Когда умерла бабуля, шёл июль первого года перестройки. Тогда я была твёрдо убеждена, что летом, когда вот она, жизнь, и всё цветёт во всей полноте, – умереть невозможно. И бабулина смерть, да и всё происходящее, казалось невозможным и никак не укладывалось в голове.
Бабуля умерла от инсульта. Она слегла за неделю и пролежала всё это время молча. И только, когда я приехала показать полугодовалую правнучку, названную в её честь Анной, бабуля вздохнула и произнесла:
– Жаль… умирать – второе слово она выдохнула угасающим шёпотом, уже отвернувшись к стене.
А через три дня бабули не стало.
Похоронили мы её на Белгородском кладбище, далеко от Карелии, и ещё дальше от бабулиной родины, маленькой заонежской деревеньки Кондобережской.
В тот год в конце лета я с дочкой вернулась от родителей домой, в Карелию. Мы были прописаны у бабули, поэтому весь её скарб стал нашим.
Перебирая осенью старенькие бабулины вещи, которые сохранили знакомый с детства запах, я вспоминала один за другим случаи из нашей с ней жизни. Как я приезжала к ней на лето на каникулы, и мы ходили в гости к разным родственникам, которые почему-то все были или двоюродными или троюродными.
Ещё одно воспоминание – это стоящий на обочине дороги возле бабулиного дома в ожидании такси до речного вокзала деревянный добротный с высокой гнутой спинкой бабулин стул. Каждый август бабуля брала его с собой в деревню и привозила потом обратно, хотя мой папа много чего соорудил в деревенском доме, в том числе, и лавки деревянные, а одна предназначалась специально для бабули.
А также запомнилось, как мы с бабулей ходили на Лососинку полоскать бельё с весны до поздней осени, пока речка не покрывалась льдом.
Бабуля несла в тазу и ведре постиранное дома бельё. Нам нужно было перейти на другую сторону дороги, пройти несколько метров до обрыва, спуститься вниз по деревянной лестнице и вот он, берег весёлой Лососинки! Мне доверялось полоскать мелкие вещи: наволочки, полотенца и разную другую одежду. А бабуля полоскала простыни и пододеяльники. Но сначала она выкладывала всё бельё на траву, зачерпывала ведром из речки воду и наливала в таз, в котором предварительно полоскала вещи. А мыльную воду выливала в кусты на берегу, чтобы мыло не попало в речку.
В это время я сидела на корточках возле воды и разглядывала, как там движутся водоросли, как рыбки юркают между камней и какие красивые камешки лежат на дне.
А потом бабуля брала меня за руку и держала, пока я не перешагну на большой плоский валун посередине речки, которая в этом месте была очень узкой. Я брала переданные бабулей вещи и по одной опускала в речку, которая пыталась вырвать бельё из моих рук. Это было похоже на игру. Вот только в весенней и осенней ледяной воде руки начинало сводить от холода. И не хватало сил, чтобы выжать последние наволочки. Но выполосканное в такой воде бельё было белоснежным, пахло свежестью и долго оставалось чистым.
Но больше всего запомнился чугунок с тяжёлой наглухо закрывающейся чугунной крышкой. Он возникал всякий раз, когда мы собирались в гости. Бабуля доставала из комода две кожаные сумочки-ридикюль и укладывала их в чугунок.
– Бабуль, а что там? – Как-то раз полюбопытствовала я.
– Это всё, что у меня осталось, – вздохнула бабуля и сердито добавила: – О;тступись!
Когда бабуля так говорила, это означало, что я должна что-то перестать. По-заонежски она говорила очень редко, да и то, если бывала чем-то сильно расстроена.
Ридикюли надёжно укладывались в чугунок. А сам чугунок отправлялся в топку печки, туда, куда обычно бабуля складывала дрова. Печка предварительно была выметена. И топка, начинённая чугунком, закрывалась наглухо дверцей.
Бабулина печь была круглая, высоченная, «зашитая» в металлический кожух, покрашенный специальной краской «серебрянкой», чтобы не ржавел. Печь возвышалась в левом углу при входе в комнату. Дверца печи тоже была металлическая – выгнутый прямоугольник с подвижной щеколдой, двигающейся вдоль одной из сторон дверцы, обитой железной полосой. Дверца двумя петлями была прикреплена к отверстию в кожухе, а с другой стороны специально для щеколды в кожух был вделан железный «Г»образный штырь. И именно за этот штырь нужно было завести задвижку, чтобы в печь и мышь не проскочила.
