Белый хорват
14 августа 1924 года.
Пишу дневник. Зачем? Мне нравится говорить по-русски, еще больше писать по-русски, я немного работал в ОСВАГе (ОСВедоми;тельное АГе;нтство — информационно осведомительно-пропагандистский орган Добровольческой армии), куда после контузии меня направил генерал Кутепов. Он называл меня «наш белый хорват», говорил, что я очень умен и справлюсь. Я уже хорошо говорил по-русски, но с акцентом, поэтому меня часто посылали в расположения красных, где меня принимали за латыша, красные русские всех своих иностранных наемников и добровольцев-интернационалистов называли латышами, им трудно было отличить немца от венгра или словака, или австрийца и даже поляка, все они шли за латышей, только с китайцами они не ошибались.
Русские странный народ – прошу напиться в крестьянской избе, баба несет мне воды, а мужик смотри исподлобья, он бы вилы вогнал мне в брюхо, я видел такие раны от вил, но вот воды не дать – это грех. У них в селе вчера красные венгры во главе с еврейским комиссаром окружили их пулеметами, собрали сход и вынудили крестьян отдать сыновей в Красную Армию, а он мне воды дает. Хотя он знает, что сын его не будет воевать за красных и убежит, а может уже убежал и сидит пока в лесах, но воды мне подали. Я достал серебрёную монету, гривенник, чтобы заплатить, но баба испуганно машет руками.
Так вот в ОСВАГе моим начальником был русский литератор и поэт Никольский Боря, когда я написал свой первый текст по-русски он хохотал, но стал меня учить, я уже знал, что у меня хорошая память, но Боря сказал, что она феноменальная, что я чувствую русский язык, как живое существо. Наверное это было правдой, потому что я сам уже давно чувствовал себя русским, я попал к ним в плен и через месяц уже вызвался к охране и сказал, что хочу воевать в их рядах против австрийцев, они удивились, к ним переходили чехи, словаки, словенцы но я был первый хорват. Это показалось им симпатичным, и они без всякой волынки взяли меня рядовым, через два месяца боев я был представлен к Георгию, меня произвели в прапорщики, то есть, в офицеры без всяких условностей приняли меня в свой круг. Нам (России) оставался шаг до победы, я помню эти обреченные и измученные лица солдат австрийской армии, который попадали к нам в плен, они понимали, что обречены, но случилось то, что случилось.
Итак, я подошел к городу Кострома и видел с холма все эти церкви, добротные красивые дома, огороды и сады, которые рассекали город и делая картину еще красивее, я видел богатую и гордую Россию, какую я успел застать, но знал, что в самом городе я увижу рожу красных бандитов, которые по- хозяйски заняли лучшие дома в этом городе под горисполком и ОГПУ. Кстати, ЧК звучало лучше, как выстрел, а от нового их названия веяло канцелярией. Большевики обюрократились, нажрались мяса и сала, напились кровью, пропитались кокаином и морфием и притихли. Но я знал их звериную натуру, успокоились они на время.
В Костроме у меня был один адрес, ее назвали Графиней, сказали, что я получу деньги и задание. Но прежде чем идти к Графине следовало легализовать себя в славном городе Кострома. А для этого нужно было попасть в ОГПУ. Что для этого нужно было сделать? Маячить у них перед глазами, а потом они сами меня найдут, поглядят мои бумаги и отстанут. Хотел бы пожить спокойно в Костроме. Нервы были – дрянь.
Какая жара была в этот день. В России странный климат, в Хорватии бывает куда более жарко, но жара в России труднопереносимая. Почему? Бог весть. Такая уж необычная и любимая для меня страна.
