«…Мы опоздали.
Пробил страшный час.
Глядим мы со слезами потаёнными,
как тихими суровыми колоннами
уходят наши матери от нас…» (отрывок из стихотворения Е.Евтушенко «Уходят матери от нас»).
«Осуждайте меня, кидайте камни! Всё равно, моя боль глубже вашего презрения» (Автор).
Часть Первая
«Опостылевшая мать»
Эти полтора года были ужасными. Приехав из Европы в маленькую азиатскую страну, что пытается выжить на руинах умершей империи, ощущаешь острый приступ депрессии. Эта страна имеет несчастье называться твоей родиной.
Невостребованная и поверженная, так и оставшаяся «туповатой чужой, которая ни разу не учёный» в глазах педантичных иностранных кураторов, ты проклинаешь себя за своё малодушие и трусость, что не позволили высоким желаниям твоим, выйти за зону убогого комфорта.
Снедаемая грустными мыслями, ты сидишь опять возле разбитого корыта жизни, совершив бесполезный круг длинною в десять лет, и вернувшись в точку первичного отсчёта.
И тут она, маленькая сморщенная старушка, выглядящая куда старше своих восьмидесяти лет, обнимает тебя всеми своими силёнками, показывая исчерченный каракулями, блокнотик, где она помечала дни до моего возвращения.
Ушедшая в свои горестные мысли, я ловлю себя на том, что мне неприятны её прикосновения, запах её старости, с каждым годом всё интенсивнее наполняющий нашу маленькую квартиру.
Перенеся микроинфаркт, она на какое-то время, перестала меня узнавать. Наверное, это было связано с моим длительным отсутствием, и её, уничтожаемый деменцией, усыхающий мозг не мог определить в этой холодной женщине с неприятным лицом, своё маленькое чадо, свой «думчик» (хвостик) – эпитет, которым меня наделили в детстве, за то, что я, буквально, липла к ней, как намазанная клеем.
А потом, узнав, она долго просила прощения, целуя меня своими сморщенными губами, а я делала вид, что очень рада.
Когда-то в детстве, я и представить не могла её отсутствие в моей жизни, мне казалось, что это самое страшное, что может со мной произойти. Но, не прошло и сорока лет, и я начала тяготиться этой совершенно немощной старушкой, неспособной даже искупать себя.
Вот уже как пятнадцать лет она не выходила из дома, делая причиной своего затворничества онемевшую левую ногу, с которой она носилась, как с чем-то важным и ценным, впрочем, как и со всеми своими микроинсультами и микроинфарктами.
Так и шаркала она потихоньку, в перерывах между сном, по квартире в 39 квадратов, и единственной её обязанностью было кормить кошек.
Но за почти десять лет моего бытия вне дома, она сильно подряхлела, её старческая память погружалась всё больше и больше в вязкое болото забвения.
Однако, она любила поболтать о своём прошлом: о детстве, о неудачном браке с деспотом-мужем, добавляя при этом «Папа ваш был очень жестоким человеком, он так меня бил!» Мы пытались сопротивляться и спорили с ней, что его необычайная жестокость была больше к животным (я никогда не прощу ему убийство моего котёнка, когда мне было сеть лет), а с ней он обходился довольно толерантно, за исключением некоторых случаев. Но, она вечно спорила с нами, и всегда заканчивала железобетонным доводом:
«Вы ничего не помните! Вы были маленькими!»
Но, несмотря на её заверения о том, что отец наш был человеком плохим и жестоким, она часто вспоминала его, вспоминала, как он, перед смертью приходил к ней, просил прощения и клялся в любви. Эти разговоры казались бесконечными, она рассказывала об этом по нескольку раз, а потом я срывалась, и орала, что мы об этом уже слышали и не раз.
Она, как-то сжималась, и замолкала, словно маленький ребёнок, который понял, что сделал что-то не то.
Не то, что мы оправдывали отца, отец был обычным тщедушным человечком, коих тысячи, что бросили своих жён с детьми ради новых отношений. Отец ушёл от нас, когда мне было девять лет, и он не играл в моей жизни особой роли. Наша жизнь была полностью связана с матерью. Так случилось, что в основном, уход за ней лёг на мои плечи. У меня не было семьи, в отличии от сестры, что переживала свою нелёгкую историю с деспотом мужем. Поэтому, я безропотно исполняла свой дочерний долг, ухаживая за ней, водя её к врачам и стоматологам, на базары, где ей надо было подбирать специальную обувь. Но, проживая историю своей жизни, я осознавала, что не хочу так жить, у меня были мечты распрощаться с этой страной и уехать подальше, в страны своих розовых грёз, где жизнь будет похожа на мою скромную, но сказку. И судьба подарила мне такой шанс, но лишь под сорок лет.
Мои заграничные иллюзии с отлётами и прилётами продлились почти десять лет. В каждую свою поездку, сложное решение об эмиграции я откладывала на потом… словно, в душе, я вовсе и не хотела оставаться на западе. Я спрятала свою трусость под убеждением себя и других, что не могу сейчас рвать с родиной, из-за неё. Моей матери, которая нередко пугала нас обмороками и сердечными приступами. Всё ещё цепляясь за мечты, которые я взрастила у себя в душе, я вернулась на родину. Временно, как я себя старалась убедить.
Сейчас, я понимала, что, вернувшись из заграницы, попала в ловушку обстоятельств, из которой мне сложно будет вырваться. Я продолжала строить планы по улучшению своей жизни, намереваясь в скором будущем уехать в какую-нибудь Турцию, искать своей иммигрантской доли.
Об этом я громогласно заявляла всем домашним, бесконечно ругаясь с сестрой, у которой тоже были планы уехать к своим детям.
Мама, слушая об этом делала вид, что ей всё равно, но я знала, что каждое моё заявление об отъезде ранит её. Она не хотела меня никуда отпускать не только по причине, что ей придётся опять кормить кошек, а потому, что она чувствовала себя в безопасности, когда я рядом.
Меня жутко бесила её зависимость от меня, её всё более прогрессирующая немощь и деменция.
«Я уеду!» - орала я, неизвестно, кому пытаясь доказать свою решимость, себе или ей.
«Опяяять?» - тянула она, как капризный ребёнок, скорчивая при этом недовольную рожицу. Это распыляло меня ещё больше и в итоге я разгоралась, как ничтожное пламя, делающее больно всем, кто находится близко.
«Не будьте такой эгоисткой! Кроме себя ни о ком не думаете! И что, я должна вас пасти теперь до конца жизни?» -продолжал кричать демон, спящий во мне.
Она смотрела на меня непонимающими глазами, вглядываясь в них я видела серую поволоку, на когда-то чёрных, как смоль, глазах. А ещё, я видела в этих глазах страх зверька, который не понимал, зачем ему делают больно.
«Ну и уезжай!» -оставалось оправдываться ей. Она понижала тон, и продолжала: «Я же столько жила без тебя… и кошек твоих кормила, от голоду не померли…»
Желчь раздражения и гнева всё ещё, кипела во мне.
«Мы избаловали вас сильно! Вы уже думать не хотите, не то, что делать что-то…Кошки –это единственное, что от вас требуется, а вы и это обленились делать!»
Она замолкала… Вздыхала…
«Как же я вам всем мешаю… Я постоянно молю бога, чтобы он меня забрал! Не слушает меня… Восемьдесят три года, всё живу и живу…» - говоря, она ложилась на свой привычный диван и брала журнал почитать.
«А вы не нужны богу!» -продолжало скрипеть неугомонное существо во мне. «У вас неправильная жизнь и вообще…»
Она сильно обижалась на эти слова.
«Почему это я не нужна богу? Я что, грешница какая-нибудь?» - она принимала мою словесную рвоту слишком серьёзно.
Затем, после этой тирады, что-то, похожее на совесть ёкало во мне, и я сглаживала ситуацию словами, в которые я сама не верила.
«Мама! Не просите бога о смерти, это грех! Чем больше будете его просить о смерти, тем дольше он вас будет испытывать. У каждого свой час, чтобы умереть. Отправиться на тот свет вы всегда успеете, а сейчас просто немного войдите в ситуацию ваших дочерей и облегчите им жизнь…»
Она задумчиво смотрела на меня, а потом, говорила:
«Я всегда думаю о вас… Но что я могу сделать, мне восемьдесят три года… Я ухаживаю за собой насколько могу, но я не могу ходить на базар или убираться…»
«Господи, мама, да кто вас просит, с вас достаточно больше двигаться и пить лекарства! И собрать мозги в кучку!»
