. Прикинь! Как я его, пентюха, кинул!
     Коленки у меня задрожали и я, не в силах стоять, присел на завалинку. Вот оно как, значит. Пентюх! Я узнал Басого только сейчас, когда он назвал мою фамилию. Он проходил у меня по делу об убийстве двух студентов юридического института. Ребята торговали в ночную смену в пивном ларьке. Басый, а теперь я в этом нисколько не сомневаюсь, это был именно он, обиделся на парней за то, что продали ему некачественный спирт . Долго и тщетно колотился в ларёк, требуя их на расправу. Но студенты благоразумно решили отсидеться и на драку не нарываться. Тогда Басый ушёл и вернулся уже с полторашкой, наполненной бензином. Набрызгал горючую смесь во все щели ненадежного укрытия, блокировал выход, затем почиркал зажигалкой и железный киоск выгорел изнутри полностью вместе со студентами. На Басого оперативники вышли довольно быстро, прошерстив всю свою клиентуру в округе. И на первых порах он им дал полный расклад. Как и за что спалил студентов. Написал явку с повинной. Но когда опера передали его мне, Басый пошёл в отказ. Стал строчить во все инстанции жалобы на оперов, мол, били и пытали его. Вынудили оговорить себя. И я ему поверил. Тем более, в прессе как раз шла волна против ментовского беспредела. Дабы не заводить дело на оперов, влепил Басому статью за разбой и  благословил его, как рецидивиста, на зону строгого режима. Басый для порядку еще построчил жалобы на произвол, но потом затих, довольный, что так легко отделался. И вот теперь он здесь, с раскалённым утюгом, готовый пытать и убивать. Не будь я таким легковерным, то дожал бы его, наверное. Сидел бы он сейчас где полагается, в тюрьме, а не разгуливал тут с оружием. Пентюх я пентюх! Сожаление о том , что не сделал в своё время дело как надо на какое-то время захватило  меня. А вдобавок – и злость на себя самого. Получается, что заслуженно судьба привела меня на эти задворки цивилизации. Сюда, в глухую тайгу, глуше, чем на зоне, где отбывал свой срок Басый. Мой блуждающий растерянный взгляд вдруг остановился на паре волчьих глаз, прожигающих меня из кустов. Ну да, тебя только тут не хватало! Хозяина твоего собрались тут пытать, а ты в кустах отсиживаешься! Пёсик старосты оказался хитрее, чем я думал. Ведь тоже наблюдает и выжидает.
     – Нет ничего! – Жерех тем временем завершил свой обыск в доме и вернулся к кровати, на которой скромно, ссутулившись, сидел староста. – Давай, Басый, работай. А то уедем отсюда ни с чем. Он показал  Басому корзинку, наполненную кедровыми орешками. – Завидная добыча, блин. Нечего сказать.
     И он внимательно посмотрел на съёжившегося под его взглядом старика.
     – Интересно, долго он ещё будет так придуриваться? Дай ты ему как следует в зубы. Сразу начнёт говорить. Пора действовать!
     Ну что-ж! И то верно! И мне пора действовать! Сейчас ворвусь в дом и сразу же первым выстрелом уложу Басого. Остальных попробую обезоружить. Не получится – уложу их тоже.
        По молодости я ещё верил, что в каждом человеке если не живёт, то хотя бы дремлет то универсальное, что присуще каждому из нас, что нас объединяет и даёт возможность понимать друг друга. Поэтому я как-то скептически воспринял слова своего первого прокурора,  к которому устраивался на должность следователя. "Главное, – говорил он мне напутственно,– никому не верь. Не будешь верить – не ошибёшься. А поверишь – убийца будет гулять на свободе и смеяться над следователем – лохом. Насильник будет подстерегать новую жертву и благодарить следователя. Ведь это он поверил ему и дал новую возможность насиловать". Профессиональная деформация, подумал я тогда снисходительно. Наверное и я лет через двадцать буду настороженным и опасливым чиновником. Буду перестраховываться по каждой мелочи и видеть в каждом прохожем потенциального преступника. Сейчас я шагнул дальше того прокурора. Я  не только никому не верю, но я не верю даже самому себе. Потому что знаю, человек слаб. Если он не сломался под одним испытанием или вторым, то далеко не факт, что он выдержит третье. И я не знаю, справлюсь ли сейчас с этими чужаками. Кто такой Басый я знаю отлично. За тех двоих молодых студентов я уже сейчас готов и судить его и исполнить приговор. Оба студента подались в юридический сразу после школы. Один из Новосибирска, а другой – откуда-то из сельской школы Челябинской области. Из Новосибирска ко мне приезжала сестра погибшего. Матери у них не было. Получилось, что уже тот первый допрос был и последним. Дело пришлось приостановить. Ведь я  поверил Басому, что он не при делах. А по второму сожжённому студенту из села приезжала мать. Она была матерью-одиночкой, работала уборщицей в совхозе и погибший сын был у неё единственный ребёнок. Она никак не могла понять, что судьба её сына, подававшего большие надежды, закончилась в протоколах моего уголовного дела. А я глядя на неё и вспоминая сестру второго погибшего, не мог поверить, что это в порядке вещей, когда судьбы людей ломаются, корёжатся только потому, что какой-то подонок посчитал, что можно запросто по своей прихоти сжечь живьём людей в железном киоске.
