(из цикла "Госпожа Журавлёва")
В ту осеннюю субботу удача повернулась ко мне задом. Обычно я возвращалась из города в Паромное на рейсовом автобусе, да что-то загулялась по рынкам и аптекам, туда-сюда, до автостанции с площади надо было ждать трамвай, а железнодорожный вокзал показался мне ближе и я пошла на пятичасовую электричку.
Съела в универмаге сосиску в тесте, закрепила это дело «сникерсом». В киоске звукозаписи взяла три кассеты-сборки западных новинок – Васька просил привезти, он наш ди-джей-самоучка, в клубе дискотеки ведёт, видео крутит, сам колонки паяет. Кассеты я ему отдам не за так, конечно, накину цену за доставку.
Купила в кассе билет, поднялась на перрон… и мне тут же захотелось тишком слинять обратно, потому что на платформе у моей электрички паслась целая шобла бубенцовских жеребиц, девчонок шесть или семь. В том числе главные их заводилы - Алёнка Ельцова, Инка Большакова, Галка и Женька Анхорины (Галка и Женька не сёстры, просто Анхориных в Бубенцово - как собак нерезаных). Плохое соседство. Я бы сбежала назад, да купленного билета стало жалко.
С деревней Бубенцово, что в двенадцати километрах от Паромного, у нас была застарелая вражда. Размерами Бубенцово и Паромное были примерно одинаковы, населения там и там полторы-две тысячи (в то время колхозники ещё надеялись, что бардак в России не вечен, что всё настроится, и не драпали в город как ошпаренные). В обеих деревнях - по школе-девятилетке, библиотеке и клубу. Если нам скучно в своём ДК, если музон весь вечер отстойный, Васька ди-джей перепился и на пульт слюни пустил, да и вообще проветриться охота – пацаны прыгают на задрипанные «Мински» и «Ижи», берут с собой девчонок сколько влезет и погнали зажигать в Созыкино или Бубенцово.
Сейчас развлечения тех лет называют не иначе как «сельским гламуром», со смешком, с сарказмом употребляют, а я до сих пор вспоминаю их с добром. Да, жили небогато, по Египтам на «гелендвагенах» не ездили, но другой-то юности уже не будет! Когда тебе шестнадцать лет, много ли надо для счастья? Музыку погромче да юбку покороче, стакан вина и катанье с ветерком. Визг, гогот, матерщина, фары у мотоциклов не горят (видимость ноль, иду по приборам!), летняя кромешная пахучая тьма, озорные звёзды, за деревней пацаны обязательно гонки на скользкой гравийке устроят – хохот, вой, бухло рекой, от ветра платья задираются... У кого-то подмышкой двухкассетник, у другого за пазухой вино-краснуха, у третьей закусь, водка, банка браги… человека по три-четыре на «Минсках» висит. Фестивалим!
Передавать друг дружке бутылки и прикуренные сигареты на бешеной скорости, с мотоцикла на мотоцикл считалось круто. Иногда, конечно, сдуру в кювет кувырком улетали, бились, калечились. Ритка Зеленцова падала, ломала бедро и ключицу, прошлым летом Ванька Шульда погиб, Колька Безземельных за три дня до армии насмерть угробился. Похоронили Колю и Ваню, поплакали. Дело житейское, от судьбы не уйдёшь.
Пригоняем на дискотеку в Бубенцово, а местная шпана там уже наготове, штакетник из заборов выдёргивает, цепи велосипедные разматывает – Паромное едет, встречай гадов! Девчонок бубенцовские хулиганы не трогали, всегда культурно в свой клуб пропускали, а вот парням – стоп, машина, ходи сюда! Мы в зал танцевать идём, пацаны среди мотоциклов кольями машутся. Всяк отдыхает как умеет.
Девки в Бубенцово прослыли злыми. Ихние пацаны нарочно приглашали на медленный танец кого-нибудь из паромских барышень и убавляли свет - не век же бубенцовских глистогонок под медляки обжимать, надо и с приезжей девчонкой полапаться. Сиськи у «тёлок с Паромного» помять, на упругость их проверить, а если повезёт - под юбкой пошарить. В результате все друг дружку ревнуют, кобылы бубенцовские в истерике бьются и за клубом нас подстерегают: думают, мы парней отбиваем. Сцены там, скандалы, за волосы норовят потаскать - нормальная молодёжная движуха тех времён. Если же бубенцовские ехали на танцы к нам в Паромное – мы после дискаря тоже им всем навешивали по соплям.
***
И теперь стайка самых отчаянных бубенцовских девах садилась в мою электричку. Я со школы близорукая, но очков принципиально не ношу. Мало того, что за полноту дразнят, ещё и за очки бы перепадало. Из-за слабого зрения я чуть на них не налетела, но вовремя узнала по дикому гоготу. Двое из бубенцовских девчонок – Светка Зварыгина и Женька Анхорина - были в мини-юбках, сияли ляжками на всю платформу. Узнала и Лариску Милюнину, она приходится нам очень-очень дальней роднёй, так, седьмая вода на киселе.
Компания лузгала семечки, смотрела в противоположную от меня сторону и ржала. Я в панике сжалась мячиком и юркнула в ближайшие двери стоящей электрички.
Кто-то из бубенцовских вроде бы брякнул: «Э, вон Курахова с Паромного зашла!», но не уверена. Рысью пробежав в вагон, едва заполненный на треть, я упала на свободное место и стала молиться, чтобы доехать домой без приключений.
Мне показалось, что пронесло, но меня подвела ярко-красная куртка из кожзаменителя. На дворе был глубокий октябрь, деревья давно облетели, грязища. Я приехала в город в красной курточке до пояса, перчатках и красной вязаной шапке. Попробуй такую красну девицу не заметь! Ещё на мне была короткая чёрная юбочка в обтяжку, блестящие леопардовые колготки цвета слоновой кости и демисезонные сапоги до колен, которые вечно жали в икрах. Обтягивающие юбки – моя слабость, сквозь «мини» на ягодицах выступали мои трусики, тесные как аптечная резинка, натянутая на аквариум. Почти ничего я сегодня не купила, везла с собой только маленькую наплечную сумочку: отоварила бабке по рецептам адельфан от давления и какую-то ересь от остеохондроза, себе на толкучке выбрала тушь, симпатичные ажурные колготки, пачку женских ароматизированных тампонов - в Паромное таких почему-то не возят.
Я знала, что бубенцовские садятся в эту же электричку – живём-то в одной стороне. До их полустанка от города сорок минут езды, а до нашей деревни двумя перегонами дальше. Я молилась матери-заступнице, чтобы сорок минут промелькнули как можно быстрее.
Молитва ни хрена не подействовала. Едва электричка тронулась и набрала скорость, бубенцовская девичья шайка двинула насквозь через состав. Лязгнули раздвижные двери тамбура, замелькали розовые обветренные хари, помадные рты, кудри, коленки, шапки – они ввалились в мой вагон. Чавкая жвачкой и подпихивая друг дружку, бубенцовские нагло таращились на пассажиров, наступали на чьи-то сумки: выискивали на кого бы позалупаться. Их было много, они никого не боялись.
Ещё при входе с вокзала я осмотрелась в надежде найти в вагоне кого-нибудь из нашей деревни. Как на притчу - никого. Основная масса периферийщиков уехала из города в пятницу, только наш дебильный техникум каждую вторую субботу учится. Надо уж было лететь дальше к головному вагону, а не сидеть как пень в красной курточке и шапке!
Я притворилась, будто внимательно смотрю на чахлые перелески за окном, а у самой под колготками и курткой пот ручьями побежал. Бубенцовская банда Ельцовой, конечно, не прошла мимо.
- Ой ты, кто у нас такой красненький в уголке сидит? Кто у нас такой жирненький, такой лапонька?... Ну здорово, Курахова! – довольным голосом сюсюкает Ельцова, и вся тёплая компания столпилась в проходе возле меня, распространяя запах пива, сигарет и паршивых базарных духов. Предвкушают развлечение на сорок минут.
- Здорово, Ельцова, - говорю я вскользь и снова отворачиваюсь к окошку. Специально не посмотрела Алёнке в глаза, иначе сразу заведётся: «Чо так борзо зыришь?»
Не помогло, потому что влипла я основательно, и бубенцовские это понимали. Их много, а я одна.
- Пошли в тамбур, побазарить надо, - Ельцова кивает на раздвижную дверь.
