Пирог с вишней

 Что такое время? С одной стороны, естественное, а с другой - загадочное понятие. За зимой приходит весна, расцветают сады, всё вокруг меняется, но каждый из нас ощущает эти перемены по-своему, и ход времени у каждого свой. Для кого-то оно быстротечно, а кто-то, наоборот, хотел бы его ускорить. И есть ли оно вообще - время? Ну, допустим есть, почему тогда мы живём только в настоящем, оставляя в памяти лишь пятна событий из прошлого. И как бы ни хотелось увидеть будущее, но время нас туда не пускает, и мы обиженно говорим: «Время – это мираж, фикция, обман». И всё же мы зависим от него, а значит, оно существует. Скорость его определяется биением твоего сердца, твоим восприятием окружающего мира. Оно бежит своей извилистой дорожкой, а ты, плененный делами и заботами, задерживаешься на каких-то его поворотах. Цени его! Не трать впустую! Не дай ему бессмысленно протечь сквозь пальцы, бесследно испариться! Сделай время своим попутчиком! А когда придёт любовь, и тебе захочется крикнуть: «Остановись мгновение!» - кричи, и время тебя услышит, обязательно услышит.

                Детство и юность
                Глава 1

  Первая половина моего детства прошла в Киеве, и если я вспоминаю этот период времени, то не вижу ничего, что могло бы отличить меня от моих сверстников. В школе я учился хорошо, хотел стать путешественником, зачитывался Жюль Верном и Джонатаном Свифтом, мечтал открыть новые земли. При этом тихоней никогда не был. Когда нужно было драться, дрался, зимой катался с горки на ранце, а в другое время года - на извозчике сзади, на запятках или на колёсной оси, за что был неоднократно наказан и даже дважды бит ремнём. Чего нельзя было сказать о моём брате. Володя был всегда опрятен, нетороплив, учился только на «отлично». Он был на два года старше меня, по настоянию родителей я должен был во всём ему подчиняться, но как только мы оставались одни, старшим сразу становился я, потому что пока он обдумывал моё предложение, я уже начинал действовать.
  Каждое лето мама увозила нас на дачу, на берег Днепра, в небольшую дачную деревушку под названием Козин, и лето 1904-го года не было исключением. Мой отец, Яков Александрович Фок, в тот раз нас не провожал: он получил назначение начальником Чугуевского пехотного юнкерского училища и отбыл по месту службы. Мы собирались приехать к нему только в начале августа, поэтому все заботы о нашем воспитании были полностью возложены на маму. Мне тогда уже исполнилось 9 лет, я сам помогал укладывать чемоданы Аглае, нашей прислуге, и хотя пути до Козина были всего два часа, Аглая обязательно брала с собой корзину с пирогами и молоком, поэтому на дачу мы приезжали сытые. У ворот нас встречал отставной служака Егорыч, он жил в деревне круглый год и отвечал за всю мужскую работу по дому, а коротать долгие зимние вечера ему помогала чёрная дворняга по кличке Аза.
  Наш дачный дом был сложен из толстых деревянных брусьев, поэтому в детстве напоминал мне старинную сказочную крепость. Крыша и резные узорчатые ставни были выкрашены в синий цвет. На печной трубе красовался флюгер в виде рыцарского вымпела. Вход на веранду охранял орешник, а на первом этаже был зал, который служил столовой. Над овальным столом, накрытым белой скатертью, низко висел оранжевый абажур с бахромой, а в углу, возле буфета, отсчитывали время часы с длинным серебряным маятником, бой которых не останавливали даже ночью. Между окнами, на дубовом комоде, стояли два канделябра с оплывшими свечами, а над ними висела картина улыбающейся китаянки, вышитая шелком. На противоположной стене висел портрет сурового генерала Багратиона, командира моей крепости. Все передвижения по дому сразу же выдавал скрип половиц, но самой большой достопримечательностью была лестница, ведущая на второй этаж. Отец называл её «музыкальной», в ней каждая ступень издавала свой неповторимый звук, и мы с братом прыгали по ним, стараясь сложить мелодию. На втором этаже были маленькие спаленки с откосными потолками, а на крохотном чердаке жил домовой, которым нас пугали, если мы не хотели идти вовремя спать. Этот дом отец приобрёл по просьбе мамы сразу после моего рождения, но мне казалось, что мы владеем этой крепостью вечность.
  Мама в любую погоду любила сидеть на веранде и вязать на спицах, поэтому к осени у меня с братом был новый свитер, шарф и варежки. Володя на всё лето запасался книгами, и лишь голод заставлял его спускаться в столовую. Каждый занимался своим делом, и когда во время дождя мне приходилось оставаться дома, я слышал, как по столу марширует муха. Но солнечных дней было, по счастью больше, и после завтрака, выстояв час пыток (такие ассоциации вызывала у меня учёба во время каникул), я бежал на реку: купаться, ловить рыбу, кататься на лодке или просто валяться на песке с дружками. Домой приходил к вечеру, лишнее появление на глаза маме было чревато запретом на дальнейшее гуляние, поэтому, чтобы утолить голод, мы дружной компанией частенько забирались в чужие сады. И хотя в нашем саду было много плодовых деревьев, а в столовой всегда стояла ваза с фруктами, чужие яблоки были нам почему-то вкуснее.

                Глава 2

  Одним жарким вечером, перед тем как отправиться домой, я и ещё трое моих товарищей решили залезть в сад неподалёку от реки и оборвать вишню, которая уже неделю как манила нас своими спелыми ягодами. Этот сад был нам уже знаком. Отодвинув заветную доску в заборе и взобравшись на дерево, мы, не издавая лишних звуков, приступили к делу. Не прошло и пяти минут, как кто-то из моих товарищей крикнул: «Сюда идут! Разбегаемся!». Всем троим моим спутникам удалось спрыгнуть с нижних веток и задать стрекача. Я же, любивший забираться повыше, к ещё не тронутым ветвям, к прыжку с такой высоты не был готов и остался висеть без движения, в надежде на то, что густая листва поможет мне остаться незамеченным.
  К дереву подошла девочка лет десяти, круглолицая брюнетка с ленточками в косичках.  В руках у неё был бидончик, к которому была привязана верёвка. Она посмотрела на меня снизу, потом подставила к дереву коротенькую лестницу, стоявшую возле забора, и начала подниматься. Добравшись до моей ноги, дёрнула за штанину.
  - Держи бидончик, - сказала она как ни в чём не бывало, - и перекинь веревку через плечо. Видишь вон ту ветку, - показала мне на самую верхушку, - я до неё не достану. Нарвёшь полный бидончик, тогда я не закричу.
  Я безмолвно повиновался. Повесив бидончик на шею, стал осторожно карабкаться к указанной цели и, хотя ветки становились всё тоньше, земля всё дальше, а возможность свернуть себе шею всё ближе, страх услышать её крик был намного сильнее. Взобравшись на верхушку дерева, я приступил к наказанию, постоянно посматривая вниз. Она же оставалась стоять на нижней ветке, рвала ягоду и кидала её себе в рот. Потом, сев на ту же толстую ветку, как стражник у ворот, она стала смотреть на реку.
  - Ты не боишься упасть? – спросил я, желая начать диалог перемирия.
  - Не отвлекайся. Много уже нарвал?
  - Больше половины бидончика. Может, хватит?
  - Рви полный, воришка, только горку делать не надо, всё равно рассыплешь.
  Нарвав полный бидончик, я аккуратно слез и поставил его на траву. Девочка продолжала сидеть на ветке, смотрела то на меня, то на реку, беззаботно мотыляя ногами. Я мог бы уже и уйти, но какая-то сила не давала мне так просто исчезнуть. Я поднялся по лестнице и сел рядом.
  - Ты умеешь управлять лодкой? – вдруг неожиданно спросила она.
  - Конечно, я лучше всех ребят управляю лодкой.
  - А ты ещё и хвастунишка?
  - Почему хвастунишка? Вон видишь слева лодочную станцию. Там живёт Петрович, лучший рыбак на Днепре, так он сам говорит. Он нам разрешает кататься на лодке, но только тем, кто хорошо плавать умеет.
  - А ты ещё и плавать умеешь?
  - Я и плаваю быстрее всех.
  - Я же говорю - хвастунишка.
  - Ну почему хвастунишка? – обиделся я. – Я на самом деле хорошо плаваю и под водой могу целую минуту просидеть. Не веришь? А хочешь, я тебя на лодке покатаю?
  - Хочу. Но мама меня с тобой не отпустит. Ты ещё маленький.
  - А я с братом приду. У меня брат есть старший, с ним отпустит.
  - Ну, если с братом. – произнесла она как-то недоверчиво. - Мы к дедушке с бабушкой приехали, скучно здесь. Так что приходите, только оденьтесь поопрятнее. У нас всегда в четыре часа чаепитие. Я с мамой приготовлю пирог. Ты любишь пироги?
  - Да, конечно. Наша Аглая тоже печёт очень вкусные пироги.
  - Вот и хорошо. И не забудь сказать про лодку и про то, что ты плавать умеешь. – Она встала на ветку и, аккуратно спустившись по лестнице, взяла бидончик. – Точно придёте?
  - Придём, - сказал я довольно.
  - Тогда я скажу маме. Как тебя хоть зовут?
  - Саша.
  - Александр значит, а я Юля.
  - Мою маму тоже зовут Юля, Юлия Александровна.
  - До завтра, Саша, - она улыбнулась и, кивнув мне на прощание ручкой, удалилась в гущу сада.
  Я не спеша слез с дерева (вишни мне уже не хотелось) и поплёлся в сторону дома, понимая, что что-то очень важное случилось в моей жизни. Это был мой первый разговор с девочкой, и мне нравилось с ней общаться. Раньше я только дёргал их за косички, а сейчас мне хотелось сделать ей что-то хорошее, и я решил обязательно покатать её на лодке.

                Глава 3

  Вернувшись домой, первым делом я сообщил Володе, что мы идём завтра в гости. На что он мне ответил: «Тебе надо, ты и иди». Я объяснил, что без него мой поход не имеет никакого смысла, что он гарант задуманного предприятия, но уговоры не действовали, и только после того как я пообещал ему две почтовые марки, которые выменял у толстяка Сегошина на коробку эклеров, он дал согласие. Лишившись сокровенного богатства, которое я часто перед сном рассматривал под большой лупой, я умер как коллекционер.
  Утром, за завтраком, я сообщил маме, что мы с Володей сегодня идём в гости. Она вопросительно посмотрела на брата, тот согласно кивнул в ответ. После чего я был подвергнут подробнейшему допросу, и мама выяснила, что в гости мы идём к отставному судье Смирнову. Аглае было поручено нагладить нам рубашки и брюки. Я сбегал на лодочную станцию к Петровичу, договорился о лодке, и ровно в четыре часа мы с братом стояли у Юлиной калитки, причёсанные, умытые, в наглаженных белых рубашках, подпоясанных школьными ремнями, и в начищенных ботинках. В руках у каждого из нас был небольшой букетик цветов, а в кармане три копейки на лодку.
  Калитку открыл высокий худощавый мужчина с седой бородой. Одет он был в крестьянскую косоворотку, затянутую обычной верёвкой, штаны были вправлены в короткие сапоги. Своим вопросом: «А, вы к внучке пришли? Ну, проходите, джентльмены» - он расставил все точки над «i»: это и был Юлин дедушка, отставной судья Смирнов. Он жил в духе современности, гордился знакомством со Львом Николаевичем и старался всячески ему подражать.
  Встретили нас радушно, перед беседкой на камнях уже дымился самовар. Я с ходу вручил свой букетик Юлиной маме, Инне Александровне, стройной и очень красивой женщине, вышедшей нам навстречу. В беседке, в одном из плетёных кресел, сидела тучная женщина в чепце, а на кончике носа каким-то образом держалось маленькое пенсне. Это была Наталья Андреевна, бабушка Юли. Сколько я её помню, она всегда сидела в этом кресле, обложенная подушками, а все вокруг бегали, стараясь ей угодить. В обращении она любила употреблять старомодные словечки, такие как душенька, голубушка, мил человек. При этом улыбка не сходила с её лица. Володя, хотел подарить ей свой букетик, но она отказалась: «Это очень любезно с Вашей стороны, голубчик, но Вы пришли в гости к моей внучке, и будет правильнее, если этот прекрасный букет Вы подарите ей. Присаживайтесь, молодые люди.» Александр Павлович (так звали Юлиного дедушку) водрузил самовар на середину стола и все начали рассаживаться вокруг него. Пустовало только одно кресло.
  - Юля сама сегодня испекла для Вас пирог с вишней, - сказала Инна Александровна, обращаясь к нам, - по старинному французскому рецепту. Называется пирог «Клафути». Мы с ним много экспериментировали прошлым летом и решили добавлять в тесто измельчённый шоколад. Это такой уже наш русский рецепт французского пирога. Когда Юля была маленькой, она очень плохо ела, и я искала возможности её накормить. Однажды мы вместе сварили манную кашу. Ей так понравился сам процесс приготовления, что она съела целую тарелку. После этого мы завели тетрадь с нашими любимыми рецептами, много печём различных вкусностей, часть приносим в больницу, где врачует Юлин папа, и раздаём больным.
  Из дома вышла Юля, в накрахмаленном платье, с сияющей улыбкой, в руках она несла пирог. Все начали аплодировать, как в театре, мы тоже поддержали. В это время у Володи из рук исчез букетик цветов, куда он его дел, я не знаю, но то, что он не дарил его Юле – это точно. Зайдя в беседку, она слегка поклонилась, согнув ноги в коленях, подарила всем свою очаровательную улыбку, стараясь задержать это прекрасное мгновение, и поставила пирог на стол.
  - Любушка, ты просто умничка, - развела руками бабушка, - какая красота.
  - Бабушка, я же тебе уже говорила: я не Любушка, я Юля, - немного смутившись, возразила Юля, но было видно, что сказанные бабушкой слова ей по душе.
  - И всё равно ты моя Любушка – голубушка, ты же моя самая любимая внученька, - настаивала радостно Наталья Андреевна. - Угощай скорее наших гостей. Да отрежь им кусочки побольше.
  Я первым получил большой кусок пирога. Наша Аглая тоже много пекла, но такого вкусного пирога я ещё не ел. Сверху он был усеян уже знакомой мне вишней и посыпан сахарной пудрой. Крупинки шоколада придавали тесту незабываемый вкус.
  Александр Павлович разлил всем чай и завёл разговор о литературе. Володе удалось блеснуть накопленными знаниями и даже высказать своё мнение по поводу произведений Льва Толстого, чем окончательно завоевал уважение Александра Павловича. Пока все увлечённо беседовали, я молча уплетал пирог и посматривал на Юлю, она тоже смотрела на меня. Спустя какое-то время начала знаками показывать, что пора уже говорить о лодке, и когда Юлин дедушка в разговоре обратился ко мне, я был настолько увлечён расшифровкой её знаков, что не услышал вопроса.
  - Александр, - повторил он настойчиво, - а каких русских писателей любите Вы?
  - Жюль Верна, - ответил я, не задумываясь. Все громко рассмеялись. - И вообще я готовлюсь стать путешественником. Закаляюсь, умею разжигать костёр из мха, хорошо плаваю. А можно, мы покатаем Юлю на лодке?
  В беседке воцарилась тишина. Все дружно посмотрели на Юлину маму.
  - Что? – спросила она. – Но Юля совсем не умеет плавать. Это очень опасно.
  - Так мы же здесь, возле лодочной станции, далеко не будем заплывать. И в лодке есть спасательный круг.
  - Голубушка, - сказала Наталья Андреевна, - отпусти ты её. Пусть она немного погуляет, пусть ребята её покатают.
  - Но только недолго, - выдержав паузу, серьёзно произнесла Инна Александровна, - и обязательно проводите Юлю домой.
  Юля тут же встала, поцеловала бабушку и маму, и показав нам жестом, что мы уходим, направилась к калитке. Распрощавшись, уже на улице я почувствовал себя совершенно счастливым, у меня как будто выросли крылья. Я стал рассказывать Юле о монахе, который приходит из леса, об огромном соме, который живёт возле плакучей ивы, о нашей собаке Азе. При этом постоянно забегал вперёд или шёл вприпрыжку сбоку. Чувства переполняли меня. Юля улыбалась, было видно, что всё происходящее ей нравится. Володя же плёлся сзади, идея с лодкой была ему не по душе. Не умея плавать, он старался обходить стороной все водоёмы, которые были выше колен.
  Петрович уже ждал нас, лодка была привязана к мостику и вёсла вставлены в уключины. Первым на борт зашёл я и помог брату, тот занял место на корме и вцепился обеими руками в борта лодки, Юля расположилась на носу. Сев на вёсла, я ощутил себя капитаном большого лайнера. Мы прошлись вдоль камыша, подплыли к кувшинкам, покружились на месте, при этом Юля постоянно смеялась и пыталась достать до воды рукой, пропуская её сквозь пальцы словно беседуя с могучим Днепром о чём-то своём, сокровенном. Каждое её касание воды и лёгкий наклон лодки вызывали у Володи панический страх. Видно было, что две почтовые марки дались ему просто.
  На следующий день я пригласил Юлю на рыбалку. Володя с нами уже не пошёл, он с радостью вернулся к своим книгам. Всё последующее время мы почти каждый день проводили вместе. Катались на лодке и запускали воздушного змея, рвали в саду ягоду и играли в городки, бегали на реку смотреть старого сома, а когда тот однажды выплыл, драпали с криками до самой деревни, исцарапав травой ноги. Егорыч где-то раздобыл две одинаковые соломенные шляпы с широкими полями, они спасали нас от палящего солнца, а местные мальчишки, завидя издалека два идущих подсолнуха, кричали нам вслед: «Жених и невеста, тили-тили тесто». Мы не обращали внимания, нам было хорошо вдвоём, интересно. Три недели пролетели быстро, и Юля уехала домой, но прежде мы договорились обязательно встретиться следующим летом. Была ли это первая любовь? Думаю, что нет, это была настоящая детская дружба, в то время я мог полюбить разве что её пирог с вишней.