     – Вы что, придурки? – Аркаша, стоя у стола, плеснул себе самогонки. – Забылись? Нам надо с ними тихо, по-мирному. Иначе пожалуются и нам снова на зону. Или придётся выжечь тут всё, чтобы следов никаких не осталось.
      – А что если и выжечь? – спросил Басый. – Тут лесных пожаров не перечесть. На них никто и не выезжает уже. Всё спишется.
    Аркаша задумался.
   – Давай-ка сначала прошманаем тут всё основательно. Там и определимся. Уехать по-тихому или подчистить за собой следы.
    Староста благодушно, из-под век, поглядывал на гостей, словно не понимал, что сейчас решается его судьба и судьба деревни. Он или обычный хитрец или  старичок-лесовичок, чья судьба предрешена активностью лесорубов-старателей, подумал я. Судя потому, что деревня вымирает староста скорее всего тот самый леший из прошлого века, в судьбе которого давно уже поставлена точка. Последние проплешины  мха на умершем стволе дерева. Буду ждать, решил я. Когда гости выйдут из дома, повяжу их и вывезу на их же " уазике" подальше отсюда, в лес.
     – Ну что ж. Тогда пошли, – Аркаша кивнул на выход.
     – Отдыхай, дедуля! – весело сказал Басый старосте, и вся компания, кашляя и сморкаясь, затопала вон из дома. Я посчитал, что будет благоразумно спрятаться в канаве у соседнего дома. Оттуда мне будет удобно наблюдать за дальнейшими действиями троицы.
     – Начнём вон с него, – кивнул Аркаша в сторону недостроенного храма.
     – Так он ещё не освящённый! – заметил Басый. – Что там ловить-то! Чертей что-ли? Ни икон, ни поповской заначки.
     – Ну, Аркаша, видать, привык отправляясь на дело посещать церковь, – съёрничал  Жерех. – Свечку поставить богу Автолику, покровителю воров и обманщиков.
     – Да ладно вам! – прикрикнул Аркаша. – Сходим и всё, недалеко тут.
И они гуськом направились к храму. Интересно, подумал я, что эти крохоборы там будут брать? Осторожно, крадучись последовал за ними.
     – А не боязно, Аркаша? – поинтересовался Жерех, – храм-то грабить?
     – Я не верующий, – ответил Аркаша.
     – Не верующий! – не поверил Жерех. – А на зоне вон как поклоны отбивал Николаю-чудотворцу. Иконку у изголовья кровати наладил. Боялся, что дело пересмотрят и второго трупака пришьют? Колись, давай, Аркаш! Очканул тогда, верно? Слышал я как ты просил Николая-угодника, чтобы он оставил тебе всего один труп.
     – А что, Жерех, – встрял Басый,– а ведь сработало! Верно, Аркаша? Не удалось ведь на тебя тогда второго жмурика навесить! Не удалось! А я ведь тоже Николая просил на следствии. Загну так пальцы крестом под столом, пока следак протоколы раскладывает, и прошу. Помоги, говорю, Николай-угодник, заступись, пронеси мимо вышки! И ты знаешь, сработало! Застил Николай-угодник глаза следаку. Открыл ему уши для моего вранья несусветного. Отделался сроком я плёвым, да отстоял его на одной ноге, смеючись и припевая.