Будь их двое-трое – я бы только рассмеялась и отхерачила всех троих. На клубных дискотеках с каждой из компании пласталась не по разу. Я полная и близорукая, но физически очень сильная. Расту без отца, огород, дрова, поливка – всё на мне. Корову мы держали до последнего, даже после смерти деда, и с сенокосом управлялись, не плакали: я, бабка Нюра, мать да её приходящий гулеван Генка Косых. Белянку убрали, только когда я поступила в техникум.
Удар правой у меня как у Оскара Де Ла Хойя, один на один бубенцовские со мной вообще не связывались, даже у нахалки Ельцовой кишка тонка. Но в электричке их было семеро. А так неохота портить безукоризненную косметику на своём лице, ломать ногти и пачкать чистую одежду – юбку, куртку, колготки!
- Ельцова, иди в жопу, - сказала я без особого энтузиазма. – В следующую субботу лично приеду в ваше сраное Бубенцово и накачу тебе – мама не горюй.
Девки насупились, а Ельцова прямо позеленела. Со стороны могло показаться, что компания встретила подружку и остановилась почесать языки. Оглядевшись, она незаметно и болезненно наступила мне на ногу – я не успела отдёрнуть. Пальцы в сапоге заныли, прищемлённые ельцовским каблуком.
- Быстро вышла в тамбур по-хорошему, квашня! А то за шиворот выведем!
Ясен пень, теперь всё равно не отстанут. Отпихнув Ельцову плечом, я встала и пошла. Народ кругом – старичьё да малолетки, никому до наших разборок дела нет. Что делать? Орать «мама»? Выскакивать из электрички на ходу? Мчаться в головной вагон, стучаться в кабину машиниста? Запереться в туалете? А где он?
Никакого плана не придумывалось, спринтер из меня паршивый. У меня слишком полные бёдра, живот и задница, да ещё мешают короткая юбка и сапоги на каблуке. Работать в цирке «девушкой-змеёй» меня точно не возьмут. И прикид не бойцовский, и устала я к пяти часам, ноги в тесных сапогах гудят, по городу намоталась – техникум, аптека, магазины. Огребёшь ты сегодня по полной программе, студентка Любовь Петровна Курахова!
Сопровождающие девчонки о чём-то быстро посовещались, из-за стука колёс я ничего не поняла: драться так драться. Отбросила вбок тамбурную дверь и начала поворачиваться, чтобы с маху залепить Ельцовой по морде.
Но драки не произошло, мне даже не дали повернуться и поднять кулак. Бубенцовские вдруг плотной массой впечатали меня в угол тамбура, притёрли к стене грудью, щекой, животом, больно ударили в бок и вывернули за спину руки. Тыльные стороны моих кистей прижали к самым лопаткам, заломив локти под острым углом. Резкая боль стрельнула в обоих суставах, левый рукав моей курточки негромко треснул на сгибе.
- Загинай ей! Крути и загинай! – бормотала сзади Женька Анхорина, и девки «загинали» мои руки на всю катушку.
Атака получилась толковой и спланированной, без толкотни и давки: двое держат, двое крутят, остальные караулят. Кто-то короткими тычками садил мне под рёбра, кто-то зажал перчаткой рот.
- Галка, давай лямку, лямкой её свяжем! – распоряжалась сзади Ельцова. – Инка, Лариска - на атас, чтоб никто из прохода не шёл.
Названные девчонки загородили собой мутные окошки в дверях, пока остальная шайка вязала мне руки. Задыхаясь, я хватала носом воздух, пришпиленная к грязной стене, словно инфузория к микроскопу. Вся моя живая масса, сила и ловкость пропадали впустую. Будь ты хоть Жан-Клод Ван Дамм и мастер спорта по самбо - ничего не поделаешь, когда на тебя кучей насели сзади и завернули руки за спину до самого воротника. Ещё и куртку почти новую по шву под мышкой порвали, суки. От боли, злости и досады я чуть не выла на всю электричку, а Галка Анхорина отцепила от рюкзачка лямку и крепко связывала мне кисти рук поверх перчаток.
- Жалко, наручников нет! – Ельцова держала меня под выломленные локти. – Браслетики бы железные на сучку, с замочками, чтоб снять не могла! И ключ в сортир выкинуть, пусть зубами его достаёт.
- Бл@ди! Больно! – хрипела я в перчатку, но меня не отпускали. Я мычала, что они трусливые шлюхи, давайте смахнёмся один на один и ещё много чего хотела сказать, но меня заглушали кляп и грохот электрички, дребезжащие двери и гудки встречных поездов.
Красная вязаная шапочка сбилась мне на левый глаз, в нос бил запах пластиковой стены, прожжённой сигаретами, машинной смазки, табака и мочи. Скрученные руки болели нестерпимо. Рукава куртки собрались на сгибах локтей неудобными складками. Алёнка Ельцова давила мне бедром ниже пояса, и я чувствовала, как влажные от пота трусики под юбкой залезли между ягодиц.
Галка тщательно обматывала мои запястья брезентовой лямкой, словно была медсестрой и накладывала мне шину - у врачей это называется иммобилизация. Жёсткие витки ремня вонзались в кость. Когда я была окончательно иммобилизована и обезврежена, Ельцова через плечо легонько дала мне плюху. От моего рта отняли перчатку.
- Курахова, завали помойку, никто тебя не бьёт. Поедешь с нами. Будешь орать – подпалю зажигалкой колготки между ног, поняла?
В доказательство Ельцова выставила в зажигалке регулятор пламени на максимальную мощность и чиркнула колёсиком передо мной.
Обессиленная, я в ужасе представила, как длинный огненный язык лижет под мини-юбкой мои леопардовые колготки цвета слоновой кости. Мои дорогие колготуси-колготусечки и то, что в них находится. От одной мысли я чуть не уписалась себе в сапоги. Мне случалось обжигать на свечке края шёлковых лент для косичек, я знала, что капрон моментально оплавится и намертво прикипит к коже. Трусики на мне тоже синтетические, облегают промежность плотно, будто капсула. Караул! Вся твоя девичья оснастка, Любка, обуглится к чёртовой матери и свернётся в трубочку, никакой врач не разогнёт.
Глаза у Алёнки Ельцовой были белые, отчаянные. Она слегка психованная - сначала делает, потом думает. И я сломалась, замолчала.
Ельцова подозрительно обернулась на прозрачную дверь, но старичьё и малолетки в вагоне ничего не заметили. Никто в ус не дул и знать не хотел, что в тамбуре семь девчонок скрутили руки восьмой и угрожают поджечь ей зажигалкой колготки в паху. Твари равнодушные!
- Айда в другой вагон, - Алёнка отряхнула модное полупальто, откинула крашеную гриву а ля Наташа Королёва. – Держимся кружком, Курахову ведём посередине, шутим, смеёмся, садимся на свободные места. Курахова, если шухер поднимешь, что-нибудь пассажирам вякнешь – хайло пластырем заклею. У меня в сумочке пластырь от мозолей. Поняла? Иди и улыбайся вместе с нами, м@ндавошка. А будешь выделываться…
Ельцова опять запалила китайскую зажигалку и провела мне ниже пояса – совсем близко к подолу мини-юбки и трусикам. Огонёк трещал и бился, спина у меня похолодела, а между ног всё непроизвольно сжалось, отвердело, будто мои женские половые прибамбасы пытались спрятаться внутрь живота. Казалось, мокрые колготки шипят от близости пламени.
- Да-да, Курахова. За неповиновение подожгу тебе трусы под юбкой… - Алёнка страшно улыбнулась. – И писька твоя заодно сгорит. Анька, Светка, проверьте ей карманы и сумку.
Дальняя родня Лариска Милюнина избегала встречаться со мной глазами. Надежды на неё никакой, против землячек Лариска не вякнет. Хотя бы не помогает подружкам меня «загинать» и связывать, на том спасибо. Сумочку у меня распотрошили сразу же, новые ажурные колготки, тушь и кое-какую походную косметику кобылы поделили между собой. Две васькиных кассеты забрала Ельцова, третья досталась Светке Зварыгиной.
- А это у неё чо? Противозачаточные или от триппера? – Галка Анхорина вытрясла таблетки.
- Лекарство для бабки, положи на место! – заорала я, извиваясь у стенки.
- Лекарства скоро тебе самой понадобятся, Курахова, - Галка поколебалась, но всё-таки опустила адельфан обратно в сумочку. Видно, совесть ещё осталась.
