Унеслись три вертолёта вскоре прочь от просторов Уральских, да попутно сказал Папа любезно, чтоб высадили Шура, где ему надобно, и вскоре спешил жулик по улицам града некоего да до дома знакомого, до многоэтажки серой да среди прочих таких же стоящей, и некогда покинул ведь Шур город этот, порешив никогда более сюда не возвращаться, но нынче вернулся, бежал по улицам, знакомым до боли, узрел вскоре двор искомый, столь родной когда-то да приятный, а там и до многоэтажки нужной рукой подать осталось. Как и во времена былые, пробрался Шур внутрь, лазейки все свои наизусть помня, да и оказался вскоре в той самой квартире, в коей познакомился он когда-то со своим единственным да лучшим другом. Бросив взгляд беглый на старуху-мать, сидящую за столом на кухне, прошмыгнул жулик в комнату, что прежде принадлежала Антону Державину, да и узрел, что особливо ничего там и не изменилось за года прошедшие, видать, ничего менять в комнате сына покойного мать не захотела, даже вещи все на местах оставила, как они и были. Прошёл Шур к сумкам всяким, принялся по-тихому в них рыться, да вскоре и нашёл тетрадь, о коей Господь ему поведал. Выпрямился жулик, раскрыл тетрадь эту пред собою, листать принялся, дабы заприметить особе что-то, да и увидел вскоре, прекратил перелистывать страницы, воззрился на рукописный стройный текст:
«Надеюсь, друг мой, когда-нибудь ты это да прочтёшь» - гласили первые строки. – «Мне жаль, что после моего приезда мы так и не смогли с тобой нормально поговорить. Наверное, подумал ты, что я тебя предал. Или кинул, как ты говоришь. Но всё совсем не так. Для тебя вся жизнь была как будто игра. Наверное, так считать резонно, если ты демон, которого не так-то легко убить. А человека убить легко. Я видел, и это…страшно. Ты не подумай, что я трус. Я говорю, что это страшно, потому что это необратимо да так просто. Я никогда не говорил тебе, как ты мне дорог. В детстве нам было с тобою весело, ты не смеялся надо мной, а только защищал всегда от любой напасти. Помнишь, как я упал в яму с крапивой, когда мы гонялись с тобой во дворе? Так ты меня вытащил. И собаку бешеную ты от меня отогнал. Я мог умереть, если бы она меня кусила. А ты меня спас. Ты хороший, Шур. Люди привыкли считать чертей да демонов чем-то злым, недобрым. А ты ведь не злой. Я видел. Ты был добрее многих людей, что я знал. Но теперь ты затеял эту свою проклятую игру в догонялки, и по твоей воле гибнут невинные люди. Я не знаю, зачем ты это делаешь, но мне кажется, что ты меня в итоге убьёшь. Ведь я не успел тебе сказать, что простые, не серебряные, пули безопасны только для вас. Для нас они смертельны. Как невероятное множество всего в этом мире. И если ты меня всё-таки убьёшь – знай, я на тебя не сержусь. Я сержусь лишь на себя. За то, что так и не смог стать для тебя тем другом, которого ты так хотел. Тем другом, что был бы готов играть с тобой вечно. Не вини себя ни в чём, пожалуйста. Мы просто живём в разных мирах. Но это вовсе не значит, что мы не должны дружить. Напротив, невероятно интересно дружить с тем, кто так от тебя отличен. Мне нравится, как ты смешно ругаешься, ты забавный, и знаешь, тебя правда хочется поймать. Не потому что ты делаешь зло, а просто…Потому что ты был бы от этого счастлив.
Я хочу, чтобы ты запомнил кое-что: пусть твоя маска теперь и не снимается… ты вовсе не обязан ей соответствовать. Ведь это просто маска. Она ничего не значит, ведь значишь только ты сам.
