1.
«Ай!» — вскрикнул Колька, жутко больно саданув себе по пальцу батькиным молотком. «Гав! Гав! Дав!» — забасил вислоухий Ниппель, жалким хвостом накручивая круги одобрения, явно радуясь, что у того, указательный остался цел.
Дворняга неприкаянно шлялась вокруг десятилетнего пацанёнка, вот уже два часа возившегося в пыли, пытаясь реанимировать самую дорогую, деревянную машинку. Ему её отец из горбыля недавно сделал. Он же, по пьянке, телегой, её нечаянно и раздавил, вывернув в раскоряк все передние колёса, безнадёжно свихнув все важные номерные борта.
Правда тогда и пообещал, что купит новую игрушку. С того момента, мальчику уже хотелось: цветной, с фарами, с правдишним фаркопом железный Зилок. А лучше быструю чёрную Волгу, да с моторчиком. Но, это когда ещё будет?.. Сколько ещё того радостного мига ждать?..
А пока Колька ругается, шморгая грязным носом, теребя чуб-метёлку на выцветшей белобрысой голове, стремясь наконец-то поехать, на карачках, за ней, по тёплой ещё земле поползти.
Довольный пёс пресно ощерил старинную пасть, — уныло зевнул, как бы усмехнулся, ещё раз нехотя сказал: «Г-гыв!» — безрезультатно клацнул зубами пустой воздух, пытаясь ухватить порхающую свободолюбивую бабочку, и понуро побрёл на улицу, скучно опустив хвост. Перед самой калиткой вдруг мобилизовался, боевито замер. Под закрытую дверь, тотчас сунул плешивый нос, занюхал-занюхал, густо вздыбив вонючий загривок. «Р-р-р — гав! Р-р-р — гав!» — смело заговорил давний хозяин крестьянского двора, учуяв рядом чужих.
2.
Тихонько приоткрылась калитка, в щёлку крикнули:
— Колька, псину убери!
— Сичас! Сичас! — быстро заспешил выполнять команду мальчик, закрывая обиженного сторожа под навесом. Уже в широкую прореху, просунулась рябая Серёгина морда, и, оголив тёмную зубную щербину, сказала: «Чё делаш?». — «Во-от!» — промямлил мальчонка, стыдливо отодвигая под лавку деревянную покалеченную технику. «Ходь, сюды!» — дёрнул головой большой пацан, не решаясь войти на чужой двор.
Колька робко вышел. Собака, явно чувствуя внутренний дух гостей, отчаянно лаяла, метаясь по загону. Перед мальцом стояла знакомая кодла взрослых пацанов, с самодовольными мордами впереди, с отросшими «патлами» по крепкие уже плечи.
У всех были тощие гончие ноги, по моде спрятанные в широченные клеша, колокола. Их смелые торсы украшали цветастые рубашки, с большими остроконечными воротниками «Заячьи уши», с крепкими узлами на впалых животах. У главного, брюки гордо держал жёлто-золотой офицерский ремень, парадного назначения (подарок дядьки — офицера). Литая пряжка со звездой, заманчиво смотрела на маленького шкета, возбуждая в нём нескрываемые интересы.
Пока гости зачем-то рылись в авоське, Колька успел всех рассмотреть, самое важное увидеть, и сразу понять: «Выросту, — обязательно брюки закажу как у Мишки, рубашку и ремень куплю как у Серёги, волосы отращу как у Володьки, а кеды натяну, как у вечно спокойного Генки, по кличке «Оцеола».
3.
Серёга средь них, — главный, у него кличка «Овод». Мама его — «русичка» в школе. У парня губы и лицо уже в шрамах. Эти жуткие метки, — гордость некрасивого рябого, но очень смелого хулигана.
Все знают, что он не боится драться с большими пацанами на селе. Жилистый широкогрудый крепыш, пятнадцати лет отроду, смачно жевал гудрон, сохраняя левую руку в глубоком кармане впереди. А правой, всё приглаживал густые молодые волосы, на запястье которой, синела наколка «Оля». Прыщавый гопник деловито ворочал челюстью, как будто этого подворья, корова, жевала травяную жвачку, внимательно рассматривая незнакомый двор.
Сплюнув в сторону, взбитую нефтяную слюну, не выпуская салажонка из виду, процедил: «Батьк с мамкой дома?». — «Нема! Папа, работая в лесу, мама на день рождение к бабе Кате пошла» — разоткровенничался робкий мальчик, — всё ещё не понимая: «А чё-й-то припёрлись местные хипари!».
— «Хош!?» — сказал всё тот же главный, протягивая в ладони кусочек чёрного гидроизоляционного вещества. «Жуй! — Не ссы!» Колька уже знаком был с этой гадостью, но покорно взял, бросил в рот, стал медленно разжёвывать, в голове торопливо перебирая варианты.