Мне обшарили карманы курточки, там перекатывались только мелочь, ключи и билет на электричку. Сотовых телефонов в то время не было. Тесно обступив вокруг, бубенцовские под локти провели меня в соседний вагон, ловко загораживая от посторонних мои связанные руки. Но здесь народу ехало ещё меньше, и тоже ни одной знакомой рожи. Я совершенно упала духом.
***
Шайка заняла целую ячейку из двух скамеек, устроившись по четверо. Бубенцовские вперемешку вытянули в проход ноги – у кого в джинсах-стрейч, у кого колготки с юбкой, у кого лосины. Проходящие мужики облизывались на наш цветник из восьми пар отборных ляжек и никому не было дела, что восьмая пара ляжек, то есть я, едет в этой куче в принудительном порядке.
Галка Анхорина села у окна, меня притиснули к ней, следующей села Ельцова, а крайней – Инна Большакова. Крепко зажатая, я ощущала себя колбаской в гриле. Анхорина и Ельцова сжимали меня с боков, незаметно держа сзади за связанные руки, чтобы я не вскочила и не сбежала. Для устрашения Алёнка демонстративно вертела в пальцах зажигалку, водя ею около моих бёдер, облачённых в тонкий блестящий капрон. Иногда она нахально совала руку мне под подол, я внутренне обмирала, и несмотря на жару мои коленки покрывались гусиной кожей.
Похоже, Алёнка была довольна, что напугала и взяла в плен девчонку из вражеской деревни. А я потела от плохих предчувствий и отчаянно завидовала деревенским парням. У пацанов всё проще – никто никого не связывает, никуда не тащит, не пихает зажигалку в трусы. Встретились, начистили друг другу репы и разбежались. Но Ельцова мстительная. Припомнит, что я лупила её за их же клубом до кровавых соплей, и в прошлый раз танцевала медляк с бубенцовским красавчиком Лёшей Кабанниковым, и он мне на ухо что-то пустозвонил, за талию и задницу трогал – это все девчонки в зале видели.
Под нами, как назло, вовсю работала вагонная печка. Ужасная пытка - сидеть на раскалённом сиденье крепко связанной и в колготках. Зажатая между Анхориной и Ельцовой, я не могла сменить позу, ни привстать, ни сдвинуться. Вскоре белые трусы из искусственного шёлка прикипели к моему интимному месту вместе с прокладкой. Во влагалище зародился кошмарный зуд, короткая юбка отсырела, стало влажно в лифчике и сапогах. Беспомощно отдувая со лба и рта свисающие волосы, я чувствовала, как мои трусики превращаются в использованную промокашку от пота и липких выделений.
Да, против собственной воли я сексуально возбудилась от духоты, бессилия и облегающего капрона. Мои соски превратились в два камушка, туго воткнулись в изнанку лифчика. Вот позор, нашла время! Хоть бы из-под юбки пахнуть не начало. Очень хотелось поправить бюстгальтер, поддёрнуть надоедливое бельё с колготками, проверить, всё ли у меня там в порядке, но как залезешь в промежность, если руки заломлены и скручены, а кругом недруги? Никак.
Народ дремал. Бубенцовские непринуждённо хихикали и болтали. Как я поняла, они были в городе на каком-то рок-концерте. Эх, почему я, дура, не пошла на автобус? Электричка тормозила, диктор объявлял остановки, двери шипели, закрывались, и мы трогались дальше.
Я готова была зареветь от зноя, тесноты и боли в связанных запястьях. Кисти рук, туго перетянутые Галкой за спину, опухли будто искусанные пчёлами, вывернутые локти отерпли. Сумасшедшая Ельцова ещё наручники мне надеть мечтала, я бы тогда вообще с ума сошла. Съехавшая шапка лезла на лицо, чёлка путалась в накрашенных ресницах. Отопление под сиденьями жарило вовсю. Моя толстая задница в леопардовом капроне и сбившихся трусиках тихо плавилась, словно воск. Между ног прело и царапалось, но мне не давали ни почесаться, ни пересесть.
У кого-то из девчонок оказалось с собой пиво. Они распечатали две банки «Клинского», сидели и потягивали по очереди. Я выжидала момент, когда к банке присосётся Ельцова – может, удастся двинуть снизу сапогом, чтоб зубами своими подавилась? Но Ельцова, наверное, что-то почувствовала и пить не стала. Она навалилась на меня, щипала за ляжки и приподнимала зажигалкой юбку. Терпеть жару и зуд было уже невмоготу.
- Снимите шапку, жарко, - наудачу попросила я. Вот уже и унижаться приходится!
Удивительно, но от «Клинского» бубенцовские подобрели, даже не послали меня куда подальше. Подумав, Анхорина сорвала с меня красную вязаную шапочку и сунула мне между колен. Моя белокурая причёска вольно рассыпалась, голове стало легче.
- И то правда, - насмешливо буркнула Алёнка. – Сидишь как мокрое чучело, всю компанию позоришь.
- Чем голову моешь, Курахова? – завистливо спросила Жанка Мельчук напротив.
- Руки развяжешь – скажу.
Я понимаю Жанку. Её куцая чёлка похожа на пучок заблудившихся сперматозоидов, а мои волосы - чистое белое золото. Пышные, натуральные, не секутся, не тускнеют. По совету бабки Нюры я полощу их отваром крапивы и лопуха. В чём – в чём, а в народных средствах моя вредная бабка собаку съела.
Ельцовой не понравился наш разговор, она ревниво ударила меня под рёбра:
- Береги свои космы, Курахова, как бы парик носить не пришлось! А спасибо за шапку сказать не надо?
- Спасибо, - через силу буркнула я.
- Так-то. Не серди меня, иначе Жанну д`Арк из тебя сделаем, поджарим твои причиндалы на фиг.
Я неудобно повозила кулаками за спиной. Мне было шестнадцать лет, и некоторый печальный опыт связанности у меня уже имелся. В седьмом классе меня целый год преследовала Райка Цепилова с подругами: то к дереву скакалкой примотают, то в мальчишечьем туалете в школе запрут. Однажды они усадили меня полуголой на велосипед, привязали руки к рулю, ноги ремнями к педалям и пустили кататься – ох стыда-то я натерпелась, пока распуталась!
Дома с родной бабкой я тоже навоевалась изрядно. Сейчас-то я повзрослела, заматерела, и бабка Нюра заметно сдала, ей со мной уже не справиться, а года два-три назад она запросто могла заломать мне руки и всыпать берёзовой каши. От бабки мне обычно перепадало за зубоскальство и проскочивший в разговоре мат - матерных слов бабуля не жаловала. Сама она, если приведётся, заворачивала:
- Любка! В загнетку и куделю сорокопупом тебя по сусекам, колдоёбина!
Бабка ненавидела, если я подолгу верчусь перед зеркалом, рассматриваю свою грудь или украдкой лезу в трусики. Как увидит с рукой между ног – так и врежет! Похабницей обзывала, блудницей вавилонской. Разве я виновата, что во мне рано проснулась женская чувственность? С красивой девушкой спорить нельзя, и я никогда с собой не спорю.
Уже к шестому классу мой бюст пошёл в рост как на дрожжах, попа сдобно округлилась в форме гитары, я стала видеть неприличные сны, нежно полюбила капрон, каблуки, фантазийное нижнее бельё. Никто в техникуме не верит, что я родом из деревни – по части внешности я любую горожанку за пояс заткну... Ну, по крайней мере мне так кажется. Сама себе шью платья и юбки, люблю чёрные чулки и лайкровые колготки. Зимой в толстые гамаши меня палкой не загонишь, хожу налегке, хоть бабка Нюра и орёт:
- Етит твой спас, опять у неё лядвеи в ентих тенётах! Выстудишь всю бабью куть, пистонка лободырая!
Бабкины вопли меня не смущают, как носила я соблазнительные и модные вещи, так и буду носить. Болтают, мол, спандекс, эластик и капрон вредны для женского здоровья и самочувствия, но меня, тьфу-тьфу, все болячки стороной обходят. В обёртке из синтетической ткани моему телу тесно и вкусно, каждая клетка и мышца стонут под упругой оболочкой. Признаюсь честно: иногда я украдкой лижу свои ноги в колготках как леденец, щупаю, мну, пробую на зуб, обнюхиваю, мажу слюной. Порой, когда совсем невтерпёж, я тихонько мастурбирую под одеялом или в бане.