Не печалься попусту, Шур. Ты хороший. Благодаря тебе я был самым счастливым ребёнком на свете. Ты мой самый лучший друг»
Закончил Шур читать письмо это прощальное, но не опустил руки, держал пред собою тетрадь раскрытую какое-то время, и слёзы редкие на страницы её одна за одною капали, впитываясь в бумагу да размывая собою чернила.
Забрал с собою Шур тетрадь эту на память, обосновался вскоре в иной какой-то квартирке, сел там прямиком на пол пыльный да к стене спиною, раскрыл пред собою тетрадь да принялся читать стихи всякие, что были там написаны некогда рукою Антона Державина. И долго так читал он, увлечённо да с интересом, а особенно привлекло его одно стихотворение, на которое в итоге он наткнулся по мере прочтения тетради, «Дьявол» - гласило его название. Написал Антон стихотворение это уже опосля того, как вернулся к матери, то бишь, когда службу уже нёс милицейскую в МВД местном да когда уже насмотрелся вдоволь на всю грязь да мерзость преступного мира, что, на самом-то деле, не столь и далёк от мира обыкновенного, в нём он да повсеместно, зримо да менее зримо, существует да процветает издревле торжеством греха в сердцах человечьих; всем сердцем Антон Державин зло это возненавидел, уразумевший всю его серьёзность опосля учёбы в вузе, и множество дум всяческих за жизнь свою успел он подумать, ночами бессонными лежал, в потолок тёмный глядя, да ответ некий будто бы искал там, искал везде, денно да нощно, да и нашёл как будто, поначалу узревший да мыслящий, что страшен да злобен мир этот грязный да что нет в нём ничего хорошего, да затем, в одночасье, уразумевший то, что коли есть он, Антон, сотрудник МВД, преступников преследующий исправно – знать, с дурным совместно шествует по миру этому и благое, и неотдельны они друг от друга, как неотдельны преступник да тот, кто его ловит, потому как на каждый грех найдётся святость, на каждое злодеяние добродетель отыщется, и одно без другого невозможно ни в целом мире, ни в человеческой душе, ибо одно и определяет другое, одно из другого следует.
«Дьявол»*
Ты здесь, Творцом себя взомнивший,
Но созидающий ничто,
Единый ликом, возгордивший
Себя как свыше-Божество,
Ты здесь, предвечный да навечный,
Во своей злобе безупречный,
Ты мрак, откуда мрак прибег,
Разрушишь всё единым словом,
Всё в хаос погребая новый,
Извечен ты и есть навек.
Во мне ты язвою червлёной,
В устах всех тех, кто есть вокруг,
Со слов ничтожностью язвлённый,
Себе в одном и враг и друг.
Я бездна адовых оскалов,
Я средоточье пустоты,
Покуда есть я, всё мне мало,
Я есть, а значит, есть и ты.
Твоею дланью я отмечен,
Как высший червь, как раб навек,
Твоей виной я человечен,
Виной твоей я человек.
Ты есть, тебя в себе я знаю,
Как средоточье несвобод,
Но мыслью я твоей познаю
И наиправою признаю
Свободу воли от господ.
Но коли я, тебя познавший,
Тебе в упор перечить смог,
Знать, есть и тот, меня создавший,
Тот светоч, в тьме произраставший.
Ты есть, а значит, есть и Бог.
Вы оба есть, и друг без друга
Вас быть не может и вовек.
Вы двусторон Сансары круга,
Один в другом и друг из друга,
А вместе вы есть человек.
Дочитал Шур стих этот до конца, а затем запрокинул голову к стене, положив тетрадь к себе на колени, да глядеть принялся задумчиво в окно напротив, на обширный да светлый небосвод.