                Глава 4

  В начале августа мы вернулись в Киев и после трехдневных сборов отбыли в Чугуев Харьковской губернии, на новое место службы отца. Смена большого города на провинциальное поселение, несомненно, должна была вползти серой тоской в нашу новую жизнь. Очень сильно эту перемену переживала мама, но с первых же дней её опасения рассеялись. Семьи училищных офицеров жили дружно, и пока мужья воспитывали юнкеров, жены, справившись со своими домашними делами, часто собирались у кого-нибудь за чашкой чая. Причём приглашения на такие встречи следовали часто спонтанно. К примеру, жена поручика Самыгина говорила: «Сегодня утром вычитала в разделе «Кулинария» одного столичного журнала рецепт нового торта «Наполеон», хочу завтра испечь, так что буду ждать Вас к трём часам на чай», и на следующий день вся женская компания перемещалась в квартиру поручика Самыгина. А по субботам, если не было учений, устраивали праздничные семейные ужины, где шумно беседовали, дружно играли в карты и обязательно пели, музицируя при этом на инструментах. В десять часов нас отправляли спать, и лёжа в постели мы слышали ещё смех, звуки гитары и громкие тосты: «За нашу чугуевскую Шмаргондию! За наш чугуевский стол! Ура чугуевцам!!!». Заканчивался субботний вечер далеко за полночь.         
  Чугуев был небольшим городком, и чуть ли не каждый второй мужчина носил мундир. Кроме Пехотного юнкерского училища, насчитывавшего 450 юнкеров и офицеров, там также стоял 30-й драгунский Ингерманландский полк. Часто перед училищем проводились парады и смотры, а по воскресениям, после утренней литургии, в городском саду играл прикомандированный к училищу военный духовой оркестр, и если была хорошая погода, то там собирался весь цвет города. Я, со своими новыми школьными друзьями Славкой и Максимом, тоже туда бегал. В одно из таких воскресений отец остановил меня у двери, достал из буфета кулёк с конфетами и попросил передать его воспитанникам духового оркестра. После того как музыка в парке стихла и музыканты, сложив ноты, стали выходить из беседки, я робко подошёл к одному из воспитанников, мальчику лет двенадцати, и протянул кулёк с конфетами. Мы познакомились, это был корнетист Алёшка, подошли ещё ребята, завязался разговор.
  - А знаете что, - сказал Алёшка, - приходите к нам сегодня в училище, часа в три. Только дежурному скажите, что идёте к турникам. Сегодня он должен пропустить, а мы вас там встретим.
  Отказаться от такого приглашения мы не могли. Попасть на территорию училища даже мне, сыну начальника, не представлялось возможным. И только в воскресение, когда большая часть юнкеров находилась в городе, а у преподавателей был выходной, только в послеобеденный час можно было рассчитывать на лояльность дежурного офицера. Мы сделали всё, как сказал Алёшка. Встретили нас все шестеро воспитанников. Это были ребята от десяти до пятнадцати лет, в основном сироты, поэтому их семьёй было армейское братство, и относились они друг к другу, как настоящие братья. Первое, что мы увидели - это левое крыло училища. На белоснежных стенах длинного коридора в рамках, украшенных лепниной в виде ружей, знамён и пушек были вставлены мраморные доски с именами Георгиевских кавалеров, учившихся здесь. Затем мы посетили оркестровые комнаты, спустившись в полуподвальный этаж. Кирпичный пол был выложен «ёлочкой», безупречная чистота и начищенные до блеска трубы прибавили ещё больше уважения к нашим новым друзьям. И в завершение прошли в столовую. На длинных столах грузно восседали толстые медные чайники, а в глубине зала стоял высокий, седовласый человек, весь в белом, с богатыми запорожскими усами. Это был повар Иван Степанович.
  - Здравствуйте, Иван Степанович, - подошёл к нему старший из воспитанников, - это наши гости, мы о них Вам говорили на обеде.
  - И вам здравствовать, - разглаживая длинные усы, пробасил повар, - садитесь за тот стол, у окна, там как раз Гришка кипятку залил.
  Мы быстро разместились по лавкам, старший из воспитанников стал разливать чай из тяжёлого чайника. Второй мальчик подставлял кружки, третий убирал полные и придвигал их к сидящим, Алёшка достал кулёк с конфетами и поделил их поровну. Всё это они делали слаженно, без лишних слов, не задавая ненужных вопросов: «А почему я? А можно мне?», как это было в школе. Иван Степанович пришёл с подносом, где на кусочках чугуевского хлеба лежали котлеты, посыпанные зелёным луком. Мы ели эти самые вкусные в мире котлеты, запивая их горячим сладким чаем и слушая Ивана Степановича, который уже более 30 лет служил в училище поваром, знал о нём всё и любил в красках рассказывать различные истории. Через час, прощаясь, мы уже договаривались о новой встрече в следующее воскресение.
  Дружба с воспитанниками стала нашим большим секретом и в школе, и дома. Теперь каждую неделю мы с нетерпением ждали воскресения и готовились к нему, стараясь хоть чем-то угостить наших друзей. Это тоже были дети, почти ровесники, но совсем другие, не похожие на нас. Я восхищался их сдержанностью и опрятностью, уважению и заботе друг о друге. Нас всегда радушно встречал Иван Степанович, поил чаем, рассказывал истории из жизни юнкеров и любил характеризовать начальствующих лиц. Моего отца он вспоминал только с хорошей стороны и, даже если тот давал нагоняй, говорил: «Яков Александрович - наш отец родной. Он знает, что делает. Он всегда прав.» Интересно и то, как Иван Степанович оказался в училище. Когда ему едва исполнилось 17 лет, бывший в то время начальник училища полковник Хамин Николай Александрович был приглашён на обед к писателю Квитко-Основьяненко. На обеде прислуживал молодой поварёнок Иван. Полковнику понравилось и то, что подавалось к столу, и то, как Иван ловко управлялся при смене блюд. Он попросил писателя отпустить поварёнка на службу в училище, на что получил категорический отказ. Хамин был человек, в меру сдержанный, но в то же время и очень настойчивый, всегда старался добиться своей цели. На следующий день он прислал к писателю роту юнкеров с коротеньким письмом: «Так как мой повар внезапно заболел, прошу Вас, любезный, послужить Отечеству и накормить моих юнкеров обедом.» Были открыты погреба и съедены почти все припасы, рота возвратилась в училище с песнями. А вечером, полковник прислал к писателю вестового с таким же коротким посланием: «Благодарю, любезный, но мой повар так и не выздоровел, завтра пришлю к Вам вторую роту.» Наутро возле парадного входа в училище, с котомкой за спиной, стоял молодой поварёнок Иван. С тех пор он не покидал этих стен, а все начальники училища были для него не ниже бога.
  Со временем я стал понимать, что моё желание стать путешественником ослабевает. Мне всё больше нравился запах казармы. Это как врач, зайдя в больницу, вдыхает родной запах формалина и улыбается, когда обычный больной от этого запаха морщится. Конечно, главным примером был и остаётся для меня отец, но переломным моментом в решении стать военным была встреча с поваром Иваном Степановичем и шестерыми воспитанниками духового оркестра.
  Я долго не решался сказать об этом родителям, но всё случилось как-то само собой. Однажды вечером, мама позвала нас к ужину, это было в конце зимы. Володя даже за стол умудрился притащить книгу. Сидел, ел и читал. Отец молча закрыл эту книгу, внимательно ознакомился с обложкой и спросил:
  - Ты что, собираешься стать врачом?
  - Нет, - ответил брат, - просто знакомлюсь с азами медицины.
  - А я решил стать военным, - выпалил я как из пушки.
  Мама застыла без движения. Она видела в нас с братом врачей, учителей, инженеров, но только не военных. Отец тоже молча посмотрел на меня, не выпуская столового прибора из рук.
  - Яков Александрович, скажи хоть что-нибудь, - обратилась к нему мама, - нам же в семье одного военного хватит?
  - Я знаю, что с десяти лет могу поступить в кадетское училище, – настаивал я. - А мне уже весной будет десять. Это моё решение, и оно твёрдое.
  - Я подумаю над этим вопросом, - сказал отец как-то с запинкой и продолжил ужин как ни в чём не бывало, но глаза его излучали радость. Я понял, что всё будет хорошо.
  Отцу было непросто переубедить маму. Вечером я слышал, как родители спорили за стеной. Её отец и мой дед погиб ещё молодым офицером на русско-турецкой войне. Я понимал, что для принятия окончательного решения требуется время, и мне ничего не оставалось, как доказывать своё желание хорошей учёбой.
  Учебный год я закончил почти на «отлично». С началом каникул мы с мамой неделю пробыли в Киеве и уехали в родную деревню. С нетерпением я ждал встречи с Юлей, но этим летом она так и не приехала. Александр Павлович сообщил мне, что её отец получил должность заведующего хирургической частью в новой больнице Новочеркасска, и они готовятся к переезду.
  В один из солнечных июльских дней я, как обычно, вернулся домой к ужину. В тот вечер приехал и отец. Мы его ждали, но точной даты приезда не знали. Они с мамой сидели на веранде и о чём-то оживлённо беседовали. Я сразу же подошёл к нему, он поцеловал меня, не вставая с кресла, взял обеими руками за плечи и сказал, посмотрев в глаза:
  - А ты за этот месяц вырос. Ну как ты себя здесь вёл? Жалоб не было?
  - Хорошо, - ответила за меня мама и как-то грустно добавила, - всё хорошо.
  - Ну раз так, у меня для тебя письмо, - и указательным пальцем он пододвинул ко мне письмо, лежавшее на столе.
  Я взял его. На белом конверте каллиграфическим почерком с заглавными буквами в виде вензелей было выведено моё имя «Александру Яковлевичу Фоку». Сдержанно, как это обычно делал отец, я распечатал конверт, извлёк письмо и прочитал вслух:
Приглашение.
Александр Фок, сын потомственного дворянина полковника Якова Александровича Фока, приглашается для сдачи вступительных экзаменов в Сумской кадетский корпус. Экзамен состоится в большом рекреационном зале 1-й роты 25 августа в 9 часов утра.
Директор корпуса, генерал-лейтенант Кублицкий-Пиотух Л. И.
 На этом моя сдержанность закончилась, я прыгал от счастья, целовал родителей, Аглаю, радость выплеснулась даже на Азу, которая прыгала вместе со мной. Счастье переполняло меня. В связи с предстоящими экзаменами в этом году мои деревенские каникулы закончились чуть раньше обычного.

                Глава 5

  Сумской кадетский корпус был одним из самых молодых в России и по постановке учебной и воспитательной работы считался одним из сильнейших. Слово «Сумской» кадеты произносили как «Сумский» делая ударение на первый слог, тем самым старались подражать начальнику корпуса. Численность всего корпуса была установлена в 600 человек, разделенных на четыре роты. Корпус моей 4-й роты был громадный: светлые большие ротные залы, украшенные вдоль стен живыми пальмами в зелёных кадках. По стенам висели картины и гравюры из военной жизни и изречения великих русских людей и полководцев. Образцово оборудованный лазарет, лаборатории, химический кабинет, чудесный парк с купальней на реке – всё это был наш корпус, где воспитывались мы, дети русских офицеров, готовясь посвятить себя службе Родине, следуя примеру наших отцов. Уютна и красива была наша церковь, где справа от алтаря хранилась корпусная святыня – знамя. Здесь, в кругу моих товарищей, прекрасных педагогов и офицеров-воспитателей, происходило становление и формирование моей личности, от птенца, вылетевшего из родительского гнезда, до воина.
  Семь лет обучения в корпусе пролетели быстро. Перед выпускными экзаменами отец предложил мне подать прошение в Чугуевское военное училище, но, скорее всего, это была личная просьба мамы. Володя уже учился в то время в Санкт-Петербурге, и ей хотелось вернуть меня в лоно семьи. Я всегда ценил мнение отца, но твёрдо решил поступать в Павловское военное училище – старейшее училище Петербурга и был рад, что отец не стал возражать, понимая, что мне, как сыну начальника училища, будет неуютно находиться под его опекой.
  В Павловское со мной поступило ещё восемь юнкеров из Сумского корпуса. Мы сразу ощутили разницу в дисциплине: училище было намного строже, и старая кадетская дружба помогала справляться со многими трудностями. В первую неделю занятий в класс вошёл дежурный офицер и сообщил, что меня срочно вызывает начальник училища. Мы все были наслышаны о его справедливом, но очень суровом характере. Я не знал причины вызова, стремглав мчался по коридорам, чтобы сократить время ожидания и тем самым смягчить гнев начальства. Чеканя шаг, я вошёл в кабинет и громким командирским голосом доложил о своём прибытии, за что был награждён сдержанной улыбкой генерал-лейтенанта Хабалова Сергея Семёновича. Он, заложив руки за спину, обошёл меня и пристально посмотрел в глаза.
  - Похож, сукин сын, - причмокнув нижней губой, добавил: тебя Александром в честь деда назвали? Бострем Александр Иванович твой дед?
  - Так точно, Ваше Превосходительство.
  - Да не ори ты так, не на плацу. Знавал я твоего деда, очень хорошо знавал. Товарищем мне был. Воевали вместе в русско-турецкую. - Он подошёл к столу и достав из ящика погоны, продолжил. - Храбр был, ни бога, ни чёрта не боялся. Дрался отчаянно и раны свои напоказ не выставлял. Уважали его. И ты служи так, чтобы тебя уважали. Жалую тебе погоны портупей-юнкера. Справишься?
  - Рад стараться, Ваше Превосходительство.
  - Ну то-то же, - сказал он как-то довольно. - Видно было, что тем самым он попытался отдать дань уважения моему легендарному предку, своему другу. – Ступай, сынок. Я буду следить за твоей учёбой.
  Выйдя в коридор и облокотившись о подоконник, я расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Посмотрел на алые погоны портупей-юнкера с вензелями Павла I, которые вручил мне генерал. Теперь я понимал, что на мне лежит ещё большая ответственность. Я продолжал служить по совести и по уставу. О своём новом патроне никому не рассказывал. За всё время учёбы всего лишь раз обратился к нему за помощью, когда моего товарища, юнкера Голубева, несправедливо чуть было не разжаловали в рядовые. Не знаю, был ли мой голос решающим, или кто-то ещё ходатайствовал, но наказания не последовало.
  Володя уже два года как жил в Петербурге. На Гороховой, недалеко от университета, снимал небольшую комнату. Желание сблизиться с братом было велико, поэтому, как только я попадал в город, сразу же шёл к нему. У него всегда была строго мужская компания, но моё появление вызывало у них какую-то нездоровую осторожность. Они начинали говорить со мной на нейтральные темы и быстро расходились. Во время второго или третьего посещения я спросил брата, в чём дело, может быть, они боятся моих погон, но я ведь не жандарм. На что он мне ответил: «Не бери в голову. Пей чай, мне пора уходить. У меня назначена встреча.» Где-то ещё через месяц он стал меня расспрашивать, слышал ли я что-нибудь об анархистах, самоуправлении, знаю ли, кто такой Кропоткин? Всё стало на свои места. Я сказал, что как человек военный я давал присягу Царю и Отечеству, революцию в любом виде отрицаю и на политические темы говорить не люблю. Тем самым наши дороги разошлись. Морально мы, юнкера, были гораздо здоровее гражданской молодёжи. Мои визиты сошли на нет, я стал редко брать воскресный отпуск, ссылаясь на загруженность в учёбе. Брат, в свою очередь, не настаивал. Мы стали встречаться только по особым случаям: приезду мамы или дням рождения, именинам. За второй год учёбы таких случаев были всего три. В начале мая 1914-го года, не дослушав курс лекций и не закончив университет, он без объяснений уехал за границу.
  За два года учёбы в Павловском училище я так ни разу и не побывал дома. Отец написал, что в июле они с мамой собираются приехать в деревню и будут ждать молодого офицера в первый отпуск. Желание служить в лейб-гвардии было велико, и заранее поданное прошение было одобрено при условии, если экзамены будут сданы по 1-му разряду. Экзамены я сдал на «отлично» и по праву получил погоны подпоручика с зачислением в лейб-гвардии Семёновский полк. Мы бурно, всей ротой, отмечали наш выпуск, два дня прощались на вокзале, а когда все разъехались, я взял извозчика и прибыл на новое место службы. Доложил о прибытии в штабе полка, решил вопрос с расквартированием и сразу же подал рапорт на законный двухнедельный отпуск.

