Где-то в Израиле. Салон для стрижки мужских причесок. Много желтого.
Отражения в зеркалах удваивают маленькое пространство, дробя его на части и постепенно преломляя чувство реального, того… что здесь вскоре будет происходить. Ничем не примечательное лицо пожилого мастера. Может быть глубокой погруженностью в процесс он не походит на других. Может быть чем-то ещё, но сейчас этого не разглядеть. Возможно, стрижка давно уже подошла к концу или не начиналась совсем и присутствует здесь только затем, чтобы мастер мог занять руки привычным делом. Так это или иначе, но он продолжает совершать невидимые глазу штрихи. Безмолвный клиент его, тоже не молод. С этого момента он будет покорно держать голову вниз: что бы ни говорил мастер и о чем бы его ни спрашивали — смиренно, как агнец божий. Томительно долго мастер совершает свои магические пассы, словно собираясь с мыслями.
Невидимый нам собеседник начинает:
— Авраам … расскажите… Как так получилось. Почему выбрали именно вас?
Мастер, теперь поворачиваясь к нам спиной и продолжая стричь, на этот раз, выравнивая и без того уже прямую скобку волос, прерывает молчание:
— Немцы приказали нам отобрать тех, кто умеет стричь волосы для какой-то особой работы.
— Для какой именно работы?
— Они сразу не сказали. Мы собрали всех парикмахеров, каких только смогли найти.
Мужчина говорит медленно, делая после каждой фразы большие остановки. Он не подыскивает слова. Он их мучительно рожает. Так что каждая фраза становится куском оторванной живой плоти. Невидимый голос продолжает:
— Сколько к этому моменту вы были в «ТРЕБЛИНКЕ»?
— Уже недели четыре.
— Приказ поступил утром? Во сколько именно?
— Да, утром, часов в десять. В «ТРЕБЛИНКУ» пришли вагоны. Привезли женщин… в газовую… камеру.
На этих словах сидящий сзади свободный мастер в желтой униформе и удвоенный в зеркалах буквально «остекленел», не смея пошевелиться.
— Часть рабочих евреев собрали и спросили: «Есть ли среди вас парикмахеры?» Я много лет работал парикмахером. Это знали мои земляки из Ченстохова и люди из других поселений. — Агнец осторожно вытирает пот со лба. — Меня выбрали и приказали отобрать других парикмахеров. Что… я и сделал.
— Профессионалов?
— Да, профессионалов. И мы стали ждать. Ждать указаний. Нам приказали идти с ними… с немцами. Они… отвели нас в газовую камеру, расположенную в другой части «ТРЕБЛИНКИ».
— Далеко?
— Не очень… но там все было закамуфлировано. Ограды. Проволочные заграждения. Все прикрыто ветками, — голова мастера на стыке двух зеркал разделилась надвое,— чтобы никто не увидел, что эта дорога ведет их… в газовую камеру
— Немцы называли этот путь шлангом?
— Нет, они называли его… чем-то вроде… Путем… на небо.
— Небесным путем?
— Да, небесным путем, дорогой в небеса. — Парикмахер заметно устает, покрываясь испариной. Агнец сидит по-прежнему, склонив голову вниз. — Мы все это знали и раньше, прежде чем пришли работать в газовую камеру, — остекленевший несколькими минутами ранее не дышит, остальной салон живет своей привычной жизнью, — когда мы пришли, то увидели скамейки, на которые должны были садиться женщины. Все это было для того, чтобы они не заподозрили, что это их последний этап, последние мгновения, последние вздохи. Для того, чтобы они ничего не заподозрили, когда… входили туда. — Теперь мастер правит заднюю скобку опасной бритвой, коротко и точно.
— Сколько времени вы стригли волосы в газовой камере?
— Мы работали внутри газовой камеры в течение недели или дней десяти, затем немцы решили, что будет лучше стричь волосы в бараке, в котором узники снимали… одежду. — В зеркале появляется новый посетитель — салон становится параллельной реальностью, происходящему в самом салоне…
— Как… выглядела газовая камера?
Невидимый собеседник задаёт вопросы холодно и бесстрастно, и это походит на допрос.