Высокий, как хвощ худой, и дёрганый Володька, по кличке «Стропила», выхватил из кармана «Плиску», с располагающей улыбочкой протянул Кольке. — «Клёвыя, затянись!». — «Не-э, я щё маленький!» — вновь промямлил владелец сломанной деревянной машины, чувствуя босыми ногами теплоту родной земли, своё неуверенное состояние, неосознанно ломая себя: «Взять или не взять? Хотя бы попробовать… какие-то незнакомые…»
Его отец курит только «Прибой», «Беломор» и «Север», а бывает в худой день и махорку. «Да, бери Александрыч, — дебёлая сигаретка!». Мишка же, протянул мятую пачку «Золотого руна». «На, м-их спопробуй! М-и луче!». Эта пачка была правда красивей и больше, поэтому Колька взял у кудлатого Мишки. Он же помог и с «подкуркой».
4.
Колька уже пробовал всё курить, даже осенние сухие листья в козью ножку крутили за огородом с пацанами, пуская дым глупого любопытства, окончательно понимая, что ничего хорошего в этом нет! И вот, не прошло четырех минут, как Колька уже жевал чёрный гудрон. Смущаясь, пускал не смелый дым, боясь сделать глубокую затяжку. Внутри плескалась вода радости, от неожиданной дружбы с такими грозными старшеклассниками, которых многие сторонятся в округе. «Слыш Кольк! Ты хочешь с нами дружить?» — снова сплюнул нажёванную слюну щербатый Серёга, выхватив из левого кармана, миниатюрную наборную финку, и стал ей мастерски крутить между пальцев, лихо, перекидывая из ладони в ладонь.
«А-ага!» — промямлил шпанёнок, — ещё не понимая, как это будет происходить, но глазами всецело заинтересовавшись наборным предметом. «Ух-х! Вот эт-то да... вот ба такую!» — подумал про себя мальчишка, уже загоревшись мыслью подержать её в руках. «Можна, а?». — «Сотри… острая!». — «Ух! Вот эт-та да, какая касивая, холодная, как в кине, в клубе про бандитов показывают» — залепетал щуплый подросток, первый раз, в жизни увидев такую острую и опасную красоту.
Овод, забирая и пряча нож в широкий карман, хмыкнул, по-шпионски подозрительно осмотрел улицу, в очередной раз развязно сплюнул, и, не вытирая битых губ, вкрадчиво сказал: «Слыш, Колян! Мы знаем, что твой батяня на той неделе гнал самогон!» Уже подкуривая вонючую сигаретку, буравя мальца упорным цепким взглядом, добавил: «М-так, чё?!». — «Ну-у, нав-верна!» — заморгал глазами Коля, уже догадываясь о причинах визита. «Да, верняк Колёк! Отец твой на кузне говорил, я сам слышал!»
5.
Серёга взял у Мишки авоську, и достал оттуда бутылку Портвейна 777. «Видал! — Хош попробовать? Такой клёвый, прямо как бабушкин сироп!» — убедительно прозвучал главный, возвращая дорогую поклажу своему верному дружку. «Да я щё маленький, мне незя!» — вновь неуверенно промямлил чубатый мальчик. «Да какой ты маленький! Вон у тя уже усы расти начали».
Все парни начали весело смеяться, шутить, друг другу подыгрывать. Мишка даже прижал по-дружески к себе мальчика, ласково потрепав высокий пыльный чуб, заботливо глянув на распухший битый палец. «Понимаш Коль, на пятерых эта бутылка. А внутри всеготоньки 19 градусиков. Сечёшь кака математика?» Колька от незнания, от волнения мотает головой, вопросительно гоняя деревенский воздух длинными, как у телёнка выцветшими ресницами.
«Выходит, на каждое рыло, всего по четыре градуса получается, сечёшь? А это, Коль, хреновасто мало, для таких крепких парней как мы» — вкрадчиво, настырно всё давит и давит на неокрепшую психику Кольке, опытный и опасный Овод. «Ты вот возьми да найди местечко, где хоронится самогоночка в хате. Мы-то поллитруху отольём (достает из авоськи пустую банку). А в ту банку просто дольём воды, и всё!» — совсем мягонько сказал неприятный главарь, боясь спугнуть фортуну, в стопорный страх вогнать пацанёнка. «Подумаш, градусами будет меньше! Батяня твой начнёт глушить, даже и не врубится!» — помогает дружку поддержать тему, кривой Володька, в предвкушении фарта, потирая костлявые ладони, с длинными паукастыми пальцами. Подмигнув Кольке, добавил: «Поверь, твой папка даже и не заметит!»
6.
Только флегматичный Генка-Оцеола, посторонним ходил вдоль палисадника, и палкой трещал по крашеным штакетинам, насвистывая что-то из репертуара «Синей птицы». «Все знают, что твой папашка чистую и крепкую гонит, поэтому гордись батькой. Радуйся, что к тебе пришли! Так что, не ссы, всё будет тип-топ, по-взрослому… Лады Колёк! Ты же слово дал нам, что хош с нами дружить» — трогательно и честно улыбаясь, сказал Овод, поглаживая тому худенькие его плечи. «Ну! Но! Ну, я ж, я жа не знаю, де она стоит!?» — искренне печалится маленький Коля, продолжая вопросительно хлопать доверчивыми глазками, трогая руками красивую пряжку офицерского Серёгиного ремня.