                Первый отпуск
                Глава 6

  Киев, мой любимый Киев, твои улицы помнят меня ещё ребёнком. Тенистые ветви каштановых аллей так же укрывают от жары и извозчики, спящие на облучке в ожидании очередного клиента, тихо посапывают, не выпуская из рук вожжи.
  - Эй, любезный, - подошёл я к одному из таких, - в Козин поедем?
  - Как скажешь, барин, - он соскочил с коляски и помог мне пристегнуть чемодан к багажному отсеку.
  «Барин», - подумал я, - ещё десять лет назад я катался на запятках и, может быть этот же бородач гонял меня нещадно, бранясь вслед, а теперь барин. Большие дома сменились на маленькие постройки, и мы быстро выехали за город. Огромным желтым диском на востоке поднималось солнце, проложив тонкую белую дорожку между двумя берегами Днепра. В низинах лугов оседали остатки утреннего тумана, предвещая тёплый солнечным день.
  В поезде было совсем неудобно спать, я чувствовал усталость, но радость от предстоящей встречи заставляла сердце биться быстрее обычного, не позволяла глазам сомкнуться. Наша деревня стояла на пригорке, и дорога, ведущая к ней, была хорошо видна издалека. Егорыч уже открыл ворота и отдавал мне честь, когда коляска въезжала во двор. Отец в расстёгнутом до половины френче первым вышел мне навстречу.
  - Ну наконец-то, мы тебя ещё вчера ждали. - Он обхватил меня за плечи и облобызал по-русски, три раза. – С прибытием.
  Мама в нарядной кофте и в широкой юбке до пол, подплыла, как лебёдушка.
  - Здравствуй, сынок, боже как ты исхудал, - она взяла меня за голову и начала целовать.
  - Ну будет тебе, Юленька, исхудал, - сказал возмущённо в ответ отец, - а ты хотела, чтоб он, как Володька, в бесформенную грушу превратился?
  - Да ничего я не хотела. Я просто рада его видеть, живого и здорового. Устал?
  - Есть немного. Но у меня теперь две недели чтоб выспаться.
  - Что-то я не припомню, чтобы ты приезжал сюда отсыпаться. - Радость от встречи не сходила с отцовского лица. – Так, слушай мой приказ. Егорыч, тебя это тоже касается. Сегодня, 19 июля 1914-го года, в 19 часов, состоится праздничный ужин по случаю прибытия подпоручика Фока Александра Яковлевича. Всем солдатам, офицерам и генералам явиться на ужин в парадном мундире. Дамам, - он пристально взглянул на маму и поправил указательным пальцем усы, - в вечернем платье.
  - Может быть, позовём соседей? – спросила она.
  - Не надо, матушка, сегодня не надо. Будем ужинать в кругу семьи. А сейчас завтракать. Аглая! - крикнул он в сторону дома, - где ты есть, неповоротливая девка?
  - Бегу, бегу, Яков Александрович, - донеслось с веранды.
  - Неси ещё одну чашку, да поживей! Егорыч! - Бедный старик, закрывавший ворота, аж палку из рук выронил. – Достань-ка нам, братец, бутылочку шампанского из погреба.
  - Не рано ли ты, голубь мой, шампанского захотел, – возразила мама. – Может, до вечера подождёшь?
  - А у меня сейчас радость, сын приехал. Имею полное право.
  За завтраком родители не могли налюбоваться мною. Долгожданный запах свободы, лёгкая усталость и бокал шампанского всё же заставили меня подняться в комнату и прилечь на часок. Проснувшись, я сходил на реку, искупался. По возвращении поболтал с Егорычем. Он рассказал мне, что умерла Наталья Андреевна, Юлина бабушка, а Александр Павлович сильно сдал.
  - Видал его пару раз у реки. Сидит сиднем, в одну точку смотрит, будто ждёт кого-то. Ты бы проведал старика. Ноги у него слабые стали, еле-еле передвигает их. – И это говорил Егорыч, который сам уже опирался на палку.
  Я пообещал, что обязательно загляну к Александру Павловичу. С Юлей мы не виделись уже лет десять. «Какая она стала?» - подумал я тогда. Первое время я ещё захаживал к старикам Смирновым. Года три назад Наталья Андреевна проезжая мимо на коляске, остановилась. «Голубчик, - сказала она, - как Вы возмужали. А мы недавно о Вас вспоминали, к нам Юля с родителями приезжали погостить. Неделю как уехали. Жаль. Разминулись. Она только что закончила розовый класс, готовится стать педагогом. Уже взрослая барышня. Ой, заболтала я Вас, наверно. Вы к нам заходите. Будем очень рады.» Я и тогда пообещал, что зайду, а теперь уже Натальи Андреевны нет. В этот раз я решил обязательно навестить Александра Павловича.
  Отец, после дневного отдыха, сообщил мне, что завтра рано утром мы идём на охоту, поэтому сегодня вечером долго не засиживаемся. Егорыч достал весь охотничий арсенал, который находился в доме, отец всегда проверял хорошо ли вычищено оружие. Он со строгим видом указывал Егорычу на какие-то мелочи, недовольно покачивая головой. И хотя оружие было вычищено идеально, Егорыч соглашался с отцом, приговаривая: «Слеп стал, недосмотрел».  Аглая, постоянно подсылаемая мамой, приносила мне то кусок кулебяки с морсом, то рыбную котлету с молодой картошкой. Солнце лениво двигало стрелки часов, мой отпуск только начинался и мне совсем не хотелось думать о его завершении.


                Глава 7

  К ужину я вышел, когда часы пробили ровно семь раз. Отец стоял на веранде, спиной ко мне, и опять отчитывал бедного Егорыча. Наблюдая за происходящим, я подумал, что это такая особенность генералов: никому не давать спуску. Он уже четвёртый год носил генеральские эполеты.               
  - Я выслал тебе три новые гимнастёрки, а ты ходишь круглый год в одной и той же.
  - Никак нет, эта новая.
  - Врешь! Думаешь медаль нацепил, и я не увижу? Это та гимнастёрка, которая была на тебе утром? Вон заплатка на плече. А куда новые подевал?
  - Лежат, Ваше благородие, – махнул рукой Егорыч. – Одну, правда, кузнецу отдал, за петли на забор выменял. А две лежат ещё, схуднул я, большие они на меня таперь.
  - А раньше не мог сказать? Отдашь Аглае, она подошьёт.
  Стараясь не мешать беседе, я тихо вышел на веранду, но одна из половиц скрипнула, и отец резко повернулся, тем самым заставив меня вытянуться по стойке смирно.               
   - Хорош, - выразил он своё восхищение, долго не отпуская вторую «о». – Ну будет тебе, будет, вольно. Егорыч, ступай. Пока дамы нашей нет, давай-ка мы с тобой выпьем. Он подошёл к столу и наполнил два высоких фужера наливкой. Один протянул мне: Предлагаю поднять тост за честь офицерского мундира. Вот наденешь, бывало, обычный костюм и сразу чувствуешь себя серой мышью, можешь затеряться в толпе, никто и не заметит. А мундир, - он значительно поднял указательный палец и посмотрел мне в глаза, -  заставляет тебя подтянуться, относиться к происходящему серьёзно, говорит о том, что на тебе лежит ответственность за спокойствие людей, целых городов, всей России-матушки. На тебя уже смотрят как на защитника, не принадлежащего себе, готового повести легионы и умереть, если нужно. Носи, сынок, мундир русского офицера с честью.
  Он стукнул своим фужером по моему. Раздался громкий звон хрусталя. Поправив указательным пальцем усы, выпил залпом и сразу пошёл к столу наливать снова.
  - Да ты садись, - я продолжал стоять, - садись, говорю, - он положил мне руку на эполет и жестом указал на кресло. Начал ходить по веранде с полным фужером, откинув вторую руку за спину. – Пока нет мамы, позволь тебя спросить: Как у тебя обстоят дела с барышнями?
  Ну всё, - подумал я, - училище закончил, следующей целью будет моя женитьба.
  - Никак. Нет, мы, конечно, ходили на танцевальные вечера в Смольный и танцевали с барышнями из старших классов. Много очень хорошеньких воспитанниц, но пока моё сердце свободно.
  - Нет, нет, я тебя не тороплю, но присматриваться уже можно. Когда я был в твоём возрасте, года на два постарше, служил в Александрийском гусарском полку. Однажды мы были на манёврах и после долгого перехода подошли к небольшому городку. То ли Одоев, то ли Удоев, Тульской губернии. Наш командир, полковник Таль Александр Яковлевич, твой тёзка, кстати, приказал всем отряхнуться и скомандовал: «В город въезжаем парадным строем. Впереди оркестр. Движемся до торговой площади, потом расквартировываемся. Завтра сбор в 8 утра, там же на торговой. В 9 часов выступаем.» В город мы вошли счастливые, усталость как рукой сняло. Горожане высыпали на улицы, приветствуя нас. Видно было, что не каждый день гусарский полк заходит в этот городок. Одна молоденькая особа, - рыжие волосы, голубые глаза, - кинула мне со второго этажа букетик цветов.
  - И ты его, конечно, поймал? - спросила мама, неожиданно появившись на веранде.
  Я встал, как подобает офицеру.
  - Сашенька, ты чего вскочил? Садись, - в голосе зазвучали нотки извинения.
  - Юля, не порти мне молодого офицера, - сказал настойчиво отец, - офицер должен вставать, при появлении дамы.
  - Мама, ты выглядишь обворожительно.
  - Спасибо, сынок.
  - Как всегда, прекрасна, - добавил отец.
  - Яков Александрович, ты не уходи от ответа. Букетик цветов поймал? – она с улыбкой посмотрела ему в глаза.
  - Поймал, - ответил он растерянно, - но я даже не посмотрел в её сторону, так и поехал, не оборачиваясь.
  - Но при этом ты успел заметить, что у неё рыжие волосы и голубые глаза. А где ты ночевал в ту ночь?
  - На сеновале со штабс-ротмистром Булатовым.
  - Насколько я помню, - с иронией произнесла мама, - вы ещё ужинали у этой дамы.
  - Насколько ты помнишь, - раздраженно возмутился отец, - как можно помнить, если тебя там не было.
  - Ещё в Киеве ты рассказывал эту историю Владимиру Емельяновичу, и в тот раз я зашла, когда рассказ шёл уже об ужине с какой-то голубоглазой рыжей девушкой. Это та же дама или уже другая?
  - Конечно, та же.
  - Значит, она сильно запала тебе в душу, если ты не можешь её забыть. И как её звали?
  - Кэт, - ответил отец, не раздумывая, но поняв, что немного поспешил, и попытался смягчить удар, - Катерина, значит, но штабс-ротмистр Булатов звал её Кэт.
  - Господин генерал, - мама глубоко вздохнула, - может быть, Вы и отличный военный, но конспиратор Вы никудышный.
  Тут, очень вовремя, на веранду вышла Аглая и официальным тоном произнесла: «Господа, кушать подано. Прошу к столу.»
  - Да, - как-то смущённо произнёс отец, - пойдёмте лучше к столу.
  Я любил слушать беседы родителей. Они относились друг к другу с уважением, часто шутили и никогда не говорили на повышенных тонах. Несомненно, отец был главой семьи, и все важные решения принимал только он, но происходило это по обоюдному согласию. Мама никогда не старалась быть первой, ко многим вещам подходила с практичной стороны, с большим пониманием, и видно было, что отец это очень ценил.

                Глава 8

  Ужин был великолепен. Чай мы пили на веранде, много шутили и к полуночи разошлись. Ночью налетели тучи, толстым ковром накрыв утреннее небо, тяжелые капли лениво застучали по крыше. Меня разбудил ранний стук в дверь, командование решило охоту не отменять. С трудом заставив себя встать, я вышел на веранду, где уже ждала Аглая с полотенцем и кувшином холодной воды. При виде серого пасмурного неба мне очень захотелось вернуться в кровать. Отец подошёл со спины и сжал мне плечи руками.
  - Ну как спалось? – Его лицо сияло, как будто на дворе ярко светило солнце и пели птицы. Он уже был одет в охотничий костюм с затянутым на поясе патронташем, на ногах были высокие сапоги. Я как-то невесело пожелал ему доброго утра, он уловил моё настроение: Не хандри, гусар, погода наладится. Нас ждёт тетерев и белая куропатка, они не любят дождя. Умывайся, быстро завтракаем и выдвигаемся.
  Пока я умывался, пришёл Егорыч и принёс две непромокаемые накидки. Наклонился ко мне и назидательно произнёс: «Ружо держи дулом вниз, шоб порох не промок». Я тоже взглянул на него не очень весело, мол, знаю сам, он развёл руками, добавил: «Чай, не сахарный, не растаешь». Он всегда заботился обо мне, но любил поворчать.
  Вышли мы в начале седьмого, дождь уже кончался, поэтому решено было накидки не брать. По дороге много разговаривали, отец не упустил возможности задать мне пару вопросов по топографии и по тактике. Я отвечал спокойно, смакуя заученные предложения, он улыбался и поправил усы, это был его любимый одобрительный жест. Видно было, что поход на охоту он задумал ещё задолго до моего приезда и наслаждался своим отцовством. В восемь часов выглянули первые солнечные лучи, а в начале одиннадцатого тучи рассеялись и солнце победно улыбнулось. Охота прошла удачно, правда мне пришлось зайти по пояс в воду, но селезень того стоил.
  - Хорошо хоть здесь ям нет, - сказал отец, когда я вышел на берег, - до следующего лета подыщу хорошую борзую. Егорыч уже который год просит. Как Аза сдохла, скучно ему одному зимовать и нам с тобой для охоты помощь будет. Теперь будем каждое лето охотиться, – добавил он довольно.
  - Что, Володя-то пишет? – спросил я, сидя на траве и выливая воду из сапог.
  Отец сразу переменился в лице. Вчера, весь день, мы не упомянули о нём ни слова. Мама только тихонько меня спросила, когда отца рядом не было: «Тебе Володя не писал?» В её глазах было столько надежды. Я отрицательно покачал головой.
  - Написал, два предложения, что уезжает в Швейцарию. Куда точно не указал. Обещал по приезде сразу сообщить. Он либо дурак, либо чересчур умный. Одно знаю: сердца у него нет, это точно. Мама уже собралась в Швейцарию, только я не поддерживаю эту идею. Он же, как я понимаю, не на курорт туда поехал.
  - Объявится, ещё прощения будет просить, - постарался я сбить напряжение.
  - В том, что он объявится, я не сомневаюсь, а вот слёзы материнские, переживания, ожидание весточки - этого я ему простить не смогу. Эх, не того я ремнём лупил в детстве, не того. Всё мама: «Не тронь», - любимчик был. 
  - Да ладно тебе, ведь было за что.
  - Хорошо хоть, понимаешь, пошли домой. - Отец встал и протянул мне руку. – При маме только о нём не вспоминай. Она и так каждую минуту о нём думает.
  Видно было, что родители переживают и берегут нервы друг другу, стараясь не задевать этой темы.
  Солнце уже стояло в зените, когда мы с добычей возвращались в деревню. Вдоль дороги росли тополя, и небольшие островки пуха, прибитого дождём, напоминали остатки снежных шапок на земляных впадинах. Проехала телега, крестьянин низко поклонился, сняв шапку. Навстречу шли две барышни в белых платьях с декоративными зонтиками. Проходя мимо нас, они приветственно кивнули, мы приподняли шляпы, и тут я узнал Инну Александровну; время вообще не коснулось её. Сделав по инерции ещё шаг, я обернулся, чтоб рассмотреть ту, которая шла рядом. Дамы тоже повернулись.
  - Здравствуйте, Саша, - восхищённо произнесла Юлина мама, - это же сколько лет мы с Вами не виделись?
  - Здравствуйте, Инна Александровна, - я здоровался, но при этом украдкой смотрел на девушку. То, что это была Юля, уже не вызывало у меня никакого сомнения, но это была совсем другая Юля. Лицо, некогда бывшее круглым, вытянулось, тонкие черты его сразу вызывали симпатию. Вместо косичек - локоны. Фигура приобрела аристократическую осанку. Ту Юлю из детства я знал очень хорошо, а эта, взрослая барышня, мне была совсем не знакома. Я вспомнил о вопросе: лет десять прошло. Да, десять лет. - Разрешите представить Вам моего отца: Яков Александрович.
  - Генерал-майор Фок, - и отец по-военному кивнул головой, не упустив возможности щегольнуть перед дамами своим званием.
  - Очень приятно, господин генерал. Как поживает Ваша мечта стать путешественником? - Инна Александровна обратилась снова ко мне.
  - Какие мои годы, у меня всё ещё впереди, - я снова посмотрел на Юля. Она улыбнулась.
  На мгновение воцарилось молчание, каждый подумал о своём.
  - Ну вот что, - прервала паузу Юлина мама, - вот что, Саша. Можно я буду, как и прежде, так Вас называть? Приходите завтра к нам к чаю в четыре, и Александр Павлович будет рад Вас видеть.
  - Спасибо за приглашение, буду непременно, если Вы приготовите Ваш фирменный пирог с вишней.
  - Юля, мы испечём клафути? – спросила Инна Александровна у дочери.
  - Если другой возможности пригласить господ в наш дом нет, то испечём обязательно.
  Я впервые после долгих лет услышал Юлин голос. Нет, он сильно не изменился, в нём только появились зрелые нотки и поменялся характер интонаций.
  - Яков Александрович, и Вас с супругой мы будем рады видеть у нас в гостях, - сказала Инна Александровна.
  - Благодарю за приглашение, но, к сожалению, мне завтра нужно уехать в город, - сказал отец, - но Александр обязательно нанесёт Вам визит.
  Дамы откланялись, и мы продолжили путь. Отец что-то мне говорил, хлопал по плечу, я соглашался, но мысленно не мог расстаться с Юлиным взглядом. «О чём она думала? Какое впечатление осталось у неё от нашей встречи?» Что-то непонятное, доселе мне не ведомое, заставило сердце биться чаще, а дыхание прерываться. Я стал искать повод для скорейшей встречи, до четырёх часов завтрашнего дня было невероятно далеко. И я этот повод нашёл.
  Вернувшись домой и сменив охотничий костюм на более лёгкую одежду, я под предлогом пойти искупаться на реку взял ведро и удочку и уже было собрался уходить, как меня остановила мама.
  - Постой, сначала поешь, а потом иди рыбачь.
  - Я не голоден. Аглая, скажи, а у нас есть ведро поменьше, - крикнул я в дом.
  - К чему такая спешка, - возмутилась мама, - ты скоро за ветром будешь бегать, никуда не пущу.
  Я улыбнулся в ответ. Аглая вынесла ведро литра на четыре.
  - Вот в самый раз. Вернусь, обязательно поем, - сказал я, уходя.
  На веранду вышел отец и оперся о перила.
  - На рыбалку сразу после охоты, без червей, не евши, не пивши. Да ещё и с ведром для ягоды. Неожиданная тактика – тоже тактика. Это наводит на мысль…
  - На какую мысль? – мама настороженно посмотрела на него.
  - На хорошую мысль, матушка, на хорошую. Наш сын, кажется, влюбился, – сделал он вывод.
  - Рыбак рыбака видит издалека. А ну-ка рассказывай. Чего я не знаю?