****
Опосля того, как вернулись все восвояси, каждый зажил далее своей жизнью, впрочем, уже не могущей быть прежнею. Отстроили дворец Апостольский окончательно, и полноценно вернулся ко своей работе Папа Римский, покинув дом загородный, снова жить во покоях дворцовых начал, да и сдержал слово, повелел экзорцистам более не устраивать вылазок прежних да тогда лишь прибегать ко своим уменьям, когда только в самом деле потребуется оное, то бишь, когда угроза какая-то со стороны нечистой силы себя окажет. Сам же Папа день изо дня шлялся по дворцу неприкаянным, периодически от мыслей тяжких отвлекали его служения необходимые да разъезды публичные по граду, однако, в одиночестве оставаясь, глушил он тоску по Огнешке гордой алкоголем всяческим, стремясь позабыть образом сим прелестную да своенравную нимфу, но так и не позабыл, возлюбивший её всем сердцем да искренно. Но однажды, когда прогуливался Папа Римский мрачно по садам ватиканским, в закуток некий забрёл он в думах своих тяжких, да вдруг заслышал шорох странный, обернулся да и обомлел тотчас, ибо среди кустиков, что вдоль дороги росли плотно, стояла Огнешка нежданная, выглянула она из-за веточек ненароком, а затем и шмыгнула куда-то прочь. Да и бросился за нею Папа без раздумий всяческих, и нагнал её вскоре, остановилась Огнешка подле одного из дерев стройных, коснулась коры древесной ручками изящными, обернулась на верховного иерарха спокойно. Затормозил тот следом, замер, запыхавшийся да опирающийся о посох златой, поправил митру на голове, уставился на нимфу поражённо да с надеждою тоскливой во взгляде. И глядели они друг на друга какое-то время, пока не улыбнулась вдруг Огнешка едва заметно, снова кинувшись прочь лукаво, и расплылся Папа в улыбке радостной тотчас, беззлобной, искренней во своём счастье, да и понёсся за нею вслед, и бегали они так по всем садам придворным, покамест не выдохлись оба да не сели где-то на газоне подле деревьев.
- Ты вернулась!.. - выдохнул Папа устало, глядя на нимфу гордую с нежностью во взгляде, коей никогда в его глазах и не наблюдалось-то вовсе доселе. – Почему?
- Потому что теперь я вам верю, - ответила Огнешка, поглядев на него в ответ.
- Веришь… - протянул верховный иерарх растерянно как-то, виновато, отвёл взгляд. Нерешительным выглядел он нынче пред Огнешкою гордой да прелестной, осторожным али же робким, будто не пред рогатою оборванкой он вовсе, а пред царицей али же богиней некоей, власть над ним имеющей, прекрасной, великой; разом куда-то делась вся спесь былая, высокомерие власть имущего, и ни разу в жизни своей не робел Папа Римский пред чинами высокими, пред сильнейшим кем-то, а нынче сидела подле него хрупкая девушка в обносках, не чин высший, не сила, отпор шибкий дать могущая, но так глядел Папа на нимфу эту отныне, будто и чин она, и сила разом, столь великая, что подле неё единственной робело да билось чаще жестокое да грубое мужское сердце.
– Прости меня, - сказал Папа наконец, взглянув на Огнешку печально. – Сам не ведаю, чего со мной творится нынче… - он нахмурился сердито, снова взгляд отвёл. – Ересь какая-то, ей-богу… Не трону я тебя боле, девка. Совесть загрызёт, ежели вздумаю. И откель взялась она только, ведь не было же…
Огнешка поглядела на Папу мирно, улыбнулась вдруг слегка да и хмыкнула:
- Вы смешной.
- Я? – удивился верховный иерарх. – Смешной?
- Вы забавно брови хмурите, а ещё глаза смешно таращите, когда злитесь.
Открыл Папа рот, вроде бы и ответить вознамерившись нечто, да затем вдруг смутился как-то, отвернулся, а после буркнул:
- Это плохо?
Поглядела на него Огнешка добродушно, улыбаясь сдержанно, да и ответила:
- Напротив. Это очень хорошо.
