Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
Вся военная жизнь в армии, дабы избежать ненужной самодеятельности, регламентируется целой обоймой всяких уставов. Практически на все случаи этой жизни имеется свой устав; шагу нельзя шагнуть не по уставу.
Оно и правильно: так взамен ненадёжной самодеятельности достигается надёжная организованность. Знание уставов заменяет излишнюю мыслительность на рутинную исполнительность. Пока этого добились много крови потеряли; почему и говорят, что уставы написаны кровью.
И первый, с которым мы познакомились вплотную, был строевой устав. Строевой устав в армии, это вроде Камасутры в Индии. Только в Камасутре всё гораздо приятней. Но армия у нас не для приятного времяпровождения, а для обороны своих рубежей и позиций.
Строевой устав учит пришедших на службу правильно ходить, образно выражаясь, красиво топтать землю. В нём доходчиво показаны все основные строевые позиции. Наглядно в картинках и с понятными объяснениями.
А также основные строевые движения; поодиночке и в строю. Всё стоя или в ритмичном движении. Другое дело Огневой устав. Там практикуются во многом лежачие позиции. И там военный мужчина при стрельбе может лежать на земле.
Но устав, это теория, написанная скучнейшим языком, не возбуждающим запоминающие центры серого апатичного мозга. Опять же, и командиры наши, за редким исключением, были вообще не склонны что-либо долго объяснять. Они были приверженцами практики, потому как сами были детьми практики.
Практика - она царица обученья (суха теория, мой друг - в практике вся прелесть обученья). Командиры говорили: что долго доходит через голову - быстро дойдёт через руки и ноги. В первую очередь это касалось строевой подготовки, где надо было не мозги напрягать, а махать руками и стучать каблуками. Монотонно и бесконечно.
После многих таких занятий у меня уже гудели ноги и каждый шаг отдавался в голове; надо полагать - действительно доходило. Для приговорённого к строевой подготовке, тысяченогого отряда курсантов имелась в учебном отряде своя красная площадь - ПЛАЦ. Как любой театр имеет свою вешалку, так воинская часть имеет свой плац.
Изначально плац в военной истории был местом экзекуций и экзерций; одно от другого отличалось несильно. В моей истории экзекуций уже не проводилось, но экзерция, как неотъемлемая часть всякого военного организма, продолжала жить. Ведь понятно же: плац без экзерции, это всё равно что танцплощадка без танцев.
Весь июнь месяц новоиспечённые курсанты в составе учебных смен рубили прусским шагом с русским остервенением, поодиночке и строем многострадальный асфальт плаца. Разбегались во все стороны трещины, но сам асфальт лежал и терпел все наши экзерции. Ещё больше терпели мы.
Наши кожанные ботинки можно было с успехом применять во времена инквизиции для пытки "испанский сапог". Нерастоптанные, они натирали нам ноги ужасно; до крови. Гады, одним словом. Их толстая свинячья кожа играючи сдирала нашу хилую человечью; возможно из мести за загубленную свинскую жизнь.
Пластыря в аптечках не имелось, потому как не имелось самих аптечек. Просить жалобно командиров, значило обречь себя на публичное осмеяние и как следствие, попасть в разряд безъяичных.
За ночь раны на ногах слегка подживали, но утром следующего дня, одевая постылые ботинки, мы раздирали раны вновь и боль была такая, что происходило непроизвольное капельное мочеиспускание.
А надо было ещё весь день в них клятых маршировать. Отсюда и остервенение. После таких строевых занятий "испанский сапог" был нам уже не страшен.
Каким-то чудом назло всем антигражданским антисанитарным условиям раны на ногах затянулись, и покрылись мозолями. Свинячья кожа ботинок, под убойным воздействием пота наших ног, смягчилась, адаптировалась к форме наших ног и уже не натирала. За это мы начищали ботинки каждое утро бальзамом для кожи - чёрной вонючей ваксой.
В строевой подготовке я проявлял природное прусское усердие и однажды это вылезло мне русским боком. Ночью, во сне, скрутило мне судорогой икорные мышцы ног; я проснулся от боли и бестолково сучил ногами, пытаясь хоть как-то их расслабить.
На правой мне это удалось, но левая, зараза, как закаменела. Я, несколько дней маршировал этой затвердевшей мышцей; потом она поняла, что больничной паузы не будет и притихла.
Но не один я был такой, слаб ногами; у других тоже случались ночные судороги и они опытные посоветовали колоться. Иголкою в сведённую судорогой мышцу. Но это было юридически некорректно: поймают с иголкой - пришьют статью за членовредительство телу военнослужащего.