     Освещая дорогу фонариком троица подошла к храму. Сначала они обошли строение кругом, а затем, тихо переговариваясь, поднялись в помещение. Я не отставал. Разумеется, следом подниматься не стал, а затаился у окна. Вот мародёры! Чем они там вознамерились поживиться? Не плотницкими же инструментами. Звук выстрела заставил меня встрепенуться. Я чуть карабин из рук не выронил. Что за притча! Бандиты пронеслись мимо меня гурьбою, толкаясь и спотыкаясь. Кто-то из них матюгнулся,  кто-то, кажется Басый, вспоминал чёрта. Побежали они к ближайшему дому, то есть обратно к дому старосты. Что их так напугало? Я всматривался в чернеющий храм, но ничего интересного и необычного не увидел. Неосторожный выстрел одного из этих остолопов, наверное. Не чёрт же, в самом деле, их шуганул! Вот придурки! Ах! Да ведь там бедолага Зайцев своих похорон дожидается! Совсем забыл! Вот кто их пуганул! Я подтянулся к дому старосты и с любопытством заглянул в окно. Однако, оно по-прежнему чернело. Никто не торопился зажигать лампу. Где эти клоуны? Куда спрятались? Здорово, видать, напугались. Теперь и я уже опасливо оглянулся на храм. Яркая луна отбрасывала от него густую чёрную тень. Но никакого движения там заметно не было. Прошло около часа, но в доме по-прежнему было тихо. Над лесом появилась светлая полоса. Ночь уходила, близился рассвет. Первые птицы, ещё не смело, на пробу, попытались спеть свои утренние песни. А я почувствовал, что устал так, что готов был заснуть прямо тут, подо окном. Надо поспать, подумал я. Если они на что-то и решатся сейчас – так это сесть в свою машину и убраться восвояси. Я, собственно, не против, если это произойдёт. Едва вернулся в дом, так сразу и рухнул на кровать, под тёплый Авдотьин бок. Но только я провалился в глухую яму забытья, как почувствовал, что меня кто-то трясёт за плечо.
     – Просыпайся! Ну же, просыпайся скорее! – это Авдотья суматошно пыталась вернуть меня в действительность. А действительность, судя по всему, была тревожная.
      – Ещё приехали!  Посмотри в окно, видишь машину? Это из промыслового посёлка!
Я озабоченно выглянул в окно. Возле  "уазика" стояла потрёпанная "Нива", цвет которой при всём желании угадать было невозможно. Так она была густо заляпана грязью. Солнце стояло уже довольно высоко. Судя по всему дело уже близилось к обеду. Об этом можно было судить и по активности Авдотьи. На столе стояло блюдо со свежеиспеченными пирожками, а в кастрюле булькал ароматный суп. Ну и горазд же я поспать!
     – На, выпей! – Авдотья услужливо протягивала мне стакан со своим зельем. Видать, думает баба, выпью и успокоюсь.
      – Я пить не буду! – сказал как отрезал.
     – Да выпей же! Устал ведь. Тебе отдохнуть надо. Расслабиться.
      – Раз и навсегда отважу их отсюда! Ты же первая меня не будешь уважать, если я буду прятаться от них, а не преподам урок раз и навсегда!
     – Ну, наверное, не так , не оружием их надо отвадить.
     – А как?
     – Ну, может быть через администрацию колонии как-то.
     Я ничего не сказал, вышел. Люди неисправимы. Им всё кажется, что их проблему должна решать администрация, руководство, вышестоящие органы. Но только не они сами. Вот спалят тут их всех сейчас, выжгут к чёртовой матери – и ничего решать не надо будет! 
     За то время, что здесь живу, я успел стать неплохим охотником. До что там скромничать! Хорошим! Редкий мой выстрел не достигал своей цели. Был случай и на медведя сходил, не спасовал. Правда, честности  ради, надо отметить, что зверя я бил из засады. А этих упырей я не могу расстреливать в спину. Вот такой парадокс. Честного, можно сказать, зайца убить рука не дрогнет, а отъявленных подонков, жестоких убийц и насильников я почему-то убить просто так не могу. А дать им возможность стрельнуть в меня первыми, да еще из трёх стволов, будет, мягко сказать, глупо. Учитывая ещё тот факт, что они промысловики, профессиональные охотники, глупость с моей стороны будет вдвойне. Хотя, к слову сказать, уголовно-процессуальное законодательство построено именно по такому принципу: позволяет преступникам первым выстрелить  из трёх стволов в законопослушного и безоружного человека. Можно сказать, даёт фору преступникам. Я шёл по улице и думал, что для начала надо будет их как-то разоружить. И я осторожно, пригибаясь, подобрался вдоль забора поближе к "Ниве". Кто же это прибыл? Мой потенциальный союзник или ещё один враг? Подойдя ближе к машине, я убедился, что там уже никого нет. Наверное, подумал я, к своим подались. Озираясь по сторонам, я направился к дому старосты. Подходил к дому с опаской. Одно дело вести наблюдение ночью, и совсем другое, когда ты днём пытаешься подсматривать в окна. Сразу заметят. Поэтому, прежде чем заглянуть в окно, я послушал, что творится в доме. А в доме шёл серьёзный разговор.