Отец Закария тем временем возобновил свои хождения по кабаре да барам, плясал там в нарядах срамных, пил, дебоширил, еженощно обжимался с напрочь не знакомыми ему мужиками, на утро же браня их страшно да понося весь белый свет и вовсе, словом, в запои да загулы отправлялся аки по расписанию, а затем, протрезвевший, рыдал в одиночестве в той самой квартире, в коей впервые узрел он красоту отца Энрико, коего нынче бранил да материл не менее остальных, да впрочем, всегда со слезами на глазах почему-то. Преподобный же в дом свой погорелый привёл Теофила(дом потушили тогда пожарные оперативно, пострадал он не шибко), и там, уговору согласно, подал козлоногий ему запястье правое, дабы там вырезал отец Энрико печать новую, иную, невеликую в своих размерах, и означала печать эта, что отныне будет Теофил являться незамедлительно по каждому зову седого священника, живущий, однако, свободным да сильным как прежде, то бишь, в силах не ограниченный да вольный ходить везде, где захочется. Поцеловал отец Энрико Теофила нежно да затем и отпустил покамест с улыбкою ласковой, и вернулся Теофил со своими товарищами да с Сашею во квартирку тёткину, откель начали товарищи своё путешествие по душу взломщика печатей. Там встретили их Сатана да Анжелика печальная, вышла к ним ангел в платьице своём лёгеньком, а крыла её обгоревшие нынче же окончательно отпали, остались на спине женской да нежной продольные да страшные рубцы. Не говоря ни слова, подошла к ней Саша да и обняла бережно, Теофил же в комнату прошёл тем временем, к Дьяволу, взглянули они друг на друга понуро как-то, да затем и заключил Сатана друга своего лучшего да сына любимого в объятия крепкие, на колени пред ним опустившись, дабы сподручнее было, вопросил затем тихо:
- Победил?
- Победил, - ответил козлоногий. – Не зря, видать, выдюживал. Более не будет на нас облав, а также…с Фэсской во снах смогу я видеться.
- С Фэсской? – отстранился от него Дьявол, воззрился на Теофила удивлённо, да затем стиснул его за плечи радостно, воскликнул: - Да это же чудесно! Как смог ты устроить это?
- А это не я, - покачал головой Теофил. – Это Бог.
Нахмурился Сатана с недоумением сдержанным, призадумался, воздев взгляд к потолку, так, будто Господа там разглядеть устремился, козлоногий же добавил:
- Он мне сказал что-то.
- Что? – вновь посмотрел на него князь Тьмы.
- Он сказал… Якобы не по нраву тебе, что я наполовину человечий. Это так?
Поднял Дьявол брови поражённо, воззрившись на друга своего печально да сочувственно даже, да затем и ответил:
- Горе ты моё рыжее!.. Ты друг мой да сын, и таким я тебя люблю, какой ты есть, башка дурная!