23 августа 1924 года
Ну вот, все и получилось. Я долго ходил по городу в поисках работы – два дня, но оно того стоило. Мне нужна была самая отвратная рожа, чтобы наняться работать к этой роже. Я просто кожей чувствовал тех, кто мог работать на ОГПУ. В ОСВАГе мы прекрасно знали новую систему, эти ребята были простые и тупые, но у них хватило ума воспроизвести работу российского дореволюционного МВД. Весь город разбивался на участки, большие доходные дома попадали под особый контроль, там в милицию и ОГПУ доносили дворники и старшие по подъездам, за недоносительство о подозрительных лицах - расстрел в подвале. Ну сейчас это не так часто практиковали, но неприятности людей, которые проворонили врага, ждали большие.
На втором месте по контролю стояли особняки, куда вселили пролетариат и совслужащих, но там же жили «бывшие» и «лишенцы», это люди из дворян, чиновников, купцов, врачей, учителей. Рядом жили, чтобы все были на глазах. В этих особинках все было как на ладони и бдительные трудящиеся должны были докладывать сами о подозрительных явлениях. Ну и те же дворники регулярно ходили в милицию на доклад.
Менее всего подозрения вызывали рабочие слободки, ибо там все друг друга знали. Ну и головная боль ОГПУ – частные дома бывших мещан, которые привольно были разбросаны по всему городу. Именно эти люди жили сейчас мелкой торговлей, много передвигались по городу, да и по стране и ненавидели Совдепию.
И вот здесь-то я побродил изрядно, пока не наткнулся на предложение бывшего мещанина, торговавшего оптом семечками, наколоть ему дров. Глаза у него были делано добрые и подозрительные, узкое крысиное лицо, внутренняя настороженность, чуть дрожавшие руки… Вот ему я не откажу. Я разделся по пояс и стал колоть дрова. Минут десять он наблюдал, потом подошел и спросил – не занимался ли я борьбой. Я ответил, что нет. Он стал говорить, что до революции был большим любителем цирковой борьбы, что у меня тело борца. Внутренние я сжался, ибо я и в самом деле занимался борьбой в Хорватии, имея силу горца, я, будучи студентом, подрабатывал в цирке, сначала ходил на арене на руках, потом по проволоке, цирковые быстро учат своему искусству, а через год набрал вес и стал бороться. Но меня осенило, и я сказал торговцу, что мял кожу руками, у отца была кожевенная мастерская.
- Так вы латыш?
Я ему спокойно второй раз уже объяснил, что я хорват из бывших пленных.
- Не слыхал я про такой народец, - сказал этот тип, - не слыхал.
Я пожал плечами.
А вечером я пошел в пивную, я ненавижу пиво, водку, самогонку, я даже и на родине мало пил вино, но вино все же люблю, но надо было, надо.
И они клюнули, я понял, что донос состоялся куда надо. Ко мне за стол, а это была чистая пивная для богатой публики с биллиардом, с отличной закуской, мой стол ломился от дешевой рыбы, да и пиво было сварено на славу, я хоть мог не давиться им. И вот ко мне сел за стол разбитной малый, предложил выпить водки, пришлось пить. Назвался он Фомой, сам кривляется, когда говорит, лет двадцати трех, начал выпытывать о моей жизни… Я сдержано рассказывал кое-что, чтобы заинтриговать окончательно.
Но случилась неприятность, напился этот Фома в дрезину, молодой, а алкоголик, я его тащил до дома, он бормотал о комиссаре Натансоне, который вот здесь, он с пьяной силой сжимал кулак, держит всю Кострому, а Фома после него второй человек.
Я бросил его на лавку возле жилого барака, дальше в темноту идти было опасно, гопников было по России очень много, а этот дурак сказал, что живет в этом бараке. Он слюняво зачмокал губами и уснул.
