Евдокия Лукина была одной из самых завидных невест в деревне.
Статная красавица с правильными чертами лица, доброго нраву, смекалистая и богатая в придачу. Парни, съезжаясь со всего Заонежья на осеннюю ярмарку в Шуньгу, табунами ходили за ней, чтобы хоть издалека взглянуть на красу неописуемую.
Но это было до германской. Когда в июле 1914 года объявили мобилизацию и из деревни на фронт отправились её братья: родной Григорий Васильевич Лукин и троюродный Федор Лукич Лукин, Евдокия собралась с ними. Мать, травница, сызмальства учила её л;карству: какую траву для чего брать, какую молитву от чего читать. А деревенские парни не шутя говорили, что она взглядом не только кровь останавливает, — сердце при этом само в пятки тик;ет.
И еще в деревне говорили, что у Дуни есть суженый, за которым она и поехала на германскую.
***
До Петербурга ехали дружно, на подводах. Добирались несколько дней. В пути присоединялись мобилизованные и добровольцы из Шуньги, Толвуи и других окрестных заонежских деревень.
Ночевали в деревенских сенниках. Духмяный аромат цветущего разнотравья разносился далеко. Казалось, растения дожидались ночной тиши и прохлады, чтобы раскрывать пышущие чаши своих медоносов и врачевать душевные и телесные раны. И забывалось даже, что где-то идёт война.
***
В столичном городе многие заонежане бывали уже не раз. Но одно дело, когда по закупочным делам приезжали, а совсем другое — война.
С призывного пункта всех мобилизованных мужчин повели в казармы, а Дуню и других девушек отправили в православную Свято-Троицкую общину сестер милосердия для обучения уходу за ранеными.
Так в свои семнадцать неполных лет Евдокия Васильевна Лукина оказалась в Петрограде. Работала она в Николаевском военносухопутном госпитале, расположенном на Суворовском проспекте, а жила на Кирочной улице в пятиэтажном доходном доме Юлиана Бака.
***
Когда Евдокия впервые попала в госпиталь, восхищению её не было предела: красивые барельефы над массивными дверями завораживали взор, а эффектная парадная лестница, ведущая наверх, казалась воздушной дорогой в небеса.
В светлых высоких палатах всё сияло чистотой, мебель была из ясеневого дерева, кровати железные, полы паркетные. Коридоры теплые и тоже светлые, с гладкими каменными полами. Еще в госпитале работала подъемная машина для дров, белья и кушаний. А водопровод и теплые ватерклозеты превращали госпиталь во дворец для больных.
***
Евдокия Васильевна молилась о здравии бывших на фронте братьев. Под Пасху от Фёдора пришла открытка из Хельсинки, в которой он поздравлял со светлым Христовым Воскресением.
Долго она ждала своего суженого, надеясь, что он чудом остался жив. В каждом раненом искала родные черты. Когда она слышала, как раненые зовут её: «сестра», «сестричка», то вспоминала Гришу и Федю и улыбалась.
— Да, — думала Дуня, — да! Гришенька, Феденька, я ваша сестра!
И ваша сестра, — думала она о раненых, — и ваша сестра во Христе…
***
Закончилась война, началась революция. Григорий и Фёдор вернулись с фронта. Григория контузило, долгое время он не слышал, а речь к нему так и не вернулась. Но невестка Шура была рада-радёшенька ему, живому. И дочку они родили, а потом и сына дал Господь.
А в Петрограде по-прежнему было много болящих, но теперь они больше лежали в любострастном, прилипчивом и беспокойном отделениях госпиталя. И еще больше нуждались эти больные не столько в лечении тела и души, сколько в милосердии Божием.
Свято-Троицкую общину сестер милосердия, которая с момента основания содержалась на средства и при активном участии царской семьи, после революции распустили. Сестёр милосердия переименовали в медицинских сестёр и санитарок. Милое сердце революции не нужно.
Гигиена и санитария воцарились в госпитале. И заонежская подлекарка-самоучка Евдокия Лукина, которую поселили на территории госпиталя в двенадцатой квартире 63-го дома на Суворовском проспекте, стала служить при нем санитаркой.
***
С началом советско-финляндской войны работы в госпитале, который из Николаевского переименовали в Красноармейский, больных прибавилось в десятки раз. Но теперь восемьдесят процентов общего коечного фонда госпиталя составляли хирургические койки.
А Евдокия Васильевна по-прежнему работала в госпитале и жила при нём в аптечном флигеле. Она стирала больничное бельё: простыни, бинты, тряпки, которые использовались вместо полотенец.
Огрубевшая от щелока кожа рук, хронический артрит пальцев, стертые в кровь мозоли от ежедневной стирки солдатского белья — это было обычным делом для банно-прачечных санитарок.
Белые халаты врачей после операционного дня были насквозь в крови. В первой воде их стирать нельзя — она красная или черная... Слезами отмываешь и слезами полощешь. Горы, горы гимнастерок... Ватники тяжелые, кровь на них замерзшая.
...А в блокаду приходилось стирать и бинты. Побуревшие от крови простыни и бинты отмачивали в первой воде, а затем кипятили во второй со щёлоком или с золой, когда щёлок заканчивался. Евдокия Васильевна каждый раз тихо радовалась, когда удавалось отстирать, казалось, навеки въевшуюся кровь. Как будто чистое бельё означало, что жизнь опять победила и смерти не будет.