                Глава 9

  В это время я уже шёл по улице в направлении Юлиного дома. Мой план был не самый лучший, но ничего другого на ум не приходило. Одно я знал точно: завтра к чаю будет испечён пирог с вишней, а значит, кто-то должен прийти и нарвать эту самую вишню. Александр Павлович и Инна Александровна исключались, оставались Юля (это было положительной стороной) и Юлин папа, о приезде которого не было сказано ни слова (а это было уже стороной отрицательной).
  Спрятав удочку в траве, я подошёл к заветной доске в заборе. Увы, она была основательно прибита. Мои попытки оторвать её не увенчались успехом и пришлось лезть с ведром через забор. Когда я уже перемахнул на другую сторону, зацепился за гвоздь и порвал себе край рубахи. Мне явно не везло, но отступать – значит, сдаваться, а это в мои планы не входило. Дерево за десять лет сильно разрослось. Взобравшись, я стал рвать вишню. Нарвав чуть больше половины и оценив содержимое взглядом, я сделал вывод, что здесь хватит на два пирога, поэтому повесил ведро на обломанный сучок и спустился на нижнюю ветку, где мы когда-то сидели с Юлей. Я стал ждать, рассматривая побережье Днепра. Ранний подъём и затянувшееся ожидание потянули ко сну. Облокотившись плечом о дерево, я не заметил, как задремал. Не знаю, сколько прошло времени, но проснулся я от того, что кто-то дёргал меня за штанину. Открыв глаза, я увидел Юлю.
  - Опять воруешь, - сказала она, улыбаясь.
  - Да, ничего не могу с собой поделать. Ты что, и в этот раз хочешь кричать?
 Она протянула мне всё тот же бидончик с верёвкой.
  - Держи, воришка. Условия ты знаешь.
  - А вдруг я свалюсь? Тебе меня совсем не жалко?
  - Значит, спать на деревьях ты не боишься? А как вишню рвать, так я должна проявить к тебе жалость. Нет уж, не дождёшься.
  Наш диалог сразу снял напряжение и придал отношениям некую лёгкость. Так встречаются старые друзья, радуясь встрече и отбрасывая в сторону все любезности. Юля взабралась по лесенке и села рядом. Запах её духов кружил мне голову. Я смотрел на неё, а она, ощущая мой взгляд, смотрела на реку и улыбалась.
  - Я очень рад тебя видеть, - продолжил я, - а почему ты улыбаешься?
  Она резко повернула голову, наши взгляды встретились.
  - Я тоже рада тебя видеть.
  - Как ты думаешь? Если я завтра приду без брата, тебя отпустят со мной на реку?
  - А что, ты умеешь плавать, и мы не утонем?
  - Нет, - я не мог оторвать от неё глаз, - ты же знаешь, что я самый лучший пловец на реке. А ещё я отличный наездник, поэтому хочу пригласить тебя на конную прогулку завтра утром.
  - Ты самый большой хвастун, которого я только знаю. Нарвёшь бидончик вишни, тогда поверю.
  - Ваше приказание исполнено моя принцесса. - Я встал, поднялся на пару веток и снял с сучка ведро с вишней.
  - Ах ты хитренький, так нечестно.
  - Всё честно, - сказал я, празднуя победу, - осталось только пересыпать.
  Спустившись, я поставил ведро и бидончик на землю и протянул руки к Юле, чтоб снять её с ветки. Она доверчиво прыгнула в мои объятья, вот только отпускать мне её не хотелось. Не пытаясь вырваться, она подняла на меня строгий взгляд.
  - Не делай глупостей. Уж слишком ты скорый.
  Меня как молнией ударило. Поняв, что зашёл слишком далеко, я, чтобы скрыть смущение, опустился на землю и стал пересыпать вишню, пряча взгляд. Юля молчала. Насыпав бидончик доверху, я протянул его ей и как-то виновато спросил:
  - Могу я пригласить Вас, извини, тебя, завтра на конную прогулку?
  - Нет, - ответила она, тяжело вздохнув, и пошла к дому, но сделав несколько шагов, обернулась и с улыбкой добавила: рубаху зашей, кавалер, если завтра в гости соберёшься.
  Домой я возвращался в подавленном настроении. Мне было совестно за свой проступок. «Зачем? Что на меня нашло? Я же никогда не позволял себе чего-то подобного. Она доверяет мне, а я чуть не разрушил нашу дружбу. А может быть, это что-то большее, чем дружба? Я её совсем не знаю, хотя у меня такое чувство, что мы и не расставались вовсе. Уходя, она улыбнулась, значит простила? Всё равно нужно будет извиниться.» С такими мыслями, я быстро дошёл до нашей калитки.
  - О-о-о, - воскликнул отец, - рыбак пришёл. А чего такой грустный?
  - Да, приустал немного.
   Он заглянул в ведро.
  - Вишни наловил? – спросил он с иронией. - Здесь на пирог не хватит, разве что на пирожок.
  Я отрешенно посмотрел на него, потом в ведро. На дне лежало штук пять вишенок.
  - А, да это по дороге сорвал.
  - Ну конечно, - отец хитро прищурился. - И стоило из-за такого урожая рубаху-то рвать?
  - Да что вам всем далась моя рубаха?
  - Кому всем? – ответил он вопросом на вопрос. – Иди переодевайся, горе-рыбак, у нас сегодня гости к ужину будут.
  Ужинали на веранде. Пришли соседи по даче. Отец развлекал гостей, в подробностях рассказывая о нашей сегодняшней охоте, и хоть в ней не было ничего особенного, он умел приукрасить так, что Мюнхгаузен бы позавидовал. Я слушал молча. После очередного нашего подвига он повернулся ко мне.
  - Завтра в гости наденешь парадный мундир, - как бы невзначай обратился он.
  Я отрицательно покачал головой. Юля и так считала меня хвастуном, а тут ещё и парадный мундир.
  - А я говорю: наденешь. Ты идёшь чай пить или произвести на девушку впечатление? Раньше рыцари в кирасах и с шестиметровым копьём на свидание ходили, чтоб сердце дамы завоевать.
  Меня обдало жаром. Подняв виновато глаза, я взглянул на маму. Отец открыл мой секрет и как ни в чём не бывало продолжал рассказ про охоту. После моего погружения в воду за селезнем, который, по его представлениям был чуть ли не пятикилограммовым, он снова повернулся ко мне.
  - У нас в подвале должна стоять пара бутылок шампанского, завтра возьмёшь с собой одну. Сейчас девушек цветами не удивишь, хотя цветы тоже не помешают.
  Ну всё, пора идти спать, пока меня не женили, - подумал я и, откланявшись, удалился к себе.

                Глава 10

  Проснулся я, когда часы в столовой пробили девять раз. Солнце нагрело край подушки и маленькие пылинки не спеша парили в его луче. Спустившись, я застал только маму, вязавшую на веранде. Все разъехались или разошлись по делам. В столовой висел мой вычищенный парадный мундир, тут же на столе стоял накрытый платком завтрак. Умывшись, я сел завтракать, мама подошла и поцеловала меня в затылок, присела рядом.
 - Не знаю, правильно ли я сделаю, если здесь, в деревне, буду щеголять в парадном мундире? – начал я рассудительно.
  - А что тебя смущает?
  - Это неправильно, тем самым я как будто хочу показать, что я лучше, чем есть на самом деле. Нет, мне дорог мой мундир, но у меня такое чувство, что он сегодня будет не к месту. 
  - Скажи, только честно, - спросила мама, - тебе нравится эта девочка?
  - Да, очень.
  - Когда мне было девятнадцать, я познакомилась с твоим отцом. Он сразу произвёл на меня впечатление. У него много хороших качеств, но самое сильное из них - это то, что он никогда не сомневается. Сила мужчины в решительности. Женщины не любят слабых, им нужны уверенные в себе мужчины. Тогда и мы чувствуем себя за ними, как за каменной стеной. Отец был прав вчера. Если твои помыслы чисты, и ты хочешь завоевать сердце этой девушки, то должен действовать решительно и быть во всё-оружии. У тебя есть молодость, красота, ум и мундир, который тебе очень к лицу. Бутылка шампанского уже ждёт в буфете, а букет пионов Аглая срежет тебе перед уходом. И не забудь пригласить её к нам завтра на ужин. Я помню её ещё девочкой, а сейчас хочу познакомиться с барышней.
  Пыль деревенской дороги нещадно оседала на вычищенных до блеска сапогах. Улица была пуста. Во дворах дымились самовары. Дачная деревня жила по расписанию. Я шёл в парадном мундире с бутылкой шампанского и букетом цветов, но ощущал себя как на арене цирка, под пристальным взглядом соседских глаз и думал только об одном, как воспримет моё появление Юля.
  Эполеты на самом деле произвели эффект. Инна Александровна, не скрывая своего восхищения, осыпала меня комплиментами. Александр Павлович вел себя сдержаннее, но было видно, что моему визиту он рад. Со смертью Натальи Андреевны он потерял смысл жизни, быстро состарился, говорил вяло, улыбался краешками губ, про таких стариков говорят: устал жить. В доме появилась дворовая девка Нюра, хотя Александр Павлович в силу своих взглядов и был против прислуги. Юля, встретив меня у беседки, сначала не сказала ни слова, потом покачала головой и тихонько произнесла: «Хвастунишка». Это было сказано с таким чувством одобрения, что я смог спокойно выдохнуть. Мы пили чай с уже полюбившимся французским пирогом, сладкий шоколад придавал кислой вишне некую пикантность. Юля молча смотрела на меня и о чём-то думала. Я бы многое тогда отдал, чтобы угадать её мысли. Инна Александровна, напротив же, не давала мне покоя своими вопросами.
  - Недавно к нам в Новочеркасск приезжали артисты из Москвы, привозили Чехова, «Вишнёвый сад» и «Чайку», сейчас везде Чехов. А что смотрит Петербург?
  - Вы знаете, Инна Александровна, мои театральные действия последние годы проходили исключительно в учебных классах за картами или на маршах. Я не смогу удовлетворить Ваше любопытство, но, надеюсь, теперь у меня будет больше времени, и я приложу все усилия, чтобы наверстать упущенное.
  - Жаль, Саша, очень жаль. После института Юля стала посещать театральную студию при городском театре и осенью у них премьера. Правда, Юля?
  - Правда, мама, - ответила Юля немногословно. Она держала чашку обеими руками, почти возле губ, и спрятавшись за нею, наблюдала за нашим диалогом.
  - А ещё, кроме театра, Юля увлекается медициной и уже несколько раз ассистировала на операциях Владимиру Павловичу, Юлиному папе. Правда, Юля?
  - Правда, мама, - отвечала Юля.
  - А насколько Вы, Саша, близки к медицине?
  - Мои познания сводятся только к оказанию первой медицинской помощи.
  - А этот пирог, Саша, Юля испекла специально для Вас…
  - Ну хватит, мамочка, - прервала её Юля, - у меня такое чувство, что я превращаюсь в огромный шар из достоинств, и скоро этот шар непременно лопнет. Я бы хотела немного пройтись. Господин офицер, Вы не хотите составить даме компанию?
  - Да, да, - ответила за меня Инна Александровна, - Саша не откажется сопровождать тебя.
  Откланявшись, мы вышли на улицу и сразу повернули к Днепру, к той дороге, по которой десять лет назад бежали на лодочную станцию.
  - Теперь ты знаешь обо мне почти всё, - сказала Юля, элегантно взяв меня под руку, - а я о тебе ничего. Что интересного было в твоей жизни за эти годы? Поделись.
  - Много чего, одно плохо, тебя в этой жизни не было. – Юля улыбнулась и спрятала свой взгляд, отвернувшись от меня. – Я хочу извиниться за вчерашнее, был не прав.
  - А-а, думаешь, так просто заслужить моё прощение? – спросила она кокетливо. – Если ты будешь честен, то я подумаю. Скажи, ты вспоминал обо мне?
  - Если я скажу, что вспоминал, то, пожалуй, совру, я слишком сильно был увлечён учёбой, но если я скажу, что не вспоминал, то тоже совру. На танцевальных вечерах, я сравнивал каждую барышню с тобой, искал в ней твои глаза, твою улыбку, твои ямочки на щеках. Постоянно задавал себе вопрос: «Какая она сейчас?».
  - И какая? – она вопросительно прищурила глаза. Я тоже улыбнулся.
  - Как спелая вишенка, посыпанная шоколадом, из сегодняшнего пирога, вкус незабываемый. – Мы рассмеялись. – Позволь мне быть откровенным до конца. Я не умею говорить комплименты, но должен признаться, что ты очень красива и совсем не похожа на других. Мне льстит идти с тобой рядом, держать тебя за руку, говорить с тобой, но для полного счастья не хватает одной мелочи: твоего позволения покатать тебя на лодке.
  Мы не спеша плыли по реке, я пытался понять, что изменилось в ней за эти годы. Она так же аккуратно села на нос лодки и разгладила складки на платье, как и десять лет назад. Так же пыталась достать рукой до воды, словно загадывала желание. У неё была та же улыбка, которая не позволяла оторвать от неё глаз. Она была та же, только повзрослевшая и раскрывшаяся, как бутоны кувшинок вокруг нас. Она уже была для меня больше, чем друг. На следующий день мы всё-таки совершили конную прогулку и вернулись домой с венками из полевых цветов, а вечером ужинали у нас на веранде. Каждый день мы искали повода для встреч. Через неделю, проснувшись утром, я поймал себя на мысли, что думаю только о Юле. Когда я успел в неё влюбиться? На самом деле это было уже не важно, я воспринимал проснувшиеся чувства как состоявшийся факт и не собирался ему противиться. Мой отпуск стремительно шёл к концу и нужно было принимать решение. Вечером, за ужином, я сообщил родителям, что хочу сделать Юле предложение. Мама, как ни странно, обрадовалась, Юля ей очень понравилась. Отец напротив, попросил не спешить. Он считал, что в благородных семьях прежде всего нужно получить согласие обоих родителей, а это в данной ситуации не представлялось возможным. После наших с мамой уговоров он возложил всю ответственность на меня. Мы договорились держать это событие в секрете. Всё должно было состояться 30-го июля, вечером, на ужине, посвящённом моему убытию в полк. До отъезда оставались ещё три дня. Организацию ужина и приглашение гостей взяла на себя мама, а мы с отцом рано утром уехали в Киев, он направлялся в штаб округа, а мне не терпелось купить кольцо для помолвки.

                Глава 11

  Утро 28-го июля было пасмурное, но это не омрачило нашего хорошего настроения. По дороге отец делился воспоминаниями из юнкерской жизни, он любил вспоминать молодость. На подъезде к Киеву начался лёгкий дождик, пришлось остановиться и открыть верх коляски. Высадил он меня недалеко от Софийского собора у Ювелирного дома Маршака. Швейцар любезно потянул на себя позолоченную ручку высокой стеклянной двери, и уличные серые тона сменились на праздничный зал, сверкающий огнями хрустальных люстр, отражавшихся в тысячах зеркал. Я долго рассматривал витрины, пока не решился на покупку. С выбором камня определился сразу, это был голубой сапфир, под цвет Юлиных глаз, а с размером кольца мне помогли девушки, стоящие за витриной. Довольный своим приобретением, я отправился в Царский сад, прогуляться и выпить чашечку кофе в «Шато-де-Флёр». Времени было предостаточно, с отцом мы договорились встретиться в два часа пополудни на Михайловской площади, возле памятника княгине Ольге. Он опоздал на целый час. Выйдя из коляски, отвёл меня в сторону.
  - Тебе придётся взять извозчика и самому вернуться в деревню. Я вынужден остаться в Киеве. – Вид у него был встревоженный.
  - Могу я поинтересоваться, что случилось?
  - Месяц назад, в Сараево, террорист убил эрцгерцога Австро-Венгрии, – он снял фуражку и вытер пот со лба.
  - Да, что-то припоминаю. Об этом писали в газетах.
  - Последнее время возникло много противоречий между странами, из-за колоний, сфер влияния, а тут ещё и это убийство. Сегодня Австрия объявила Сербии войну. Это может послужить поводом к большому конфликту. Завтра об этом будут кричать на каждом углу. В генштаб уже пришла телефонограмма из ставки о всеобщей мобилизации, тебе срочно нужно вернуться в полк. Я заехал на вокзал, купил тебе билет на утренний поезд, на одиннадцатичасовой. Завтра билетов может уже и не быть.
  Отец отстегнул пуговицу левого кармана и достал оттуда билет.
  - А как же помолвка? – спросил я растерянно.
  - Помолвка? Конечно, тебе решать, но я бы отложил это событие до лучших времён. Проверишь прочность своих чувств и благословление родительское получишь, так будет правильнее. Маме ничего не говори, не надо, скажешь, мол, вызывают в полк, а причина не известна. Я завтра постараюсь приехать на вокзал, проводить тебя. Ну, с богом.
  Он похлопал меня по плечу, сел в коляску и уехал. Всю дорогу я думал, как отнесётся Юля к моему преждевременному отъезду? Навряд ли поймёт, но, когда узнает истинную причину, должна простить. В деревню я вернулся под вечер, отпустив извозчика у Юлиного дома. Она почувствовала, что что-то произошло. Когда я сообщил о своём преждевременном отъезде, попыталась выдавить из себя улыбку и как-то отрешённо сказала: «Ну что ж, раз надо, так надо».  Мы много разговаривали за эту неделю, стараясь узнать друг о друге как можно больше, но самого главного так и не сказали, постоянно откладывая на потом, рассчитывая на запас времени, а сейчас я чувствовал свою вину, за то, что наношу Юле душевную рану своей недосказанностью. Ох уж эта нерешительная молодость, мне так хотелось признаться ей в своих чувствах, сказать, что дороже её у меня нет никого на свете, но я лишь сухо обещал писать письма и нелепо попрощался. На большее меня не хватило. Уходя, я чувствовал её взгляд, но так и не обернулся.
  Прощальный ужин с мамой получился какой-то грустный. Она была расстроена моим отъездом, я думал о Юле и уже мысленно писал ей письмо. Кольцо решил оставить маме на хранение, убедив её, что помолвка обязательно состоится. Утром без слёз не обошлось, по-видимому, так устроено материнское сердце. Отец на вокзал не приехал, скорее всего задержали дела. Я ждал его до последнего удара колокола, вглядываясь в даль перрона. Повсюду уже витал тревожный запах перемен. Они читались на угрюмых лицах пассажиров, мальчишки-газетчики не уставали кричать о грядущей войне.