Да и снова подался он к Теофилу, обнял его сердито да крепко, и уткнулся козлоногий в грудь его шерстистую лицом устало, успокоенный ответом этим, да всё равно чуть нахмурившись. А затем и остальные товарищи к объятиям сим подтянулись, ибо не успели тогда, при встрече во поле зимнем, а ныне же восполнить пробел сей удумали: бросились к обнимающимся Чертовский, Ешу, Черносмольный да Саша, облепили их со всех сторон радостно, Хозяин болот и вовсе расчувствовался, затискал Теофила сердечно опосля всех персонально, Бафа же прыгал вокруг, радостно мекая, лишь Бура с Анжеликой в стороне остались, да Муха, что и вовсе куда-то прочь удалился, на крышу многоэтажки этой он забрался, подполз к краю быстро, выпрямился там в полный рост, взглянув на окрестности городские встревоженно как-то, да и было отчего, ведь до сих пор не вернулся к нему Вельзевул, хоть и обещал, что всё с ним будет в порядке; сжал Муха в руках зонт его чёрный, к себе прижал бережно да печально, сел на краю крыши, опустил голову горестно да и пригорюнился одиноко. А затем заслышал вдруг за спиною шелест крыл пернатых, обернулся. А то Азариил тетракрылый позади него приземлился, и вскочил тогда Муха, оскалившись враждебно, ножи затем выхватил, однако вскинул херувим руки поспешно, дескать, не имеет он притязаний никоих да с миром пришёл, да и начал речь свою, заготовленную заранее, о том говорил, что ни в коем случае не претендует на своё первенство в общении с Повелителем мух, разъяснил, что есть любовь, а есть дружба, и разнятся они друг меж другом, иные да прочие вещи объяснял настороженно хмурящемуся Мухе, что глядел на него с недоумением во глазах своих разных да, казалось, и вовсе не разумел и половины из его слов – да затем и смирил Азариил кое-как гнев его да недоверие, возвестил, что никоего зла не желает и вовсе. И уразумел его Муха, наконец, убрал ножи, да затем показал ему зонт отчаянно. Улыбнулся тогда Азариил, обернулся да и окликнул кого-то. И узрел Муха Вельзевула тотчас, что взошёл на крышу по лестнице да встал подле херувима чинно. Не говоря ни слова, бросился к нему насекомый демон, вне себя от счастья, на шею доктору кинулся, всеми четырьмя руками его стиснув, да вопить принялся во слезах да от радости восторги всяческие. Ухмыльнулся Вельзевул нежно да и обнял возлюбленное творение своё в ответ, а после все втроём они сели на крыше этой, ноги с края свесив, да принялись разговаривать на разнообразные темы, и не ревновал Муха Вельзевула своего более, ибо всё понял, что сказал ему Азариил, сел он ближе к доктору да прилёг затем к нему на колени, обняв Повелителя мух спокойно, да и уснул вскоре, изрядно опосля всего произошедшего уставший, и долго ещё говорили друг с другом Вельзевул да Азариил речами заумными, улыбаясь друг другу мирно да тому радуясь, что всё в итоге так удачно для них троих разрешилось.
Бура вскоре во склеп свой вернулся, да стоило только зайти ему в опочивальню своеобразную эту, как тотчас Жуть он увидел, сидела ведьма на плите гроба каменного да уплетала вовсю пирожки с подноса, которые принесла она специально для демона. Усмехнулся Бура дружелюбно, сел с нею рядом, когда помахала Жуть ему рукою с улыбкою смущённой, и взял пирожок с подноса, да больше за компанию лишь, из вежливости.
Вернул Дьявол Теофилу амулет его инкубовский да на радостях одарил затем внезапною должностью директора да владельца стрип-клуба, не человечьего, а демонического, незримого, чем изрядно удивил козлоногого, но призадумался Теофил после, да и по нраву пришлась ему идея эта, одобрил он, принял подарок с радостью. Саша и вовсе вдруг администратором в клубе этом быть вызвалась, к удивлению козлоногого, да пояснила, что куда он, туда и она, Черносмольный с Ешу тоже в клубе этом обосновались аки в доме, ибо было там пара комнаток спальных, а более им идти было и некуда, впрочем. А Чертовский на мотоцикле своём укатил по делам своим, и нередко звал теперь Ешу с собою на концерты, в группах играть, а мужчина и соглашался с улыбкою, как соглашался и выступать сольно в клубе козлоногого, уразумевший, что рок-звездою не стать, ежели не звучать прилюдно. И зажил Теофил отныне полноценно Инкубом Верховным да директором клуба ночного, много времени проводя с Сашей да тайком ото всех почитывая научные книги, ибо сказал ведь Господь, что уразуметь можно все ответы, ежели мыслить усердно над всем на свете. А под вечер первого дня свободы Теофила призвал его к себе отец Энрико, встретил возлюбленного с улыбкою ласковой, к чаю пригласил да пожелал, дабы рассказал ему козлоногий новости все, что стрястись за срок короткий с ним успели. И к удивлению собственному, ответил Теофил на приглашение это без недовольств всяких, облачился он в халат фиолетовый, сел вместе с преподобным за столик кухонный да и принялся рассказывать всякое, а затем на ночь у него остался, легли они на кровать в спаленке полумрачной, целуясь да обнимаясь страстно, и опосля того, как наобжимались вдоволь, обнял отец Энрико Теофила нежно да и сказал:
- Вот и ночь долгожданная, да, моя прелесть? Расскажи потом, как с нимфою своей повидался. Любопытно мне.