     – Да мочить его надо! – говорил, судя по высокому тембру голоса, Басый. – Мочить. Вариантов нет. Ведь он же первый укажет в рапорте, что мы в деревне самогон глушили. На сверку не явились. Кто нам поверит после этого, что у нас машина сломалась?
     – Ну да, – задумчиво сказал Жерех, – вариант с поломкой машины теперь не проконает. Придётся валить. Вон Аркаша и завалит. Ему больше всех надо.
      – Вот не думал, что, считай, за несколько дней до освобождения придётся юшку легавому пустить. Исправился, называется. На свободу с чистой совестью. Мать твою!
     – А что, ты против? Ну, давай я его кончу, – сказал Басый. Заодно кнопарь свой в деле опробую.
     – Да не против, не против я. Сказал тоже. Ты ещё скажи, что бабу за меня оприходуешь. Думай, что говоришь.
Помедлив, Аркаша добавил:
     – Старосту тоже придётся валить. Свидетель. В лес увезти и там кончить обоих.
     – Разумно, – согласился Жерех. – Басый, подгони к дому машину. Не по деревне же их волочь. Легавый, так тот вообще лось отъелся – не дотащим.
  И он пнул ногой лежащего на полу человека. Тот был без сознания, связанный по рукам и ногам. Волосы на голове слиплись от крови. Похоже, его оглушили ударом по темени. Я понял, что мне представился шанс сократить численность их команды. Глушу и вяжу Басого, а там уже  придётся действовать открыто. Басого я подкараулил за полуразвалившейся баней. Первый удар оказался слабым. Не доводилось мне ещё бить человека дубиной по голове. Басый недоумённо посмотрел на меня. Даже испугаться, похоже, не успел. Второй удар вырубил его окончательно. Уж не знаю, для чего служила эта дубина в хозяйстве старосты. Но я, наверное, первый нашёл ей такое  негуманное применение. Связав поверженного противника, я взял свой карабин и, разгорячённый первой схваткой решительно направился к дому. Большую часть сознательной жизни я провёл за чиновничьим столом. Привык перебирать следственные протоколы. И такое сражение, в которое я сейчас ввязался, совсем не по мне. Если и приходилось мне ввязываться в битвы, то в битвы психологические. При этом мой противник, как правило, уже был сломлен предшествующим общением с оперативниками, ребятами по большей части молодыми, горячими и не всегда фанатично исполняющими норму процессуального закона.
     Возбуждённый недавним поединком с Басым, если можно было назвать моё нападение сзади поединком, я не забыл об осторожности. Прежде чем войти в дом я заглянул в окно. Посмотрел одним глазом, прижимаясь к стене. Обнаружив, что Жерех и Аркаша стоят у кровати старосты, повернувшись спиной ко мне, а их карабины сложены у стены, я решил, что самое время брать их врасплох. Передёрнув затвор карабина, я тихо прошёл в сени и осторожно отворил дверь. Хороший староста хозяин – дверь раскрылась бесшумно и плавно, не издав ни малейшего звука. Жерех и Аркаша по-прежнему стояли у кровати старосты и не прерывали свой разговор. Они не заметили моё вторжение.
      – Старосту берём с собой, – говорил Аркаша. – Кончим в лесу и закопаем. Подумают, что это он мочканул легавого. А мы как ни в чём ни бывало вернёмся в поселок. С охоты.
     – Завалил ты легавого уж больно как-то по уркогански. И стоило тебе так выделываться?  Полоснул бы просто по горлу и всё, – Жерех с сомнением посмотрел в угол комнаты.– К чему эти понты были? Мы же не сицилийская мафия!
     Только теперь я заметил, что связанный мужчина лежит в луже крови. Карабин задрожал в моих руках. Я узнал убитого. Это был Истомин! Следователь по особо важным делам, мой наставник Истомин Василий Павлович! Я знал, что после своей отставки он уехал на север, но никак не мог предположить увидеть его в этих краях. Два выстрела из карабина были уже сделаны как в тумане. Словно это и не я нажимал на спусковой крючок. Убедившись, что Жерех и Аркаша, получив каждый по аккуратной дырочке в лоб, остывают на полу, я машинально, словно это и не я, а будущий следователь, которому придётся разбирать мои полёты, отметил про себя: "В состоянии сильного душевного волнения произвёл два выстрела..."  Приставив карабин к стене, я склонился над телом своего наставника. Подонкам мало было его убить, им обязательно надо было покуражиться прежде над человеком, который доставлял им столько хлопот, не позволял им жить по их воровским понятиям. Услышав позади себя шорох, я непроизвольно схватился за оружие.