                Гибель моей империи
                Глава 12

  Телеграммы о всеобщей мобилизации разлетелись по всей России. 30-го июля, вечером, я уже был в Петербурге, а 31-го, утром, доложил в штаб о своём прибытии. Адъютант извлёк из папки приказ: я назначался младшим офицером в 6-ю роту, которой командовал капитан Веселаго Феодосий Александрович. На следующий день пришла весть о том, что Германия объявила войну России. События развивались слишком быстро. Мобилизация войсковых частей завершилась 2-го августа общим смотром в Царском Селе, и началась погрузка в эшелоны. Наша рота уходила одной из последних, вечером мы прибыли в район Варшавского вокзала. Сырая холодная ночь, длительная погрузка на запасном дальнем пути, бесконечное стояние на месте - всё это крайне утомило. Помню, что как только эшелон тронулся, я лёг, завернувшись в шинель, и никак не мог отогреться, озноб не давал заснуть, я мысленно писал письмо Юле. Так начиналась моя первая война.
  Каждую свободную минуту я писал ей письма, стараясь передать все те чувства и эмоции, которые переполняли меня в разлуке. Я тысячу раз признавался ей в любви и каждый раз считал своё признание глупым или недостаточно искренним. Дважды порывался переложить все эти мысли на бумагу, но ничего хорошего из этого не выходило. С началом боевых действий, увидев цену человеческой жизни и ощутив на себе весь ужас войны, я сделал вывод, что не имею права давать Юле хоть какую-то надежду, смерть стала для меня самой близкой подругой, и я решил не писать Юле до конца войны. Но когда у меня выдавалась свободная минутка, я думал о ней и с чистого листа начинал абзац за абзацем набрасывать новое письмо, непременно завершая его признанием в любви. Аккуратно подписав заученный адрес, клал письмо в шкатулку своей памяти, в надежде на то, что когда-то оно обязательно дойдёт до адресата. А сам жил мечтой, как по окончании войны приеду в Новочеркасск и приду к Юле с большим букетом цветов.
  Первые боевые действия нашего полка развивались как нельзя удачно. Бравый настрой, высокая дисциплина и выучка солдат, образованность командного состава помогала малым количеством одерживать победы над превосходящими силами врага. Перед каждым выступлением полковой священник благословлял нас. Приложившись к образу Святого Николая-Чудотворца, мы несли на устах наше заветное «За Веру, Царя и Отечество» и бесстрашно шли в атаку. За проявленную храбрость в бою у посёлка Вольбром, в ноябре 1914-го года, я был удостоен своего первого ордена Святого Станислава 3-й степени. Нас перекидывали с места на место, как фигуры на шахматной доске, и каждый раз мы выстраивались и шли в атаку, теряя товарищей и приобретая горький опыт боевых действий. В начале февраля 1915-го года, будучи раненным в плечо, я продолжал вести взвод к назначенной цели, и этот бой под деревней Порытые завершился тоже нашей победой. Взяв рубеж, я мягко опустился на землю и потерял сознание от большой потери крови. Это было моё первое ранение. Впоследствии их будет ещё два. 
  В конце февраля, в госпитале, меня навестил наш командир 2-го батальона полковник Вишняков. За проявленную храбрость в последнем бою он вручил мне орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, но также привёз и дурную весть. Нелепая, необдуманная ошибка, вину за которую я возлагаю только на штаб полка. Во время наступления под Ломжей, наша 6-я рота, одна из самых лучших, вырвалась вперёд и вклинилась в немецкое расположение. В это время полк зарылся извилистой линией, имея одну 6-ю роту далеко впереди. Штаб распоряжений к отходу не давал, а капитан Веселаго без приказа не отступил. Ночью, перед рассветом поднялся густой туман, немцы подошли почти вплотную и закидали роту ручными гранатами. Капитан Веселаго и ещё человек 30 его верных солдат отбивались до последнего. Так погиб мой первый боевой командир, который был для нас всех примером. Отбив окопы, на теле капитана насчитали белее 20 штыковых и огнестрельных ран, опознали его только по Георгиевскому кресту. С его гибелью фактически перестала существовать 6-я рота.
  Позже я узнал, что ещё человек 30 из нашей роты попали в плен, среди них был и подпоручик Тухачевский. С Михаилом Тухачевским мы познакомились ещё в эшелоне, который вёз нас на фронт. Когда полк стоял в Гощине, много общались и стали товарищами. Он обладал ясным умом, действовал взвешенно и, чёрт возьми, был храбрым и решительным. До сих пор не пойму, как он мог попасть в плен. Спустя несколько лет мы встретились снова, но уже по разные стороны баррикад, и на другой войне, но для меня он навсегда останется подпоручиком Тухачевским.
  По возвращении из госпиталя я сразу ощутил, насколько тяжелыми и кровопролитными были бои под Ломжей. Большая часть фронтовых офицеров полка, выступивших со мной на фронт в августе 1914-го года, выбыла из его состава. Германские гренадерские части, которые противостояли нам, оказались в боевом отношении лучше нас. Тактическое превосходство Германии в этой войне было очевидным, но в то же время генеральная цель – полное поражение одного из фронтов - достигнута не была. Постепенно снабжение армий наладилось, принятие царём Верховного Главнокомандования повлекло за собой крупные позитивные перемены. К осени фронт стабилизировался, нас перестали кидать с места на место, а в октябре 1915-го года отправили в резерв.

                Глава 13

  Занятия по боевой подготовке, воспитанию молодого пополнения повернули жизнь полка в мирное русло. Мы знали, что рано или поздно нас обязательно кинут на передовую, но старались об этом не думать. В одном из домов даже организовали офицерский клуб. Там, в один из вечеров, я узнал, что 3-я стрелковая дивизия, которой командовал мой отец, стоит в шестидесяти верстах южнее от нас. Под Рождество, взяв трёхдневный отпуск, я решил навестить отца. Выехал с рассветом, стояли лютые крещенские морозы. На полпути сделал остановку на одном из придорожных постов, согрелся чаем и ближе к обеду прибыл в штаб 3-й стрелковой дивизии.
  Штаб располагался в здании Дворянского собрания, а названия уездного городка я уже не помню. После долгого пребывания на морозе натопленное помещение штаба показалось мне настоящим раем. Адъютант, худощавый штабс-капитан с повязкой на глазу, встал из-за стола и приложил палец к губам.
   - Господин генерал спит, - произнёс он шепотом, - рапортуйте тихо.
   - Поручик Фок, - докладывал я с той же громкостью, - я сын Якова Александровича. Прибыл в краткосрочный отпуск с целью навестить отца.
  - Присаживайтесь, господин поручик, Яков Александрович скоро проснётся.
  Он указал мне на диван, стоявший у окна. Повесив шинель, я медленно опустился на его подушки, чтоб не было слышно скрипа кожи. Адъютант тихонечко перебирал какие-то документы в папке, украдкой поглядывая на меня, но получалось это немного забавно, потому что я сидел справа и повязкой у него был закрыт правый глаз, поэтому ему приходилось поворачиваться чуть ли не вполоборота, чтобы взглянуть на меня. Я делал вид, что не замечаю его интереса и как-то по-детски закрыл один глаз, чтобы оказаться в его роли, что даже заставило меня улыбнуться.
  - Есть хотите? – спросил он, спустя какое-то время и откладывая папку в сторону. Я отрицательно покачал головой. – Хочу просить Вас об одном одолжении. Поговорите с Вашим отцом. Он спит не более двух часов в сутки. И в дождь, и в мороз на позициях, ночами сидит над картами. Очень сильно переживает за каждое отступление, хотя вины его в этом нет, приказы приходят сверху. Стал много курить. Совсем себя не бережет, может, хоть Вас он послушает.
  Между нами опять повисла тишина ожидания, было слышно только, как постреливают дрова в печи. Через минуту-две из кабинета донесся голос отца: «Владимир Николаевич, будьте добры, принесите мне чаю.»
  - Проснулся, - адъютант резко встал из-за стола, оправил френч, - сейчас доложу о Вашем прибытии. Он удалился в кабинет и через какое-то время распахнул двери: Прошу-с.
  Отец уже шёл мне навстречу. На меня смотрели радостные, но усталые глаза старика. За те полтора года, которые мы с ним не виделись, он сильно похудел, седина полностью покрыла голову, а на лице появились глубокие морщины. Отец обнял меня за плечи, как делал это всегда, и расцеловал.
  - Возмужал, - сказал он довольно, - о таких крестах в твои годы мне приходилось только мечтать. – Как-то сентиментально провёл рукой по моей щеке. – Владимир Николаевич, - крикнул он адъютанту, - напоите нас чаем.
  Мы сели за маленький столик. Адъютант принёс чай с бубликами и тарелку с сухофруктами. Отец спрашивал меня о чём-то из нашей довоенной жизни и тут-же сам старался ответить на свой вопрос, мол: «… а, да, это же было так». Мы совсем не говорили о войне, видно было, что он от неё устал. Ему хотелось вернуться туда, где нам всем было хорошо, и я рад, что помог ему в этом. Спустя пол часа, когда эмоции немного улеглись, он рассказал мне, что три месяца назад виделся с мамой, что от Володи нет никаких вестей и что во время последней командировки ему предложили место в Михайловской военной академии.
  - Ты же всегда хотел служить в Петербурге, и мама была бы рядом, – я старался подействовать на его решение. Война была ему явно не на пользу. – Полк наш тоже туда после войны вернётся, и мы опять будем все вместе.
  Отец как-то загадочно улыбнулся, опустил глаза, на мгновение задумался. Мне кажется он почувствовал лукавство в моих словах. Достал карманные часы.
  - О-о-о, - протянул с досадой, - засиделись мы с тобою. У меня через пять минут совещание, а тебе, наверное, пора возвращаться в полк. Не забывай, сынок, что мы с тобой офицеры, и коли пришла война, наше место на фронте.
  Он встал и подошёл к письменному столу, достал что-то из внутреннего ящика. Я тоже поднялся.
  - Как Юля? Пишет?
  - Не пишет, но в этом вины её нет. Я ей сам так и не написал ни одного письма.
  - Ну это ты зря. Письма помогают нам оставаться людьми, – отец протянул мне небольшую коробку. – Держи, это походный письменный набор. Мой тебе подарок на память о нашей сегодняшней встрече. А письма пиши. Если не Юле, то хотя бы маме, она жаловалась, что ты очень редко пишешь. И береги себя, не лезь бездумно под пули. Если с тобой что-то случится, мама этого не переживёт. Жизнь - штука ответственная и никогда не принадлежит одному человеку. Но если уж один за всех принимает решение, то этот шаг должен быть взвешен и обдуман. Решение мужа, а не мальчишки. Ну давай прощаться.
  Мы обнялись. Думал ли я тогда, что это будет наша последняя встреча? Конечно же, нет. О том, что у меня трёхдневный отпуск, я не стал говорить. Это в мирное время я был его любимым сыном, а здесь, на войне, он был отцом для целой дивизии, и может быть, кто-то нуждался в его внимании больше, чем я, поэтому решение вернуться в полк было для меня единственно верным.
  Выйдя на крыльцо, я спрятал под шинель отцовский подарок. Ветер прекратился, пошёл лёгкий снежок. Конюх, старый казак с длинными усами, вывел из тёплого сарая моего гнедого.
  - Накормил, малёха. Ваше благородие, Вы сильно его не гоните, мороз-то лютый. – Казак подержал коня, помог мне сесть в седло.
  На обратном пути повалил снег, в начале пятого стало быстро темнеть, и я потерял все ориентиры, уже пожалев о своем решении. Не спеша ехал по степи в надежде увидеть хоть какой-то огонёк. И он появился, видно было, что это горел костёр. У меня была уверенность, что это тот же пост, на котором я останавливался утром, и я повернул коня к долгожданному теплу. Вокруг костра сидели солдаты, и только подъехав близко, я увидел на их головах пикельхельмы. Они заметили меня, заметались, тут же стали разбирать ружейную пирамиду. Резко повернув коня, я пустил его в галоп. Послышались крики, засвистели пули. Одна попала мне в бок, наклониться пониже мешал отцовский подарок, давил в грудь. Вторая пуля попала в коня, он заржал от боли и понёсся ещё быстрее. Проскакав с пол версты, конь перешёл на шаг, остановился и стал заваливаться на бок, я едва успел вытащить ногу из стремени. Упав наземь, конь захрипел. Ещё слышна была вдалеке немецкая речь, но опасность уже миновала. Быстрый конь, тёмная ночь и снежная пелена спасли мне жизнь. Я побрёл по степи, держась за бок и стараясь не думать о ране. Каждый шаг стоил мне немалых усилий. Снег собирался за башлыком, в рукавах, замерзал льдинками на усах и ресницах, а я всё шел, понимая, что остановка – это смерть.
  К утру снегопад прекратился. На пригорке появился одинокий силуэт хутора, из печи шёл белый ровный дымок. Подойдя к избе, я осторожно заглянул в окно. На столе стояла лучина, в избе спали. Мой стук разбудил всех домочадцев. Они приняли меня, стали раздевать, растирать, перевязывать. И как только накрыли одеялом, я тут же заснул.
  К вечеру пришла повозка с двумя санитарами, они меня ещё раз перевязали и доставили в походный лазарет. Ранение оказалось нетяжелым и не требовало хирургического вмешательства. Пуля прошла по касательной навылет, не задев внутренних органов и при хорошем исходе госпитализация была бы не нужна. Но во время ночного путешествия по степи я обморозил все пальцы ног, до красных волдырей. Меня тут же погрузили в санитарный поезд, прибывший за ранеными, и через два дня доставили в Петроград.
  Из личных вещей, привезённых с фронта, у меня был только походный письменный набор, подаренный отцом. Спустя долгие годы он ещё спасёт мне жизнь. Когда наступит предел всяческому терпению, и я решу свести счёты с жизнью, что-то заставит меня достать этот письменный набор чтобы написать прощальное письмо. Открыв его, как эхо из прошлого в ушах зазвучит отцовский голос: «Жизнь - штука ответственная, и никогда не принадлежит одному человеку. Но если уж один за всех принимает решение, то этот шаг должен быть взвешен и обдуман. Решение мужа, а не мальчишки.» Так и не написав ни одной строчки, я просижу до полуночи и лягу спать.