Про себя я любовно зову свой пах «мальвинкой», сексуальные игры – «лебединой песней». А что прикажете делать честной созревающей школьнице, если тело просит эротической ласки, но приласкать некому? Глядя на мою спелую, развитую фигуру, многие в Паромном уверены, что я уже «распечаталась», только это неправда. В отличие от Ельцовой, на которой пробы негде ставить, я парням лишнего не позволяю, на дискотеке даю себя трогать строго в пределах разумного. Ещё с ди-джеем Васькой иногда в аппаратной жамкаемся, и в городе ко мне клеится пара-тройка интересных мальчиков. Целуемся, гуляем, в кафешки ходим... и всё. Девочка я. Ни разу ни с кем в постель не ложилась.
Бабка Нюра с детства мечтала вбить во внучку нравственность и послушание, на подзатыльники не скупилась, давала мне угля. Всякое было: порола, взаперти держала, молитвы заставляла читать. Как-то собралась я вечером в клубёшник на дискотеку, а бабке в то же время приспичило перебирать в голбце картошку. Говорит: «переберёшь - пойдёшь». Я распсиховалась и в крик, всё ей высказала, что накипело, старой сволочи.
Слово за слово, дошло до рукопашной. Бабка Нюра в то время была сильнее меня, но характеры у нас у обеих тяжёлые. Ни та ни другая своего не уступит. Бабка горой встала в дверях, я попыталась сигануть на улицу через окно. Бабка поймала меня за шкирку, завернула руки, отхлестала веником. Мать в это время пьянствовала где-то в деревне, чихать она хотела на наши разборки.
Для меня так и осталось загадкой, какая бабке выгода с того, что не пустила меня на танцы, потому что остаток вечера она в одиночестве перебирала в подполье картошку, а я – накрашенная, в праздничном наряде, коротком платье и сапогах – позорно мычала под кроватью, связанная платками по рукам и ногам. Отбывала исправительный срок с бабкиными рейтузами во рту вместо кляпа! Под нос мне бабка демонстративно положила брошюрку из Ветхого завета: «Пред лицом седого вставай и почитай лицо старца, и бойся Бога твоего» (левит 19:32). На дискотеку я, конечно, не попала.
Сидя в электричке со связанными руками, я не могла знать, что в дальнейшей жизни мне тоже придётся несладко. Спустя два года я схороню мать и бабку, второпях выскочу замуж за Стёпку Журавлёва – морпеха контрактной службы, - но семейная жизнь будет полна обид и разочарований. А дальше – больше. После Стёпки меня будут изводить и связывать второй муж, милиция, бандиты, родная дочь, зять, пьяные подруги, озабоченные начальники. Меня ждут неприятности с магазинными охранниками, конкурирующими фирмами, шоферами попутных машин, ревнивыми соперницами, соседями по общежитию... Ничего этого я не знала.
***
Сонная ревизорша в чёрной казённой шинели проверила наши билеты. Инна Большакова подала ей пачку билетов на восемь человек вместе с моим. Я умоляюще смотрела на хмурую тётку с компостером и надеялась подать ей какой-нибудь знак.
«А что с вашей подружкой, которая в кожаной курточке? – спросила бы контролёрша бубенцовских шлюшек. – Руки держит сзади, покраснела как помидор, глаза на мокром месте? Может, она не хочет с вами ехать? Может, вы её связали лямкой от рюкзака и похитили? И тычете зажигалкой в пах? Сейчас милицию вызову!»
Конечно, ничего она не сказала, прокомпостировала билеты и пошла дальше. Алёнка пристально следила за мной и как бы невзначай держала руку с зажигалкой наготове.
Неизвестность меня пугала. Я бы поняла, если бы бубенцовские всемером отлупили меня в тамбуре и даже выкинули из вагона на первой остановке – добирайся до дому как знаешь. Мы с девчонками из деревни сами неоднократно били в электричке бубенцовских крыс, отбирали деньги и импортную косметику – просто за то, что они бубенцовские. Однажды мы сорвали с кого-то юбку и бросили в щель между вагонами. Потом эта зарёванная побитая девчонка обмотала бёдра кофточкой, а сама осталась в майке и бюстгалтере и сошла на своей остановке, «66 километр». Все бубенцовские сходят на километре, наша остановка у Паромного называется Завирята. Жалко девчонку. Наверное, дома ей влетело за синяки и потерянную юбку.
Теперь мне было до печёнок жалко себя. Какую кару мне придумали Ельцова и Анхорины? Как хотят казнить? Раз связали и не отпускают, значит, у них на меня серьёзные виды. Я попыталась поёрзать на сиденье, потому что от нагретой скамейки в трусиках чесалось и ныло, но подлая Алёнка не спускала с меня глаз. Резко сунула мне под подол руку с зажигалкой и страшным голосом сказала:
- Горишь, Курахова!
Я испуганно взвизгнула по-собачьи, а бубенцовская кодла засмеялась. Хорошо им потешаться всемером над беспомощной связанной девчонкой, тоже мне, орлицы! Попадись мне Ельцова в тёмном переулке – я бы ей!...
- Остановка шестьдесят шестой километр, - объявила механическая женщина в динамике, и бубенцовские потянулись в тамбур, увлекая меня за собой. Неужели сорок минут пронеслись? А ведь моя остановка дальше!
- На выход, сладенькая! – ухмыльнулась Ельцова, клещами вцепившись в мой локоть. – Добро пожаловать в гости!
С неожиданной ясностью я поняла, что шутки кончились и домой в ближайшее время я не попаду. Топить баню бабке придётся самой, а я ещё хотела занавески замочить, состирнуть вещи на следующую неделю, КВН по телевизору посмотреть и на танцы сходить… А в итоге? Меня вытаскивают из электрички на чужой территории, руки связаны, сумка отобрана, сзади держат за ремень, а Ельцова опять скалится и тайком тычет мне под юбку зажигалкой. Пропала ты, Любка.
Меня почти на весу спустили на пустынный перрон по высоким ступеням. Кроме нас никто из пассажиров не вышел. Всё, мне хана. Одна против семи, и руки скручены ремнём за спину. Над сломанной скамейкой дребезжал ржавый аншлаг с названием остановки. От серой насыпи через выемку коромыслом убегала стёжка в сторону Бубенцово.
После натопленной электрички ветер казался ледяным. Пока я спускалась под конвоем, ловя ступеньки каблуками, чёрная юбка заползла вверх по бёдрам. Мокрые от пота шёлковые трусики совсем ввинтились в мой бедный зад. Красная вязаная шапочка, которую я зажимала между колен, упала в вагоне на пол и осталась лежать, никто её не подобрал, а сама не могу. Зря попросила снять шапку, бестолочь. Мёрзли уши, мёрзли губы в розовой помаде, мёрзли мои «лядвеи» в леопардовых капроновых «тенётах».
Электричка прощально дудукнула и понеслась прочь, увозя мою шапку, замелькали ярко освещённые уютные окошки с индифферентными рожами. Людям в вагоне было хорошо – никто им не скручивал за спину руки, не обзывал и не заставлял сидеть на вагонной печке в тесных как капсула плавках и капроновых колготках. Мне стало невыносимо обидно, до слёз. Простоволосая, я хлюпала носом, нос чесался, губы стыли на ветру.
Девки повели меня скользкой грязной тропинкой через жидкий березник. Шли цепочкой: впереди трое, позади четверо, я посередине. Я тоскливо озиралась: бежать с тропинки некуда и бесполезно. Березник непролазно зарос полёгшим к осени бурьяном, сапоги на каблуке сразу запутаются. По тропинке тоже не разгонишься: слякоть. Тем более, со связанными руками трудно держать равновесие.
По пути компашка раздавила ещё пару банок пива и Светка Зварыгина противным фальцетом завела:
- Виновата ли я? Виновата ли я?
Виновата ли я, что люблю-у-у?...
Кто-то сзади подхватил – видно, пиво торкнуло по мозгам. И тут я обгадила им весь академический концерт. Едва Анхорина с Ельцовой зазевались, я стряхнула их руки с локтей (рукав куртки пополз, снова треснул) и ракетой рванулась вперёд. Волосы лезли мне в лицо, от резкого движения засосало под ложечкой, однако терять было нечего. Налетев на Инку Большакову со спины, я ударила всей массой, сбила её с ног. Большакова плюхнулась в траву с восхитительным визгом, мелькнули её голяшки в серых леггинсах.
- Виновата во всём, виновата везде… О-ой?... Ах!
Пнув Инку сапогом в бок, я лягнула в живот коленом Светку – попала вскользь, - зато ловко боднула её куда-то под глаз и тут же с хрустом укусила в шею. Светка взвыла, будто встретила вампира, схватилась за раненое место и отскочила за обочину. Между пальцев у неё показалась кровь.