Погода во Владивостоке летом стояла, как назло, сочинская; располагающая к пиву в холодке, но никак не к прусской ходьбе. Солнце жарило во время занятий на плацу наши неприкрытые жидкие загривки немилосердно. Спасительного подкожного слоя сала в загривках ещё не имелось и мы всей сменой, поголовно - позагривно получили солнечные ожоги.
Все, кроме наших казахов: у них солнечный загар круглый год был национальным цветом их кожи. И кожа была у них несгораемой. Нежная кожа на шее у нас, неказахов, покраснела, горела огнём и мы старались шеями не ворочать; команду: "равняйсь, смирна!" все временно возненавидели.
У Серёги Катьянова и Васи Баталова был "поросячий" тип кожи; такая знаете: зимой и летом - одним цветом. Поросячьим. Кожа на шее у них неровно облезла, новая кожа сразу стала старой: она вся потрескалась; трещинки эти кровоточили и заживали долго и больно.
У Сани Семикопенко обгорели на голове уши: они у него были больше, чем у остальных оттопыренными - больше и перепало.У Славки Юдина рос на лице смешной, еще ребячий (как будто до последнего сосал мамкину титьку), пухлый нос. Тоже обгорел на солнце. В бане мы выглядели одинаково смешно: на белом теле сидела на чёрной шее голова.
В строевом искусстве от нас требовалось, чтобы руки двигались чётко асинхронно с ногами; некоторым моим однополчанам это было открытием Америки. У них руки и ноги ходили одинаково. Движения рук были сравнительно просты; к тому же руки растут ближе к голове, посему и доходило быстрей.
С ногами было посложней. Мало того, что ноги растут далеко от головы, так ещё растут из одного, того ещё места, в разные стороны: влево и вправо. Ходить за девушками и пивом это не мешает, а вот ходить красивым строевым шагом их (ноги) надо было научить.
Помните: есть такой закон перехода количества в качество. К примеру: чем больше мы съедим зелёных помидоров, тем быстрее наступит растройство пищеварения. Так и в строевой подготовке: качественный строевой шаг, красивый и чёткий, достигался количественно - многочасовыми упражнениями. До механического исполнения и мозгового отупенья.
Кстати, этим достигался и попутный ортопедический эффект: плечи расправлялись, спина выравнивалась, живот отсутствовал. Живот в армии растёт пропорционально званию и пока ты рядовой - живот тебе не положен. А положено тебе расти в боевой и политической подготовке.
Постепенно строй нашей 83-й смены начинал показывать признаки, хорошо работающего, единого целого. Маршировали, может быть, не совсем как в кремлёвском карауле, но вполне красиво. И смотрелся гражданским людям за забором части, я так подозреваю, не хуже танца "маленьких лебедей".
Наш печатный шаг многократно усиливался металлическим лязгом подковок на каблуках наших ботинок, и это создавало дополнительный звуковой шарм. В мажоре. Я так подозреваю: цепи у каторжан при хотьбе создавали тоже звуковой шарм. Но уже в миноре.
Несколько лет спустя, уже после службы, я вновь услышал что-то подобное. В одном доме престарелых в столовой кормили с ложки нескольких уж совсем плохоньких старичков и старушек. Кормили невкусной, ненавистной им, кашей.
Своих зубов у них уже не было: долгую трудовую дорогу в заслуженнный дом престарелых они прошли с крепко стиснутыми зубами, отчего зубы и не выдержали. Но заботливое государство обеспечило их бесплатными из качественной нержавеющей стали.
Кормящая старичков, суровая дородная тётка, не совсем любезно совала им кашу в рот ложкой, тоже из нержавейки. И в тот момент когда зубы и ложка встречались и отторгались, возникал металлический лязгающий звук. И от этого вспомнился мне совершенно невольно наш курсантский строевой шаг в подкованных ботинках. Странные бывают порой ассоциации.
Бесконечные часы напряжённых строевых хождений, при напряжении голосовых связок и педагогических способностей нашего инструктора МатлахОва, и впрямь принесли свои плоды. И даже вполне зрелые: строевой шаг стал исполняться нами лёгко и естественно. Без натуги и скованности организма.
Но, чтобы тяготы воинской учёбы у нас не ослабевали, добавили занятия с оружием. Занятия проводились по тому же принципу: бесконечное повторение приёмов "Автомат к ноге, на грудь, за спину". Приёмы сами по-себе нетяжёлые; тяжёлым был автомат АК - 47.