А когда мы возвращались домой, бабуля вынимала чугунок из печки, перекладывала ридикюли в комод, а чугунок отправлялся обратно на кухню.
Я молча следила за бабулиными действиями. Мне было понятно, что чугунок в печи это какой-то особый ритуал, но вот что он означал?
Однажды мое любопытство взяло верх, и я спросила у бабули:
– Если ты боишься грабителей, то думаешь, они в печку не заглянут?
Бабуля жила на первом этаже восьмиквартирного двухэтажного деревянного дома, в коммуналке, в комнате, окно которой выходило на улицу Лососинскую. Улица была по-деревенски тихой и уютной. Редко когда по ней проезжали машины. В конце улицы, возле железной дороги, были огороды петрозаводчан, бабуле тоже там участок выделили, и мы с ней ходили окучивать картошку. А потом там таксопарк построили.
Когда я была маленькая, то с улицы, встав на цыпочки, могла заглянуть в окошко. Бабуля, отпустив меня во двор, всегда отдёргивала белоснежную накрахмаленную занавеску, чтобы видеть меня. А я, заглянув внутрь, видела только огромный фикус посреди комнаты. Он был выше ёлки, которую ставили у нас в садике на новогодний утренник. Как-то к бабуле приходили из соседнего детского сада просить, чтобы она им отдала этот фикус. Бабуля не согласилась. И я с тех пор думала, что задёргивать занавески на окне перед сном надо, чтобы кто-нибудь не утащил ночью фикус.
Не помню, ответила ли тогда бабуля, скорее всего, промолчала, потому что она вообще очень мало говорила. А если и произносила что, то тихо и спокойно, будто перед этим с кем-то посоветовалась.
* - * - *
И теперь бабули нет, а я разбираю её вещи.
– Точно, как же я забыла! – Меня словно кто толкнул, и я, складывая бабулин почти новый крепдешиновый зелёный платок, который она одевала по праздникам, стала озираться в поисках чугунка. Но тут опомнилась: зачем мне чугунок, прятались ридикюли ведь.
Они нашлись в коробке внизу шкафа.
В одном ридикюле были бумаги: метрики, бабулина и мамина на двух языках, свидетельство о браке бабулино и деда от 10 августа 1935 года на двух языках и три медали («За оборону Ленинграда», «За боевые заслуги» и «За оборону Советского Заполярья»).
- Когда это бабуля Ленинград обороняла? И в придачу еще и Заполярье, – удивилась я, - они же с сестрой всю войну в Заонежье, в оккупации финской были. Но, как говорила бабуля, «поди знай», чьи они. Спросить-то теперь не у кого.
Во втором ридикюле тоже оказались бумаги: три почтовых карточки-открытки с ерами и ятями, отправленные в Санкт-Петербург и Петроград, две чёрно-белые фотокарточки из ателье на картоне. Без начала и конца молитвослов печатный, рукописный блокнот дедушкиным почерком. Акт о разделе от 7 января 1935 года в деревне Кондобережской, где деду отписывалась светлица в верхнем этаже к северу (окнами на часовню, значит). Дедушкина карточка, где он парнишка, еще до женитьбы. Карточка, где он со свояком. Похоронка на деда Михаила Александровича Кирьянова от от 3 февраля 1945 года, что он погиб героически 10 февраля 1944 года. Два пенсионных удостоверения семьи участника за № 305 и 367. Справки разные из военкомата. И письмо деда его шурину, младшему бабулиному брату Диме Лукину, от 18 декабря 1943 года.