     – Это я, – староста кряхтя, поднялся с кровати. Мне показалось, что он притворяется, показывая мне, какой он немощный и больной. Наверное, так хочет оправдать своё бездействие при этом жестоком убийстве, учинённым на его глазах отморозками.
     – Не стоило мне, наверное, вчера настойки горькой принимать. Приболел, – пожаловался он.
     –Так опохмелитесь! – сказал я. Мне порядком надоели их разговоры про настойки. Нашли панацею от всех бед!
     Староста коротко взглянул на меня и аккуратно перешагнул через труп Жереха, а затем, примерившись, чтобы не попасть в лужу крови – и через труп Аркаши.
     – Наверное, вам всё-таки, поменьше надо принимать мухоморов-то! Может быть, тогда давно разобрались бы и с промысловиками и со всеми своими бедами! – я чувствовал, что меня трясёт. То ли от злости на старосту, то ли от двойного убийства, которое я только что совершил.
    – Проклятие, слышишь, парень, на нашем селе. За убиенного тут предками Зайцева промысловика. Итак не жили, а горевали вовсю. А теперь, коли кровь человеческая пролилась – беду уж не остановишь!
     Вздыхая и охая староста покинул избу. Помощник из него никакой.
Я взял карабин и вышел из дома. У меня ещё дело не сделано. Басый лежит во дворе связанный. Если этих двоих я порешил за убийство Истомина, то чем лучше Басый, сжёгший в железном киоске двух студентов?
Басый вертелся за сараем, связанный по рукам и ногам, пытаясь освободиться от пут. А при виде меня он заблеял как овца на заклании. Кляп, плотно забитый ему в рот, позволял ему издавать только нечленораздельные звуки. Несомненно он слышал выстрелы и сейчас запаниковал. Успокаивать его в мои планы не входило. Я вспомнил слова одного из своих подопечных, которому я в своё время предъявил обвинение в убийстве.
     – Почему ты убил свою подругу и её любовника я ещё могу как-то понять, – говорил я ему. – А вот зачем ты зарезал третьего? Сосед шёл с чайником за водой, а ты его ножом в сердце! Зачем?
     Убийца равнодушно пожал плечами и затем, после некоторой паузы, ответил:
     – А где двое – там и третий... Не знаю зачем.
Наверное и я сейчас легко бы всадил Басому пулю. Но вот эта легкость, с какой я готов был сейчас его убить меня и остановила. Я убрал ствол от его головы и призадумался. В доме у старосты на моих глазах зарезали человека. Опасность угрожала и самому старосте. Поэтому мои выстрелы прозвучали вовремя и к месту.
    – Ну, – сказал я, освободив предварительно ему ноги, – вставай. Или ты хочешь, чтобы я тебе прямо сейчас, здесь, всадил пулю в лоб? 
     – Иван Иванович! Встаю, встаю! – Басый удивительно проворно, не смотря на связанные руки, поднялся с земли и завертел головой.– А куда идём? Вперёд? К машине? – он кивнул в сторону "уазика". – Всё понял. Иду, иду.
      И он проворно засеменил, непроизвольно пряча голову в плечи, словно ожидая то ли удара по голове, то ли пулю в спину. При этом он то и дело оглядывался, пытаясь по выражению моего лица угадать, что его ждёт дальше. Но я и сам не знал, что мне сейчас с ним делать. Мне казалось, что из всех домов за мной наблюдают старики. Окажись мы с Басым в лесу, может быть я и выстрелил ему в спину. Всадил заряд между лопаток. Я вспомнил сожжённых им студентов. Нет, пожалуй, заставил бы его сначала повернуться ко мне и напомнил бы ему его злодеяние и уже после этого убил.
     Словно прочитав мои мысли, Басый притормозил и опасливо обернулся:
     – А я ведь всегда помнил вас, Иван Иванович. Как вы справедливо обошлись со мной. И хотя в следственном изоляторе и говорили про вас: "Следователь Петров мягко стелет, да жестко спать", я всегда считал, что вы самый лучший следователь из тех, кого я знал. Так и говорил сидельцам: "Для следователя Петрова справедливость и закон  превыше всего. А мы натворили – нам и сидеть."