«Я не могу долго ходить, у меня нога немая после микроинсульта…» - и она говорила то, что мы слышали в течении этих пятнадцати лет… «движение не поможет, ходьба не поможет, активность не поможет, врачи ничего не понимают в моём состоянии, пусть все оставят меня в покое…» Отговорки, отговорки…
Да, мама не любила утруждать себя изнурительной реабилитацией. Свои болезни она лелеяла и холила.
* * * *
«Наша мама – терминатор!» - любили шутить мы. «Она похожа на холодильник советского образца, который вроде уже перестал работать, но проходит время и его старый мотор потихоньку начинает дребезжать, подёргиваться, клокотать, кашлять, и в итоге, медленно-медленно снова заводиться…».
Да, у неё было достаточно крепкое сердце, (несмотря на устрашающий диагноз ИБС) и в принципе, неизношенный организм, поэтому, мы были уверены, что она – это холодильник ЗИЛ, который будет ещё очень долго в строю.
Мама принимала наши издёвки за невинные шутки и с удовольствием поддерживала разговор.
«Да, мой дедушка жил 102 года, наверное, я в него пошла!» - говорила она нам в двадцать пятый раз, и мы закатывали глаза, боясь даже представить, её возможную правоту.
Я сразу представляла себе картину, как мы, старые женщины, сами нуждающиеся в помощи, возимся с древней старухой, совершенно впавшей в детство.
Всё моё нутро протестовало против этой перспективы, я убедила себя в том, что мать для меня обуза. Моя жизнь похожа на тающий песок в песочных часах, времени остаётся всё меньше и меньше, а тут не просто препятствие в виде старой матери, своего долга и прочее, а целые чугунные гири на ногах… И эта ситуация со временем будет усугубляться. От этих мыслей я злилась ещё больше, скорее на себя, на свою слабость и бессилие. Единственный человек, на котором я могла оторваться была мама. И я начинала без конца упрекать её в эгоистичности, изнеженности и в том, что мы её избаловали своей чрезмерной заботой о ней.
«Если вы не соберёте мозги в кучку, я сдам вас в Дом престарелых!» - пугала я её. Естественно, никто не собирался никуда её сдавать, но мои слова сильно задевали её, матери оставалось лишь парировать:
«Я смотрю, я тебе так надоела! Ну и сдавай! Делай что хочешь! Сдохнуть бы скорее!».
Стараясь изобразить из себя справедливого и объективного человека, я отвечала:
«Вот видите, какая вы эгоистка! Нет, чтобы задуматься и облегчить жизнь дочерям, вы нас шантажируете своим «сдохнуть бы!»»
«Что вы от меня хотите то? Мне восемьдесят три года!» - возмущалась она.
На что я продолжала: «Ой, мама! На западе люди в вашем возрасте работают! Профессора преподают в университете! А Плисецкая до восьмидесяти лет танцевала свою Кармен! А сестра ваша всего на год младше, а сама ходит на базар и готовит еду! Вы просто избаловались, мама!»
Она замолкала, лишь уходила в другую комнату и ложилась отдыхать. У мамы был отменный сон, она могла спать по девятнадцать часов в сутки, прямо, как кошки, которые лежали рядом с ней.
Сердце у мамы было крепкое, а мозг слабел с каждым днём. Она многое забывала, включая и мои претензии к ней. Для неё, я была всё та же, маленькая доченька, самая любимая. Но, доченька пошла в деспота отца и поэтому любила поорать.
«У тебя папашин характер!» - говорила она. «Вся в него, похожа на него и орёшь, так же, как он! Твоя сестра намного мягче тебя…»
Меня устраивало это её убеждение. Пусть думает, что у меня скверный отцовский
характер, чем подозревает, что она мне просто надоела.
Немного остыв, я всё-таки, осознавала, что несправедлива к ней, и что она совсем не виновата в том, что я классическая неудачница, которая пытается запрыгнуть в уходящий поезд. Я понимала, что питала себя иллюзиями о каком-то шансе изменить жизнь к лучшему и исполнить свои амбициозные мечты. Но, тем не менее, строила планы, и маме в них не было места.
Мама обижалась, потом забывала об этом и продолжала свою нехитрую жизнь старенького надоевшего домашнего питомца, которого кормят и за которым ухаживают, не преминув упрекнуть во всех грехах. Она очень любила одну вещь. Она любила спать. Именно сон успокаивал её, был причиной относительной неизношенности организма.
Я давала ей спать сколько она хотела. Она спала с открытым ртом, глубоко и крепко, громко храпя, словно неделю до этого не сомкнула глаз. Затем, тихо замолкала, полу открыв остекленелые глаза, её впалый рот без вставных челюстей был перекошен в гримасе, она походила на труп. Обычно, в такие её провалы, мы несколько раз подходили к ней, чтобы, справиться дышит ли она.
А затем, ближе к вечеру, она сама просыпалась, пошатываясь выходила из спальни, смотрела на часы и бурчала: «Кушать хочется…»
А мы, встречали её неизменным «О! Оно проснулось…» Она окидывала сонным взглядом часы на стене и, обычно, спрашивала:
«Сейчас утро или вечер?»
«Утро!» - с издёвкой отвечали мы. «Семь часов!»
Она удивлённо подымала брови и спрашивала: «А почему вы так рано встали?»
И тут у меня начиналась обычная тирада, первым словом которой было «Уфф!!!»
Мама, неспешно, держась за стенку, медленно семенила к туалету, а затем, пропав на полчаса в ванной, потом только заходила в кухню.
Будучи дома, не работая, я сама разогревала ей еду, - так быстрее и надёжнее, что она что-нибудь не натворит. Она отказывалась идти обедать в комнату и тихо сидела сама по себе на кухне в одиночестве. Видимо, так ей было спокойнее.
В последние годы, она часто устраивала маленькие и большие недоразумения по причине своей рассеянности и забывчивости: то чайник на плите забудет, то печёнку для кошек сожжёт, то потеряет ключи или кошелёк с пенсией. Самой ужасной и забавное её проделкой было, когда она теряла свои зубы. А это явление стало очень часто повторяться. Для нас это было сродни катастрофе, потому, что делать ей новые протезы было больше, чем проблематично. Она не ходила по улице вот уже лет пять.
Год за годом, она дряхлела всё с большим прогрессом, и стало ясно – кто-то должен быть с ней постоянно. В этом смысле моё вынужденное безделье пошло всем на пользу кроме меня.
Я сидела с ней с утра до вечера, купая её, ухаживая за ней. Нет, она была ещё относительно самостоятельна, это не лежачий старик, прикованный к постели. Но, её слабеющий мозг постоянно давал сбои. Словно невидимый ластик стирал в ней память, личность, человека.
Всё чаще, после долгого сна она вставала с одышкой, жалуясь на сердце. Иногда её приступы одышек перерастали в панику, тогда она кричала, что умирает, начинала прощаться, каяться и прощать нас. Скорая, которую мы вызывали, уезжала, ничего особенного не делая. Врачи недоумённо пожимали плечами, глядя на очередную кардиограмму – ничего экстраординарного они в ней не видели. Сердце было стабильно слабым, потому, что человек пребывал в почтенном возрасте, но ничего опасного её сердцу не грозило.
«Ваша мама немного капризная и немного паникёрша, не так ли?» - спрашивал нас врач. «Её одышки, скорее всего, не от сердца, а от деформированных лёгких, она ведёт слишком пассивный образ жизни».
Когда мы ей передавали слова врачей, она смотрела на нас своими поблёкшими глазами, ничего не понимая.
«Ну как, у меня же одышка и ИБС! Нет, это не от того, что я мало двигаюсь…, когда я двигаюсь, у меня одышка! Я плохо хожу, у меня немая нога!»
Выслушав это утверждение, я иногда срывалась опять на крик, но иногда молчала, потому, что было бесполезно что-то ей доказывать. Она потребляла эринит и глицин, как витамины, и мы вынуждены были это принять и благодарить Бога за то, что она хотя бы сама пьёт лекарства.