                Глава 14

  Потекла скучная госпитальная жизнь с однообразным пейзажем за окном. Спасали книги и мама. Узнав о моем ранении, она сразу же приехала в Петроград. Каждый день приносила то конфеты, то пряники, и хотя большую часть я отдавал соседям по палате, к выписке мне удалось набрать изрядный вес. Время и хорошее питание давали свои результаты: я шёл на поправку, и уже через полтора месяца получил предписание явиться на комиссию. Она собиралась по вторникам и пятницам в два часа пополудни. Пять ведущих врачей госпиталя, расположившись за длинным столом, решали дальнейшую судьбу пока ещё больного. Меня спросили о самочувствии, попросили пройтись.
  - Несомненно, организм идёт на поправку, - сказал председатель комиссии, лысый подполковник с густыми бровями и усами, - но для полного восстановления понадобиться время. Мы на три месяца отстраняем Вас от строевой службы, а там посмотрим.
  - Господин полковник, я офицер, моё место на фронте, - сказал я, изумлённый таким решением, - и чем же я должен заниматься?
  - Ну, голубчик, на Ваш век войны хватит. Да не переживайте Вы так, - он располагающе улыбнулся, - организм молодой, быстро наберёт нужную форму. Мы же Вас с полка не снимаем. Служите дальше, помогайте формировать пополнение для фронта. И в тылу работы достаточно, а через три месяца добро пожаловать на осмотр, и если всё будет хорошо, воюйте себе на здоровье.
  Ношение сапог на самом деле доставляло неудобства, поэтому передвигался я не спеша. Моему возвращению в полк были рады. В казармах гулял ветер, кроме караульного взвода и четырёх штабных офицеров никого не было. Мне, как младшему по чину, выделили стол и назначили старшим офицером по особым поручениям, попросту - штабным курьером. Движение способствовало скорейшему выздоровлению, поэтому с моей стороны возражений не было.
  В начале апреля пришла страшная весть: от тяжелого ранения, не приходя в себя, скончался генерал-майор Фок Яков Александрович, мой отец. Во время утреннего обхода позиций в трёх метрах от него лёг снаряд шрапнели. Он только успел отвернуться, получив в ноги, спину и затылок более тридцати пуль. Отпевание проходило во Введенском соборе лейб-гвардии Семёновского полка. Мама, для которой мой отец был смыслом всей её жизни, еле держалась на ногах. Это была невосполнимая утрата для нас обоих. Прощаясь, я долго смотрел на его лицо, на нем не было ни одной царапины, оно было спокойно и расслабленно, и выражало какую-то скрытую радость: его война закончилась. В памяти почему-то всплыла наша последняя охота и слова отца о том, что нужно купить борзую и что теперь каждое лето мы будем охотиться. Слеза безвозвратной утраты покатилась по щеке.
  На отпевании присутствовал главный начальник Петроградского военного округа князь Николай Евсеевич Туманов. Он выразил нам свои соболезнования и назначил аудиенцию через два дня после похорон. Аудиенция проходила со всеми почестями в соответствии с ритуалом по усопшим полководцам. Сначала зачитали грамоту, в которой отцу присваивалось звание генерал-лейтенанта и вручался орден Святой Анны 1-й степени с мечами, а маме назначалась пожизненная пенсия. Потом торжественно, на подушках, вынесли генеральские эполеты и орден. Князь Туманов подошёл ещё раз, чтобы выразить своё соболезнование, и тут мама попросила его о частном разговоре. Разговор их длился недолго. Спустя две недели она вернулась в свой любимый Киев.
  Я продолжал ждать приглашения на комиссию, но дата её постоянно оттягивалась, лишь в середине июня пришло извещение. Всё прошло отлично, меня признали здоровым и годным к строевой службе. В тот же день подал рапорт на фронт, но насколько же велико было моё разочарование, когда пришёл ответ. На рапорте стояла резолюция полковника Загнеева «Отказать, до дальнейших распоряжений». Не понимая, что происходит, я тут же написал повторный рапорт, после которого тот же полковник вызвал меня в штаб округа. Молодой, худощавый, с протезом левой руки, он сразу начал разговор на высоких тонах.
  - Господин поручик, я снова получил Ваш рапорт. Вы что, не умеете читать?
  - Почему же? Умею. Я просто не согласен с Вашей резолюцией.
  - Позвольте Вам напомнить, Вы офицер русской армии, а не барышня на выданье. Ваши капризы оставьте для прекрасного пола.
  - Это не капризы. Я на фронте с первого дня войны, здесь нахожусь по ранению, по решению медицинской комиссии признан полностью здоровым и желаю вернуться в свой полк.
  Полковник достал папиросу, искусно зажег спичку одной рукой, глубоко затянулся.
  - Похвально поручик. Может, прекратите ломать комедию? Вы же сами просили вышестоящее начальство, чтобы Вас оставили в тылу. А теперь что, возлюбленная бросила? Я за родину умру, дайте только нос утру?
  - Да как Вы смеете, господин полковник, я боевой офицер, у меня два ранения, если бы не Ваша инвалидность…
  - Что моя инвалидность? - лицо полковника повело судорогой. - На Вас у меня особое предписание: будете служить в тылу. Извольте выполнять! Кругом! Шагом марш!
  Я вышел из кабинета, задыхаясь от ярости. Порывался вернуться назад, но передумал, пошёл к знакомому штабс-капитану фон Ритергау, тот знал весь офицерский состав штаба. Мой рассказ заставил его улыбнуться.
  - Меня он тоже не жалует, его коробит моя австрийская фамилия. И ты тоже Фок. Может быть, в этом дело?
  - Он сказал, что я сам попросил остаться в тылу, какая чушь. Кто он такой, чтоб обвинять меня в трусости?
   - Ну, брат, это Загнеев. До недавнего времени командир Нарвского 3-го пехотного полка. Говорят, храбрый, сам свой полк в атаки водил. Был контужен, осколочное ранение в руку, от госпитализации отказался, началась гангрена, пришлось ампутировать. Вернулся в полк, а состояние на фронте ты сам знаешь какое: «вши да каша пища наша», устал солдат от окопной жизни, бежит. Словил он трёх дезертиров и самолично перед строем расстрелял, без суда и следствия, чтоб другим неповадно было. Информация дошла до командования, а это, знаешь, трибунал. За него заступился сам Великий князь Николай Николаевич. Вот его и прислали к нам, как в ссылку, потому и лютует. Но ты не переживай, у нас такие долго не задерживаются. Месяц, от силы два. Полк твой всё равно до сих пор в резерве, а его как сменят, я тебе сообщу и пиши себе свой рапорт.
  Ничего не оставалось делать как ждать дальше. К нам после ранения пришёл подпоручик Лобачевский и принял мой стол с бумагами и поручениями, я же перешёл на воспитательную работу с молодым пополнением. Пошли однообразные рутинные дни в классах и на плацу. 1916-й год тоже не увенчался большими победами нашей армии. Брусиловский прорыв, о котором так много кричали газеты, помог нашим союзникам, но не решил исхода войны. Неся большие потери на обоих фронтах, к концу года Германия предложила мир, но Антанта отклонила это предложение, а значит, ещё была возможность вернуться на фронт.

                Глава 15

  В феврале 1917-го года грянула революция. Можно ли назвать это началом конца? Думаю, что да. Власть в полку перешла к солдатскому комитету. Лживая большевистская пропаганда, обещание земли и усталость от войны привели к массовому дезертирству солдат с фронта. Назначение на пост Главнокомандующего войсками Петроградского военного округа генерала Корнилова добавило немного оптимизма, но арест царский семьи и награждение унтер-офицера Кирпичникова Георгиевским крестом за то, что он первым поднял бунт в своём полку и убил капитана Лашкевича, окончательно подорвали моё доверие к в правильности выбранного пути.
  Разнообразие партий и течений росло в геометрической прогрессии. В моду вошли спонтанные митинги, и чем больше становилось таких сборищ, тем больше было мусора не только на улицах, но и в головах людей. На один из таких митингов к нам в полк приехал теоретик анархизма Пётр Кропоткин. Я не старался вникать в его идеи и тезисы, меня больше заинтересовал человек, который стоял за его спиной: мой брат Владимир. Слушающие не выражали особого восторга оратору. Каждый раз, когда массы своим свистом и смехом прерывали его, Пётр Алексеевич поворачивался к брату, и тот изображал на лице заискивающую улыбку. Он был согласен с каждым словом своего кумира. Никогда я не видел ничего уничижительнее.
  После митинга мы встретились, обнялись, он был рад этой встрече, но первое, что он произнёс, после столь долгой разлуки, были слова:
  - Ну как тебе Кропоткин, глыба, да? – Сняв котелок, он вытер пот со лба. – Подожди, скоро во всей России, да что в России, во всём мире введём нашу систему самоуправления. Каждый сможет самостоятельно управлять своей жизнью и трудом. Разве это не здорово?
  - Володя, отец погиб, умер от ран год назад. Ты знал?
  Он взял меня за руку и постарался отвести в сторону.
  - Жаль, конечно, хороший у нас был отец, правильный. Но сейчас нужно думать о мировой революции в глобальных масштабах, о всеобщей борьбе, а потом, после победы, вспомним и о родителях.
  - О родителях нужно помнить всегда, тебе что, не интересно, что сейчас с мамой, где она?
  - Ну почему, - он столкнулся с каким-то непониманием, - конечно, интересно. Но у нас есть много и других тем, как будто нам с тобой больше не о чем и поговорить.
  - Мне жаль тебя, mon ami. О чём ты хочешь со мной поговорить? О той пропасти, в которую вы катите страну? Вы как гиены вцепились в неё своими клыками.  Не будет России, и вы сразу начнёте жрать друг друга. Знаешь, почему? Потому что в подобных тебе ничего человеческого уже не осталось. Только ненасытная жажда власти, купленная ценой феерических обещаний. Что, не нравится? Не этого разговора ты от меня ждал?
  Чтоб не ударить его в ярости, я развернулся и пошёл прочь. С того момента брата у меня больше не было.
  - Ну, так что там с мамой? – крикнул он мне вдогонку, как бы извиняясь.
  Больше я никогда его не видел и ничего о нём не слышал. Круглолицый интеллигент в маленьких очках и в костюме из парижского салона должен был сгинуть где-то в питерских подвалах во время красного террора или, в крайнем случае в сталинских лагерях. Когда я вспоминаю о нем, то ловлю себя на мысли, что мне его ни капельки не жаль. Человек, который ради идеи смог забыть свой дом, свою семью, умер для меня ещё на той площади, после митинга.

                Глава 16

  В уже разложившуюся армию знойный июль 1917-го года добавил немало хлопот. Находиться в раскалённых казармах или на плацу было невозможно, занятия были отменены. Я несколько раз порывался взять краткосрочный отпуск и съездить в Новочеркасск, навестить Юлю, но получал категорические отказы. Моя служба не приносила никакой пользы. Офицеры, прибывающие с фронта, рассказывали о вопиющих беспорядках в частях. В конце октября я получил телеграмму от Аглаи: «Александр Яковлевич, приезжайте срочно. Юлия Александровна больна. Аглая». Первым же поездом я выехал в Киев.
  Маму застал уже в тяжелом состоянии. После смерти отца она сильно сдала, а тут ещё какая-то особая форма гуляющего повсюду гриппа, испанка. Высокая температура, сильные приступы кашля не щадили и так уже пошатнувшееся здоровье. Мы с Аглаей по очереди дежурили у кровати. Когда жар спадал, маме хотелось выговориться. С одной стороны, эти минуты были для меня бесценны, но с другой, мне было её жаль, и я старался не утомлять расспросами, прикладывая все усилия, чтобы она уснула. Через три дня начался кровавый кашель, высокая температура стала доводить до бессознательного состояния. В бреду она звала отца, потом что-то ему рассказывала, но при этом обращалась ко мне. Был случай, когда, вцепившись в мою руку она спросила: «Ты же знаешь, что у меня есть сын Володя? Ты же его видел? Где он сейчас?» Понимая её состояние, я опускал глаза. «А, так это значит ты его убил? Мою кровиночку, моего мальчика.» Слушать всё это было невыносимо больно. Одним дождливым утром, когда Аглая принесла чашку куриного бульона, мама молча и неохотно ела, думая о чём-то своём. Потом перевела взгляд на меня: «Мне тебе нужно кое в чём признаться, а то умру и буду там мучиться. Это я попросила князя Туманова, чтоб тебя больше не пускали на фронт. Отец погиб на войне, дед твой погиб, твою смерть я бы не вынесла. Я перед тобой не извиняюсь, я всё сделала правильно и ни о чём не жалею. Хочу, чтобы ты знал, что я тебя очень сильно люблю.»
  Мы все надеялись на чудо, Аглая молилась, врач разводил руками, в городе были перебои с медикаментами, процветала спекуляция и порою вместо лекарств с рук можно было купить обычную сахарную пудру. Однажды я выбежал на рынок, чтобы найти хоть какое-то жаропонижающее, и встретил Кольку. Мы дружили с ним, ещё пацанами, когда я приезжал на лето в деревню. Их дом, крытый соломой, стоял на противоположном краю посёлка. Как-то в детстве он помогал отцу ремонтировать крышу и неудачно упал, сломав себе ногу. Кость неправильно срослась, оставив сильную хромоту, поэтому службы он избежал.
  - Здравия желаю, господин офицер, рад тебя видеть, - сказал он, улыбаясь во весь рот.
  - Здравствуй, дружище. Как поживаешь?
  - Да вот, мамка послала излишки картошки продать.
  - Ну и как, продал?
   - Да, всё размели, даже мелочь. Ты не знаешь, где можно недорого хорошее ружьишко купить?
  - Не знаю. К Егорычу нашему зайди. У него есть пара ружей. На охоту-то уже не ходит. Может, и продаст.
  - Так нет в деревне вашего Егорыча. Думали, он к вам пошёл.
  - Не было его у нас. А ну, давай поподробнее. Что случилось?
  - Да случилось уж. Ходят сейчас всякие по деревням, не поймёшь, то ли дезертиры, то ли бандиты. Ну грабят и те, и другие. В дом ваш залезли. Не думали чай, что во флигеле Егорыч. Ну он им отпор-то и дал. Не знаю, что там случилось, но рубанули они его по плечу сильно, Платоновна рассказывала. Приходил к ней, перевязывала его, а потом исчез. Думали, к вам подался. Да, главное забыл: дом-то ваш сгорел. После этого случая дня через два. А если всё назад вертать, то месяц уже как прошёл. Но флигель остался.
  - Успокоил ты, Коля. Думал я заехать в деревню, да всё дела, но теперь уже непременно буду. Ну бывай. Егорыч объявится, скажи, чтоб к нам шёл.
  Маме я ничего не сказал. Через два дня после этой встречи, утром, она заснула и больше не проснулась. Потеря самого дорогого на свете человека тяжёлым камнем безутешной тоски легла мне на сердце. Тишина стала моей лучшей подругой. Впервые в жизни мне никого не хотелось видеть и слышать. Похороны были скромные, все заботы по их организации взяла на себя Аглая.
  Спустя три дня после похорон, сидя в кабинете отца, я не спеша листал наш семейный альбом. От нахлынувших воспоминаний фотографии оживали, я даже слышал голоса их владельцев. В дверь постучали быстро и тихо. Это была Аглая, она всегда так стучала, как бы заранее извиняясь за беспокойство. 
  - Александр Яковлевич, я, пожалуй, поеду в деревню. Времена сейчас какое-то неспокойные, да и родные зовут.
  Цепочка моих воспоминаний тут же оборвалась. Я поднял глаза.
  - Поезжай, конечно. Я тоже скоро уеду. Скажи, мама осталась тебе что-то должна?
  - Ничего не надо. Юлия Александровна всегда платила жалование за месяц вперёд. Я Вам там покушать приготовила, на пару деньков хватит, всё на кухне. Саша, а можно, я возьму с собой чайный сервиз?
  Этот китайский фарфоровый сервиз мама привезла из Москвы и очень им дорожила. Помню, как однажды одна чашка упала и отбилось ушко; аккуратно собрав, мама снесла её в мастерскую. Чашку склеили и трещины почти не было видно.
  - Зачем тебе в деревне чайный сервиз? – спросил я, неохотно соглашаясь с просьбой.
  - Ну как зачем? В деревне тоже чай пьют. Да и память хоть какая-то останется, всё-таки двадцать годков я у Вас прослужила.
  Мне стало стыдно за свой тон. Несомненно, Аглая заслуживала большего уважения.
  - Да бери, конечно, что это я. И спасибо тебе за всё. Мне тебя очень будет не хватать.
  - И Вам спасибо. Детками обзаведётесь, зовите. Буду рада вернуться.
  Аглая ушла тихо, и квартира опустела окончательно. Тишину нарушало только тиканье часов. Бой я остановил ещё когда мама была жива, чтоб он её не беспокоил. Раньше на этот бой мы выходили к обеду или к вечернему чаю. Сейчас некому было собираться, и я решил его больше не включать.
  На улице бушевала революция, уже вторая за этот год. К власти пришли большевики, повсюду развивались красные флаги, лозунги «Долой… Да здравствует… Построим… Разрушим…». Страна погружалась в хаос и беспредел. На улице меня остановил мужчина в штатском, судя по выправке, тоже из наших.
  - Господин поручик, снимите погоны. Они же Вас погубят.
  - Вы думаете? – я посмотрел по сторонам, улица была пуста. – Что в этом противоправного?
  - Вон там за углом лежит офицер. Повсюду пьяная солдатня. Они расстреливают без суда и следствия. У них какое-то своё видение будущей России, и в эту картину Вы с Вашими погонами явно не вписываетесь.
  - Может быть, Вы правы, мой полк уже полгода находится под пристальным надзором советов и комиссаров.
  - Их надо было ещё на фронте расстреливать, в зародыше душить, а мы всё либеральничали, – сказал он с какой-то усмешкой. – А погоны снимите. Даст бог, они Вам ещё пригодятся.
  Вернувшись домой, я долго искал в гардеробе подходящую одежду, уже и позабыл, когда в последний раз надевал гражданский костюм, военная форма стала для меня повседневной. Из детских вещей я вырос, здесь же были только вещи отца, они мне были немного велики. Примеряя их, я вспомнил его слова: «Вот наденешь, бывало, обычный костюм и сразу чувствуешь себя серой мышью, можешь затеряться в толпе, никто и не заметит». «А ведь на самом деле, - подумал я, смотря на себя в зеркало, - без погон - обычная серая мышь». Одевшись попроще, с рассветом я отправился в Козин. Извозчиков на улицах не было, они попрятали своих лошадей кто куда мог. Новая власть экспроприировала всё, что имело хоть какую-то ценность. Пришлось идти пешком.