Он снова бросил на меня настороженный взгляд и ловко перепрыгнув через лужу, продолжил:
     – Я вот отсидел пять лет и совсем даже не роптал. План перевыполнял на таре. В художественной самодеятельности участвовал. Стихи писал. С заочницей  вот переписывался. С Зойкой. Зоей Петровной. Хорошая баба. Имел планы семью создать. Приезжала бы ко мне на свиданку. Ребёнка бы родили. Я бы и дальше сидел, Иван Иванович. Да освободили условно-досрочно за моё примерное поведение. И вообще считаю: всем бы не помешало хотя бы пару лет на зоне посидеть. Наука хорошая. Сразу мозги на место встают. Ведь верно, Иван Иванович?
    – Сейчас вот поставлю тебе мозги куда надо! – я ткнул его стволом карабина в спину. – Просто иди вперёд и молчи!
     – Молчу, молчу! – Басый воровато повертел головой по сторонам в поисках свидетелей. – Я молчу!
Я смотрел ему в спину, на его толстую шею. Щёки были видны даже сзади. Видать, Басый не страдал на зоне от недоедания. И опять вспомнил сожжённых им студентов. В секционной два скрюченных обугленных трупа мало чем напоминали двух парней призывного возраста. Можно было подумать, что это были подростки.
     – Чем кормили тебя на зоне? – спросил я неожиданно для самого себя.
     – Что? Что, Иван Иванович? А, чем кормили?  Хорошо кормили, даже очень хорошо! Грех жаловаться! Мясо давали регулярно. Каши, супы, фрукты, рыбу, зелень, витамины там всякие. Я, Иван Иванович, кхе-кхе, – Басый изобразил что-то вроде смеха. – На воле питался в сто раз хуже, чем на зоне. Зойка, то есть, Зоя Петровна, так и писала мне: "Ты мол, где, на зоне или в санатории? Смотришься, мол, как депутат после летних каникул! Кхе-кхе! Это я ей фотку свою прислал. Так что, Иван Иванович, не подумайте. Никаких обид! Наоборот, даже очень благодарен вам! Вы же знаете, какой тогда, в девяностых беспредел творился в России. Вот, только благодаря вам, можно сказать, и уцелел. Я ваш, Иван Иванович, можно сказать, крестник. По гроб жизни буду теперь вам обязан.
        Басый остановился возле "уазика" и выжидательно посмотрел на меня.
     – Иди, иди! Чего встал! – Я указал стволом карабина, куда ему идти дальше.
     – Иван Иванович, мы же не пешком в посёлок пойдем? Хотите я сам за руль сяду? Я дорогу хорошо туда знаю. До вечера доберёмся.
     – Успеется. Сначала заберём кое-какие мои вещи.
     – Ага. Понял.
Пока вёл пленённого Басого, я пришёл к мысли, что никуда его не поведу. Басый должен остаться в этих лесах. Или в подвале моего дома.
     Басый словно догадался о моих намерениях и теперь всю дорогу молчал, только изредка, через плечо, бросал на меня настороженные взгляды. Походка его сразу потеряла всю былую суетливую энергичность. Он сник и весь сдулся. Наверное, почувствовал сволочь, что жить  осталось считанные часы. Если не меньше. Только теперь я понял всю подоплёку своего увольнения  и краха следственной карьеры. Работая следователем, я догадывался, что многие годы не справедливость устанавливаю, а помогаю таким как Басый ускользнуть от справедливого возмездия за совершенное  жестокое злодеяние. В чём бы оно выразилось? Это справедливое возмездие? Возможно, в его нечаянной гибели под колёсами грузовика? В утоплении по пьяному делу в холодном омуте? А может быть в очередной междоусобной воровской разборке? Да мало ли как. Жизнь многообразна. Просто заболел и умер. Но с другой стороны, насколько будет равноценным та мучительная смерть бедных студентов, сожжённых им заживо в железном киоске, и внезапная смерть от несчастного случая? Не говоря уж про тихое угасание на больничной кровати. Однозначно, о равноценности тут говорить не приходится. Да и мало ли примеров, когда сама жизнь потворствует несправедливости, незаслуженно позволяя ускользнуть от ответственности негодяям и насылая беды праведникам? Во всяком случае одно я могу утверждать точно – наказание такому прожжённому убийце и вору как Басый в виде помещения в родную, можно сказать, среду ( а как ещё это назовёшь, если он попадает в тюрьме  к единомышленникам и друзьям? ) – справедливым не назовёшь. Вон какую отъел ряху на тюремных харчах!