Наши с мамой потасовки всегда заканчивались одним и тем же: «Скорее мне сдохнуть! Прошу бога каждый день, но он меня не слушает!»
В ответ я ей грубила, говоря обидные слова, что она не нужна Богу, потому, что Бог не любит бездельников.
Не найдя слов на мои аргументы, она лишь смотрела на меня и произносила: «Как же ты ненавидишь свою мать…» Я же не спешила её убеждать в обратном.
В целом же, мои претензии были обоснованы, я хотела, чтобы она больше двигалась и соблюдала режим. Я всё ещё надеялась, что её состояние улучшится и я смогу скинуть эти кандалы и уехать, оставив её на бедную сестру.
Но, ей не становилось лучше. Деменция разрушала мозг мамы день ото дня. Я не спешила делать выводы, что мать просто постепенно впадает в детство, я думала, что она просто привыкла всю ответственность жизни возлагать на нас.
Я не помню, когда я сказала себе, что во мне нет любви к ней. Было раздражение почти всегда, и жалость, когда я видела её медленно семенящей по комнате, такую маленькую, похудевшую и немощную.
Ей было восемьдесят три, но выглядела она на все девяносто. Почему она так быстро подряхлела, мы не знали. В целом, она всегда была в зоне нашего внимания, мы ухаживали за ней как полагается.
Когда я пыталась ей что-то объяснить, она смотрела на меня, тщетно пытаясь сосредоточиться. В конце концов, она стала меня бояться, и потихоньку рассказывала сестре, что если я узнаю об очередной её выходке, то я её убью.
Такое состояние дел на меня никак не действовало, сама я знала, что я не такой уж и монстр, но я была монстром по отношению к своей матери. Теперь я понимаю, что просто хотела повернуть время вспять и не могла принять мать такой, какой она стала.
Несмотря на такое положение дел между мною и матерью, так получилось, что ухаживала за ней, в основном я, так как целыми днями сидела с ней дома. Я купала её, стригла её ороговевшие старческие ногти, красила волосы, давала лекарства.
Когда приходили гости, мама с гордостью отмечала, что я её нянька, её доктор, её сиделка, только очень строгая. Гости соглашались и нахваливали таких хороших дочерей. Но меня эти похвалы не радовали, скорее, тяготили.
Одним из немногих вещей, что мама делала самостоятельно –это ежедневное принятие лекарств. Она считала их панацеей от всех своих недугов.
Процедура принятия лекарств была для неё самой важной и любимой. Она раскладывала свои таблетки в ряд, и дисциплинированно поглощала их перед сном.
Но, в последнее время, мама начала вести себя не так, как обычно. Первым делом это отразилось на её отказе от лекарств. Сначала она доводила меня тем, что забыла, что именно принимать, затем, мотивировала отказ тем, что лекарства невкусные. За это она получала порцию нареканий, как всегда…
Однажды, она подошла ко мне держа в руках изрезанные ножницами, предметы гигиены. Она смотрела на меня, как нашкодивший ребёнок и произнесла:
«Я забыла, как этим пользоваться, ты мне не поможешь?»
То есть, она начала забывать вещи, которые исполняла изо дня в день. Это было недобрым началом.
Мы даже не заметили, что она стала терять аппетит. Она продолжала трапезничать в одиночестве на кухне, и боясь моего недовольства, просто, выкидывала недоеденную еду в мусор, или прятала её в холодильник.
Узнав об этом, мы, приложив ладошки к голове, констатировали эти невесёлые факты, но ничего не могли сделать. Лишь со страхом смотрели в будущее, которое нас могло ожидать.
Когда мы делились нашими печальными буднями с коллегами и подругами, те спешили успокоить:
«Скажите спасибо, что она ходит, а не лежит!»
Моя подруга часто навещала маму, принося ей любимые соки. На мои жалобы, она стыдила меня:
«Как ты можешь? Потерпи, твоя мать гость на этой Земле, ну сколько ей осталось ещё?»
Мои аргументы были: «Ты никогда не жила со стариками, это очень тяжело!»
Нельзя было сказать, что мама не осознавала того, что с ней происходит. Она постоянно повторяла:
«Мои мозги совсем ту-ту! Ничего не соображаю…, ну конечно, мне уже восемьдесят три года…»
Мои доводы в пользу того, что в её возрасте некоторые люди работают и даже строят личную жизнь, были сотрясанием воздуха впустую.
До страшного события, что произойдёт позже, оставалось не так много времени. Одна её роковая «оплошность» стоила нам всем всего самого дорогого, и стала точкой отсчёта уже другой жизни.
В полночь я проснулась от какой-то возни в коридоре. Мама скрыла от меня, что не поела ужин, а я напоила её слабительным…этот препарат она пила всегда. Результат не заставил себя долго ждать. Для меня этой было последней каплей моей злости против неё, для неё это было… началом конца…
Вымывая хлоркой коридор, ванную и туалет, я дала полную волю своему монстру выйти наружу. Я орала что было сил… уже не сдерживая себя ни в громкости моего голоса, ни в оскорблениях и сквернословии… Это было моё нормальное состояние в гневе.
Мама лишь смотрела на меня, лепеча…
«Так случайно получилось…»
Я не знаю, когда я перешла границу дозволенного, высшую степень неуважения к человеку, который произвёл меня на свет… Я не буду описывать того, что ей наговорила… Она лишь крикнула один только раз:
«Ну убей меня!!!»
Наведя порядок, я немного успокоилась и легла. Гнев отступил, его сменила жалость к этой старушке и угрызения совести, ведь это была не чужая женщина, это была твоя МАТЬ. Именно тогда, я окончательно решила для себя, что не поеду ни в какую Турцию, а буду сидеть здесь и стараться что-то сделать. Я встала, взяла чистое бельё и пастельную замену, вышла к матери. Она лежала, согнув колени на коврике для Йоги, который мы подстилали под неё, на всякий случай. Она выглядела успокоенной. Она смотрела в потолок и казалось, что она напряжённо о чём-то думала.
Я произнесла:
«Поменяйте на всё чистое… Или мне самой поменять?»
Она кивнула. Когда я меняла её бельё, она смотрела на меня, а потом проговорила:
«Как же ты похожа на своего отца… такая же крикунья…» Ничего не ответив ей, я отправилась спать, ничего не подозревая…
* * * *
У меня плохой сон… Я тяжело засыпаю и рано просыпаюсь. Я сплю очень чутко… Я слышу, как уходит сестра на работу, я слышу, как возится мама в соседней комнате… Её фонарик опять слепит мне глаза… а она всё возится, возится со своими пакетиками, платочками, таблетками… Я очень хочу спать и поэтому, прячу своё раздражение в сон.
В это утро я опять услышала шум… Вроде, что-то тяжёлое упало на пол…
«Ох уж эта мама!» - подумала я и встала с постели.
Она лежала в коридоре, видимо, хотела пойти в туалет. Волосы растрёпаны, глаза открыты… из горла вырывался хрип и звук, похожий на побулькивание. Лёгкие качали воздух, и он с шумом проходил через её трахею, находя препятствие в сомкнутых губах.
Она часто падала в обмороки. Они были больше от перепадов давления. Мы перетащим её в постель, напоим сладким чаем и через пару часов, мама опять в обойме… В последний раз был микроинфаркт, откачали… полечили… вылечили. Сердце так себе, … фурычит и неплохо для её возраста.
Я подумала, что это очередной приступ, подобный другим. Сейчас её откачаю, сейчас придёт в себя, наша вечная старушка – терминатор. Но, она не приходит в себя, руки в разные стороны, глаза стеклянные…, из горла хрип. Я смерила ей давление и всё поняла.
Скорая приехала быстро, реанимировала. Инсульт. Вызвали бригаду. Ещё немного и было бы поздно. Так сказала врач. Черти прыгали у меня в голове и щебетали: «Лучше бы ты не вызывала врачей!»
«Эх мама! Даже болея продолжаете портить мне жизнь!» - думал в эти минуты монстр, который сожрал мою душу. Что-то подсказывало мне, что отныне жизнь станет ещё невыносимее.