«Чё! Нравится?». — «Угу! Суперский!». — «Дело сделаш, — враз достану!». Мишка вдруг возмутился, стоя за спиной у мальчика. «Ты жа мне говор…». — «Заглохни!» — недовольно цыкнул главный, тайно подмигнув дружку. Тот всё понял, слегка сконфузился, чохом поддакнув: «У него дядька тебе и фуражку военную может достать, и фляжку!» У Кольки заблестели глаза, сразу вверх поползло настроение: «Враз достанет!» — как здорово сказал! Сам Овод пообещал! Ни у кого в этом углу селения не будет такого ремня» — думал мелкий мальчонка, плавно закрывая за собой большую калитку.
7.
Колька уже был в сенцах, когда слышно в спину прилетело: «Ты тольк внимательно сотри, начинай с входа, кладовки. Найдёшь, аккуратно бери, только бл…дь, не разлей!»
Коля там и там всё осмотрел, ничего не нашёл, даже в деревянных мучных и пшеничных рундуках рукой углы и глубины прощупал: «А вдруг!». Осталась хата. На кухне нет, в худой прихожей тем более. Тщательно и бедный зал облазил, и там пусто. Остался крохотный закуток спальни. Заглянул в старобытный шкаф, всё редкое тряпьё пальцами промял, во все уголки глазом заглянул, наверх поднялся, зыркнул. И здесь ноль!
Под одну кровать нагнулся, а вот и последняя у стены, с толстой периной под самый тощий ковёр с рогатыми оленями, которые цыгане за десять рублей по началу лета продавали.
Мальчишка знает, там деревянный ящик стоит, в нём сено лежит, а на нём уже большие яйца хранятся, прикрытые строгой гусиной мамкой. Белая большая птица в тишине и покое здесь своё потомство должна вывести, жизни им дать. Гуска очень Колькиной маме доверяет, поэтому у них дружба. Не хочет тревожить Коля священное действо, но чуточку придётся.
Замер, как собачонка на четвереньках, терпеливо разглядывает тайное место, замечая только белую спину спящей птицы. Пусть спит, высиживает, гусиный род продлевает. Можно выползать. Значит, дома не хранит мама спиртное, надо в бане искать или летней кухне, а может в скирде дров или под навесом с сеном.
Но странно, почему так далеко ящик от стены стоит?.. Почему его впритык не подсунули? Колю любопытство обуяло, прямо всецело охватило, и, он точно минёр по минному полю пополз, огибая ящик, стараясь не зацепиться шеей, спиной за коварную панцирную сетку, древней железной кровати.
8.
Тихо задвигался. Надо было ртом, задницей, конечностями, как можно меньше издать звуков. Попытаться, особый, подкроватный, сено-гусиный дух грязными уличными запахами не разбавить. Стручком притих. Краешком глаза, заглянул за ящик, и-и-и... радостно обомлел. Правда: как и говорили парни-провидцы, стояла трехлитровая банка, полная прозрачной жидкости, пластмассовой крышечкой от воздуха к стеклу пристёгнутая.
Вот ещё миг, и он будет дружить с большими пацанами, станет отныне в доску свой! До мечты, до суперского парадного пояса один плавный рывок. Можно ручку к ёмкости протянуть, босой ножкой от досчатого пола оттолкнуться, как вдруг сверху вроде кто-то кашлянул, предупреждающе поперхнулся, четко сказав, толи: «Га! Га!» — толи — «А вы куда?»
Коля трусливо поднял голову, оставляя тело лежать пластом, в изгибе больно защемив шейные позвонки. Глаза же задвинул под самые брови, уже понимая, что теперь он может остаться без них, без нектарного напитка «три семёрки», без дружбы с Оводом, без офицерского ремня.
Мелкие мурашки, как семена тмина, в страхе рассыпались по худенькой спине пластуна-разведчика, по волосам пробежал паники, ток. Сверху, на него в упор смотрела большая крепкая гусиная голова, с очень выразительными чертами бело-оранжевых цветов, с вопросительным испугом в маленьких, тёмненьких глазах мамаши наседки.
Коля застыл, стал быстро, но спутано думать, трусливо молчать. Белокрылая самка вновь обеспокоенно прозвучала, готовая вплоть до самой погибели сохранить под собой свой драгоценный приплод. Влекомая сильнейшими природными инстинктами, уже угрожающе издала: «Га! Га! Га!» Мальчику опять послышалось: «Ты, куда? куда? куда?» Как мышонок перед удавом замер, понимая, что жестоко и глупо пойман с поличным.
9.