27 августа 1924 года
Они ходят за мной уже третий день, идиоты. Я снял комнату за занавеской (огромный хозяйский зал поделили занавесками на десяток комнат) в бывшем доходном доме и выполняю всякую работу в мещанской слободе. Хожу в пивные, ходил в баню, синематограф и заезжий цирк. Ну что сказать, люди живет плохо, но есть богатые люди, разговоры в пивных не очень осторожные, о том, что коммунисты зажрались и берут взятки, чтобы их жены в шубах ходили. До шуб еще далеко, хотя на улице ближе осень, осень - самое ненавидимое мною время в России, и внезапно похолодало в один день, после сильных дождей, и я хожу по городу в своей старой шинели и мне не жарко. Сегодня получил за свою работу (чистил выгребную яму одной торговки в ее частном доме) жаренную курицу. Курицу съел тут же на полянке перед прудом, закусывая солеными огурцами, и пошел опять в баню. На выходе из бани ко мне подкатила пролетка и я увидел двух здоровых парней, они сказали, как это они всегда говорят:
- Пройдемте, - делая каменными свои рожи.
- Куда? – поинтересовался я.
- Поговорить с вами хотят… люди…
… Это было ОГПУ, куда я так стремился, но радости никакой не испытал, проходя по коридорам бывшего дворца, в котором еще семь лет назад жили радостные люди.
За столом сидел… латыш, их ни с кем не перепутаешь и это было хорошо, ибо в большинстве своем это были тупые деревенские ребята. Латышей я ненавидел. Последняя моя встреча с ними была, когда мы вырезали славный пятый латышский полк до последнего человека 27 июля 1920 года возле деревни Щербаковка. Мы (врангелевцы) тогда начали поход на Москву, если бы не Лондон, который приказал Пилсудскому прекратить наступление на красных, на этот раз мы бы ее взяли.
Латыш указал мне стул, я молча протянул мои бумаги, паспорта коммунисты только что отменили, но они и не успели раздать населению хоть что-то похожее на них. Что у меня было? Подлинная карточка военнопленного австрийской армии, поддельное удостоверение бойца красноармейца, демобилизованного по ранению из сводной особой интернациональной бригады, которая тоже была уничтожена нами почти полностью, печать там была подлинная., подпись подделана еще в ОСВАГе специалистами этого дела. Была еще трудовая карточка, полученная мною без проблем в Перми. Было удостоверение личности, опять же подлинное. Но если бы все эти бумажки были поддельные, то все равно в данной ситуации это не играло никакой роли.
- Товарищщщ, - сказал радостно латыш, - а мы думали, что ты контра.
Он вышел и тут за моей спиной раздался бархатный бас:
- А скажите любезный что-нибудь на своем языке.
Я обернулся. За моей спиной стояли двое – низкий и пузатый еврей во френче и с наганом в кобуре на боку, и долговязый парень, чернявый с длинным носом и озорными глазами.
Серб, - понял я и спросил:
- Здраво, пријатељу, где си ти овде?
- Он засмеялся и сказал еврею с сербским акцентом:
- Это хорват, товарищ Натансон.
Еврей пожал мне руку и ушел, он был явно недоволен. Серб подмигнул мне, и тут латыш принес бутыль со спиртом, отличную колбасу (запах был удивительный, пронзительный, я бы сказал), сало, почему-то горсть конфет и соленые огурцы.
По лицам латыша и серба я понял, что они впитые алкоголики, и мне стало легче, прием вроде простой – напоить человека, но от этого чертового спирта не знаешь, как себя поведешь, а товарищ Натансон сидит в соседней комнате и слушает через слуховую трубу наш разговор. Но я держал удар и эти вроде бы не пьянели, хотя латыш скоро стал показывать свои раны, я показал ему свои, серб цокал сострадательно языком, потом достал порошок – кокаин и они с латышом здорово затянули в ноздри белый порошок, мне ничего не оставалось как присоединиться, хотя дозу и взял мизерную, но все равно все поплыло перед глазами и стало весело и хорошо, захотелось женщину…Я тоже стал смеяться как дурак, но было нечто во мне настороже…
Проснулся я на железной кровати без матраса со страшной головной болью, вышел в коридор, там проходили люди и не обращали на меня внимания, я назвал фамилию латыша, мне ткнули пальцем в дверь, он похоже тоже только отошел и прохрипел:
- Пойдем в пивную.