Эти дни были ужасными. Отделение реанимации. Диагноз – геморрагический инсульт.
Мы жили между больницей и домом. Реальность превратилась в кошмар, в который не хотелось возвращаться с каждым пробуждением ото сна. У меня не было сил молиться богу, я не знала, что у него просить, либо исцеления для неё, либо смерти…
Я смутно помню эти дни, приходилось быть в клинике по нескольку раз в день. В голове стучал вопрос, котого я страшилась: «А что будет потом?» Мне хотелось надеяться, чтобы она могла немного передвигаться. Я согласна была купить ей всё, - ходули, тросточку, стульчик- с колёсиками, но лишь бы она не лежала…
Черти не покидали мою душу, и кто-то, сидящий во мне, всё подстрекал всех, кто находился рядом… Идя навещать мать, поражённую тяжёлой болезнью, я верещала:
«Ну вот почему у нас в культуре не принято сдавать стариков в дома престарелых?! На Западе это нормальная практика и не считается чем-то постыдным! Это же наоборот, хорошо, за ними ухаживают профессионалы, а дети не обременены долгом ухаживать за престарелыми родителями!»
Обладая очень хорошей фантазией, я тут же представила свои ближайшие перспективы на жизнь. Жизнь для меня закончилась. Четыре страшных слова вошли и поселились в моей душе (а в моей ли?)
«Уж лучше бы она умерла!» … Мне не было стыдно от этих мыслей.
Она пришла в себя на третий день. Просилась домой. Меня пропустили к ней. Она лежала голая под простынёй, медсёстры повязали ей платок, как бабе-яге из сказки. Она узнала меня. За день, когда, осознав, где она, пожаловалась сестре: «Вот, говорила моя дочка младшая, что я ей надоела, и я тут оказалась…»
«Как вы?» - спросила я её холодно.
«Нормально…» - она махнула рукой.
Выглядела она неважно. Худая, с кожей землистого цвета. У неё не было никакого паралича, у неё не испортилась речь. Она хотела домой, жаловалась на тошноту и отказывалась от еды. Она просто лежала, и врачи обещали, что она встанет.
Я верила врачам, надеясь, что мама восстановится хотя бы частично. Я придумывала, какие механизмы я ей куплю, чтобы облегчить её движение. «Лишь бы не лежала!» - молила я про себя бога. Я не могу признаться, как на духу, кого я в тот момент жалела больше – себя или её.
Её выписали в лежачем состоянии. Мы бегали, договариваясь с водителями скорой, о том, чтобы отвезти маму домой.
Врачи дали нам рекомендации, что больной нужен уход, покой и хорошее кормление. На наш вопрос встанет ли она, они, пряча глаза, отвечали:
«Встанет, обязательно встанет. Только двадцать один день строгий постельный режим»
Мы погрузили её на носилках в машину. Она лежала и смотрела в потолок. Слабым голосом она спросила:
«Куда мы едем?»
Когда ей сказали, что домой, она произнесла:
«Ух ты…»
Я сидела рядом с ней в салоне. Она не узнала меня, думала, что медсестра. Я вглядывалась в её землистого цвета, лицо, с дурацким платком на голове. Я старалась понять процессы, что происходили в её мозге. Почему она меня не узнала? Или не хотела узнавать?
Я отказывалась думать о будущем. Мне казалось, моя жизнь кончилась. Я прекрасно понимала, что мама отныне не будет такой, какой она была. Да и была она никакой, а будет ещё хуже. Она лежала, смотрела на меня и в маленькой ручке сжимала бутылочку с водой.
«Господи, это же ты, моя дочка!» - сказала она. «Как я могла тебя не узнать?»
Мне не хотелось ей отвечать…
Мы привезли её домой и положили на любимый диван. Я пыталась быть доброжелательной, хотя мало получалось… Мне хотелось приблизиться и шепнуть ей на ухо:
«Ну спасибо, мамочка, за всё!»
Вместо этого, я стала показывать ей кошек и спросила, помнит ли она их имена. Она не ошиблась ни разу. Вспомнила всех.
Она была рада, что очутилась дома. Оживилась ненадолго. Затем, она заснула, а мы пошли к родственникам и напились.
Я опять обвиняла её про себя, за то, что теперь мне придётся смотреть за ней, а ведь я хотела устроиться на работу. «И сколько она будет лежать?» - думала я. «Год? Два? Три?!! Или нам повезёт, и она встанет через три недели…»
Мы надеялись на лучшее, но готовились к худшему. И худшим для меня не была вовсе её смерть, худшим для меня была перспектива ухаживать за лежачей матерью.
Мы приглашали различных врачей из числа родственников, в так же, из числа прикреплённых к нам, терапевтов. Мы прислушивались к словам реаниматологов, что всё будет хорошо, и при должном уходе она сможет даже ходить. Я сама верила, что мама – терминатор, и что раньше, чем в девяносто она не уйдёт. Я ухаживала за ней, надеясь, что завтра или послезавтра она начнёт есть, а через месяц мы заставим её встать с постели.
Странным образом, мне не было в тягость менять ей подгузники и ухаживать за ней. Она была в полном сознании и иногда поддерживала с нами разговор. В часы бесконечных посещений родственников, она пробуждалась от своего сна, и старалась быть максимально дружелюбной.
Никто не думал о плохом, ибо не была она похожа на умирающую.
Первые подозрения, что болезнь её очень тяжёлая, появились через неделю, когда все выписанные её препараты, не имели никакого восстановительного эффекта. Она отказывалась от еды и всё время спала. Если в первые дни, такое её состояние списывалось на реакцию организма на лечение в реанимации, то через неделю без изменений, мысли сползали в несколько иную область раздумий.
Она говорила с нами, припоминая события из жизни, людей… Она не помнила, как упала с давлением 230. Для неё, её состояние было неприятным сюрпризом. Вроде жила кое-как, двигалась и что-то делала, как в одночасье темнота и постель, тело, которое не желает её слушаться.
Постепенно, состояние её ухудшалось. Появились одышки, похожие на приступы сердца. Она жаловалась на нехватку воздуха и просила нас сделать что-нибудь. Она постоянно прощалась с нами, думая, что умирает. Приступы становились всё более частыми и сильными. На фоне истощения и обезвоживания, у неё начались истерики. Она лежала и кричала, что не может дышать. Жаловалась богу и жаловалась на бога, за что он так с ней…
«Что со мной?!» - спрашивала она нас.
«Почему я такая?! Что случилось?!» - она смотрела на меня непонимающими непомнящими глазами.
Я объясняла ей сто пятый раз, что у неё был инсульт, и что неделю она пролежала в реанимации, и что врачи вытащили её с того света.
«Вы проводите со мной какие-то эксперименты!» - говорила она и забывалась во сне.
Когда она впадала в сон, мы отдыхали.
Каждый раз, ложась спать, я молила бога об её исцелении, но, если исцеления нет, я молила его пощадить маму и прекратить её мучения.
Пошла вторая и третья неделя её болезни, но состояние её становилось только хуже. Она ничего не ела и спала.
Родственники, что нас окружали, сослуживцы сестры, и мы сами, молчали о том, что должно произойти. Нам оставалось только ждать…
Мои ночи были самыми страшными моментами в этот период. Словно змея, что вползает в душу, отравляя её, осознание своей вины, также потихоньку заняло моё сердце. Злость моя испарилась, на её место пришло чувство вины… Это я сотворила с ней это… Из-за меня она сейчас болеет и мучается… Моё наказание в том, что я, как злодей Яго, обречена со стороны наблюдать за своей угасающей и умирающей в мучениях, матерью.
Тем временем, кровь в её голове увеличивалась в количестве, проливаясь через лопнувший сосуд… Гематома делала своё чёрное дело, постепенно убивая маму. Нам ничего не было заметно, но песок в её часах жизни, постепенно уменьшался, уходя в воронку потустороннего…
Я продолжала ухаживать за ней, менять ей туалет и кормить перепелиными яйцами. Она умоляла меня не заставлять её есть, лишь прося кружку горячего чая с лимоном.
Иногда ей становилось немного лучше, и она говорила со мной.
«Вы что, умирать собрались, мама?»