Но, назад хода уже нет! Его серьёзные школьники с большими градусами ждут, с будущей дружбой. Поэтому надо только вперёд! И, хлопчик крадучись, мелко и поступательно, еле заметно потянул худенькую ручку к стеклянному напитку, в страхе закрыв плотно глаза. У гусыни голова продолжала оставаться на штатном месте, только глаза стали отдельно сопровождать хитрую конечность, на ходу понимая, что здесь происходит кража, обман, и опасность для выводка.
Таки, чтобы это безобразие прекратить на корню, сильная крупная птица, плавно оттянула назад гибкую кривую шею, и словно тупым зубилом резко выбила первые искры в глазах отчаянного мальчика. Метким ударом прямо в центр ещё не окрепшего, ни умом, ни стойкостью, ни костями, лба. Коля резко сунулся назад, ощутив тупую боль, дико заверещав: «А-а-й! как боль-на-а бля-а-а!» — уже горячо ощущая, как закраснелась лобная часть, тут же безнадёжно зацепившись воротом рубашки за панцирные крючки сетки, окончательно затормозившись на исходной позиции, оставив битую голову в том же наглом положении, безумно пугая наседку ошалевшими очами, диким выражением лица, криком.
Бесстрашная гусыня-мать, окончательно разозлилась, истолковав Колькин дёрганный близкий ступор, как очередной вызов, как подготовку к ответной атаке. Поэтому долго не думала, а уже стала методично наносить удары, в намеченную и опробованную цель, вспухшую зардевшую выпуклость, совсем безжалостно выстукивая дроби, высекая в мальчуковых глазах фейерверковые искры.
Коля от жуткой боли вертелся, кричал! Как умел, ругался, дрыгая босыми ногами, ручонками закрывая единственные глаза — но бесполезно! Больно гудела голова, печально трещала рубашка, а крючки продолжали хватко держать тщедушного пацанёнка, который визжал и верещал: «А-й-я-яй!.. Пц-ны-ы!.. Пц-ны-ы!.. А-а-айда сюда! Помогитя-а, а-а-а — спаситя -я-я-а!..»
10.
На улице сначала не разобрали. Думали: в доме брошенный щенок скулит, помощи срочно просит. Потом любитель индейцев, чуткий Оцеола, первый сообразил, что их нового «кореша» кто-то в доме мутузит, страху в голос нагоняя.
Забежали дружно, сразу окружив место яростной атаки. Быстро кровать в сторону посунули, не трогая умное животное, другое, — глупое, битое, угорая со смеху, сняли с крючков. Восторженно радовались своим точным расчётам, сохранённой жидкости, уморной обдолбанной «видухе» нового проверенного друга. Забрали банку: одно отлили, туда другое добавили, и на радость птице, вновь за ящик поставили, полностью успокоив бедную обиженную тварь, вроде так и было!
11.
Пили за рекой. При большом костре, с печёной картошкой, подгорелым салом, с плавлеными сырками, мягкими серебристыми пряниками, длинными весёлыми ребячьими тостами. Как и обещали Коле, налили «три семёрки» стакан. Смотри, и вправду, друзья не врали. А портвейн, точно как сироп! Один глоток, другой, третий, ещё пару, на голодный желудок, — всё и поплыло, всё и поехало в Колькиной малолетней голове.
Стал вдруг переворачиваться знакомый край. Задвигалась, закачалась, затанцевала знакомая Колькина лесная сторонка, как и его товарищи по питию, по лесному отдыху, по проверенной дружбе.
А пацанам хорошо, они любят это дело! Хорошо их торкнул Колькиного батьки — первак. Сидят пьют, жрут, у костра разомлевши греются, учат мальчишку, со знанием дела советуют: «Учись Колёк, пока мы живы! Учись, как мы, жить по-взрослому, на постоянном риске! Только к дерзким и смелым, фортуна стоит красивым местом, и улыбается!»
Хулиганью в удовольствие такая пьянка! А Колька совсем голову потерял, никак шатающийся белый свет вокруг себя не остановит, стесняясь рот открыть, о поросячьем состоянии доложиться, медленно склоняясь ко сну.
Взрослые, вскорости, на меткость финку в сосну повтыкали, потом, чуть из-за лидерства в победном счёте не подрались. Вновь, выпили, не спеша заели, в карты на интерес поиграли, оставив ко всему безразличного Оцеолу в проигрыше. А вот сейчас вокруг костра мирно валяются, курят, о жизни, о драках, о девчонках разговаривают, сухим валёжником помогая костру быть всегда в яркой форме, с мечтательными пацанами в теме.
12.
Срубила пьяная вода Кольку, прямо у огнища. Лежит «болванчиком» в траве: от внутренних градусов, от солнца с неба, от игристого пламени плывёт, млеет, дрыхнет, — будто маленький гномик, разинув рот. Со стороны, ну вообще размякший лапоть! Посему, большие пацаны, не боятся его «вырубленного» вида, ушей, и, покуривая, — болтая, — выбалтывают секреты своего смелого квартета, — разнообразные подвиги, тайны, планы...