— Она была небольшая, с четверть этой комнаты. Приблизительно… метра четыре на четыре. Однако в неё загоняли множество женщин. Они громоздились друг на друге. Как я уже сказал, сначала мы не знали, что будем делать. Потом один из надзирателей сказал: «Парикмахеры должны сделать так, чтобы женщины, которые сюда войдут, думали, что их собираются просто постричь. Вымыть уши и отвезти в другое место». Но мы-то знали, что оттуда выхода не будет. Мы знали, что эта комната — последнее, что они увидят в своей жизни.
— Не могли бы вы описать в деталях, как все было? — ненасытный голос хочется уже заткнуть.
— Описать в деталях? Я попробую. Как только прибывал состав, женщин с детьми загоняли в тот барак. Парикмахеры начинали их стричь и некоторые, я бы даже сказал все, все они уже знали, что с ними будет. Мы делали все, что было в наших силах. Все, что было в человеческих силах.
— Извините, когда они входили в газовую камеру, вы уже были внутри или они входили раньше.
— Я уже сказал. «Мы были внутри. И в полной готовности ждали состав».
— Внутри?
— Да. Внутри газовой камеры.
— И потом появлялись женщины?
— Да. Затем они выходили.
— Вы их встречали там?
— Полностью раздетыми. Без какой-либо одежды.
— Полностью обнаженными?
— Полностью обнаженными.
Клиент парикмахера, может быть даже хороший его знакомый, поспешно вытирает глаза от пота, словно вписав свой жест, как вводное слово в общую мысль.
— Потому что перед этим они раздевались в бараке. Они раздевались в бараке.
— Что вы почувствовали в первый раз, когда все это случилось.
— Я, согласно приказу, стриг их волосы, как это сделал бы парикмахер. Однако я должен был отрезать как можно больше волос. Немцам были нужны женские волосы. Это все было нужно для отправки в Германию.
— Значит, вы их не обривали? — Столь же бесстрастно уточняет голос.
— Нет, они должны были поверить, что я обычный парикмахер.— Два мастера за соседними рабочими местами глазеют по сторонам, словно слышали подобное каждый день или… ничего не слышали, как многие в те годы. В 41-м, 42-м, 43-м и даже 44-м. Никто ничего не видел и не слышал или делал вид.
— А чем вы стригли? Обычными ножницами?
— У меня были ножницы и расческа. Машинки не было. Можно сказать, мы делали им… мужские стрижки, — мастер продолжает доводить совершенство своей стрижки до ещё большего совершенства уже невидимого, — я не должен был срезать под ноль, чтобы они не думали, что стрижка не так уж ужасна.
— Перед стульями были зеркала?
— Нет, зеркал не было. Стульев тоже. Только скамьи. Работали где-то шестнадцать или семнадцать парикмахеров. Пригоняли множество женщин. На каждую женщину отводилось где-то по две минуты не больше, потому что другие бедные женщины ждали своей очереди.
— Вы не могли бы сейчас это показать?
— Ну, хорошо, — говорит мастер,— мы работали максимально быстро, ведь мы были профессиональными парикмахерами. Вот как мы это делали, — он ухватывает седовласого своего друга за макушку, так что тот вздрагивает, — отрезали здесь, — он прихватывает клок волос чуть выше виска, — потом здесь, и здесь, потом с этой стороны и с этой стороны,— он берет в горсть волосы аккуратно по окружности головы, но резко и быстро, так что кажется, будто самообладание оставило его на считанные секунды, и он снова находится там, в газовой камере, но это было только мгновенье, как набежавшая дождевая туча, — и… все уже готово.— Мастер заканчивает и разводит руками. Агнец не шевелился.
— Широкими движениями?
— Да, широкими движениями. Так как нельзя было терять ни секунды. Снаружи уже ждала другая группа, и их тоже надо было обслужить. Нельзя было задержаться.
— Вы сказали, что там было шестнадцать парикмахеров.
— Да.
— А сколько женщин пускали за один раз?
— Стригли примерно столько же или меньше. Всего в камере одновременно было от шестидесяти до семидесяти женщин.
— И двери сразу закрывали?
— Нет, когда парикмахеры заканчивали с первой группой, они впускали следующую. Пока не собиралось сто сорок, сто пятьдесят женщин. Когда мы заканчивали, дальше ими занимались они. Нам приказывали выйти из газовой камеры и через несколько минут, где-то пять минут они пускали газ и убивали тех, кто находился внутри.