***
В сентябре 1941 года мощная бомба попала прямо в центр госпитального здания: оно обрушилось внутрь и загорелось. А там находились тысячи больных.
Пожарники и спасатели бросались в образовавшийся в стене пролом и вытаскивали через него раненых из горящего госпиталя. Спасательные команды работали сутки без сна. Но что могла сделать сотня людей с большим каменным домом, который обрушился сверху до подвального этажа и вдобавок горел? Тогда погибло около шестисот человек.
Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице,
надеющиеся на Тя, да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед…
Буди ми Ходатаица в день страшного испытания, когда предстану
Престолу Нелицемерного Судии, яко да огненного прещения муки избавлюсь молитвами Твоими...
***
Блокадная зима сорок второго была одной из самых суровых, таких морозов не помнила Евдокия Васильевна за всю свою жизнь. Впрочем, и в финскую войну была холодная зима, но, всё же не такая, как эта, когда в первый же день нового года похолодало до минус двадцати пяти градусов.
Солнце всходило и заходило в серьгах, столбик термометра опускался ниже и ниже и к кануну отмененного нового года показывал минус тридцать пять градусов.
Постоянно дул резкий северо-восточный ветер, отчего холод был невыносимым. По улицам везли и везли на санках покойников, без гробов, зашитых в одеяла, простыни или просто закутанных в тряпье.
К концу января анафемский холод не перестал. Красноватое солнце в белёсом небе и красные флаги на зданиях были единственными яркими красками в белом блокадном безмолвии. Замерзли водопроводные трубы. Люди ведрами набирали снег и лед. Снег был всюду грязный, и при растапливании вода дурно пахла. В заледеневшем городе начались пожары. «Буржуйки», не спасали замерзающих голодных людей. Несчастные умирали, а огонь, оставшийся без присмотра, пожирал всё вокруг.
Кровь леденела в жилах, она исчезала, а с ней исчезала жизнь.
Казалось, Ленинград был натуго забинтован мертвенно-серыми полотнами вечного голода и холода. Не было сил ни на что. Сначала их не хватало, чтобы двигаться; экономили силы на разговорах, а потом даже глаза не открывались. Но метроном стучал и напоминал своим стуком: «ты жив, ты ещё жив…». А когда он ускорял свой отсчёт, значит, начиналась бомбёжка. Значит, город — наш, слава Богу!
На февраль—март сорок второго пришелся пик смертности. Умирали д;ма, на улицах, в больнице. Везде были мёртвые, горы мёртвых.
Отмороженные в госпитале сменялись один за другим. Обработаешь обмороженные конечности и напоишь горячим питьем, и больной начинает стонать от боли. Иногда через несколько часов отмороженная кожа начинает синеть, значит, срочно нужна ампутация, — это гангрена.
А если обморожено лицо, то синюшный цвет сменяется на чёрный, и человек прямо на твоих глазах «сгорает» от холода.
Возможно ли видеть такое без содрогания сердца? Только молитвы помогали успокоить надрывно натянутую сердечную струну.
Весной 1942 года Румянцевский садик в Ленинграде разбили на квадратики под огороды. Запах парной земли кружил голову, это был запах жизни.
***
Двадцать второго октября сорок третьего года вольнонаёмная прачка Евдокия Васильевна Лукина была награждена медалью «За оборону Ленинграда» (серия и № удостоверения и медали АА 3486). В списке награждённых было 25 человек: санитары, сандружинницы, повозчики, прачки и повар, — все из хирургического полевого подвижного госпиталя № 817, куда, главным образом, отправляли тяжелораненых.
***
После снятия блокады Евдокия Васильевна уехала из Ленинграда на родину. За войну так истосковалась по родным заонежским местам, что стала каждую ночь видеть их во сне. Родная земля звала к себе.
Евдокия Васильевна добиралась до деревни с перекладными.
Больше всего её поразили обрубки деревьев вдоль дорог и нив по всему Заонежью. Повреждённые во время бомбёжек деревья напоминали инвалидов.
А сколько заонежан погибло уже после войны, взрываясь на минах, оставленных финнами на пахотных землях, на покосах, на охотничьих тропах и обочинах дорог…
***
Деревня встретила шумно. В кирьяновском доме открыли школу. И гомонливые детские голоса раздавались по всей округе.
Евдокия Васильевна так ждала встречи с родными, но оказалось, что её племянницы Паша и Нюра с детьми уехали в город. И спасалась она одна в родительском доме.
Умерла тихо через пять лет после окончания войны.
После её похорон в Лукинском доме никто не жил. Председатель Великогубского совхоза Морозов стал добиваться, чтобы Лукинский дом признали бесхозным и оформили на дрова. У председателя был свой личный интерес. В Кондобережской у его семьи был небольшой одноэтажный дом. А тут самый лучший дом в деревне без хозяев остался! И он подал в суд. Паня и Нюра узнали о суде от приезжих из деревни. На
суд был послан Николай Матвеевич, Панин муж, который ничего не зная толком, согласился с тем, что дом бесхозный, раз сами они не могут из города сюда перебраться.
И заселился Морозов в долгожданный желанный им дом Лукиных.
Но недолго пожил. Умер в тот же год. И Лукинский дом на самом деле оказался бесхозным.
А через год он сгорел по неизвестным причинам.
Непреложны словеса Твоя, Господи, милосердие Твое безприкладно и человеколюбию Твоему несть конца!