«Неет…» - отвечала она. «Я ещё немного полежу, а потом встану завтракать» - добавляла она, напрочь забыв, что не может ходить.
Иногда, посреди ночи, мозг её начинал странную активность и реагировал на импульсы, поступающие с различных секторов её тела. Спросонья, она включала свет и тихо говорила:
«Я кушать хочу… надо позавтракать…»
«Мама! Сейчас три часа ночи!»
«Правда?» - удивлялась она. «Ну хорошо… Я тогда потерплю до утра».
Через секунду, она погружалась в глубокий сон.
Наутро, стоило мне напомнить о её ночном желании поесть, она жалобным тоном умоляла:
«Нет, нет! Пожалуйста не надо еды! Я не хочу, я не могу! Дайте только попить…»
Видя мой разражённый вид, она меняла тон просьбы.
«Чуть-чуть позже я покушаю…»
Но это «чуть позже» никогда не наставало.
Ей было стабильно плохо. Она спала целыми днями, отказываясь от еды. Я сидела у изголовья её постели, раздумывая, что лучше просить у бога – исцеления или прекращения мучений. И всё таки, я надеялась. Надеялась на то, что она выкарабкается. Я приняла свою судьбу вечной сиделки, которая отложила в долгий ящик все свои планы и мечты выбраться отсюда. Я сидела и думала, что пройдёт месяц и она начнёт есть, пройдёт два, и она будет вставать хотя бы в туалет. Но я не витала в иллюзиях, я понимала, что при лучшем раскладе, проживёт мама года два-три. Я думала, как облегчить ей существование, нужно ли ей покупать ходунки, куда её переместить, в какой более укромный уголок нашей тесной квартирки. Я была согласна на всё. Я также понимала, что после перенесённого удара, её, и так, слабый мозг, будет превращаться просто в суррогат, находящийся в черепной коробке.
Но, с появлением сестры после работы, поговорив с ней, я так и не поняла стало мне легче, или труднее. Я пыталась спросить свою совесть, но она спала.
В общем, содержание монолога сестры можно было свести к тому, что нужно готовиться к концу. Многочисленные коллеги, пережившие уход родителей, говорили сходу, что не стоит ни на что надеяться. Они подбадривали и советовали готовиться.
«Она уже не встанет» - был вердикт сестры. «Надо готовиться»…
Я долго смотрела на спящую маму и старалась представить, а как всё это произойдёт. Слова сестры принесли непонятное облегчение, может от того, что появилась какая-то ясность в ситуации.
«Нуу… ещё не прошёл двадцать один день…» - я пыталась внести оптимистичную нотку. «У мамы хорошее сердце, она же терминатор… Ей бы начать есть, и всё нормализуется…»
«Она не будет есть, и ей не станет лучше…» - ответила сестра.
«А когда? Если даже так…»
«Не знаю… не больше месяца…»
«Что прямо твои друзья всё знают? Они врачи что ли?»
«Многие из них теряли родителей… и они знают все симптомы…»
Я не знала, что и думать… В голове не укладывалось, но я поверила её словам.
Мы стали готовиться. Стали приводить немного в порядок квартиру. По совету друзей, чтобы облегчить маме её болезнь, мы позвали нашу набожную тётушку, что хорошо читала Коран.
Есть в Коране такая сильная молитва «Ёсин». Если её три дня читать над больным, то Бог решит, куда его определить. Он, или дарует исцеление, или заберёт к себе, в течении быстрого времени.
Мы позвали тётушку. Она читала Намаз и занималась йогой. На вопрос «А по Исламу ли это?» она отвечала:
«В Коране о запрете заниматься йогой или оздоровительной гимнастикой ничего не сказано. Я же не молюсь их богам, Кришнам всяким… Я только для здоровья занимаюсь».
Она согласилась приходить три дня и читать Ёсин для мамы. Эта была одна из сестёр отца. Хоть и был он, покойный, в разводе с мамой, его сёстры никогда маму не предавали, и новую жену отца так и не признали. Они любили маму, и нас заодно.
Маму вытащили из тяжёлого сна. Она не сразу узнала бывшую золовку. Всё таки, гематома повлияла на память. Но, стоило той напомнить о себе, как мама слабо ей улыбнулась и изобразила радость на лице.
«Всё будет хорошо!» - сказала тётушка. «Вы выздоровеете. Вон у вас румянец на щеках. С помощью Аллаха, всё в руках Аллаха…».
По-моему, мама так и не поняла цели визита тёти к нам. Когда та начала читать молитву, мама отвернулась к стенке и заснула.
«Вы слушаете? Вам легче?» - спросили мы её.
«Да…» - прошептала мама и закрыла глаза.
Тётя читала молитву три дня. В последний день, помолившись, она сказала, что всё будет хорошо и ушла.
Я не знаю, не особо верю в религиозные суеверия, но после читки молитвы маме резко стало плохо. Есть она так и не начала. У неё стали чаще проявляться приступы тошноты и одышки. Началось просто с неконтролируемой рвотой, но потом, ситуация резко ухудшилась.
Прошло две недели, как мы её привезли из больницы. Мы больше не сомневались, что конец уже близок. Нам оставалось только ждать.
Она уже почти не выходила из состояния сна. Сильная тошнота и одышки вырывали её из состояния временного погружения в безвременье. Сначала мы ей помогали, делая инъекции успокаивающих и противорвотных препаратов. Но, состояние становилось хуже. С каждым днём, с каждым часом…
Иногда она устраивала нам целые истерики и орала о том, как ей плохо и что она не может дышать.
Мы, растерянные бегали вокруг неё и не знали, как помочь.
«Господи, за что!» - Причитала она. «За что он меня так мучает! Я же мучаюсь, я мучаюсь!» - кричала она, когда мы старались поднять ей подушки, чтобы облегчить дыхание.
Ей советовали читать молитвы, она начинала, а потом опять скатывалась на причитания.
«Позовите врача! Пусть он сделает мне укол! Усыпит меня! Я мучаюсь, я сильно мучаюсь!» -кричала мама.
Подавив боль в сердце и уже орущую в муках покаяния, совесть, я успокаивала её, как могла.
«Мама… успокойтесь! Кто вам сделает такой укол? Никакой врач не согласится!»
«Ну я же мучаюсь…» - тихо повторяла она. «Пожалей меня, господи! Пожалей меня, старую…» - произносила она, уходя в глубокое состояние то ли сна, то ли ещё чего-то…
Когда, мы, больше не в силах видеть её мучения, вкалывали ей дозу димедрола. Пусть на час, пусть на два, она успокаивалась и спала.
Мне некогда было думать ещё о чём-то, в тот момент. Нам надо было готовиться. Мы убирали квартиру, вынося старые вещи. Мы вытащили из сундука её «приданное», купленное загодя, ещё пятнадцать лет назад. Именно тогда, перенеся микроинсульт, мама начала сильно сдавать.
Я думала про себя о том, что, если бы у меня на руках была какая-нибудь инъекция, я бы помогла ей. Всё моё раздражение против неё исчезло, уступив место жалости и сожалению. Я старалась ухаживать за ней, гладила её, расчёсывала её спутавшиеся волосы. Я прорабатывала в голове миллионы способов, как я могу помочь её уйти. Я ощущала себя виновной в её боли, в её болезни, в её мучительном уходе… и не знала, как изменить или исправить ситуацию.
Лежав ночами в своей постели, я молила высшие силы уже не об исцелении, а о милости и милосердии по отношению к ней, о лёгкой и безболезненной её смерти… Мне некогда было думать о том, что я сотворила с ней… я не хотела думать, о том, что я убила её…. Я просто делала вещи на автомате, зная, что нас ждёт нелёгкое время.
Я много раз в течении многих лет пыталась представить момент её ухода, как будут развиваться события. Когда я думала об этом, меня пробирал страх, страх потери своего родителя, страх любого ребёнка потерять мать. Когда, ей было по разным причинам плохо, будь то запор, сердечная недостаточность или давление, то состояние матери передавалось и мне, я помогала ей, превозмогая панику и сердцебиение.
Даже в моменты, когда я была жутко зла на неё, любое её недомогание, которое она воспринимала, как момент умирания, я пребывала в скрытой панике. Панике перед неизвестными и печальными событиями, через которые я должна пройти.