                Глава 17

  Сухая осенняя погода позволила мне благополучно добраться до деревни. Уже издалека я заметил, что ворота нашей дачи открыты. Картина увиденного была ужасна. Вернее, я ожидал увидеть нечто подобное, но реальность была намного страшнее. Там, где когда-то стоял наш дом, было большое чёрное пятно. Только печь, напоминающая маленький паровоз с огромной квадратной трубой, восседала на пепелище. Долго я не мог понять, что это за трёхметровая обгоревшая пика, торчавшая из-под земли, и только потом догадался, что это был наш любимый орешник, стоявший возле веранды и хранивший летнюю прохладу. Пепел, уже успев основательно промокнуть, превратился в твёрдую чёрную массу. Я ходил, выдёргивая из этой массы то обгоревший маятник, то грязный канделябр, то останки лопнувшего графина. Что я искал? Не знаю. Бывало, в детстве, доставая закатившийся под диван каучуковый мячик, я находил там давно утерянный волан и радовался находке. Так и сейчас мне хотелось почувствовать что-то подобное. Мысли путались, всё было как в тумане. Возле печи я нашёл флюгер, рыцарский символ нашей семейной крепости. Мог ли я тогда в детстве подумать, что эта крепость, огромная и неприступная, осыплется как в сказке, превратится в чёрный песок, а вместе с ней уйдёт в небытии то чувство счастья, с которым мне довелось в ней прожить. Наступил момент, когда даже от самых светлых воспоминаний захотелось плакать, но слёзы осели где-то глубоко и не вышли наружу.
   День был серый, громко кричали вороны, моё присутствие явно нарушило их покой. Белый маленький флигель, в котором жил Егорыч, на самом деле остался не тронутым. Широкая скамейка, которая стояла возле двери и на которой он любил сидеть по вечерам и потягивать набитый крепким самосадом чубук, была засыпана листвой - признак отсутствия хозяина. Я толкнул дверь, она легко подалась и со скрипом распахнулась. Из темноты прямо на меня вылетел большой мотылёк, по-видимому, уже собравшийся зимовать, но разбуженный моим вторжением. Шагнув в сени, я сразу почувствовал до боли знакомый ещё по фронту трупный запах. Дверь в комнату была приоткрыта. Здесь я бегал ещё мальчишкой, последний раз лет десять назад, с тех пор ничего не изменилось: аккуратно застеленная кровать, наполовину занавешенное окно, дубовый стол и табурет. Только на столе лежали молоток и гвозди, а на полу стоял гроб. Сдвинув крышку гроба, я увидел Егорыча, в новой гимнастёрке и с медалью на груди. Не знаю, какая сила подкинула меня, но я тут же вылетел на улицу. Мотылёк, ещё не успевший улететь, кружил возле двери, может быть, искал новое место зимовки, а может, просто прощался со мной.
  Нервы были напряжены до предела. Прикусив указательный палец, чтоб не закричать, я стал ходить взад-вперёд, старался хоть как-то подавить волнение. На похоронах отца я обронил лишь одну скупаю слезу, я мужественно перенёс болезнь мамы, её смерть, а сейчас было такое впечатление, что всё, что во мне накопилось, вырвалось наружу: слёзы застилали глаза. Как? Как это возможно: предвидеть свой уход? Всё приготовить, лечь и умереть. Да, он был настоящий воин и очень добрый человек, старался быть всем полезным и стыдился чрезмерного внимания к себе. Никогда не слышал я от него жалоб. И даже своей смертью он решил никого не обременять. Этим поступком он превзошёл все мои представления о силе человеческого духа.
  Долго я не мог прийти в себя, озноб не давал успокоиться, потом нашёл в сенях лопату и начал копать за флигелем. Земля ещё не промёрзла, но была мокрой и тяжёлой. Копая, старался не думать о произошедшем, но мысли не отпускали и ныла душа. Углубившись на длину лопаты, как это делалось на фронте, я из последних сил выволок на улицу гроб, как смог, прочитал молитву и забил крышку. Засыпая могилу, сам себя успокаивал: «Как хорошо, что отец не дожил до этого дня. Как хорошо, что мама всего этого не видела. Как хорошо, как хорошо…».

                Отверженные
                Глава 18

  После ночного возвращения, я проспал целые сутки. Проснувшись, взглянул в окно: пошёл первый снег, зима вступала в свои права. Пора было возвращаться в Петроград, но прежде я должен был найти Юлю. Из уверенности в неизбежном возвращении сюда я взял всё только самое необходимое. Долго искал кольцо, купленное для помолвки, но поиски ни к чему не привели. Может быть, оно осталось на даче и похоронено в груде пепла, а может, где-то лежит в этой квартире, но спросить об этом было уже некого. Из ценных вещей взял только нашу семейную фотокарточку, письменный набор (подарок отца) и мамины серьги с рубинами. Всё моё богатство уместилось в один вещевой мешок. 
  На вокзале было людно и душно, сложилось такое впечатление, что вся Россия куда-то бежит. Ближайший путь до Новочеркасска лежал через Ростов. С трудом приобрёл билет и отошёл в сторону, когда ко мне подошёл мальчик, лет двенадцати.
  - Господин офицер, с Вами хотят поговорить, - отчеканил он по-кадетски.
  - Кто хочет со мной поговорить? – удивился я.
  - Говорить не велено, - он обернулся, осмотрев окружающих, и шепотом добавил: но это тоже господа офицеры.
  Выйдя на привокзальную площадь, мы повернули налево. В переулке Кумчин Яр меня на самом деле ждали трое мужчин.
  - Здравия желаю, - сказал один их них, - представьтесь, пожалуйста.
  - Это я вам был нужен, поэтому позвольте прежде узнать ваши имена, господа.
  - Справедливое требование, прекрасно Вас понимаю, - сказал он с улыбкой, - штабс-капитан Журавлёв Павел Григорьевич.
  - Поручик Полторацкий.
  - Подпоручик Зозуля.
  Все трое уже не имели погон, но их поведение не вызывало сомнении.
  - Поручик Фок Александр Яковлевич, чем обязан, господа?
  - В городе не спокойно, нашего брата не жалуют. Все бегут. Да мы не с осуждением. А Вас куда позвала походная труба?
  - По предписанию я должен вернуться в Петроград, но прежде намерен заехать в Новочеркасск.
  - Так нам с Вами по пути, - продолжал Журавлёв. - Скажите, слышали Вы о полковнике Кутепове.
  - Так точно, знаю такого, ещё по Февральской революции. Я тоже в то время был в Петрограде.
  - Александр Павлович сейчас в городе и собирает отряд для выдвижения на Дон, в поддержку генерала Алексеева. Для борьбы с этой революционной заразой. Если Вам не безразлична судьба России, будем рады видеть Вас в наших рядах.
  - Я к Вашим услугам, господа, - и мы пожали друг другу руки.
  Так, с небольшим отрядом полковника Кутепова, в конце декабре 1917-го года, я прибыл на Дон. Нас было мало, но та вера, которая жила в наших сердцах, та жажда справедливости, которая переполняла наши души, могли свернуть горы. Уверенность в том, что только мы сможем спасти нашу Россию, не вызывала ни у кого ни малейшего сомнения. Ещё не была поставлена точка в затянувшейся войне с Германией, экономика трещала по швам, фабрики и заводы бездействовали, а страна вступала в новую фазу уже гражданского конфликта.

                Глава 19

  Юля была где-то рядом, но выбраться в Новочеркасск не представлялось возможным. Наш 1-й офицерский полк стоял под Таганрогом. Уже шли ожесточённые бои с большевиками, в одном из таких боёв с матроснёй Сиверса я был снова ранен. Пуля вошла бесшумно и неожиданно, сильный удар в грудь, резкая боль и нехватка воздуха. Падая на снег, успел только крикнуть: «Ранен!». Помню, как бородатый казак в тулупе шёл возле саней и пел песню, как снимали китель на столе под громадным абажуром, характерный стук колёс санитарного поезда и Юлю, всю в белом. Помню её тёплую, нежную руку, она сидела возле моей койки и что-то говорила, но что, я не мог разобрать. Всё это было как во сне и когда я пришёл в себя и с трудом повернул голову, чтоб осмотреть палату, увидел её, как прекрасного ангела. Она подошла ко мне, улыбнулась: «Ну, слава Богу», и вышла в коридор.
  - Сколько я уже здесь? – спросил я соседа, начиная осознавать действительность. Было тяжело говорить, тугая повязка не давала свободно дышать, ныла грудь.
  - Уже четвёртые сутки. Да Вы молчите, Вам не рекомендуется разговаривать, – ответил молодой рыжий сосед. – Я прапорщик Успенский Вениамин Антонович, можно просто Вениамин. Молчите, Юлия Владимировна Вас уже представила.
  Вениамин был высоким худощавым парнем, которому едва исполнилось 20 лет. Прослушав несколько месяцев лекции в университете, он сделал для себя вывод, что принесёт больше пользы, взяв в руки оружие. Закончив ускоренные курсы юнкерского училища, получил звание прапорщика. В одном из первых же боёв получил ранение в коленную чашечку, и костыль надолго стал его верным другом. Он был представителем последних юнкеров России, гордых орлят, так до конца и не осознавших ответственности и привилегий офицерского чина.
  - Послушайте, Вениамин, где я вообще нахожусь? Что это за госпиталь?
  - Вы в Новочеркасске, это больница общества донских врачей. Здесь хорошие врачи. Вас оперировал Владимир Павлович Берг, отец Юлии Владимировны. Скажу Вам по секрету, Юлия Владимировна все эти дни не отходила от Вашей койки, так и спала здесь, сидя.
  - Ну, значит, с прибытием, Александр, добрался всё-таки до Новочеркасска, - сказал я чуть слышно сам себе.
  Первым меня навестил Владимир Павлович, высокий худощавый интеллигент с датской бородой. Лицо его, скупо выражавшее эмоции, никогда не улыбалось, тем самым заставляло окружающих прислушиваться к каждому сказанному им слову.
  - Наслышан о Вас, молодой человек и то, что Вы пошли на поправку, несомненно, радует. Как Вы себя чувствуете?
  - Очень рад нашему знакомству и благодарю Вас за оказанную помощь. Чувствую себя уже гораздо лучше и надеюсь скоро вернуться в полк.
  - Ну-ну, не так быстро. Я здесь никого силой не держу, но и отпускаю только после полного выздоровления. Попробуете бежать, расценю это как злостное непослушание. Отнеситесь к моим словам серьёзно.
  - Буду стараться. Скажите, а когда я смогу увидеть Юлю? Извините, Юлию Владимировну?
  - Она сегодня в отпуске и в дальнейшем навряд ли сможет ухаживать за Вами. Юлия Владимировна - операционная сестра, у неё другие задачи. Навещать Вас или нет, это уж позвольте решать ей самой, а Вашей сестрой милосердия будет Наталья Лавровна.
  Наталья Лавровна Корнилова, дочь генерала Корнилова, красавица с очаровательной улыбкой, была очень внимательна, но не скрывала своих республиканских взглядов. Мне, убеждённому монархисту, всё это было не по душе. На мой взгляд, только из-за свержения монархии происходили все эти беспорядки и только с возвращением царя всё должно стать на свои места. Нам нужен был лидер, который смог бы объединить все силы и повести их за собой. Генерал Корнилов, арестовавший царскую семью, не был для меня таковым, хотя в войсках он имел большой авторитет. Во время следующего обхода я попросил Владимира Павловича заменить сестру милосердия или перевести меня в другую палату, но просьба моя не была исполнена. Потянулись неимоверно длинные дни выздоровления. Хотелось поскорее встать, но врач запрещал. На третий день, к вечеру, совсем неожиданно, меня навестила Инна Александровна. Она вошла в палату, принеся с собой уличную свежесть и праздничное настроение, как будто и не было этой войны, больницы, ранения.
  - Здравствуйте, Саша! - произнесла она с восторгом. - Узнала, что Вы здесь и решила навестить. – Она сама взяла табурет и присела возле кровати.
  - Добрый день. Признаюсь честно, рад Вашему визиту. Вениамин, - обратился я к соседу, - Вы бы не могли оставить нас на время, нам с Инной Александровной нужно побеседовать.
  - Конечно, конечно, - Вениамин вскочил на свой костыль и поджав ногу запрыгал в коридор, - если Наталья Лавровна будет меня спрашивать, я в соседней палате, там играют в вист.
  - Как Вы себя чувствуете, Саша?
  - Уже гораздо лучше, с завтрашнего дня разрешили вставать.  Вот таким, не совсем обычным способом добрался я и до Вашего города.
  - Долго Вы, Саша, добирались. Мы Вас ждали гораздо раньше.
  - Я сам на это рассчитывал, но служба, знаете ли. А то, что не писал, так этому есть причины.
  - Да, наделали Вы дел. Заморозили мою девочку и теперь её сложно снова растопить. Я ей уже неоднократно говорила, что молчанием ничего не решить, но она и слышать не хочет. С 14-го года ждала она от Вас писем, чуть не умерла от истощения и только благодаря вмешательству Владимира Павловича нам удалось вернуть её к жизни. Она жила Вами, Саша, ждала хоть каких-то вестей, хоть строчку, хоть полслова и дышала надеждой на предстоящую встречу. Я не должна Вам всего этого говорить, но хочу, чтобы Вы это знали.
  - Поверьте, я ни на минуту не забывал о Юле. Поначалу писал ей письма, но все они были какие-то нескладные, поэтому рвал. Потом решил, что всё скажу при встрече, кто же знал, что до этой встречи будет такой долгий путь. Я и сейчас ехал к ней, а попал на войну.
  - Ох уж эта война, сколько бед от неё. Юля поначалу тоже рвалась на фронт, отец запретил. Это страшно, она даже с фотокарточкой Вашей разговаривала. А потом в 16-м году прочитала в газете о гибели Вашего отца и о Вашем присутствии на похоронах. Проплакала целую неделю, а после как рукой сняло. Похоронила она Вас для себя Саша, нет Вас больше в её сердце.
  - Не верю я в это. Чувства есть, может быть, остыли, но есть. Не сидела бы она со мной, пока я был без сознания. Не верю.
  - Это Ваше право, но я бы расценивала это как врачебный долг, она сестра милосердия. И с чего это Вы так уверены в себе? У неё появился недавно молодой человек. Провожает её каждый вечер. Не знаю, правда, чем занимается, но одет весьма недурно. Хотя следует признать, что она к нему холодна, пока. Любовь ведь тоже разная бывает, то лавиной сойдёт и накроет разом, а то капелька за капелькой сердце точит.
  - Не могу я её потерять, ну не имею права. Никого, кроме Юли, у меня в этом мире не осталось, так ей и передайте. Мне очень нужно с ней поговорить.
  - Да я-то передам, только услышит ли? Не знаю. Я ведь тоже на Вас очень зла была, а вот увидела, поговорила и отлегло. Если Юля Вам так дорога, Вы, самое главное, не сдавайтесь. Постараюсь Вам помочь, но обещать ничего не могу.