В пивной было шумно, латыш много и жадно пил пиво, потом предложил идти к ним на работу, говорил, как шикарно они живут и даже иногда кончают контру своими руками, но сейчас реже.
- Да, были времена, - улыбнулся я, - но он не понял моей ответной улыбки.
Я отказался, сказал, что имею три контузии и регулярно бывают припадки. Тогда он предложил мне быть сексотом, что, по его словам, было ненамного хуже в материальном плане, но работу при этом ходить не надо. Я опять сослался на болезнь.
- Ну заведующим баней ты будешь? – нервно спросил он.
Я понял, что здесь надо соглашаться. Мы ударили по рукам.
- Зря ты к нам не пошел, - сказал он, - у нас русских Ванек почти нет, не то что в твоей Перми, я глядел списки, там в ГПУ русаков полно, а здесь все свои, интернационалисты.
К моему удивлению этот тупой парень был заместитель Натансона и руководил всей сетью сексотов. И я понял, что нам судьба дружить.
10 октября 1924 года
Осваиваюсь в качестве заведующего баней. Пост важный. Коммунисты после страшных эпидемий понимают значение гигиены. Приезжал вчера их какой-то местный начальник. По его умному и нервному лицу я сразу понял, что он из «бывших». Он минут десять ходит по комнатушке, которая служила мне кабинетом, но я здесь же ночевал, радуясь одиночеству. Он ходил по комнате – два шага вперед и два назад, заведя одну руку за спину, и отрывистым басом спрашивал каков оборот бани, сколько «банных личностей обоего пола за месяц» проходит. Я засмеялся. Он нахмурился, но с интересом поглядел на меня: «Этот советский язык – издевательство над красотой и логикой русского языка» - сказал я. «Да уж»- сквозь зубы сказал начальник и протянул неожиданно мне руку – Нестор Александрович, в прошлой жизни земский деятель, эсер.
Так в одной фразе он мне открылся.
Я представился, рассказал о себе, напирал на то, что бывший прапорщик, воевал в славянской бригаде в Великую войну добровольцем.
- Вот что прапорщик… - сказал он мне после паузы, нервно дернув глазом, не выпить ли нам за знакомство, одна радость осталась в этом мире, раньше хоть кокаин был… а сейчас временами. Эх.
Он достал из кожаного дореволюционного портфеля угольно черного цвета бутылку. Это был шустовский коньяк.
Я попросил Фросю, деревенскую девку, которая тут все мыла и убирала на пару с немым парнем из деревни же, принести закуски. Хоть жалование мне еще не выплачивали, но в кассе взаимопомощи, так называли здесь партийные товарищи свою кормушку, можно было взять подъемные без возврата, мне выдали примерно мое месячное жалование. Так вот, я попросил Фросю сходить на рынок и купить жаренную курицу и огурцов к ней свежего засола. Сам я достал две граненых рюмки, от прежнего хозяина, разжалованного по суду из начальников в ссыльные, мне много чего досталось, в том числе и эти чудные пузатые рюмки, с виду большие, но налить в них было можно всего граммов 30 спиртного.
Мы выпили, Нестор Александрович недовольно хмыкнул. Я налил сразу еще и потом еще. Тут его болезненно бледное лицо чуть порозовело. И я спросил осторожно – правый он эсер или левый.
- Какая теперь к черту разница, - недовольно сказал он. – И тех расстреливают и этих. А я член ВКП(б).
- А зачем вы сказали, что бывший эсер?
- Ну надо как-то определяться, вижу, что вы не латыш. А кто тогда? Вы ответили, все стало ясно.
Нестор Александрович не походил на провокатора ничуть. Вчера ко мне подошел один такой… Выправка офицерская, ходит в костюме явно дореволюционного пошива, костюм хоть маловат ему, но видно, что нашивал он такие костюмы в своей жизни, попросил прикурить. Потом ухмыльнулся и спросил, кто я по званию. Я спокойно сказал, что в царской армии был прапорщиком, а я гвардии служил, сказал он. Мы помолчали.