Пребывая за границей, я просила Бога сделать так, чтобы это случилось в моё отсутствие. Я не хотела быть свидетелем её последних моментов… Такая трусливая и эгоистичная была у меня просьба к Богу. Но он сделал с точностью до наоборот. Я не только была рядом с ней, но и была ближе всех.
Она звала меня ночами, и я, с прерванным тяжёлым сном, но всё же сном, срывалась на ней. На ней, лежащей и умирающей… Она жаловалась на сильную одышку, или её рвало, или …или… просто надо было перевернуть истощённое, бессильное её тельце, с которым она уже не справлялась.
Днём, ухаживая за ней, когда держала я её голову, содрогающуюся в рвотных конвульсиях, я видела её слёзы на глазах и всё во мне обрывалось в бессилии что-либо сделать… помочь… Иногда мне просто хотелось накинуть на неё подушку и закончив, хоть как-то, исправить то, что я испортила… Мне оставалось только гладить её по голове… и стараться успокоить.
«Я мучаюсь… я так мучаюсь…» - шептала она.
«Мама…» - говорила я ей. «Потерпите ещё немного пожалуйста! Скоро всё это кончится! Вы окажетесь в таком крутом месте! Вы туда придёте и скажете – Вау! Вот это да, какая тут красота, просто неимоверная и так хорошо легко дышится!»
«Когда? Когда это случится?» - спрашивала она слабым голосом.
«Скоро… очень скоро…» - отвечала я и верила своим словам о красивом крутом месте.
Похоже, мама не поняла, что я имела в виду. Она расценила мои слова буквально, думала, наверное, что мы положим её в какой-нибудь суперкрутой пансионат, где её вылечат.
К вечеру ей стало опять плохо. Опять тошнило и было трудно дышать. Она говорила, что умирает, и что на этот раз это точно. Она подозвала нас к себе прощаться.
«Девочки, я, кажется, умираю…» -говорила она срывающимся голосом.
«Всегда люди чувствуют, что конец их близок… вот и я чувствую…»
Потом, её речь стала удивительно ясной, осознанной и чёткой.
«Боже, как некрасиво, плохо, постыдно я ухожу…» - говорила она, подразумевая свою неспособность ходить и нужду одевать папмерсы.
«Простите меня, дочки… Я не хотела так уходить. Но, так получилось и это не мой выбор. Я хочу вам сказать, что очень люблю вас. Вы были прекрасными дочерями! Мне очень повезло по жизни, что у меня были такие дети. Спасибо вам и простите, что мучаю вас под конец… »
Каждое её слово кололо меня в самое нутро, невидимыми ножами болезненно-воющей совести. Она ничего не помнила, а я помнила всё. Каждое своё слово, нанесённое её, как удар кулаком в лицо, каждое своё движение, каждый свой гневный взгляд, который она расценивала как «Когда же ты сдохнешь, старая ведьма?».
Она этого не помнила… Всё это стояло за моей спиной, как злобно лыбящийся призрак. Тогда, в тот момент, мне хотелось плакать и бить себя по лицу, посыпая голову пеплом, но я не знала по-настоящему, что меня ожидает…
Тем временем, мама продолжала.
«Скажите всем моим сёстрам, брату, всем, что я их очень любила. А как я любила своих внуком и моего дорогого правнука… какое счастье, что я его увидела…Мои дочки, спасибо вам за всё и примите меня такой! (узб. Мендан рози булинглар)»
Мы слушали её речи, а потом приходили в себя и прерывали её с деланным раздражением.
«Мама, ну хватит! Вы не умрёте! Вы просто тяжело болеете. Вы выздоровеете, врачи так сказали…»
«Нет… нет…» - отвечала она, тяжело дыша.
А потом опять жаловалась на одышку и на то, как жесток с ней Бог.
Ночью мы вскакивали по её зову, она опять истерила про одышку и про то, что умирает. К утру мы успокоили её снотворным.
Утром она, относительно была спокойна и даже попросила сладкий чай. Затем, она заснула и проспала почти весь день.
В это время, пришли мои подруги навестить её. Я не пустила их к маме, она всё равно спала. Внизу, мы поговорили, они пожелали ей скорейшего выздоровления, а нам терпения. Ушли. А мы остались со своей печальной ношей.
Вечером мама проснулась. Она кричала, что ей тяжело дышать, опять твердила, что умирает.
«Я умираю… я умираю… до свидания дочки! До свидания…»
Был глубокий вечер, и мы не знали, что делать с бьющейся в истерике, мамой. Мы пытались её успокоить, но ничего не действовало. Я измерила ей давление, пульс был сильно завышен.
Мы опять дали ей успокоительное, что оставалось ещё делать?
Она тяжело задышала и вроде, заснула…
Изнурённые, мы тоже провалились в сон…
Я услышала её в пять часов утра, маму вытошнило последний раз, водой. Я прибежала на этот звук и склонилась над ней, она была уже в коме… Я стояла над ней, как вскопанная, просто шепча «мама… мама…» Глаза её были открыты, застыли. Рот плотно закрыт. Её сердце бешено билось… Может быть она меня слышала…
Мне показалось, что я помогла ей немного… уйти… Я нависла над ней… А может, я была просто в ступоре. Она закрыла глаза.
Через несколько минут её сердце замолчало… навсегда….
* * * *
Я всё ещё стояла над ней, просто осматривая её лицо. Наперекор расхожему мнению, что у смерти уродливый лик, мама была не страшная. Она была такая тёпленькая, тело не собиралось ещё холодеть. У неё было на удивление спокойное, даже можно сказать, одухотворённое лицо. Оно разгладилось, ещё прослеживался последний румянец. Губы были сомкнуты, они так и не разомкнулись. Глаза плотно закрыты. Она была благородна в своей смерти. Она, по-настоящему, отмучилась…
Я поцеловала ей руку и прошептала:
«Простите… простите меня за всё…»
Я позвала сестру. Спросонья, она не поняла, о чём я ей говорю. Поняв, ещё долго не верила, подводила зеркало ко рту… Но нет, она ушла… Мы стояли, обнявшись и тихо плакали.
Начался этот печальный долгий, утомительный день.
Хлопоты, хлопоты… заключение врача, приход родственников, свидетельство о смерти, организация похорон. В этот день не задумываешься, что же случилось.
Я помогала мойщице её омывать. Я не верила самой себе, что я прохожу через всё это, через все эти жернова ада. Но я чувствовала свой долг перед мамой, поэтому пошла на все испытания…
Мойщица, молодая женщина лет тридцати трёх, управлялась со своей работой очень профессионально. Омывая маму, она читала над ней молитвы.
«Сколько ей было лет?» - спросила мойщица.
«Восемьдесят три..»
«Не похоже. На вид меньше дашь…» - отвечала она, одновременно укутывая маму в белый саван.
«Красивая была она женщина, сразу видно…»
«Да, очень… А в молодости, вообще красавица была» - ответила моя тётушка, что тоже помогала омывать тело.
Я пригляделась к ней. Она действительно была красива. Лицо разгладилось и подёрнулось румянцем (кто-то может сказать, что это трупные пятна) Чистые помытые волосы обрели свою природную волнистость. Вдруг, за много лет стали заметны красивой дугообразной формы брови, прямой нос, аккуратные скулы.
«А Вы ведь, мама, не подарили мне и грамма своей красоты. По сравнению с Вами, я просто жаба…» - подумалось мне.
Смерть украсила её, отдав ей свой волшебный поцелуй. Губы её были плотно сомкнуты, не было нужды перевязывать челюсть. Глаза были закрыты. Она ушла и не собиралась возвращаться.
Всех позвали попрощаться перед тем, как ей навсегда закроют лицо. Женщины подходили и тихо плакали. Я тоже подошла. Склонилась над ней и поцеловала в щёку. От неё пахло мылом и арабскими духами. Кожа начинала холодеть.
«Простите меня за всё, мама!» - прошептала я, но не осознав ещё своих слов.
Затем, время начало проходить с завышенной скоростью. Я всегда боялась этого дня, считая его самым тяжёлым в этот период. Наверное, оно и есть так, но, проживая этот день, я не чувствовала пресса или жуткой скорби. Наоборот, я заметила у себя странное возбуждение, причину которого я не могла объяснить. Хотя, наша маленькая квартирка была наполнена под чистую – родственниками, соседями, коллегами по работе.