Тут же, поодаль, на пихтовом лапнике, успокоенный Стропила гнутой скобкой преспокойно спит, лицо жаром греет, набегавшимися ногами иногда подёргивает, больше траву под собой мнёт. Ему уже не до тайных и сердечных разговоров, храпит длинноногий сурок, в школе — вечный двоечник.
Только если Володька и взаправду выключен, то Колька проснулся, расплывчатым, размытым сознанием включился. Не шевелится, лежит носом в траву, нюхает, думая, что во сне откровения эти слышит, жутко боясь свидетелем страшной правды стать.
Саньку Мотузка недавно за клубом ногами сильно побили, за то, что два раза пригласил какую-то Олю на танец, — оная, щербатому Оводу во взаимности перед этим отказала.
Главарь матерно ругается, в костёр плюётся, верному Мишке постоянно пальцем тыча в грудь, в злобе щерится, выговаривая: «Сё равно моя будет! И любой замудонец, кто с ней рядом засветится, — считай уже труп!»
Плавает густая растительность, серьёзные деревья, как и звук, в глазах, в ушах и сознании застывшего салажонка, дополнительно в памяти фиксируя: «Собирается банда, ещё какого-то незнакомого Спицу, из её класса в тёмную ночь зажать, и правую Овода на его спортивной скуле отработать, чтобы Олю из школы больше до дома не вздумал провожать»
13.
А верный Мишка всё поддакивает, как преданный щенок рядышком повизгивает, плетёт, на новое дело хитро подбивает: «Тебе Серый надо к своей Галенихи с дорогим подарок подвалить, а так (матерится) бедняком рядом крутишься. Впёрся ты ей такой благородный, фильдеперсовый. Знаш жа, девки на энто дело липкие, как мухи. Смотришь, и посунется в твою сторону...». — «Да я уж об этом шевелил мозгой. Только где «хрустов» столько взять, у матери же не воровать?». — «Да есть одна мыслишка, давно в макушке плавает». — «Валяй!». — «Давай Серёг, к старику Матвею в соседней Сосновке в хатку нырнём. У меня тётка рядом с ним живёт. Раз, на родовой гулянке, нечаянным ухом от старух услышал, что данный скупой типчик сю жись рублик к рублику собирает, никому в долг не занимает. Ну, сука, совсем не даёт. Я вот тогда и прикинул: это ж он, гад, их толсто куда-то складывает, на картошке одной можно сказать живёт, жмотясь в магазине их тратить». — «Надо обмозговать, просусолить!» — ответил некрасивый Овод, меняя позу лёжки, подбрасывая в огонь, новую порцию дров, сразу по делу интересуясь: «А собака во дворе есть?». — «Угу! И об этом, мысля, тоже есть: или отравить, или из твоей мощной поджиги в башку картечи всыпать!»
14.
Флегматичный Генка, он с финкой по лесу шарахается, пытаясь с лиственниц полезной серы надрать, песен птичьих наслушаться, на большое плывущее по небосклону солнце насмотреться, ему эти разговоры давно надоели, он в этой банде человек случайный, но по слабости мечтательно характерной, не находит сил от них отвязаться, на свою дорогу стать.
Толкает ногой в спину Кольке вожак, пытаясь его разбудить, в чувства привести. «Шпингалета» дома может уже потеряли, ищут. Трудно встаёт мальчик, к толстому дереву в испуге сунется, льнёт, ощущая новый прилив колыхающихся волн. А пацаны уже перенастроили свои интересы, слова, начинают делиться мнениями о каких-то плохих белых в Америки, которые загнали как стадо коров гордых индейцев в загон, и там голодно держат.
Потом вспомнили, страшно большеголовую, какую-то чёрную Анжелку Дэвис. Она оказывается, за «нас»! Которую, недавно «белые» бессовестно спрятали в тюрьму, и не дают ей коммунистических наших газет, а ещё какого-то «капиталу», какого-то бородатого «карлу», толи «морсу» толи «марксу». Ну, не схватывает Колькина пьяная голова точность выражений, ребячьих быстрых слов правильный смысл. Эту тему разговора принёс из леса Оцеола, с выцветшим обрывком журнала Огонёк. Мальчишка давно увидел и понял, что Генка любит помечтать, как и он, когда ложится спать.
У Коли в голове сейчас конкретные непорядки, и полное предметное шатание, но ему всё равно интересно слушать взрослых, много знающих старшеклассников, особенно, если сильно прижаться спиной и головой к толстой сосне, и совсем долго — не шевелиться. Тогда вроде и пацаны перестают по лесу бегать, и деревья с кустами лохматыми за ними гоняться.
15.