- Укусила! Она меня укусила!
За Светкой шлёпала «нейтральная» Лариска Милюнина, её я трогать не стала. Всем корпусом я обернулась к Ельцовой, к ней у меня были особые счёты. Алёнка Ельцова струсила, ей-богу струсила, видели бы вы её вытаращенные глазёнки! Отступая назад, она попыталась спрятаться за Галку, а я взяла разгон и уже предвкушала, как врежу ей лбом в переносицу.
Не успела. Бубенцовские опомнились, сзади на меня кто-то прыгнул, обхватил за горло, мои подошвы поехали на раскисшей дорожке и я растеряла все свои крохотные преимущества. Меня шумно повалили в бурьян.
Ворочаясь ничком, я чувствовала, что безнадёжно проиграла борьбу разъярённой кодле. Короткая, но тяжёлая куртка словно налилась свинцом и сковывала мне движения, в рот и высокие кожаные сапоги набились трава и земляная пыль. Девки хватали меня за связанные руки и за волосы, наседали сверху, я могла только глухо ворчать и отплёвываться от опавших листьев.
Мои ноги, обтянутые искристыми леопардовыми колготками, беспомощно раскинулись в стороны, юбка вползла на спину, открывая ягодицы. Наверное, мои ягодицы походили на две арбузные половинки, плотно втиснутые в капрон и сдавленные в центре шёлковыми трусиками – тесными, как аптечная резинка, натянутая на аквариум.
Я старалась уберечь только лицо, подставляла бока и задницу – рёбра заживут, не беда, лишь бы фейс не попортили, мне же в понедельник в техникум. Больше всех, конечно, неистовствовали укушенная Светка и Алёнка Ельцова. Ельцова приподнимала мою голову за волосы и орала:
- Ну всё, сучка! Ну всё!... Смерть тебе! – больше слов у неё не было, она лупила меня кулаком по голове, выдирая мои чудные пышные волосы целыми клочьями.
- Алёнка, хорош! Девки, хватит ей! – робко сказала издали Милюнина. – Она же связана.
Неожиданно её поддержала Галка Анхорина, которая не принимала участия в избиении.
– Брэк! Стоп! Всемером на одного - много ума не надо, - Галка сама оттащила от меня разошедшуюся Зварыгину. – Светуля, брэк! Успокойся, я сказала!
- Она меня укусила, падла! – тупо бубнила Светка. На шарфике у неё темнели потёки крови. – Девки, гляньте? Сильно видно?
- Человек, укушенный Кураховой, сам после смерти становится Кураховой! – пьяно сострила Женька. – Нормально всё, мясо на месте. Типа засоса там у тебя.
- Дома перекисью промоешь и пластырем залепи, - велела Галка. - Если спросят – скажешь… с собачкой на дороге играла, нагнулась к ней, она и цапнула.
- Или скажи, парня в городе нашла, страстного!
- Я бы этой собачке… все зубы выбила, - Зварыгина смерила меня взглядом, сплюнула на платок и стала оттирать кровь. Отметины от моих зубов горели у неё на шее двумя синеющими рубцами, здорово я её цапнула, как капканом.
Наученные опытом, девки стали теперь осторожнее и песен больше не орали. Прежде чем поднять меня на ноги, Женька Анхорина выломила на обочине сухую берёзовую рогулину – жердь с развилкой, длиной метра три – накинула мне её на шею и привязала лямкой от сумки как ошейником.
- Дистанционное управление! – радостно осмелела Ельцова и стала дёргать меня рогатиной за горло так, что я едва не задохнулась – отыгрывалась за свой недавний испуг.
Мы двинулись дальше в сторону деревни. Бубенцовским появилась новая потеха, а я очутилась в цейтноте. Ельцова и Зварыгина вместе управляли рогулиной, толкая меня по тропинке вперёд, словно горшок, посаженный на ухват. Связанная, измотанная, помятая, я не могла ни свернуть в кусты, ни вырваться, ни броситься на них - деревянная распорка твёрдо удерживала меня на безопасном расстоянии. Лямка резала шею, развилка грубо тёрла затылок.
Зловредная Ельцова сломила берёзовую хворостину и с удовольствием подстёгивала меня по голым ляжкам, стараясь попасть между ног. Я пыталась сводить ноги, шла походкой манекенщицы, но несколько раз Алёнка попала мне в «бабью куть», боль пронизывала меня снизу доверху и я истерично вскрикивала на весь лес. Мои несчастные гениталии мокли и горели под ударами вицы. Большакова шла спереди и передразнивала «походку манекенщицы», ковыляя с откляченным задом, как утка. Я дёргала руками, но развязаться не могла. Сучки патлатые!
Через несколько поворотов должны были показаться первые бубенцовские дома, мои крики могли услышать. Ельцова с ухмылкой предложила заткнуть мне рот чьими-нибудь трусами, однако желающих раздеться на октябрьском ветру не нашлось.
- Свои плавки снимай, раз такая умная, - огрызнулась Галка Анхорина. – А у меня придатки не казённые.
Поразмыслив, мне запихали в рот кляп из моих же купленных ароматизированных тампонов. Я плелась в ошейнике из ремня, с полным ртом ваты и целлюлозы, пахнущей ромашками, чавкая сапогами по грязи – обокраденная, скрученная, с рогатиной на шее. Поводыри грубо подгоняли меня сзади, налегая на черенок.
Что меня ждёт впереди, к чему морально готовиться? Со связанной девчонкой чего угодно наделать можно. Например, заведут меня подальше с тропы и привяжут к дереву. У Анхориной на рюкзаке ещё одна лямка осталась, ноги мне обмотать.
Залепят рот мозольным пластырем, чтоб тампоны не выплюнула и оставят. До утра, конечно, в лесу не бросят, но окоченеть я успею. Ночью опять минус ударит. Блин, как неудобно плестись по грязи на каблуках, с шёлковыми трусиками в заднице! И никакой возможности поправить перекрученные швы. Ветер жадно вылизывал меня под задравшимся подолом, холодил ягодицы. Сапоги давили на икры тугими «молниями», кисти за спиной затекли от крепкой рюкзачной лямки. Галка ходит в туристическую секцию, наверное, завязала мне тройной шкотовый узел с секретом. Как я ни возила руками в электричке, он становился только туже. Да ещё и Ельцова с хворостиной сзади пристроилась, мои несчастные «лядвеи» уже саднило от хлёстких ударов. Если мои леопардовые колготки слоновой кости ещё не лопнули, то скоро лопнут.
Начинало темнеть. Девчонки остановились покурить, держа меня на рогатине. Они всё чаще озадаченно оглядывались на Ельцову – я поняла, что никто толком не знает, зачем волочь меня в деревню. Всё равно же нас кто-нибудь засечёт, время ещё не позднее. Взрослые заставят отпустить меня, ещё и настегают всех хорошенько.
Галка Анхорина, как самая храбрая, закинула Алёнке удочку:
- Чо дальше-то с ней делать? По деревне Курахову голышом поведём, пацанам давать за деньги щупать?
Компания заржала.
- Точно! Бизнес откроем. Кто хочет за сиську Курахову подержать – гони червонец, за ляжку – двадцать! – сказала Большакова.
- Ляжки дороже сисек, что ли? – озадачилась наивная Мельчук. – Я вот своему Витальке ноги трогать даю, а сиськи – пока нет.
- Смотря какие сиськи, - сыронизировала Большакова. – Твои уценённые только на пятёрку тянут!
- Пошла ты! – грудь у Мельчук действительно ещё не созрела, под курткой торчат два прыщика.
- Не жалко, пускай наоборот - сиськи двадцать, ляжки десять! А кто в трусы ей рукой залезет – полсотни возьмём! – хихикнула укушенная Светка. – Глядишь, на пивко заработаем!
- И трахнуть – тыща! – добавила одна из Анхориных. – Давайте Кабанникову её продадим, раз у них такая любовь?
- Перебьётся Кабанников без кабанихи. Лучше в перьях Курахову обвалять и вместо памятника в сквере поставить, - сказал ещё кто-то остроумный. – Пусть паромские едут, спасают землячку.
Смешки смешками, но шобла ждала Алёнкиной команды, а Ельцова лишь рассматривала свои ногти, курила и помалкивала. Выслушивала рацпредложения коллектива.