На момент выноса тела все выли и горланили, как полагается. Я тоже плакала, не потому, что так надо было надо, а потому, что понимала понемногу, что же произошло.
Её быстро унесли, согласно обычаю. Потом, ребята рассказывали, что всё прошло на уровне. Гроб-носилки поместили на специально заказанный красивый катафалк от фирмы. Раньше, когда я видела эти катафалки, едущие по городу, с роскошными бархатными палантинами, я никогда не думала, что и нам достанется такой. Это был знак престижа – подобный катафалк.
Маму провезли по центру города, в котором она не была уже около двадцати лет. Она, при жизни, практически не видела, как изменился город, будучи, фактически, запертой в двухкомнатной квартире. Да и ей, это не особо было нужно, к слову…
Маме читали последнюю заупокойную молитву в самой красивой и большой мечети города, затем, отнеся её в вечный приют - на кладбище, где одно место стоит около тысячи долларов. Маме повезло, её положили в могилу матери – моей бабушки, которую та трепетно любила. Никто из родственников не возражал против решения старшей сестры.
Мужчины, сопровождавшие и хоронившие её, рассказали, что всё прошло очень хорошо и красиво и что мы не упали лицом в грязь, всё организовав как надо и что мы молодцы.
«Бедная мама…» - опять подумалось мне.
«Только после смерти она познала уважение и почёт, никогда не знавшая их при жизни…»
После того, как тело вынесли, почти все люди ушли. Остались только близкие родственники. Но, народ понемногу продолжал приходить, выразить сочувствие.
Так прошёл этот день…, и наступила ночь. Вымотанные, мы легли спать, зажёгши по правилам, ночник. Ведь, её дух будет ещё сорок дней находиться в доме.
Впервые, мы провели ночь без неё… впервые, её привычный диван пустовал… как и моя опустошённая душа, что чувствовала приближение бури…
Часть Вторая
«Совесть»
После дня похорон, дни побежали торопливой чередой. Один за другим проходили поминальные мероприятия. Затем, наступил перерыв.
После её ухода, всё стало возвращаться в привычное русло. Люди занялись своими обычными делами. Я, всё ещё оставалась безработной и целыми днями сидела дома в одиночестве.
Мы заказали художнику её портрет, где она изображена молодой и красивой, и повесили его на стенку.
«Почему нужно было дожидаться её смерти, чтобы сделать этот портрет? Неужели нельзя было сделать его, когда она ещё жила? Она бы обрадовалась… Ей бы очень понравилось…» - думалось мне, когда я смотрела на эту яркую красивую женщину, похожую на иранскую актрису.
Осознание потери близкого человека приходит не сразу. Оно закрадывается медленно, как яд замедленного действия, и поражает в самое сердце. Вот и в меня это состояние заползло тихо и накрыло, словно железная плита, придавившая меня к земле.
Каждый день стал подобием «дня Сурка», так как прокручивала я в памяти, как печальный фильм, все дни, начиная с её болезни. Прокручивала я в памяти и тот злополучный день, точнее ночь, за несколько часов до финального удара. Вспоминала я и то, как орала на неё, изрыгая из себя обидные грязные слова, как небрежно кинула ей чистую простыню и ночнушку, приказывая переодеться.
Как легла спать, подумав, что стоит попросить у старухи прощения, но как быстро отогнала эту мысль:
«Пусть лежит и думает, что я до сих пор в гневе… Накажу её».
Как проснулась утром от звука падения чего-то тяжёлого и застала мать на полу туалета, дёргающуюся в конвульсиях с застывшим взглядом… Вспоминала и о том, что, даже видя свою мать без сознания, я тащила её за руки, как мешок в зал, ворча, что той обязательно нужно так театрально падать в обморок…
Каждое моё воспоминание о ней подобного рода, колкими ударами боли отражалось где-то в области сердца (оно, оказывается, у меня есть). Вместе с осознанием её смерти, пришла и полная уверенность, что это я виновата в том, что произошло.
Без работы и занятия, дезориентированная в жизни, сидела я дома, не зная, что делать. Мои дни не имели ни начала, ни конца, проходя один за другим, отягощая мою ношу. Целыми днями я валялась на диване, на её диване, впёршись в портрет на стене и безудержно рыдала. Рыдала, ненавидя себя, понимая, что мои крокодильи слёзы уже ничего не изменят.
Она смотрела на меня с портрета, чуть улыбаясь, или, как мне казалось, чуть с издёвкой. Я вспоминала наши походы на могилу, где местом её обиталища стал холмик, замазанный раствором из глины и сухой травы. Это никак не укладывалось в моей голове. Я ещё помнила её дряблое тёплое тельце, её старческий, но родной запах, как лежала она на диване, накинув на лицо недочитанный журнал, и храпя на всю комнату, как будто, не спала неделю. И мне казалось, что это будет длиться всегда, или, по крайней мере, очень долго. Долго… Это должно было продолжаться ещё несколько лет, пока не угаснет совсем её слабеющий разум, пока не начнут отказывать органы, но сердце, словно пламенный мотор, не желающее сдаваться, должно было биться до последнего…
«Терминатор», «Холодильник ЗИЛ», «Тормоз на пути прогресса» называли мы её в шутку, а про себя, всерьёз, намекая на то, что эта тщедушная старушка, почти что, неходячая, будет заводиться каждый раз, словно старая, но добротная техника, и цепляться за эту жизнь. Знали ли бы мы, как ошибались и что всё было уже предопределено, а приезд её такой любимой, но полной неудачницы дочери, установит обратный отсчёт… И не пройдёт и года, как её не станет.
Я вспоминала, как она лежала на своём диване, отдыхая после долгой процедуры умывания и завтрака, а я ходила над ней взад-вперёд, словно тигр в клетке, нервничая и раздражаясь, ожидая любой реакции с её стороны, чтобы в очередной раз взорваться, выкрикивая:
«Я уеду! Уеду от вас! Я уже не могу жить в этом адище, я задыхаюсь здесь!»
Она смотрела на меня испуганным взглядом и бормотала:
«Как уедешь?! Опять?! А как же я?!»
Я ждала этого вопроса.
«Вот видите, какая вы эгоистка! Что я буду здесь делать?! За вами смотреть до скончания дней?!»
«Ой, ну не смотри!» - кричала она, обижаясь. «Сдохнуть бы поскорее, я смотрю, я вам всем так мешаю!» Повторялась старая песня, заканчивающаяся одними и теми словами – «Поскорее бы сдохнуть!»
Наверное, небеса услышали её просьбу…
Я же считала её жалобы бреднями капризной старухи.
«Чем больше будете так говорить, тем дольше жить будете!» - отвечала я ей, успокоившись.
Она отворачивалась к стенке и вскоре, забыв всё, засыпала. Это было её защитным механизмом. А я смотрела на неё и проклинала свою судьбу.
Все эти моменты последних месяцев её жизни, мои отношения с ней, теперь, разъедали мне душу, что покрылась чернотой и мраком. Ненависть к себе, чувство вины, страх и невозможность ничего исправить стали неизменными спутниками моих унылых одиноких дней. Я попала в ад, и я чётко это осознала…
Я взяла себе её чашку, одеяло, полотенце и ещё несколько вещей. Я одела её серебряные серёжки, словно бы хотела подчеркнуть её связь со мной. Словно бы надеясь, что, обладая её вещами, я заслужу её прощение. Днями я лежала на её диване, рыдая, вымаливая её милость. Иногда мне казалось, что она простила меня, а иногда, пребывала в уверенности, что ей уже всё равно. Я пыталась заглянуть внутрь себя, проверяя, было ли моё раскаяние искренним, но не могла ответить на этот вопрос. Я не верила больше самой себе, я не верила в себя. Одно было настоящим – эта боль в груди, что не покидала меня.
Когда она была жива, я на полном серьёзе считала её обузой, и я знала, что не была одна в своём убеждении. Многие считают обузой своих старых родителей. В этом и есть доля правды, но нам не дано понять одну простую вещь, что все эти старики – выжившие из ума, капризные немощные, впавшие в детство, родители – они не вечны в конечном итоге. Всему и всем в этом мире приходит конец. Лишь немного терпения и доброты – это всё, что нужно.