С одной фотокарточки, отпечатанной в Петербургском ателье «VIZIT-PORTRAIT», на меня смотрела молодая дама в пышном бархатном тёмно-кирпичного цвета платье, затянутом в талии, и большим кружевным ручной работы воротником. Лицо овальной формы с мягкими правильными чертами. Тёмно-русые волосы строго зачёсаны назад и убраны в калач. Дама держалась рукой за изогнутую спинку стула из красного дерева. Эту и другую фотокарточки я видела у бабули на комоде, поэтому помнила, что она – родная тётя моей бабули по отцу, Евдокия Васильевна Лукина, незамужняя питерская лекарка. И про цвет и фактуру платья знала, потому что в бабулином комоде хранился манжет от него. Это ей адресованы были три почтовые карточки-открытки с ерами и ятями.
А на другой карточке из Петрозаводского ателье «К. Iогансонъ» в полный рост были запечатлены два бравых солдата с крестами на головных уборах. Бабуля говорила, что тот, который без ремня, – её отец, мой прадед Григорий Васильевич Лукин, а второй, с ремнём – его младший братан Фёдор из другого Лукинского дома. Фото было сделано перед отправкой на фронт в 1914 году, то есть в начале Первой мировой войны.
Потом я повертела в руках рукописный, в полтетради, блокнот. В нём, то ли молитвы, то ли заговоры какие-то дедушкиным почерком, причём в странной обложке красно-чёрной, посередине чёрно-белыми буквами напечатано, с одной стороны: «пролетарии всех», а с другой: «объединяйтесь». Посередине блокнота были характерные следы сгиба: дед явно носил его с собой в верхнем кармане.
Дедушкин почерк я знала с детства: ровный, с завитками красивыми. Этим почерком были исписаны несколько тетрадок счетов, лежащих у бабули на стеллаже вместе с журналами «Нива» и красивыми цветными вкладышами к ним с изображениями флаконов духов и всякой галантереи. Журналы за 1898-й и 1914-й год напечатаны были тоже с ерами и ятями, как и открытки.
А дедушка писал грамотно, без еров, потому что был счетоводом, а потом бухгалтером в колхозное время.
Я осмотрела остальные бумаги с разных сторон. Некоторые были обтрёпанными по углам и разошедшимися на сгибах от частого складывания.
Вытянула из стопки похоронку, потом справки из военкомата, и узнала из них, что бабуля почти тридцать лет разыскивала могилу деда; только в 1972 году ей стало известно, что мой дед, Михаил Александрович Кирьянов, похоронен в братской могиле близ деревни Климово Новосокольнического района Псковской области. Потому она так долго искала могилку, что в похоронке были указаны другая область и другая деревня: Калининская область, Ново-Сокольнического района, деревня Козиново.
И не только в переименовании области было дело. Из разных деревень, которых уже и на карте-то нет, в течение нескольких лет после войны производились перезахоронения воинов, чтобы сохранить память об их подвиге. В 1947 году перезахоронили из Лукино, Захарино, Петреево, Высоково, Брагино, Ловно; Мошино, Лисово. В 1952 году – из Жолобово, Крестово, Пехово, Репейки, Сунгурово, Морошки, Луток. В 1965 году – из Ломыгино, Барок, Пингерево, Стешково, Новоселье, Новоселки, Захарово, Лашково, Горки, Степахино...
- Так вот почему бабуля какой-то год не ездила с нами в деревню, - вспомнила я.
Мама рассказывала, что наконец-то бабуле пришло письмо с указанием места захоронения деда. И бабуля попрощаться ездила, как у нас говорят, покланяться ему, земельки родимой деревенской горсточку бросить, чтобы земля пухом была, помянуть усопшую душу родимого мужа и помолиться за упокой воина Михаила, отдавшего свою жизнь за родину.
А захоронение всего-то и есть: в чистом поле столбик со звездой, а под ним тела 1043 воинов.
* - * - *
За остальные бумаги в тот день я так и не взялась.
Сидела перед ними молча, смотрела, а откуда-то издалека вдруг пришло понимание, почему бабуля прятала чугунок в печь. Вспомнилась трагически известная со школы белорусская деревня Хатынь, дотла сожженная вместе с жителями в 1941 году фашистами: и только остовы печей остались торчать посреди пепелища.
- Так это же наш семейный архив бабуля так сберегала! - охнула я.
* - * - *
Перед глазами до сих пор стоит картина, моя бабуля перед братской могилой, а до самой линии горизонта вокруг, там, где до войны сколько деревень было, простирается огромная пустынная русская равнина.