     Басый повернулся и ещё раз продемонстрировал мне свою сытую харю. А потом оглянулся снова и снова. Почувствовал что-то! Гад! Главное, не попасться бы сейчас на глаза Авдотье. Если старосте не удалось меня остановить, то Авдотья своей женской хитростью могла бы меня смутить и поколебать. А мне сейчас не хотелось бы подвергать свою решимость испытаниям. Я уже приговорил Басого и адвокаты мне не нужны. Тем более я догадываюсь, о чём запоёт Авдотья.
     Мы благополучно миновали последний дом и оказались на лесной тропе.
     – Куда мы идём? – спросил Басый. – Может быть вернёмся? Ведь нас будут искать! Иван Иванович!
      Он опять оглянулся и остановился.
     – Хотите явку с повинной сделаю! Всё распишу. Как подпалил киоск, у кого взял бензин. У Серёги Мотовилова. Из гаража. Он сам мне налил из канистры. Я ему сказал, что торгашей хочу проучить. И ещё кое-кому рассказал, как спалил киоск.
     Я медленно поднял карабин.
     – Иван Иванович! Не стреляйте! Ещё кое-что расскажу! Ценную информацию!
     Я передёрнул затвор.
     – Очень ценную! И покажу! Никто не знает! На станции одной дачнице по голове камнем дал. Потом утащил в перелесок, изнасиловал и закопал. Я покажу! Её ведь ищут, Иван Иванович! Семья ищет! Вы же законник! Я убийца и получу пожизненный срок. Но вы-то законник и не можете меня убить! Не стреляйте! Я ведь прошу только правосудия! Вы же не убийца! Вы не должны этого делать!
      Я  прицелился и уже готов был нажать на спусковой крючок, как Басый вдруг закричал диким зверем и ломанулся в чащу. Выстрелить пришлось ему вдогонку, затем ещё и ещё раз. И тут же устремился за ним. Но Басого не нашёл. Я прошёлся быстрым шагом, иногда переходя на бег, по единственной здесь тропинке и понял, что Басый затаился где-то неподалёку. Под кустиком или где-нибудь в ямке под корягой. Куда ему со связанными руками скрыться от меня по этой тропке. И я повернул назад.   
     Басого я нашёл совсем недалеко от того места, откуда он и попытался дать дёру. Он лежал в кустах шиповника на боку и пытался встать. Точнее, просто дёргал ногами. Руки у него по-прежнему были за спиной, связанные верёвкой. Пуля вошла ему аккурат между лопаток, задев, по-видимому, лёгкие. Вышла в лицо. Нижней челюсти у Басого не было, а на её месте пузырилась кровавая пена. Это был Басый и не Басый. Какой-то другой человек сейчас лежал передо мной и бессмысленно водил зрачками под дрожащими веками. Желая прекратить быстрее всё это, я приставил ствол карабина к его голове и, отвернувшись, выстрелил.  Оставить здесь труп я не мог. Надо было его спрятать подальше от глаз грибников и охотников. Ухватив Басого за подмышки, я поволок его в чащу. Он был ещё тёплый. Острый запах его пота вперемежку с приторным запахом крови долго ещё держался в моей памяти, пока я выбирался из леса. Словно какая-то интимная близость произошла между нами! Это было мерзко и одновременно страшно. Произошло что-то, что пока ещё не укладывалось в моей голове. Сколько раз следователем я выезжал на убийства и, случалось, сам таскал трупы в труповозку. И свежие и совсем уже разложившиеся, так что приходилось пользоваться лопатой, чтобы собрать то, что осталось от человека. А потом это же самое я бесчисленное количество раз проделывал, но уже во сне. Закидывал себе на плечи труп и тащил. Таскал их ночи напролёт. Зарезанных. Застреленных. Удушенных. Растерзанных... Может быть и сейчас я сплю?  Басый по-прежнему отбывает где-то свой срок за разбой или освободился условно досрочно и совершает новое преступление. А я сплю и вершу во сне несостоявшееся правосудие? И нет никакого убийства? А может быть и меня самого нет? Возможно некто играет в свою компьютерную игру, в которой я всего-навсего персонаж, живущий на экране монитора в своём двухмерном мире? А может быть я вообще какой-нибудь книжный герой, оживший по воле автора в голове читателя? Неведомого читателя, стоящего над моим выдуманным кем-то призрачным миром?  И это читатель, а не я, стреляет вдогонку сбежавшему Басому и тащит потом труп в кусты? И это читатель водит потом меня по лесу и размышляет над свершившимся убийством?
       Я шёл сквозь лесную чащу, незаметно для себя сбившись с тропинки, и лихорадочно прокручивал обрывки каких-то мыслей. Мысли, одна безумнее другой.  Больше всего мне сейчас хотелось только одного – прийти домой и услышать от Авдотьи, что со мной ничего не происходит и что я, всего-навсего, в плену старых образов, засевших ржавыми гвоздями в моём больном сознании.