Плохо помнил мальчуган, как от костра, от друзей оторвался, чтобы домой скорей вернуться, от неминуемых пи…дюлей убежать. Краешком сознания только немножко вспоминалось, как вокруг костра за Оводом ходил, цепко за карман его ухватившись, и приставуче доставал, упорно гундосил: «Серёг! Серёг! — Слыш? А ты мне ремень, кода достанешь?.. Помнишь жа, ты слово сёдня давал». Совсем смутно помнилось, как тот не знал, как отцепиться от такого разного мальчонки. В подпитии, шкет оказывается, такой становится упёртый, настырный, памятливый и липкий как сосновая смола.
Овод еле отцепил от себя «дружка», навеселе обманчиво убеждая: «Как только, так сразу Колян! Топай домой дитятко, топай, тебя гуска и мамка ждёт. И сотри стручок, с мостка в реку не упади, я прыгать, спасать не буду!». Не забыв на прощание подсунуть к грязному носу сопляка, выразительный шрамный кулак, и чужим голосом добавить: «Только спопробуй желторотик кому сказать, про самогон, и мою «команду» ляпнуть. Рот на замок, и ключи в воду! — понял? Взболтнёшь, из подполья достану!».
С примятой полянки выпроваживая, слегка обнимая, уже точно в ухо: «Ты ничё не видел, ты ничё не знашь. — Покедова, — топай!»
Обиженный Колька поплёлся, уже понимая, что его незаслуженно и нечестно обманули. По дороге обида дозрела, изнутри хлынула, — и он заплакал. Немного переборов страх, всхлипывая, обернувшись, прокричал: «Ес-сли ты своё слово не с-с-держишь, я-я всем скаж-жу что-о т-ты не настоящий Овод!» Рыдая, шатаясь, от пьяных качелей чуть не падая, опять громко прокричал: «Настоящий Ов-вод, он м-ма-аленьких, — ч-честный защитник, а т-ты простой бандит!» Кукольная его душа горела от унижения, выжигая сухим костром все ранее приобретённые положительные эмоции и мнения.
16.
Мальчик остановился, и, шатаясь, опять потянулся назад. Из знакомого уголка природы, на него смотрели, покуривая, его «бывшие» дружки, выжидая: «Ну, что ещё в этот раз?» Колька уже знал «ахиллесову пяту» у главного обманщика, и поэтому, подойдя на расстояние слышимости, сделав лодочкой ладони у рта, что есть мочи, заорал: «И Оля, и Оля, т-тебя никогда не полюбит!» На передний план быстро вышел вскипающий Овод, готовя жилистые руки, к лёгкому убою. Что-то начал говорить корешам, пыхтеть, плеваться, как молодой бычок перед броском «копытя» землю.
Колька, успокаивая в себе плавающий, шатающийся, двоившийся мир, старался перебороть разрушающий страх, готовя ноги к обязательному бегу. Набравшись духа, в желании донести до обманщика свою первую мысль, как ранее, громко, с надрывом, всхлипывая, крикнул: «И з-знаш поч-чему, з-з-наш?» Но не договорил мальчик, завидев, как рванул во всю прыть к нему отважный хулиган. Колькины ноги, не слушая подурневшую от градусов, от таких же впечатлений голову, сами задвигались, понесли, спасая его маленькую ещё жизнь, с одним желанием сохраниться. Теперь уже от врагов навсегда оторваться, чтобы таким никогда не стать, в таких компаниях не оказаться, в будущем, — в тюрьму, как они не сесть.
Хоть мутило, хоть и кружило, и с обидой так тяжело бежал, но: ни с мостка не свалился, ни дорогу домой не потерял, быстро у своего дома оказавшись, боясь встречи с родной мамкой.
Но её в хате не оказалось. Выпустив обозлённого обидчивого пса на волю, молча, побрёл по улице, в поисках плохо знакомого дома. Двигался, как-то шёл, всей малолетней внутренностью ощущая, что ему в жизни никогда так не было плохо, мерзко, и со стороны боженьки — так некрасиво! Надо было дойти обязательно до бабы Кати, её старого уже дня рождения, до своей заботливой мамы.
17.
Лишившись полностью душевного и телесного покоя, Колька торопился, спешил, чтобы спасительно отдаться её всё могущим рукам, она уж точно что-нибудь сделает, чтобы ему стало легче.
Плохо помнил, как шёл, кого на улице встречал, что кому на вопросы отвечал. Эпизодически отложилось: и как в чужой проулок ввалился, и как собака вся в репяхах, лохматая, с рваным ухом, подлетала к нему, и как он перепугался, чуть не обосрамился, завидев такие опасные клыки, перед хрупкими своими коленками.
Хорошо запомнилось Кольке, только её резкая остановка перед ним. Незнакомый зверь презрительно, без единого звука обошёл пьяное тело, обнюхал его, громко, со слюнями чхнул, и побежал обратно, совершенно озадаченный, немой, явно не понимая, как такое может быть?