Кивнул Теофил кратко, уткнулся в грудь преподобному лицом да и заснул вскоре. А очнулся вдруг в лесочке некоем, к удивлению собственному. Поднялся Теофил с травы густой, узрел, что одет он в ту самую одёжу, что носил некогда, покамест в плен свой первый не угодил к экзорцистам. Светло было здесь да приятно глазу, ибо краски летние, добрые, зеленели вокруг повсеместно, благоухали травы, шелестела листва древесная да птицы щебетали в кронах, и уразумел всё Теофил, бросился он вперёд, ибо узнал и лесок, и местность, и вообще всё в целом, да и выбежал из кустов лесных вскоре на место, открытое поболе, да и узрел тотчас до боли знакомую хижинку. Опрометью Теофил к хижине этой бросился, аки бешеный в дверь вломился раскрытую, на кухню влетел пулей да и замер в проёме дверном, обмер, затаил дыхание тотчас: там, у знакомых шкафчиков, маячила стройная красавица-нимфа, торчали ушки лисьи из копны волос рыжих вместе с рожками, да хвостик пушистый повиливал движениям в такт, покамест разбирала рогатая прелестница на полках шкафчиков какие-то коренья да склянки. Заслышав грохот позади себя, обернулась девушка да и ахнула, обронила склянки, что в ручках когтистых держала.
- Фэсска!.. – выдохнул Теофил со слезами на глазах.
- Тео!! – воскликнула Фэсска следом, и бросились они друг к другу тотчас, пал Теофил разом пред любимой на колени, заключил её в объятия крепкие да и зарыдал после, уткнувшись лицом в стройный животик девичий; обняла Фэсска во слезах голову его лохматую, да освободилась после, тоже на колени пред ним встала, и целовать они друг друга принялись неистово, жарко, жадно, в губы, в шею, в щёки, да и не могли всё остановиться, страшась, что нарушится сон, что пропадут счастливые мгновения вскоре, да и рыдания свои смирить не могли никак оба, ибо то слёзы счастья были искренние, рвались чувства наружу, никак не унять их было, да и не было на то желания, впрочем. А когда насладились они друг другом, наконец, сели тогда на полу прямиком, держась за руки, и начал Теофил рассказывать Фэсске о том, что же с ним было все эти годы, и слушала нимфа рассказ его внимательно да с интересом, и в беседе этой оба лить слёзы продолжали, друг на друга с любовью немыслимой глядя. А затем и Фэсска поведала козлоногому, что же с ней после смерти было, а после вынесло их обоих из дому да и принялись они носиться по лесам да полям летним, то за руки держась, то догоняя друг друга; зной царил над миром покойным да мирным, никоей души боле в нём не было, ни враждебной, ни дружелюбной, лишь двоим влюблённым принадлежал он, навеки безопасный да солнечный, навеки в одном лишь лете застывший. Остановились Теофил да Фэсска во поле просторном, замерли друг напротив друга, и развернулась к козлоногому мужчине нимфа, доселе от него игриво удиравшая, взглянула на любимого лукаво, и расплылся Теофил в улыбке радостной, раскинул руки, завопил:
- Фэсска лучше всех!!