Я верю в потусторонний мир. Почему-то, мне казалось, что я установлю с ней связь. Неважно как, через сны, или медитацию. Но, связи не получалось. День ото дня, погружалась я в свою депрессию, чётко осознавая, что даже если мама простила меня, то я себя не прощу.
Я просила её приходить во снах и она приходила. Большую часть этих снов я не помню, помню только детали. Но она часто снилась мне, часто старой и больной, что было знаком того, что там ей не спокойно из-за меня. И да, после каждой слезливой истерики, в которую я намеренно повергала себя, приходила мама в образе бабочки, птички, стрекозы. Я пыталась запомнить детали моих снов с ней, но по наступлении пробуждения, память стирала всё.
Время шло своим чередом, отзвучали все соболезнования, были пролиты тонны слёз. Успокоились даже её сёстры, сами уже не молодые, тяжело пережившие утрату. Все стали возвращаться в привычную колею.
Для многих её уход был чем-то нормальным, ведь она прожила долгую жизнь. Она ушла, как и должна была, не увидев смерти детей и близких, оставив их позади себя. Она была самой старой в семье и ушла первой, как подобалось.
Все вокруг думали так, и я пыталась так думать тоже. Но, целыми днями, предоставленная самой себе, я опять и опять пропускала через свои мысли последние события. Все воспоминания об её уходе, я бережно хранила в своей памяти. И чем больше я вспоминала её последние дни или месяцы, тем больнее и темнее становилось у меня на душе – меня съедало раскаяние, боль породила ещё большую депрессию, депрессия породила апатию к жизни. Вскоре, я обнаружила, что осталась только боль. Боль и отсутствие всяких желаний.
Я лежала и лежала на её диване, впившись в портрет и плакала. Плакала от жалости к ней, плакала от жалости к себе, одновременно проклиная себя и свою жизнь. Никакие доводы посторонних и родственников не могли меня убедить, что всё произошло именно так, как должно было. Мой рот был на замке, я-то знала, что во многом, её жизнь оборвалась из-за меня. Пусть опосредованно, но я, своим присутствием возле неё в последний год, своим отношением, раздражением и откровенной грубостью, подтачивала утончавшуюся нить её связи с этим миром.
Я не знала, как мне жить дальше с этой ношей, я не знала, что мне делать… Я не могла найти себе занятие, тщетно пытаясь определить цель и пробудить в себе желания. С каждым днём я вгоняла себя в свой персональный ад, где находилась в состоянии липкой безысходности. Ежедневные панические атаки стали обычным явлением, и я, почти что, привыкла к ним.
Я просила её о прощении и ждала, когда она очередной раз придёт во сне и успокоит меня.
Она приходила. То молодой и красивой, то пожилой и грустной. Она показывала мне своё новое обиталище, похожее на сказочный замок, а её подруги предсказывали сколько лет я проживу. Я забывала о том, что она мне говорила во снах. Но, она, определённо, пыталась донести что-то до меня. Посетив нас, она торопилась уходить, бросая:
«Ну, всё, я пошла! Мне же нужно идти!»
Эти сны на время успокаивали меня, но вскоре, присущий мне пессимизм брал вверх, я не верила снам, я опускала себя всё ниже и ниже в своём неверии.
В этих печальных воспоминаниях и постоянных самоукорениях, я, где-то, находила некоторое очень скудное удовольствие, углубляясь в свои угрызения совести, акцентируя внимание на них. Я вспоминала, как возилась со мной мама с самого детства, почти до моей зрелости. Как посвящала мне своё время, как боролась за меня… ругаясь с моими школьными учителями, отстаивая моё право закончить школу. Как бегала она за именитыми художниками, прося принять свою бездарную дочь в художественное училище, а потом, днями протирала скамейки во дворе института, ожидая высокомерного декана. Потом он мне скажет с явной издёвкой: «Благодарите мать за то, что учитесь здесь».
Я вспоминала, как брала она меня, совсем ещё маленькую, на работу в САМПИ, где она преподавала такой сложный и непонятный предмет, как гистология. Для её коллег, я была прехорошенькой игрушкой, а для неё – всей жизнью и смыслом существования. Я вспоминала о том, как любила я её больше жизни, и как боялась потерять, как клялась себе, что когда она умрёт, то и моё сердце перестанет биться. Как она была молода и красива тогда…
В последние её годы жизни, образ той молодой матери напрочь заменился реальностью в виде дряхлой старушки, не всегда хорошо пахнущей, передвигавшейся по дому, как привидение, шаркающей походкой, постоянно всем мешавшей. Как не состыковывались воспоминания о той цветущей женщине, уважаемом старшем преподавателе кафедры, любимицы всех студентов, с этой бабушкой-одуванчиком, теряющей свои мозговые клетки, увязая в зыбком болоте старческой деменции. Но эта была одна и та же женщина… Это была моя мать… Мать, которую я убила…
Я цеплялась за все сны, в которых она ко мне приходила. Почти в каждом, я, плача, умоляла её опрощении. И она меня прощала, в этих снах, немного упрекала, жалела, ругала…
Но сны лишь продукт моего сознания. Единственное, что я знала и чувствовала всем своим сердцем – это было сожаление, стыд, досада… Я убедила себя, что должна понести наказание, не хотела его, боялась, но ожидала… Ожидаю…
Я перестала смотреться в зеркало, зная, что увижу в нём резко увядшую женщину со скорбно-неприятным лицом. Я сидела дома, превратившись в отшельника, не желая ни жить, ни развиваться дальше. Что это депрессия? Бог и его ангелы окончательно отдалились от меня, я это знала, я не чувствовала больше их поддержки. Я не роптала, ибо знала…Любую свою неудачу я воспринимала как начало наказания для себя. Воспринимаю…
Я не знаю, сколько будет длиться это состояние нежизни в жизни… Иногда меня отпускает, но в любую секунду, когда кажется, что жизнь налаживается, в сердце вонзаются иголки болезненных воспоминаний. Она вроде, всегда должна была жить… Эта тихая старушка, долгожитель, дерево, что вросло в землю со всеми корнями, несмотря на кажущуюся немощь. Вот её диван, вот её чашка, вот её очки…
Я не снимаю её серёжки, словно бы, сглаживаю свою вину, что комом осела в моей груди. Будто бы, отдаю я свою дань уважения к ней, опускаясь в своих мыслях на колени, безмолвно моля у неё прощение.
Дни проходят за днями, месяцы за месяцами, уже прошёл и год… А я продолжаю сидеть в своей берлоге отшельника, оставив позади целую жизнь, осознавая, что не прошла я это испытание. Я упустила свои мечты, похоронила таланты, лень и безразличие съели мою душу, словно, с её уходом ушла и моя жизнь, сердце перестало чувствовать, душа желать, разум– ставить цели и идти к ним. Я провожу впустую время, убивая его нещадно, не жалея о нём. Я двигаюсь к финалу своей активной фазы жизни, толком и не научившись жить, не заработав денег на надвигающийся закат моего цикла, прожив бесполезный круг ненужных событий, и вернувшись в начальную точку отсчёта.
Только теперь, мамы больше нет. Её уход ознаменовал полный мой провал как личности, что в ней лишь искала оправдания и причины своего жизненного фиаско и бессилия. Я не знаю видит ли она меня сейчас, слышит ли… Я, кричавшая ей о свободе и бившая на её эгоизм, теперь беспомощно наблюдаю, как другие стремятся жить и побеждать, когда другие уже получают плоды, плоды своих усилий и устремлений в этой огненной сансаре. В то время, как я сижу на точке невозврата, утеряв свои крылья, утеряв себя… Остались только болезненные воспоминания о том, что когда-то я пребывала в иллюзиях своих планов и надежд, но гиря размером в тонну, имя которой – моя мать, мешала мне… Как же я смешна, как убога и тщедушна…
Мама то ушла, проглотив мои упрёки, забыв обиды, но моя гиря никуда не исчезла. Она стала больше, тяжелее, и теперь, влачу я её к краю чёрной мутной бездны, под названием мой рок…
2020