       Дома я Авдотью не нашёл. Собрала вещички и ушла к себе. Но всё в доме напоминало о её существовании. Даже печка стояла ещё горячая с кастрюлей ароматного борща. Я залез в старинный комод и, порывшись, в кипах старых газет и журналов, извлёк оттуда одну за другой две бутылки водки. Открутив дрожащими  руками пробку с одной из них, я сделал долгий и жадный глоток. Опустив бутылку, я с изумлением стал рассматривать её на просвет. Это была не водка. Кто-то налил туда воды. Тоже самое было и во второй бутылке. Как я ни пытался, попеременно отхлёбывая то из одной, то из другой бутылки, ощутить вкус водки – сорока градусами и не пахло. Моё сознание было удивительно ясным и в забытье уходить не хотело. В надежде обнаружить банку с волшебным Авдотьиным зельем, я встал на четвереньки и засунул голову под стол. Где там! Пусто! Не помню, как я оказался на крыльце Авдотьиного дома. Так хотелось мне быстрее получить от неё подтверждение, что всё, что со мной происходит сейчас – нереально. Однако, стучал я в дверь безуспешно. Она и не думала мне открывать. Примерно такая же картина меня ждала и у старосты. Меня не хотели пускать в свой мир. Я был для них убийцей.  Ну, да ладно. Вернувшись домой, я первым делом сбросил с себя одежду. Она была в крови. Застирывать её было бесполезно. Уж я-то хорошо знаю возможности наших криминалистов. Только сжечь! Облачившись в кое-какую одёжку Махони,  в тесную, не по размеру (нашёл в кладовке среди какого-то хлама), я стал раскладывать по углам дома старые газеты, журналы, какое-то тряпьё. В дело пошли и мои папки с многолетними записями и с набросками романа, которому, чего уж там, никогда не суждено уже быть написанным. Руки мои к этому времени уже перестали дрожать, и я довольно ловко распалил огонь в доме. Гори оно всё синим пламенем!
     Окинув полыхающую избу последним прощальным взглядом, я вздохнул. Как будто и не было меня. Следов не осталось. От карабина я решил избавиться в лесу. Утоплю где-нибудь в болоте. Возможно, не самое разумное с моей стороны решение – выдвигаться в путь на ночь глядя. Но земля горела под моими ногами. Доберусь до колонии, а оттуда вертолётом до Североуральска, думал я. А потом и дальше, в Екатеринбург. Маршрут сейчас буду сверять по звездам. К утру буду на месте. И я побежал. Чем больше углублялся в лес, тем дальше уходили от меня кровавые события дня. Тропинка змеилась среди густых вековых елей и неуклонно поднималась вверх. Но я не чувствовал усталости. Бежал и бежал..Только сердце загнанно колотилось и в висках билась кровь. Отсюда, с горы был виден густой чёрный дым от моего догоравшего дома. Это служило дополнительным ориентиром. Кокси должна оставаться сейчас позади меня. А потом тропинка уйдёт круто влево и деревня, получается, будет ещё какое-то время по левую сторону от меня. Я буду огибать её по кривой. Главное, не уклоняться с тропы и соотносить свой маршрут со звёздами. А звёзды не заставили себя долго ждать. Северный день короток. Ладно ночи здесь светлые, не заплутаю. Закатное солнце напоследок озарило багровым светом верхушки елей. Я оглянулся на оставшуюся позади деревню. И обомлел. Это вовсе не солнце окрасило лес в кровавый цвет. Оно давно скрылось за холмом.  Это горела деревня! Сомнений не было – полыхала вся Кокси! Выйдя из оцепенения, я развернулся и рванул назад, в деревню.  Я бегал от одного полыхающего дома к другому. Но было слишком поздно. Дома горели с таким жаром и гулом, что  не могло быть и речи приблизиться к ним . Я даже не мог угадать, где дом Авдотьи, где дом старосты. Стояла сплошная стена ревущего огня. Не знаю, сколько прошло времени. Час-два-три, как ночная мгла сомкнулась над пепелищем Кокси. Только отдельные искры отрывались от тлеющих головёшек и улетали вверх,  в холодную синеву. Словно души сожжённых селян. Я чувствовал, что и моя душа выгорела вместе с ними. Поняв неожиданно ясно, что назад к людям дороги мне нет, я побрёл куда-то на север, сверяя путь по умершим миллионы лет  назад звёздам.