И прыгнула к нему на руки девушка, на шее его повисла, и закружил её Теофил, подхватив да прижав к себе крепко, завизжала Фэсска, засмеялась с козлоногим вместе, заболтала стройными ножками, и смотрели влюблённые друг на друга с искренним счастьем, с любованием да усладою искренней. А после в хижинку вернулись, за разговоры, и заварила нимфа чай благоуханный да ароматный, разлила по кружечкам деревянным, и тот самый чай был это, из корок апельсиновых сделанный, и нынче не пробудил он в сердцах у обоих муки прежней, напротив, не было там муки этой более, вместо неё тепло покоя да любви воцарилось в груди. Уютом солнечным наполнилась кухонька невеликая, как в прежние времена, и за разговорами сими да за ласками страстными попутными минул будто бы день целый, тьма ночная опустилась на лесок, да после легли они вместе на кровать скудную, обнявшись тесно, и произнёс Теофил, любуясь любимым прелестным ликом возлюбленной:
- Верно, это Рай настоящий? Рай?
- Быть может, - кивнула Фэсска, глядя на любимого в ответ да взгляда с него не спуская. – Я не ведаю. Но здесь всегда лето, всегда солнце, и нет здесь боли, опасностей никоих нет.
- А окромя нас с тобой здесь кто-нибудь имеется?
- Обыкновенно – нет. Но коли захочешь, чтобы поплясала тебе я вкруг костерка под флейты фавнов – знать, появятся и фавны, и флейты.
- А может, и ни к чему они.
- Отчего же?
- Я выучился, родная… - Теофил огладил Фэсску мягко по волосам чудесным, глядя на неё с улыбкою печальной, взял за ручку правую, где на пальчике безымянном покоилось колечко с начертанием апельсиновой дольки, такое же точно, как и на руке мужчины, лишь в размерах меньшее. – На внушительном да громком… И будет день – сыграю, так и попляшешь. А, чтоб их, да с флейтами сими такой оркестр мы забабахать тебе сможем!
Засмеялась Фэсска нежно, глядя на радостного козлоногого мужчину с огоньком восторга в очах прелестных, огладила она его в ответ по щеке ручкою изящной да произнесла тихо:
- Ты проснёшься скоро, милый… Но я буду тебя ждать. Покуда в Яви твоей день, здесь, у меня – ночь. А ночью своею ты утром у меня всегда окажешься. Теперь мы навеки вместе.
- Да… - прошептал Теофил, прижимая к себе нимфу нежно. – Я вернусь, рыжик… О, теперь я покоен, теперь я воистину счастлив…
...Проснулся Теофил поутру да весь в слезах. Ощутив, что до сих пор обнимает его отец Энрико, открыл козлоногий глаза да увидел, что не спит преподобный, смотрит он на возлюбленного печально чуть да с улыбкою ласковой, лёжа с ним рядом да на боку. И шмыгнул Теофил носом, на священника в ответ растерянно глядя, а после подался вдруг к нему да и впился поцелуем жарким в его губы по воле собственной, и ответил отец Энрико, пуще прежнего козлоногого в объятиях стиснул, и обнимались они так какое-то время, вожделенно да страстно, прекратили поцелуй, смирили страсть, друг на друга глядеть продолжая да дыша тяжело, а затем огладил преподобный возлюбленного по щеке да волосам растрёпанным, сказал мирно:
- Ты всю ночь плакал.
- Угу, - ответил козлоногий на это.
- Ну теперь-то, надеюсь, и впрямь от счастья?
Вдохнул Теофил глубоко, смирить желая неистово болящее сердце, да затем и кивнул:
- От счастья.
Улыбнулся отец Энрико нежно, поцеловал его в лоб рогатый ласково, а затем произнёс:
- Пошли завтракать, козлёнок мой? Приготовишь для папочки?