Он бездушно колотил нас во время исполнения приёмов по спине, голове и груди. И довольно чувствительно, до синяков. Но только в результате такой близости оружие становится личным.
На одном из таких занятий, во время короткого перерыва, кинулся я в туалет, что стоял внизу в отдалении за зданием спортклуба, по правую сторону плаца. Бежать по плацу это бестолковое дело: полно военного народу - надо всем честь отдавать. Пока всем отдашь, сам об...честишься.
Я спустился по откосу вниз и рванул со всей нужды вдоль задней стены спортклуба в направлении облегчения. В какой-то момент полетела у меня с головы бескозырка; я удержал её рукой на затылке и при этом откинул голову назад. "Рот задрал", - как говорят у нас в деревне.
В тот же момент, что-то тяжёлое ударило меня в левое плечо и свалило на землю, на отмостку. Должно быть я даже отключился, потому что когда пришёл в себя, трубач на плацу уже трубел, ходящим в туалет: "ходи в строй".
Надо мной из стены торчал оцинкованной жестью короб вентиляции; изогнутый вниз. Какой идиот инженер спроектировал его на уровне головы человека? Хотя можно спросить и по-другому: "Какой идиот носится здесь, сломя голову, и не смотрит пред собой?" Один угол у короба был деформирован. "Моя работа", - подумал я.
В туалет я не успел; в строй прибежал с опозданием; левое плечо было каким-то тупобесчувственным и тяжёлым. Приступили к приёмам с оружием, и вдруг мой сосед в строю Бикмулин Камиль делает круглые глаза и кричит Матлахову что-то про кровь. Тот строгий подошёл, посмотрел, изменился в лице, но среагировал быстро. "Бикмулин, Семикопенко! Тащите его в санчасть!",- приказал.
Санчасть наша располагалась удобно, тут же у плаца, в правом крыле главного корпуса; совсем недалеко. Туда меня ребята и сопроводили. По дороге Бикмулин и сказал мне, что у меня под ключицей дырка и там кровь. Но ни дырки, ни крови я не чувствовал. В санчасти я первым делом зашёл на приём в туалет, и там мучился одной рукой, пока не получилось.
Потом меня без очереди пропустили в кабинет. В кабинете принимала женщина; она профессионально и быстро знала что делать. Дырку осмотрела и осталась довольна: военноважных органов задето не было. Обработала дырку и взялась её зашивать. Перед этим спросила: "Обезболивать, или потерпишь?"
Я подумал, что в туалет уже сходил, ничего постыдного случится не должно, и согласился потерпеть; плечо своё, я всё равно своим не чувствовал. И правда, боли от иголки я почти не ощущал, только когда она нитку через мясо протаскивала, было противно.
Закончив шитьё, она сделала мне укол от столбняка и уложила на послеоперационную кушетку. Я от всех этих переживаний, а пуще от счастливого случая, уснул нахально натурально столбняком.
Очнулся от тошнотворной вони курева: надо мной, как отец над сыном, склонился командир роты, отец родной, каптри Максимов. Беспокоился, дышал тревожно. При "отце" мне негоже было разлёживаться, пришлось вставать и идти.
Неделю я пребывал в статусе невоенноспособного; существовал неприкаянно в роте без права лежать и куда-либо выходить. Курсанты потели на занятиях, казарма дремала пустотой и порядком.
Ротный дежурный наряд смотрели на меня подозрительно и норовили при всяком случае припахать. Пришлось обнажить к обозрению свои раны: они разочарованные отстали.
Я забился в дальний угол; сидел у окна на баночке (флотское - табуретка); смотрел на незамысловатую казённую жизнь за окном и мучительно боролся со сном.
Когда-то в детстве мальчонкой, днями долгой зимы, сидел я похоже и смотрел в, оттаянную дыханием, в замёрзшем окне дырку. И видел пред собой унылую безжизненную картину из белого снега и серого неба. Было тоскливо и холодно.
А дырка под ключицей, как на собаке, зажила быстро и женщина врач не очень нежно повыдёргивала мне из шва нитки: чёрные, по виду из ширпотреба. Такими нитками мой дед в деревне подшивал валенки, только сначала натирал их куском битума.
На прощанье врач сказала, что если бы я сделал себе дырку чуть правее - нитками бы меня зашивали уже после вскрытия. Но зашила она хорошо, так что шрам сегодня почти не виден. Только напоминает иногда.