- Ну так чо? – Инка перехватила рогатину с моей шеей. – Сегодня же суббота, в клубе танцы. Мне домой, переодеться надо, в баню сходить. Говорила мамке, что в шесть из города приеду.
- А я ещё завиться хотела, - добавил кто-то. - Давайте уже её… куда-нибудь определим?
- К дереву, что ли, привяжем? – Жанка Мельчук отошла с тропы, стянула джинсы и присела. – Брррр, как в жопу дует!... Вон, к берёзке прямо за эту жердину примотаем - пусть стоит на поводке, вспоминает бубенцовских и шестьдесят шестой километр.
- Чем мотать-то? – возмутилась Анхорина. – Лямки с рюкзака мне самой нужны. Снимай тогда свои колготки, колготками Курахову свяжем.
- Не-е-е, ты чо, спятила? «Колготки»! Я за них знаешь, сколь отдала?
- Вот бы наручники на неё! – вспомнила Инка слова Ельцовой. - Застегнули бы на ключ – и вечная память.
- Дак неси, если есть. Тоже героиня нашлась!
- Откуда у меня? Они у ментов только.
Алёнка докурила и бросила сигарету мне под ноги. Она приняла решение.
- Отведём её в дом Брони-Ткача.
Компания тихо охнула. Я поняла, что мои злоключения только начинаются.
- В избу-то не попасть, там замок, проржавел уже весь, – возразила Галка Анхорина. – А может, и потолок уже от старости рухнул.
- Откуда знаешь?
- На спор как-то ходила – к нему во двор и обратно.
- Замок сорвём! – предложила Ельцова не очень уверенно.
- Без меня! – отрезала Галка. - Я внутрь не пойду.
– Я ни с замком, ни без замка шагу не сделаю, - поддержала укушенная Светка. – Там же трупный яд! Я родилась – он уже заколоченный был. Столько лет дом не проветривали, всё пропиталось…
- Вдохнёшь – и ласты завернёшь, - пробормотала Мельчук. – Не-е-ет, Ельцова, угробить всех хочешь?
Остальная шайка тоже была на стороне Галки и Светки. Ельцова не стала лаяться – она и сама не слишком рвалась в пугающий Бронин дом.
- Уговорили, в избу не пойдём, во дворе Курахову оставим. Прикольно? Может, Броня её поцелует?
- Сурово больно… - поморщилась Анхорина. – Давайте недолго?
Задами, огородами, окраинами бубенцовские конвоирши вели меня к запущенной избе Брони-Ткача с рогаткой на шее и кляпом во рту.
Тропинка стала хуже, я часто спотыкалась, и ремень сразу глубже впивался в горло. Зато меня перестали хлестать розгой. Шутки и прибаутки смолкли, подруги Ельцовой шли неохотно. Боюсь, девичья шайка была не в восторге от затеи своей атаманши – переться на ночь глядя в дом, где когда-то произошло убийство и две недели разлагался труп.
***
Деревня Бубенцово не меньше моего Паромного, но даже с виду какая-то ушибленная. Наше Паромное лежит в долине Стрижихи, просторной, как льняной сарафан. Плечами «сарафан» упирается в грибные лесистые холмы – этот пологий взъём называется «Перепад». Стрижиха вьётся посредине как серо-зелёная вышивка, в стороны разбегаются рукава-дороги, отороченные крестиками телеграфных столбов – на Завирята и на райцентр. Долину окружают золотые, будто прозрачные сосняки, а по «подолу» колышутся квадраты пшеничных полей. Небо чертят неторопливые зоркие сапсаны.
Бубенцово тоже стоит на Стрижихе, ниже по течению, однако воздух здесь гнилой. Кривые переулки лепятся по правому берегу, вместо сосняков кругом царствуют мрачные сырые ельники. Весной в подполах у бубенцовских чернеет грунтовая вода – деревня построена в болотистой пойме, которую в шестидесятых годах осушила «Устяш-мелиорация».
Раньше Бубенцово было посёлком торфодобытчиков. Сейчас никто новый сюда селится, хотя жильё стоит в полтора раза дешевле, чем в Паромном. Единственная гордость бубенцовских – центральная улица Мелиораторов из барачных двухэтажек, да скверик с военным памятником, где пасутся козы. За сквером – клуб, ближе к реке – универмаг и библиотека. Возле школы стихийный рынок с китайскими майками, постельным бельём и солёным салом. Больше ничего интересного нет.
В Бронькином доме лет двадцать никто не живёт, он стоит на отшибе Бубенцово, место там даже по местным меркам считается поганым. Кровля у избушки на два окна давно просела, на ней растут занесённая ветром сорная трава и жимолость-дичок. Вплотную к боковой стене скрипит кривой узловатый тополь, положив одну ветку почти на крышу, как хозяин кладёт руку на верного пса. А история Броньки годится только детей пугать.
Броня-Ткач был деревенский дурачок, навроде нашего Федьки Сапрунова в Паромном, который в том году чуть меня не изнасиловал. Жил Броня вдвоём с матерью, фамилия у них была Анхорины, как и у половины бубенцовских. Редкозубый и коренастый Броня никого не трогал, говорить толком не умел, зато иногда по ночам влезал на крышу и выл по-волчьи.
- Выу-у-у-у! Выу-у-у! Ткати-ткати!
Говорят, было очень похоже на лесного зверя, у всех собак в околотке шерсть дыбом стояла. Деревенские предлагали матери Антонине сдать недоумка в интернат, но она не хотела – Броня был безобидный, помогал по хозяйству, вдобавок на него шла пенсия по инвалидности, жалко отдавать. Он научился рубить дрова и чистить картошку – на это у него мозгов хватало. Ещё, говорят, здорово ткал половики на старинных дедовских кроснах, рука у слабоумного была сноровистая. Потому и дразнили его Ткачом. Мать была радёшенька, получала две пенсии за себя и за него, торговала половиками, да соседи Броню иногда подкармливали.
Всех подробностей не знаю, это случилось до моего рождения. Броне тогда было лет сорок, его матери Антонине – под семьдесят. Говорят, Броня с ней сожительствовал, они спали как муж и жена. Потом у сынка произошло обострение или он увидел по телеку любовную драму, и в черепушке у него перемкнуло. Тихий покладистый Броня приревновал к кому-то мамашу, взял ночью топор и зарубил её в кровати. Вымыл пол, украсил мёртвую ленточками и стал жить с нею дальше. У него была кое-какая еда, варить себе картошку Броня тоже умел.
Соседи видели, что Броня-Ткач по-прежнему бродит по двору, носит воду с колодца, копается в огороде и ничего не подозревали, только выть по ночам на крыше он начал чаще. Такая вот страшилка. В гости к Тоне с Броней никто не ходил, об убийстве неделю или две никто не знал, пока почтальонка не принесла им пенсию. Вошла, увидела и чуть сама концы не отдала. Прибежав к соседям, она как помешанная твердила:
- Мухи там… мухи… Антонина лежит, прибранная вся, под половиками, а этот блажной с ней - целуется!... И мухи!
В доме действительно было черно от мух, и стоял жуткий запах, и от Брони тоже воняло как от покойника: он спал на одной кровати с матерью. По Бубенцово поднялся переполох. Броня смекнул, что ему сейчас попадёт, схватил топор, по привычке удрал на крышу и начал выть. Мужики с лестницами полезли снимать идиота. Броня не давался: размахивал топором, взгромоздился на дымовую трубу, повыл оттуда, потом перескочил на тополь, растущий у стены, да сорвался с ветки вниз головой и сломал шею, а сверху в него воткнулся топор. Финита ля комедиа, к старому мертвецу добавился свежий.
С тех пор, если кто-то в разговоре сморозит глупость, бубенцовские старожилы говорят: «тебя Броня поцеловал». Наследников у несчастного семейства не нашлось, сельсовет сперва грозился сжечь домик вместе с заразой, потом проволынил, зашил окошки досками и успокоился.
***
К Брониной избе мы подошли незамеченными. В Бубенцово зажигались окна, вдали газовали мотоциклы – местная шпана разминалась перед субботними танцами и гонками. Подходы к дому и бывший Бронин огород как частоколом заросли двухметровыми дудками, но во дворе оказалось чище – сумасшедший Ткач при жизни аккуратно выстелил ограду камнем-плитняком и здесь сорняки вели себя скромнее. Под ногами хрустели обломки кирпичей от рассыпавшегося на крыше дымохода.