Пацанёнок шёл и шёл, выписывая на песке, на траве изгибчивые линии, восьмёрки и другие геометрии... Помнил только, как дядя Вася на телеге колёсами по гравию тарахтел, похлопывая вожжами по худым бокам колхозной лошадёнки, и всё выговаривал своей жене, тёте Зине, показывая на него кнутом.
Бич Кольке казался длинный, голова коня маленькой, и только правильной была улыбка доброй женщины, с редкими кривыми зубами: «…Ты глянька старая… Неужто пьяный малец… или придуряется?!». — «Сплюнь! Ён жа совсим кроха!». — «Ну, если придуряется, то тоды артист от Бога!» — сказал колхозник, для мягкости больше подталкивая под себя сена, продолжая с любопытством высматривать Степаниды кучу дров. Там, только что «зайчонком-русаком» спрятался белобрысый чубатый хлопчик, вроде от кого-то таится, со страхом за всеми наблюдает.
18.
По сельской дороге сзади за телегой, катил огромный лесовоз — Колхида. Вся кривая, сваренная, переваренная машина, волочила на себе длинные опасные хлысты, пуская за собой клубы густой тяжёлой пыли. Коля поэтому и спрятался, жутко переживая, что ему сейчас будет кирдык, — быть ему точно кровавой раздавленной лепёшкой. Мальчик, перед этим присмотрелся, и увидел: как между качающимися домами, их курящими печными трубами, зубастыми цветными палисадниками, щемятся, ревут, с дымным гулом несутся, впритирку кабинами, колесами, брёвнами, три совершенно одинаковых лесовоза, абсолютно — не оставляя шанса ему выжить.
Колька, испытав жуткий страх, рванул на другую сторону улицу, к Гришкиному низенькому забору, чтобы его с ходу кузнечиком перемахнуть, в густую траву лягушкой прыгнуть, на время, партизаном схорониться.
На бегу глянул на дорогу, на шумную технику. Колхиды: вот они, наезжают, ревут, пуская ужасные чёрные дымы, никак не отлепятся, с тремя плавающими кабинами, и почему-то, с одним и тем же шофёром в каждой. У каждого одинаковая кепка на голове, один и тот же ржаво-кирпичный загар кожи, и тот же бычок у края рта, и почему-то улыбаются одинаковой улыбкой, с железными коронками на клыках.
«А-а-а! мамочка, спаси!» — дико орал мальчуган, бессильно подтягиваясь слабыми пьяными руками за брёвна, понимая уже, — не перемахнёт! Что останется без образования, без будущего, без возможности увидеть какой-то красивый Байкал, про который так душевно рассказывал Генка-Оцеола, когда финкой строгал ему копьё, которое он заботливо спрятал под кустом «на потом».
Голосил, артистом дрыгал ногами, борясь за жизнь, боясь так глупо быть раздавленным у чужого заросшего забора. «Пусть утонуть, — это легко, незаметно! А быть размозжённым тремя чужими машинами, всмятку, как слепая кошка, как бродячая собака на дороге, такой больной смерти Коля не заслужил. А за что?.. Как обидно, ведь он не увидит отца подарок, — железную машинку Зил, а ещё большой велик, который мама уже обещает в следующем году, когда сын чуть подрастёт, — чтобы под рамой уже ездить».
Колька последний раз в ужасе дёрнулся, обессилено отцепился, и упал в осеннюю жёстко-колючую траву, обречённо сжался, к худшему было приготовился. Но почему, все три одинаковых шофёра, весело смеются, сплёвывают разом, один и тот же окурок, что-то ему кричат, рукой машут, скрываясь на своих тяжёлых извозчиках уже за кривым поворотом. Как удивительно, совсем его нисколечко не коснувшись, рядышком чудесным образом проехав.
19.
В хате бабы Кати тепло и уютно. С утра натоплено, мило журчит бабий сердечный разговор. На столе уже всё выпито, доедено, правда, варёной картошки чуть осталось с капусткой, да и так по мелочи. Всё как обычно, откуда «разнообразию» в глухой колхозной сторонке взяться? Тикают, ходят ходики, на цепочке вытягивая тяжелую гирьку, кукушкой оповещая отведённой встречи срок. Понимают женщины, что пора уходить, но не хочется хозяйкам из этой гостеприимной хаты выходить, с этой добросердечной, с самой ещё войны, вдовой прощаться.
По сторонам, на больных ногах куляясь, к окну подходит тётя Маша. Что-то про нынешнее сырое сено говорит, про безжалостно дождливое сёлетнешнее лето, про не заделанную дыру в крыше бани. Отрывком, про «старшего» — неблагодарную невестку. От боли в ногах морщится, тяжко вздыхает, клонится, оглядывая видный кусочек родной улицы. Вдруг замирает, поправляя на плечах платок, всматривается в одну точку, по лицу видно: ситуацию не поймёт, сомневается, говорит:
— Зин! — я што-й-то не пойму, а не твой ли Колька малый, по изгородьям, вроде как пьяный круги нарезаеть.