- Как там наши… сказал он – в Париже, - и остро взглянул на меня.
Сам красавец, плечи широкие, черты лица тонкие. Видно имел он успех в прежнее время у женщин.
- Не знаю, в Париже я не был, да и нет там моих, там все ваши.
- А не хотите ли юных дам, - сказал он, - я теперь знаете… сутенер, так это называлось раньше.
- Так они вон стоят у ресторана, - сказал я, - дамы. На выбор.
- Э, здесь какой выбор, у меня первый сорт.
Я ответил, что нет денег и мы разошлись. И я понял, что нужно ждать гостей, на это раз ко мне пожаловал серб Живан. Он был мутен с похмелья, но высокий, стройнный, в своей кожанке с маузером на боку, он привлекал внимание людей: грива черных волос, зычный голос…
Мы общались на вокзале, там был ресторан, закуска была разнообразная в духе русской кухни, которую я так полюбил. Живан пил водку, закусывал кусочками черного обжаренного хлеба с лункой внутри, где было много перца и мозг сахарной кости.
- Кто платить будет, - спросил я.
- Проигравшие, - захохотал Живан.
Я его не понял и между прочим рассказал о встрече с бывшим офицером, предлагавшем мне девочек.
Он выслушал и сказал:
- Зря отказался, друже, там хороший товар, мы же завоевали матушку Россию, ей на беду.
В конце этого обеда он напился здорово, хотя и держал удар, у него вырвалось, еще раз, что мы завоевали Россию, но не добавил «ей на беду», осекся. Придвинулся ближе к моему уху и прошептал, чтобы я не верил латышу и боялся еврея.
- А ты их не боишься? - Спросил в ответ я.
- Э, - сделал он гримасу, которая у сербов означает отвращение, - у нас в России сербский легион, мы все вот так держимся, - и он сжал кулак. – Держись и ты нас, не пропадешь. Еврей не верит тебе. Он опасен.
- Сербы же не любят нас, хорватов, - не утерпел я.
- Какой ты хорват, - захохотал Живан, - ты давно уже русский. И тут все держатся своих, хоть и говорят про интернационализм. Евреи за евреев, кавказцы за кавказцев, и мы за своих и ты наш, мы тоже все стали русскими. Только вот русские здесь не держатся русских, хотя… как сказать…
За обед он не платил, хозяин провожал его до дверей и раскланивался. «Мы завоевали ее» – вспомнил я. Только что-то не было в его голосе радости. Я верил сербу. И теперь знал, кого опасаться. Товарища Натансона. Евреев было не так много во время гражданской войны среди красных, в основном в ЧК встречались и среди комиссаров, сейчас их много. Товарищи меняют тупых латышей на умных евреев. Это им в плюс. Мне в минус.
…И вот теперь Нестор Александрович… Повадился бывший эсер ко мне в баню. Сопьюсь я с ними. В прошлом белые добровольцы хорошо пили, сильно пили, чтобы залить глаза, как они говорили, нервы у них не выдерживали, но им далеко до такого, как пьют товарищи, да все идет вперемежку с кокаином и девками. Нестор Александрович захотел Фросю, стал к ней приставать, со словами «любушка моя», Фрося хохотала, сходила еще за самогоном… Вечером мы погрузили партийного товарища в его кабриолет и отправили с богом…
Вроде бы гнилая власть и вся на ненависти к «бывшим», но где мозги нужны и хоть какие-то знания, то приходится ставить евреев, или таких как Нестор Александрович, который не верил ни в бога, ни в черта. Но были среди них Натансоны, вовремя они ими укрепились, были фанатики и из русских. Страшен как противник сильный русский человек, нет сильнее в мире этих людей. Это я знал.
И церкви, церкви… как стон и боль на этой выжженной земле, стояли в своей бесподобной искренней красоте… Я принял православие в 1919 году, мне очень хотелось зайти в храм и преклонить колени, но нельзя.