Ограда оказалась небольшой, справа от ворот стоял покосившийся хлев из почерневших брёвен, за ним навес, на задах клеть, погреб и уборная, слева – стена избы со слепым окном, ступеньки крыльца проросли травой и сгнили. Ветер задувал в щели приоткрытой задней калитки, к уборной тянулся ветхий электрический провод. Я девчонка не из пугливых, но даже если не знать историю Брониного дома, не хотела бы я тут оказаться промозглым осенним вечером, да ещё и связанной.
Войдя в угасший двор, компания как по команде посмотрела на сенную дверь. В пробое висел красный от ржавчины замок.
- Лестницы нигде нет, - почему-то сказала Большакова. – Как он на крышу лазил?
- По зауголкам, наверно, - пробурчала Женька. – Ненормальные - они цепкие.
- А когда он разбился? – встряла Зварыгина. – Летом, весной?
- У него и спроси! – вдруг окрысилась Галка Анхорина. – Меньше знаешь – крепче спишь. Двадцать лет прошло.
- Мамка рассказывала, вроде бы осенью, - Светка с платком у шеи задумчиво попинала кирпич. – Картошка уже выкопана была.
- Прямо как сейчас, - Ельцова сложила ладони рупором и сделала вид, что кричит: - Броня, отворяй ворота! Принимай молодую кровавую жертву!
Ельцовского юмора никто не принял, все только поёжились. Ветер хлопнул досками на задах, от резкого звука стало ещё неуютнее.
- Девки, хватит время терять, - Алёнка по-хозяйски обошла скудные постройки, подёргала опоры навеса. – Займёмся нашим телепузиком. Оставим красотку в гостях у Брони, а сами – по домам и на танцы.
Предложение «по домам» расшевелило приунывшую бубенцовскую шоблу. Под руководством Ельцовой меня привязали спиной к столбу за стянутые назад руки, привязали за щиколотки ноги. Во рту у меня по-прежнему торчал ароматизированный кляп, убирать его не стали: мой крик могли услышать в деревне. Алёнка лично проверила все узлы и осталась довольна.
- Ништяк… примерно так! А теперь сделаю ей одну штуку, чтоб стоять не скучно было.
Во дворе было много нетронутого, истлевшего от времени хлама: бадейки, лопаты, кадки. В приличной деревне испокон веков не мародёрничали, тем более скверной приметой считалось воровать вещи из дома покойника. На стене хлева висела керосиновая лампа, двуручная пила, колесо от прялки. После гибели Брони и его мамки сюда, наверное, ходили только подростки, да и те «на спор», как Галка Анхорина.
В полуобрушенной клети Ельцова отыскала древнее оцинкованное ведро, оторвала от уборной длинный электрический провод, в котором давно не было тока. С проводом в руках Ельцова приблизилась, задрала мою юбку, обнажив сверкающие бёдра и трусики.
Чуя неладное, я начала извиваться у столба. Компашка с любопытством следила, как Алёнка туго обвязывает мне талию, на манер жгута обкручивает ягодицы в леопардовом капроне, делает узел в интимном месте и выпускает конец электрического шнура между связанных ног.
- Это что-то новенькое, - вылупилась Женька Анхорина.
Соорудив скользящую «восьмёрку», Ельцова сильно затянула шнур в моём паху поверх трусиков. От болезненного вторжения провода в гениталии я заскулила в тампонную затычку. Боже, когда они прекратят надо мной издеваться?
- Смотрела я намедни эротический боевичок, - Ельцова отходит, туже натягивая провод. – Вояки корейскую снайпершу так пытали. Мудно, мне понравилось.
Конец шнура Алёнка перекидывает через балку-жердь, поддерживающую навес, привязывает к нему трофейное ведро за дужку. Ведро качается как маятник, каждое его движение я ощущаю своей промежностью. От трения и давления шершавого провода внизу моего живота появляются первые признаки сексуального возбуждения – клейкого и горячего. Примерно так же бывает, когда я занимаюсь под одеялом «лебединой песней».
Семёрка обидчиц в упор пялится на мою реакцию, Светка Зварыгина кивает и подленько посмеивается. В ярости я трясу за столбом скрученными руками, а ведро качается и качается в двух метрах от меня. Скрип-скрип… Внезапно я понимаю Алёнкин замысел, мне становится противно и страшно.
- Зажигалкой её не сожгли, хоть верёвкой там потеребим, - роняет Ельцова. – В кино связанной снайперше патроны в ведро сыпали – тонкой струйкой… Патронов у нас нет. Дайте кирпич!
Кто-то подбирает с плитняка кирпич, подаёт атаманше. Ельцова взвешивает его на руке, грациозно изгибается у ведра.
- Бросим на весы прегрешения твои, раба божья Курахова? – кривляясь, провозглашает стерва. – Твой первый грех – ты укусила Светку! Раз!
Обкрошенный кирпич с грохотом падает в ведро, уздечка высоко вздёргивает мне ягодицы, входит в складки на ляжках, врезается во влажную промежность. Обливаясь потом, я бессильно колочусь о столб непокрытой головой. Шнур с ведром тащит меня вперёд, но ремни не пускают, стонет всё тело, похрупывают вывернутые локти, под колготками и курткой текут обильные ручьи солёной влаги. В моих модных облегающих сапогах чавкает от сырости.
Опускаю потёкшие в туши глаза вниз – на свой взмыленный пах, поддетый верёвкой, уходящей к стропилам. Никогда моя нежная девичья оснастка не знала столь скотского обращения, я её с детства заботливо оберегаю, содержу в чистоте и чуть-чуть ласкаю, когда очень хочется. Ельцова толкает ведро на крюке, затем заботливо поправляет шнур на моих бёдрах, укладывает струну точно по центру моих вздувшихся половых органов. Берёт следующий кирпич, показывает мне.
- Ты ударила ногой Большакову! Два!
Второй кирпич ухает в ведро, мне моментально становится вдвое больнее и гаже. Из глаз летят искры и слёзы. Узел из провода в паху вонзается в трусики, жёстче стягивает лоно, буравит, сверлом ввинчивается в интимную розу. Невыносимо тяжело стоять с бритвенно острым поводком и грузом между ног. Шевельнёшься – язык прикусишь. Провод пилит меня, рассекает влагалище надвое, впивается в нежное русло между подтянутых ягодиц, рвёт кожу прямо сквозь капрон и шёлковые плавки.
Слышу издалека ненавистный алёнкин голос:
- А помнишь, как ты меня за клубом в почки пнула, Курахова? Я помню. Три!
Третий кирпич в ведре. Оцинкованная посудина заметно осела, стала ближе к плитам двора, болтаясь на верёвке, выходящей из моей промежности.
Я вою в кляп из тампонов. Провод ещё глубже ушёл в мои интимные губы, растревожил, в блин раздавил бусинку клитора, впился в лобковую косточку. От кипучей, тягостной боли у меня перехватывает дыхание, наверное, что-то похожее испытывает роженица со слишком крупным плодом.
Ремень на запястьях трещит от натяжения – я непроизвольно пытаюсь выпятить живот вперёд, ослабить нагрузку в «бабьей кути», но рюкзачные лямки неподвижно удерживают меня у столба. Почти весь вес ведра с тремя кирпичами ложится на вульву, это безумно больно, грубо и причиняет нечеловеческие мучения с сексуальным оттенком.
Сквозь мутную пелену вижу, как Ельцова ищет под ногами четвёртый кирпич. Ей попадаются лишь мелкие обломки. Неужели она будет наполнять ведро до тех пор, пока меня не разрежет шнуром вдоль, как бревно на ленточной пилораме?
- Идиотки! Вы как хотите, а я на это смотреть не могу, - Лариска Милюнина вдруг поворачивается и выходит из Брониной ограды.
Остальные глядят вслед бунтарке с завистью. Ларискин выкрик заставляет остальных кобылиц очнуться. Алёнка отыскала четвёртый кирпич – не целый, а половинку, - заносит руку над ведром, но Галка Анхорина тормошит её за плечо.
- Сбрендила, Ельцова? Тормози, не бросай больше! У неё же женское кровотечение начнётся, балда!
- Отвали! – бормочет Ельцова. – Сейчас последний положу и пойдём…
Вдруг она удивлённо раздувает ноздри, брезгливо принюхивается, морщится.
- Эй, откуда завоняло? Курахова, не ты от удовольствия обосралась?
Её напарницы вертят головами в полумраке. В углу ограды кто-то скребётся – может, там гнездо полевых мышей?
- Фу, дерьмом каким-то несёт, – Жанка Мельчук покусывает палец. – Как будто нужник нечищенный отворили.