Все бабы гурьбой бросаются к окну. «Да што ты такое гаворишь!?» — испуганно кричит Колькина мать, — первой втискиваясь к обзору. «Ай-я-яй! Бабоньки! Бабоньки! Як жа так, а?» — кричала несчастная женщина, лихорадочно натягивая неудобные сапоги у порога. «Где жа так ён набрався? А можеть Кать, яму плохо, можеть яво собака Ванькина покусала, можеть, чем отравився? — ой, ой!». Только в сенцах ещё было слышно, влетевшим ветром сразу разметав: «Сыночак родненький, как же так, мать моя свидетельница, какое горе мне! — Не зря ящё, сон такой страшный снився!»
20.
Все пять женщин осмотрели его, понюхали, пожалели, пытаясь узнать, как это получилось; страшно, на всю деревню, фамилию, — позорно стряслось. Коля как маленький козлик: то был покорным, то брыкался, ещё не понимая, как он очутился в тёплой чужой хате.
Здесь было много мам, много одинаковых тёть, все говорили, спрашивали, пытаясь узнать: «Как?». — «Сотри Зин, какой лобик-то синяй, битай!» — одна говорит, — лоб, Коле нежно щупает. «Видно и блювал, вишь, рубашонка вся в подтёках» — другая воркует над ним, обмывая схуднувшие бледное лицо мокрым полотенцем. — И воротник рван, вот!»
А баба Катя уже, около русской печи на полу Кольке тулуп тёплый, вдовий, мужней, мягко бросила, осторожно положив во хмелю мальчонку, всё приговаривая, Зину больше успокаивая: «Не тревожьте яво вопросами, яму надо успокоиться, у тёплой печной стеночки полежать. А я Зин, сичас травку в кружачку нужную заварю. Много попьёт хлопчик, до утра здеся выспится, а завтра ужо, как снегирь будет с розово-красными щёчками. А там вже, со здоровой жизняю в глазах, домой птичкой и полетит!»
21.
Давно ушли все гости, стол освободился, укутавшись в прежнюю скатерть, возвращая избе отлаженный годами быт. Баба Катя, притушив свет в крохотной спаленке, пытается уснуть, да не получается. Она слушает свой дом, оставшихся «нечаянных» земляков-гостей, прокручивая в памяти всю свою жизнь, возможно, последнее день рождения. Тикают ходики, в полной тишине старя избу, и окончательно её хозяйку. Кошка лакает свежее молоко из мятой чеплашки, совсем не обращая внимания на необычного малолетнего гостя. Насытившись, тут же умывает мордочку, и бесшумно ускользает в чёрной дыре в полу, исчезнув в подполье на очередную ночную охоту.
Рядом у печи, с тихим, спящим мальчиком его мать, держится за его худенькую тёплую ручку, неосознанно вперёд-назад — качается, урывками смахивая тяжёлые солёные слезы, внутри мучая, терзая себя: «…Горе! Горе мне, несчастной! За что я Бога прогневала, что такое по жизни сотворила, коли такое наказание выпало... — Неужели по стопам отца пойдёт, неужели... неужели... неужели?..»
Коля, скрутившийся в калачик, глубоко и облегчённо спал, кожей чувствуя знакомое материнское тепло, солнечно и выразительно видя большого отца. «Вот он заходит уморившийся с работы, голодный, лёгкий, не шумный, подготовленные тёплые слова в себе ещё сдерживает. Привычно снимает кепку, натренировано бросает на вешалку. Мягко идёт, прикрывая рот широкой ладонью, слегка кашляет, вполголоса шутит, лыбится, и тихонечко кладёт перед спящим сыном, большую железную машину. Она с ушастой заводилкой сбоку, с номерами, с фаркопом, красной краской ещё пахнет и сельповским магазином. Тут же мама, поодаль у стеночки притулилась – замерла, только с большого чёрного огорода-кормильца пришла уставшая, натруженные землянистые руки ещё не успев помыть. Стоит, любуется, на животе их крестиком сложив, всё в том же платочке, заношенных сапожках, восхищается подарком родителя, безумно радуясь его трезвости, сердечной доброте. Из-за её не широкой спины выглядывает белоснежная большая гуска. Шумно машет крылами, заботливо загоняя под себя малипусенький, ещё не оперившийся неугомонный выводок, и как будто по-человечески открыто Кольке улыбается, переживая, — так мило, заботливо спрашивает: и про его битый лоб, и рваную рубашку, и тех больших пацанов, обманчиво-предательскую их дружбу».
Рот у Коли, посохший-посохший, во сне пить всё просит, потресканными губами точно в бреду, слышно в хату выговаривает: «Мам!.. Мам!.. Ты, пожалуйста, не плач, и так больно не переживай! Всегда помни: я клянусь, я зарок даю, что никогда пить не буду, — и слово своё обязательно сдержу!». И сдержал.
Февраль. 2020 г.