Помолчал Теофил малость, глядя на священника задумчиво, а затем улыбнулся чуть под безмолвным да незримым взором Иконы Ока Божиего, что как прежде на стене над изголовьем висела нынче, молчаливая, тихая; и быть может, была она взаправду просто красивою раскрашенной картинкой, придуманной, изображённой, вот только взгляд внимательный придумкою не был, и даже не иконы взор был это, ибо зрить не могут намалёванные зенки - над миром целым царил взгляд этот пристальный, порою безучастный будто, но лишь видимостью безучастие это соделавший, таящий в себе персональные мысли, алканья, чувства, взгляд того, у коего вроде и рук-то нет в известном смысле, дабы жития наземного ими касаться, нет ног, дабы ходить ими по земной тверди, но того, кто наши руки да ноги пользует вместо, кто продолжился в нас да жив нами, деяниями нашими да помыслами, сердцами, душами, и сетуют иные, мол, отчего же он, столь всемогущий да великий, не сойдёт да не разберётся с тягостями повсеместными всем на радость - да только не разумеют иные, что среди нас он издревле да и разбирается потихоньку, руками нашими только, ибо свои у него средства, свои способы, что нам неведомы: что толку, ежели за человека житие его наладят да исправят? Что толку, ежели за него кто-то могучий всё сделает, всё то, что ему, человеку, соделать надобно? Надобно - ибо его это путь, персональная стезя души живой да разумной, дорога, которую никто, окромя него самого, пройти не способен, ибо у иного и поступь иная, иные разумения, иной мотив. Человечий, рогатый, крылатый, прочий - любая душа живая да разумная пути собственному должна следовать да вместе, миром целым, к благому стремиться, но порою плутает душа живая, блуждает, с пути смущённая, уразуметь не может направление верное - тогда-то и звучит в нас, заблудших, глас некий, неизвестный, тайный, и коли не слышим мы глас этот, подчас звучащий и вовсе не словами даже, а чувством неуловимым, волнением сердечным, предчувствием чуткого духа - коли не слышим, так и продолжаем блуждать, иные дороги себе находя да по ним петляя в лабиринтах; а уж ежели слышим, чувствуем, обращаем внимание - тогда-то и начинаем думать пуще, зрить духом пристальней, изо всех путей невидимых тот отыскивать, который и приведёт к благому уверенно; но исконной да навечной остаётся за нами свобода выбора нашего при всём при этом, Господом да Дьяволом данная одинаково, лишь с разными помыслами, и сами строим мы житие наше, вольными остающиеся выбирать, прислушаться ли к гласу бессловесному, что звучит где-то в глубине души нашей, али же куда глаза глядят пуститься, игнорируя его напрочь. Потому до сих пор и ад сумбурный царит в житие человеческом - свободная воля есть, а разум трезвый, увы, доступен поменее, и сердце вольное да с головою дурною страшных бед в мире понаделать способно, покуда не уразумеет, что глас этот бессловесный - то даже не стороннее что-то, а сугубо его, сердца, собственный глас.
Улыбнулся Теофил так, на отца Энрико задумчиво глядя, и не было в сердце козлоногого мужчины ныне враждебности к священнику окаянному, не захотелось грубостью на вопрос прозвучавший ответить, отстраниться да прочь направиться куда-то не захотелось - да и ответил посему Теофил спокойно вдруг, беззлобно да мирно, с улыбкою доброй, взглянув во глаза светлые да искренние за стёклами круглых очков:
- Пошли. Тебе кофий? С бутербродами?
________________________
* - Антон Державин написал стихотворение "Дьявол", и стих данный есть прямая отсылка к произведению поэта и писателя Гавриила Державина, к оде "Бог". Фраза "Я есть, а значит, есть и ты" из стихотворения "Дьявол" и аналогичная "Я есмь, значит, есть и ты" из оды "Бог" несут одинаковую смысловую нагрузку, но одна направлена к Дьяволу, вторая же - к Богу. Смысл, сокрытый в этом сходстве, идентичен, но если Г. Державин рассуждает о том, что мы есть прямое следствие существования Господа, то А. Державин утверждает схожее, но уже о Дьяволе.