— А где ждали вы?
— Снаружи газовой камеры. С другой стороны. Не с той, где входили женщины. С другой стороны находилась бригада, которая убирала трупы, вынося мертвых наружу. Они делали это за две минуты. Да, ровно за две минуты. А через две минуты все было чисто и готово, для того чтобы могла войти другая группа. Войти туда, где их ожидала та же судьба.
— У женщин были длинные волосы? — раздался снова бесстрастный голос уже выматывающий душу и теперь ненавистный и враждебный.
— У большинства были длинные. У некоторых короткие. Но нам было все равно. Немцы использовали волосы для технических нужд.
— Я задал вам вопрос. Что вы почувствовали, когда в первый раз увидели обнаженных женщин с их детьми? Ваши ощущения?
— Вы знаете, чувствовать там… что там можно было чувствовать, когда работаешь день и ночь среди умирающих или трупов. Все чувства исчезают или просто атрофируются.
Я вам кое-что расскажу.
Когда я работал в газовой камере, прибыл поезд из моего города Ченстохово. Из моего родного города. И многих из них я хорошо знал.
— Вы их знали?
— Да, они жили в моем городе. Некоторые даже на моей улице. С кем-то мы близко дружили. Когда я их стриг, они спрашивали: «Что ты здесь делаешь? Что с нами будет?» Что я им мог ответить? Что я мог им сказать? Один из моих друзей тоже был там. Он был хорошим парикмахером из моего города. Когда в газовую камеру вошли его жена и сестра… Они вошли туда, — парикмахер не может говорить, у него пересохло во рту и он ищет языком помощи, но не находит. Поспешно вытирает лицо тряпкой, не имея возможности продолжать, еще раз вытирает рот и поворачивается спиной. Белый язык его еще раз мелькнул в пересохшем отверстии рта. Он молчит, закусывая нижнюю губу…. Тягостно, больно.
— Продолжайте. Это необходимо. Это нужно.
У мастера в глазах стоят слезы. Он мотает головой.
— Это кошмар.
— Прошу. Вы должны рассказать. Вы это знаете.
— Я не могу.
— Вы сможете. Я знаю, как вам тяжело. Я знаю, как вам тяжело.
Мастер ещё раз обтирает лицо тряпкой, смотрит в окно. Коротко. Ему не на кого опереться, и ему никто не может помочь. Вокруг идет такая обыденная, ежедневная жизнь… Еще раз и ещё раз он обтирает лицо и, видимо, уже готов продолжить, но нет:
— Не продлевайте мои мучения,— говорит он, — прошу вас. Прошу вас. — Он делает ещё несколько, уже совсем ничего не значащих движений ножницами.
— Я предупреждал, что будет сложно, — говорит он и проходится взад, и вперед, снова набираясь сил.
— Они сложили волосы в пакеты и отправили их в Германию, — прошло ещё некоторое время, и он ещё раз обтирает лицо тряпкой, говоря быстро-быстро какие-то бессвязные слова, возможно, своему клиенту-приятелю или просто себе.
— Хорошо. Продолжим. Вы можете продолжить с того момента, когда вошли его жена и сестра? — Мастер, продолжает.
— Они пытались обратиться к нему, как к мужу и брату. Но… он, он не мог сказать им, что это последнее мгновение их жизни, так как сзади стояли нацисты, эсэсовцы и он знал, что если скажет хоть слово, то разделит судьбу этих двух женщин, которые были практически мертвы. Они предпочитали продлить хотя бы секунду, минуту, обняться и поцеловаться, так как они знали, что больше никогда… не увидятся.
Парикмахер заканчивает, коротко сглотнув слюну, зеркала гаснут, и он снова становится похож на большую черную птицу.
Лизните её сердце, и вы отравитесь.
P.S. Автор адаптировал подлинное интервью из документального фильма французского режиссера Клода Ланцмана «ШОА», придав ему форму рассказа, и сегодня преклоняет колени в знак вечной памяти и глубокого уважения перед великой и бездонной печалью, которой пронизана эта лента.
«ШОА» — еврейское слово взято из ТОРЫ и означает: «МРАК ПУСТОЫ», космическое «НИЧТО», беспросветность, в которой нет ни искорки. Полная тьма.
Место записи: Израиль (1979 - 1981)
Записано интервью: 3ч. 13 минут