- Скорее тухлым мясом, - возражает Светка. – Или падалью. Галка, ты тоже чуешь?
Ельцова отправляет четвёртый кирпич-половинку следом за предыдущими в ведро, провод опять рывком дёргает меня за мокрый пах, я зажмуриваюсь… и слышу глухой дробный стук по плитам.
После этого моментально наступает облегчение – давление в гениталиях исчезает. Дно у старенького ведра не выдержало, оно выпало вместе с кирпичными кусками.
Компания разочарована и обрадована одновременно. Извращённую забаву Ельцовой уже никто не одобряет, даже подпевала Зварыгина.
- Алёнк, оставь её, а? – говорит она. – У меня у самой мурашки, как представлю.
- Типа ты у нас удачливая, Курахова? – Ельцова мерзко лыбится, отряхивая руки от кирпичной пыли. – А если я сама на твоей верёвке повишу? Блин, опять дерьмом тащит…
Сквозь туман в глазах я смотрю поверх голов на крышу Брониной избы. Ельцову словно что-то толкает в спину, она поднимает глаза кверху и вбок, замирает с перекошенным ртом. Судя по лицам ельцовской шайки, никто не замечает ничего необычного. Но я вижу то же, что видит Алёнка.
На провалившейся кровле избы стоит коренастая мужская фигура с топором. В сумерках не разобрать ни лица, ни одежды, однако силуэт угадывается очень чётко. Проходит секунда, вторая, третья… В абсолютной тишине фигура ловко и беззвучно пробегает по сгнившему коньку, осматривается, вскакивает на рассыпавшуюся дымовую трубу.
- Выу-у-у! Выу-у-у! – тихо зовут с крыши. - Ткати-ткати!
Среди прохладного, кристально-чистого воздуха до нас волной опять доносится сладковатый, тухлый запах мертвечины. Взмахнув топором, фигура перепрыгивает на тополь. Уже почти перепрыгнула, по-обезьяньи схватилась двумя руками за ветку, но ей мешает зажатый в кулаке топор. Призрачный акробат теряет равновесие и срывается плашмя куда-то по ту сторону дома. Всё происходит в полном молчании, лишь потом вдалеке испуганно голосят цепные собаки.
Слышится шорох – это Ельцова оседает в ломкий полёгший бурьян. Одуревшая от боли и пыток, я не сразу понимаю, что крутая, наглая Алёнка рухнула в банальный обморок.
Перевожу взгляд на крышу. На трубе и на тополе никого нет, не колышется ни единая ветка. И тут я тоже теряю сознание. Вряд ли это от страха, я девка крепкая, за сегодняшний вечер уже натерпелась всякого – раскалённая скамья электрички, порка, рогатка на шее, провод с грузом во влагалище… Скорее, я просто отключилась от боли и усталости.
***
Когда я прихожу в себя, кляпа во рту у меня нет, вместе с ним исчезла удавка с ведром между ляжек, и кто-то возится сзади, развязывая мне руки. По-моему, вернувшаяся Лариска Милюнина.
Остальные девахи в потёмках приводят в чувство сучку Ельцову. Зварыгина бьёт атаманшу по щекам, Инка Большакова пытается сделать искусственное дыхание. Женька Анхорина сидит с растерянным видом и жадно курит сигарету.
- Галка! Ты чо-нибудь видела? – пищит она, затягиваясь.
- Кого?
- Не знаю. Броню-Ткача?
Кто-то с испугом оглядывается на запертую избу, точно в ней до сих пор прячется деревенский дурачок с мёртвой матерью.
- Не поминай к ночи, дура!
- Нет, - подумав, говорит Галка. – Только… не по себе как-то стало, а потом в деревне собаки подхватились, захаяли!
- Это у Игнатьевых, они тут ближе всех живут.
- И Курахова на столбе отвисла, а Ельцова башкой в бурьян сунулась, - Зварыгина в отчаянии трясёт командиршу. – Алёнка! Ельцова! Окстись, чума!
- Мухи!... Мухи! – загробно вскрикивает с земли Ельцова. – Ткати-ткати…
Девчонки в шоке отшатываются от бредящей Ельцовой. Зварыгина неумело крестится.
- Броня её поцеловал? – шепчет Инка Большакова, ни к кому не обращаясь.
Галка подходит ближе, наклоняется.
- Алёнка, у тебя на башке извёстка, что ли?
Кто-то подсвечивает зажигалкой – небось той же самой, которой мне хотели поджечь трусы. Во дворе повисает пауза. В чёрной причёске Ельцовой «а ля Наташа Королёва» от макушки до виска светится седая прядь.
- Мухи, мухи! – не своим голосом хнычет Ельцова. Её полуприкрытые глаза похожи на трещины.
- Ей бы к бабке Фае моей надо, - нерешительно бормочет Жанка Мельчук. – Она заговаривать умеет.
- Ткати-ткати!... – капризничает Ельцова.
Обернувшись к нам, Галка берёт бразды правления в свои руки, подгоняет Милюнину:
- Не зря у меня душа к этой фигне не лежала. Развязывай, развязывай её, Лариска, не копайся. Уходим! Пошутили – и хватит. Курахова, слышишь меня?
- Да, - я не говорю, а хриплю, с трудом разлепляя больные, надсаженные кляпом губы.
- Короче, давай без драки – проехали и забыли? Извини и всё такое. Можешь у Лариски ночевать, или кого-нибудь из пацанов на мотоцикле поймаем. Подбросят тебя до Паромного. Доедешь, не свалишься?
- Не свалюсь. Доеду.
Меня распутывают, возвращают сумку, куда побросали отобранные пудру, ажурные колготки в упаковке, распечатанные тампоны, тушь, васькины кассеты... даже использованный билет на пятичасовую электричку. В знак примирения Жанка Мельчук даёт мне полбанки пива. Женька Анхорина убегает в деревню и приезжает обратно с первым попавшимся парнем на чадящем «Иже».
Им оказывается Лёша Кабанников - главный бубенцовский красавчик, впрочем, мне сегодня не до флирта. Лёшка наверняка озадачен, откуда я взялась во вражеском Бубенцове и почему за меня хлопочет Анхорина, но считает ниже своего достоинства лезть с расспросами. На нём камуфляжные штаны и самодельная куртка с цепями «под байкера».
- В Паромное? Надо – так надо. А на дискотеку у нас не останешься? Никто не тронет, слово пацана.
- Нет, - содрогаюсь я. – Спасибо, наплясалась уже.
- Понял. Прыгай, Любка, погнали.
На «Ижа» я сажусь с трудом - очень болит между ног, и пахнет от меня как от маркитантки, переспавшей со взводом дембелей. Кабанников смотрит, как девчонки уводят под руки Ельцову, пожимает плечами и даёт полный газ. Даже за коленку меня не пытается схватить. Мотоцикл стрелой вылетает из заколдованного неприветливого Бубенцово и через пять минут мы уже в Паромном.
Дома я вру, что по ошибке вышла не на той остановке, мать и бабка только ворчат из-за порванной курточки. Умывшись, долго разглядываю себя в зеркале – тайком ищу седые волосы, - но как их найдёшь, если я природная блондинка?
Отдаю бабке лекарства, выслушиваю нотации за потерянную шапку и за «лядвеи в тенётах» по осеннему холоду, пью чай, затапливаю баню и ложусь смотреть КВН. В кои-то веки у меня нет ни малейшего желания идти в клуб, танцовщица я сегодня неважная.
***
Гораздо позже я обиняками расспрошу бабку Нюру о Брониной судьбе. Бабка знает об округе всё. Оказывается, Броня-Ткач тоже погиб в октябре-месяце, примерно в этих числах, а мать зарубил чуть раньше. Точного числа бабка не помнит, хотя в общем-то, какая разница? Смотреть на кладбище таблички и сличать даты мне неохота.
Бронин дом всё-таки снесли колхозным трактором ЧТЗ, раскатили по брёвнышку. Одновременно с ним, будто за компанию, рухнул иструхший тополь.
Алёнка Ельцова впоследствии оклемалась, но седая прядь никуда не делась, Алёнке приходилось её постоянно закрашивать. Вроде бы больше мы с ней не дрались. Через пару лет Ельцова спутается с бывшим зэком из Созыкино, сколько-то поживёт с ним, и тот её зарежет по пьянке слесарным напильником.
Такие вот странные дела бывали в наших краях. Но с тех пор я старалась ездить из города только автобусом.