                Глава 20

   Ночь была бессонной и мучительно долгой. Разговор с Инной Александровной дал пищу для серьёзных размышлений. Зная настроение Юли, я уже мысленно готовил себя к предстоящей беседе. Да и ожидание утра, желание встать с кровати, выйти в коридор, было велико. Лишь к утру сон одолел меня. Снился лес с высокими, как мачты, елями, сказочно зелёный и пропитанный утренним туманом. Смех, звонкий, хрустальным эхом пробежал свозь деревья, и силуэт девушки, словно парящей над землёй. Она уводила куда-то в глубь леса, не переставая смеяться, но при этом не оборачиваясь, не показывая своего лица. Я шёл за ней, постепенно мой шаг перешёл на бег. Старые, поваленные деревья были препятствием. Девушка перелетала через них с лёгкостью, мои же силы иссякали с каждой минутой. «Кто ты?!» - крикнул я вслед, но она не оборачивалась, звала за собой. Перепрыгнув через корягу, я за что-то зацепился и скатился в овраг, упав в ледяной ручей. Сначала на четвереньках, потом в полный рост побежал, что есть силы, за ней по воде, спотыкаясь о камни. Опять упал и встал уже из грязи, вокруг было болото и хор встревоженных лягушек, адское место. Выбравшись на кочку, уцепился за тонкую берёзу. «Быстро ты сдался», - произнесла девушка с усмешкой, «ты же говорил, что я тебе нужна», - и снова, громко рассмеявшись, продолжала отдаляться. Я, не обращая внимания на опасность, прыгнул в грязь. Вязкая трясина мешала двигаться быстро, один неосторожный шаг и я зависаю над бездной. Холодная, леденящая ноги и душу масса медленно тянет ко дну. Горло сдавливает спазмами и вместо слов вылетает только крик, напоминающий ор загнанного зверя. Вдруг, в одно мгновение, девушка возникает передо мной. «Страшно?», - спрашивает с каким-то наслаждением, «Я тоже тонула, но ты даже не попытался прийти на помощь.» Она одним движением развязала верёвку, опоясывавшую её сарафан, и кинула конец мне прямо в руку. Словно змея, веревка обвила мою кисть, и девушка дёрнула что есть силы.
  - Александр, проснитесь же! – сквозь сон звал женский голос. Открыв глаза, я увидел Наталью Лавровну, склонившуюся надо мной и державшую мою руку, и Вениамина, сидящего на кровати. – С Вами всё в порядке? Вы меня слышите?! – спросила она с тревогой в голосе.
  - Да, да, всё хорошо.
  - Ну слава Богу, - она, облегчённо вздохнув, отпустила мою руку, потрогала лоб и отошла в сторону.
  - Вы так кричали, - сказал шепотом Вениамин, - что даже мне стало страшно. Вам что-то приснилось? Так все кричат, кому война снится. Мы не могли Вас разбудить.
  Ничего не ответив, я улыбнулся как-то по-детски, извиняясь за содеянное, и снова закрыл глаза, стараясь вспомнить лицо девушки. Голос, такой отчётливый и знакомый, фразы, пронизанные родными интонациями, смех, вернувший в прошлое, не вызывали сомнения в том, кто хозяин, а вот лица я так и не увидел, странно: она же кинула мне пояс, а вот лица в памяти не осталось.
  После утреннего обхода я получил разрешение самостоятельно вставать, но Наталья Лавровна всё же проводила меня в перевязочную. По возвращении я попросил её дать мне возможность немного прогуляться по коридору, надеясь встретить там Юлю. Облокотившись о стену, стоял и ждал её появления. Через некоторое время вышла Наталья Лавровна и настойчиво попросила вернуться в кровать. Я что-то пробормотал о нехватке свежего воздуха, она подошла, взяла меня за руку и насильно уводя в палату, произнесла: «Юлия Владимировна сегодня ассистирует Владимиру Павловичу, она здесь не появится». Возражать ей не имело смысла.
  Прошли ещё два дня. Рана быстро затягивалась, но душа не переставала ныть, такое впечатление, будто пуля задела её край, а может и пробила насквозь, оставив аккуратную дырочку, из которой постоянно сочилась кровь. Вениамин, найдя во мне прилежного слушателя, любил порассуждать на политические темы, зная и понимая лучше всех, как нужно управлять государством, кто виноват в этой войне и чем может кончиться этот конфликт. Одно было хорошо: он, как и я, был убеждённым монархистом, и как только он начинал свой очередной монолог, Наталья Лавровна или отходила к окну, или вовсе уходила прочь. А я, улучив момент, сразу же выходил в коридор и даже позволял себе дойти до парадной лестницы, в надежде увидеть Юлю.
  На третий день, утром, я столкнулся с ней в дверях палаты. Наши взгляды встретились, и Юля смущённо отвела глаза в сторону. Я же смотрел на неё не отрываясь, сердце билось, как язык колокола, отдаваясь звоном по всему телу. Чувства взяли верх, я понимал, что не должен так реагировать, но я не мог, не мог по-другому. Слишком велико было ожидание встречи и очень многое зависело от этого разговора. Ей понадобилась пара секунд, чтобы собраться с мыслями и снова взглянуть на меня.
  - Мама просила передать тебе, - она протянула мне небольшой пирог и, передавая, позволила мне дотронуться до своих рук, таких нежных и родных. - Как ты себя чувствуешь?
 - Спасибо, уже гораздо лучше. Даже разрешили вставать. Передай, пожалуйста, слова благодарности Инне Александровне, за визит и сдержанное обещание. Она рассказала мне о том, что произошло за эти годы. Я не думал…
  - О чем ты не думал? – перебила меня Юля. – О том, что я живой человек? А может быть, ты томил себя надеждой, что ничего не происходит, что нет этой войны и что мне абсолютно безразлично, где ты, что с тобой? – В её голосе звучали нотки отчаяния. – Нельзя же наказывать так жестоко. Или тебе нравится себя обманывать? Может быть, так легче жить, но так живут только бессердечные люди.
  - Всё-таки сон был вещий, – произнёс я, - поверь, я не забывал о тебе ни одного дня. У меня есть что сказать в оправдание, и если ты только позволишь, я готов прочитать все неотправленные письма дословно, буква в букву. Да, мой поступок малодушен, но я каюсь и хочу просить у тебя прощения. Что мне нужно сделать, чтоб ты меня простила?
  - Сделай мне, пожалуйста, одолжение. Сейчас самое дорогое, что у меня есть - это свобода. Оставь меня в покое. Мне дорога моя независимость. Я уже начала к ней привыкать.
  Видно было, что в Юле говорила обида. И что эту обиду будет трудно перебороть.
  - Не бывает абсолютно независимых людей, а если и бывает, то все они очень несчастны. Несчастны от своего одиночества, от своих собственных амбиций, от своей исключительности. Я же хочу сделать тебя счастливой. И чтобы ты не сомневалась в моих намерениях, скажу, что не представляю своей дальнейшей жизни без тебя. Знаю, что должен был сказать это намного раньше, но с годами это желание только усилилось. Я не в силах больше скрывать своих чувств и впредь буду говорить только то, что думаю, что на сердце. Ты мне нужна как воздух. Я тебя очень сильно люблю. Я никогда тебе этого не говорил, но готов повторять каждый день, каждый час, что я тебя люблю. И это не просто слова. Ты долгие годы являешься для меня символом веры в жизнь и надежды на будущее, символом любви. Пожалуйста, если ты хоть немножечко меня ещё любишь, если в тебе не угасло это чувство, стань моей женою.
  Возникла пауза. Юля смотрела мне в глаза, и я понимал, как ей тяжело. В ней одновременно говорили два человека. Я даже слышал их голоса. Один говорил: «Ты же ждала этого момента, готова была броситься за ним на край земли, даже чуть не умерла от высоких чувств. О чем ты сейчас думаешь? Ну давай же. Счастье само идёт к тебе в руки. Чего ты ждёшь?». И тут же первому противоречил второй: «Вспомни, как ты разочаровалась в нём, невыносимая боль. Идёт война. Вы всё равно не сможете быть рядом. И на сколько уверена ты в его искренности? Не стоит подвергать себя новым страданиям».
  - Пусто, - Юля положила ладонь себе на грудь, - вот здесь вот пусто. Ни боли, ни радости. Всё как-то неожиданно. Не ожидала я, что ты меня замуж позовешь. Мне надо всё обдумать. Да, я должна подумать.
  Глаза её выражали растерянность. Она развернулась и медленно, начала удаляться, а я так и остался стоять с пирогом в руках, провожая её взглядом. Первый камень в фундаменте наших новых отношений был заложен, и пирог был тому свидетелем.
                Глава 21

  Следующая неделя прошла однообразно, по-больничному. Рана благополучно заживала, Вениамин продолжал рассуждать на политические темы, Наталья Лавровна ухаживала за нами. Юля на протяжении всей недели так ни разу и не заглянула. Ночи от этого становились всё более бессонными, а дни неимоверно длинными. Было ощущение, что время остановилось. Чтобы хоть как-то занять себя, я поставил стул у окна, поближе к свету, и часами просиживал там за книгой или наблюдал за происходящим на улице. Окно выходило на больничную площадь, на которой слева от входа было развешено бельё, а справа, возле сарая для дров, стояли телеги. Днём здесь кипела жизнь, а ночью, площадь спала, освещаемая четырьмя газовыми фонарями. Кубанские зимы, обычно тёплые и слякотные, были в этот год с сильными снегопадами и морозами. Темнело рано, в один из вечеров снова пошёл снег, засыпая прозрачность фонарного освещения. Под одним из фонарей я увидел человека в чёрном пальто с каракулевым воротником и такой же шапке, но обутым в лёгкие туфли, и это обстоятельство не позволяло ему стоять на месте. Через некоторое время из больницы вышла Юля и направилась к нему. Он любезно взял её под руку, и они удалились в заснеженный вечер. Я понимал, что ничего не могу сделать, поэтому смотреть на эту сцену было больно вдвойне.
  На следующее утро снег прекратился. За окном стоял лёгкий туман, тучи заволокли небо. Серое морозное утро вполне соответствовало моему настроению. Два санитара вынесли во двор покрытое простынёй тело и погрузили на телегу. «Опять кто-то преставился», - подумал я, перекрестившись. И тут на улицу в распахнутом пальто выбежала Юля и стала проверять, высохло ли бельё. Простыни, окаменевшие от мороза, напоминали надутые ветром паруса. Рубахи и кальсоны так сильно прихватило, что они не хотели сгибаться, Юля начала их снимать с верёвок и взяв по нескольку штук под мышку, заносила в помещение. Всё это выглядело довольно смешно, и я решил не упускать момента.
  - Вениамин, - обратился я к читающему соседу, - будьте добры, помогите мне надеть шинель.
  - Что Вы задумали? Через несколько минут утренний обход.
  - Я успею. Если доктор спросит, скажите, что я только что вышел.
  Минуя парадную лестницу, я не пошёл к главному входу, а спустился ещё на один этаж и оказался в подвале. Пройдя мимо прачечных комнат по слегка освещённому коридору, увидел на длинной лавке ещё не оттаявшее бельё и слегка приоткрытую дверь. Пасмурное утро пахнуло на меня приятной морозной свежестью. Юля, с очередной охапкой белья, приближалась ко мне.
  - Что ты здесь делаешь? Тебе нельзя здесь находиться, тем более в этой обуви. Ты же простынешь.
  Её лицо, румяное от мороза не выражало особой строгости. И эти дежурные фразы были всего лишь обычными мерами предосторожности, которые говорят каждому пациенту. Глаза же выдавали её истинное состояние: в них отражалась радость от нашей встречи.
  - Доброе утро. А я вот решил подышать свежим воздухом, а тут вот ты. В общем, я рад, что случайно встретил тебя.
  - Ну ты и врунишка. Когда же ты уже перестанешь врать? Я видела тебя в окне. Пойдём отсюда.
  Она переложила бельё в одну руку, а другой попыталась взять меня за руку.
  - Подожди, - произнёс я, глубоко вдохнув утреннюю свежесть, - давай немного подышим. Поставь бельё. Оно даже в таком виде не убежит.
  Юля слегка улыбнулась и поставила пару кальсон к стене.
  - Как ты себя чувствуешь?
  - Плохо, - продолжал я с закрытыми глазами вдыхать мороз, - очень плохо. С одной стороны, вроде бы выздоравливаю, с другой - силы покидают меня. Я неизлечимо болен.
  - Чем это ты ещё болен?
  - Не чем, а кем. А та, кем я болен, даже не навещает меня.
  - Ой, смотри, снегири! - воскликнула Юля.
  Эта фраза заставила меня открыть глаза. Две красные птицы, окутанные лёгким туманом, сидели на ветке.
  - Знаешь, - сказал я, - очень часто птицы в тумане сбиваются с пути и гибнут. Сталкиваются с неожиданными препятствиями. Поэтому птицы не любят туманы. Они собираются в стаи или хотя бы как эти двое, а вожаком всегда ставят молодого и зоркого, чтоб сумел вовремя увести от опасности.
  - По-моему, им хорошо, и они никуда не собираются лететь, - поддержала Юля.
  - Снегирь - редкая птица, зимняя. Никогда не мёрзнет. В отличие от твоего кавалера. Ты бы ему посоветовала, чтобы он потеплее обувался.
  И улыбка снова расплылась по Юлиному лицу.
  - А ты ревнуешь?
  - Нет.
  - Ревнуешь, ревнуешь. Я по голосу слышу. Но я хочу тебя успокоить. Это просто друг.
  - Друг? – спросил я недоверчиво.
  - Друг, да, друг. Я вижу, что он испытывает ко мне чувства, но ответа не будет. Я в этом уверена, так что можешь не мучить себя догадками.
  - Это хорошо, что он друг, но, если он друг, почему за неделю ты ко мне так ни разу и не заглянула.
  - Я же сказала, что мне нужно подумать. Завтра. Завтра обязательно загляну.
  - В таком случае, я назначаю тебе завтра свидание. У меня есть для тебя сюрприз.
  - Ну, если свидание, да ещё и сюрприз, то приду непременно. А сейчас возвращайся, пожалуйста, в палату.
  - Ещё одну минутку, закрой глаза и просто подыши этим хрустальным воздухом.
  Юля закрыла глаза, а я тихонько повернулся к ней и поцеловал в губы. Открывшиеся вновь глаза выражали недоумение.
  - Не смотри так, пожалуйста. Я болен, и только поцелуй может меня изцелить. Совершить этот поступок мне было ой как нелегко, но я справился. Если что-то было не так, прошу меня великодушно извинить, потому что сделал я это исключительно из светлых побуждений. Это всё, наверное, от того, что я тебя люблю? Как ты думаешь?
  Юля не отвечала. Она снова закрыла глаза и подняла лицо к небу. На улице стоял мороз, а в наших сердцах пылало пламя, и потушить его мы уже были не в силах.

                Глава 22

  Но на следующий день она не пришла. Я прождал до позднего вечера, не отрывая взгляда от двери, но входили всё не те, и это стало раздражать. Настроение, буквально недавно позволявшее летать, к вечеру было окончательно испорчено. На второй день, после перевязки, я не выдержал и обратился с расспросами к Наталье Лавровне. За последнее время наши отношения значительно улучшились, хотя взгляды по-прежнему не совпадали, но человек она была милый и дело своё знала отлично. Мы договорились с Вениамином не затевать больше политических тем, если она была рядом, и могли подолгу беседовать о поэзии или музыке, но в тот день настроение её было чем-то подавлено, она ответила мне сухо, что Юли нет на службе, а в чём причина её отсутствия, ей не ведомо. Оставался Владимир Павлович, единственный человек, который мог пролить свет на завесу тайны. Я прождал его битый час возле кабинета, чтоб сделать нашу встречу случайной и как бы невзначай задать интересующий меня вопрос. Первая попытка была неудачной, он вышел из кабинета и направился в противоположную сторону. Второй же раз я заставил его столкнуться со мной.
  - Владимир Павлович, позвольте минутку Вашего драгоценного времени.
  - Чем могу служить, сударь? – спросил он серьёзно.
  - Хочу просить у Вас разрешения на прогулки. Не хватает свежего воздуха, задыхаюсь, понимаете ли, в этих стенах.
  - Не более 15 минут в день в это время года, – он уже открыл дверь своего кабинета. – У Вас всё?
  - Нет. Не знаю, имею ли я право, но всё же... Что с Юлей? Её второй день нет на службе.
  - С этого надо было и начинать, молодой человек. Юля больна. Неутешительный диагноз, двустороннее воспаление лёгких. В лучшем случае недели две постельного режима.
  - Я могу быть Вам чем-то полезен?
  - Конечно, молитесь за неё. Я тоже молюсь и Вас прошу. – Впервые за всё время я увидел в его глазах отчаяние. Он почувствовал это и в мгновение взгляд принял своё прежнее, холодное выражение. – И перестаньте меня караулить. Я знаю о Ваших отношениях и буду держать Вас в курсе дел. Идите в палату.
  Так прошли ещё полторы недели. По словам Владимира Павловича, кризис миновал и Юля пошла на поправку, но он, обычно никуда не отлучавшийся в течение дня из больницы, теперь регулярно в обед ходил домой.
  Однажды громкий разговор и смех нарушили наше обыденное больничное спокойствие. Словно цунами по коридору двигался кто-то, явно посторонний. Дверь распахнулась, и в палату заглянул поручик Полторацкий.
  - Ах вот ты где, - сказал он и уголки губ поползли кверху, - пока твои товарищи доблестно сражаются, не щадя живота своего, он прохлаждается в обществе прекрасных дам.
  - Господин поручик, что Вы себе позволяете, - возмутилась Наталья Лавровна.
  Полторацкий вошёл в палату, словно витязь из сказки. На погонах, башлыке и фуражке лежал снег, а от шинели валил пар. За ним тут же вбежала санитарка.
  - Немедленно выйдите, - кричала она старческим голосом, - Вы нарушаете все правила больничного режима.
  - Пардон, мадам, - обратился он к Наталье Лавровне, снизив тембр голоса и не обращая внимания на санитарку, - я ни в коем случае не хотел Вас обидеть. Просто восторг от встречи с другом понёс мою лошадь не к тому берегу. Разрешите мне украсть Вашего пациента на пять минут?
  Выйдя в коридор, он по-дружески обнял меня за плечо.
  - Кто такая? Что за красавица? Почему не знаю? – глаза его жаждали ответа.
  - Алексей, это дочь генерала Корнилова и, по-моему, она уже замужем за каким-то морским офицером.
  - Эх, Сашка, нет в тебе духа авантюризма. Вернусь живой обязательно засватаю. Ты даже не представляешь, как я люблю генеральш, и особенно их дочерей.
  - Ну ты и балабол, – улыбнулся я в ответ, – чего приехал, рассказывай.
  - Воюем, как видишь, но вести, брат, на самом деле неутешительные, выселяют нас из Дона. Атаман Каледин попросил подыскать другое убежище. Недовольны казачки, что мы с пролетариатом воюем. Братьями их называют. Завтра выступаем на Екатеринодар. Кутепов послал за тобой, сказал: «Если винтовку держать может, пусть возвращается в строй». Нам сейчас каждый штык нужен. Ну что, ты с нами? Я и лошадь вторую привёл.
  - Что за вопрос? Ты бы знал, как надоело мне это сонное царство. Погуляй с полчаса, мне нужно одеться и кое с кем попрощаться.
  Вернувшись в палату, я обнаружил в ней только Вениамина.
  - Дружище, мне требуется Ваша помощь, - сказал я интригующе, - узнайте, пожалуйста, где сейчас Владимир Павлович. Сделайте одолжение.
  - Я видел его сегодня в больнице, - сказал он, неохотно оторвавшись от книги, - но что для друга не сделаешь. - И взяв недавно приобретённую трость, прихрамывая, отправился в коридор.
  Сняв халат, я умылся в тазу, стоявшем на табурете, и внимательно осмотрел в небольшом зеркальце лицо, отскоблил трёхдневную щетину. Отодвинув занавеску гардероба, достал свой мундир, сапоги, шинель и шашку. Всё было вычищено и наглажено, а дырка от пули аккуратно заштопана. Начал одеваться. Через десять минут вернулся Вениамин. Мой вид заставил его забыть о причине недавних поисков.
  - Как же так? Вас что, отпускают? Ведь не должны? А как же я? Вот почему такая несправедливость, Вас же привезли после меня.
  Он прыгал за мной по пятам, не давая одеться.
  - Сядьте, пожалуйста, Вы мне мешаете. Чего Вы так нервничаете? Вы что-нибудь узнали?
  И тут дверь открылась и в палату вошёл Владимир Павлович, наши взгляды пересеклись. Я уже стоял в распахнутой шинели и держал в руках шапку.
  - Владимир Павлович, а я к Вам, – сыграл я на опережение.
  Доктор, не промолвив ни слова, кинул на меня тяжелый взгляд и вышел, закрыв за собой дверь.
  - Вениамин, я же просил Вас только узнать, а не звать.
  - А я и не звал, он сам зашёл, - вытаращив глаза защищался Вениамин.
  - Ну всё, мне пора, дружище. Выздоравливайте, ещё обязательно увидимся.
  - Может, что передать Юлии Владимировне? 
  - Пожалуй, ничего. Впрочем, передайте Наталье Лавровне мои слова благодарности, пусть не держит на меня зла.
  Мы обнялись, и я без сожаления покинул палату. Проходя мимо парадной лестницы увидел Полторацкого, он что-то оживлённо рассказывал Наталье Лавровне, та смеялась. Подойдя к двери Владимира Павловича, я сначала хотел постучаться, но зная, насколько слышны шаги в коридоре и что за дверью меня ждут, дёрнул ручку.
  - Разрешите войти? - спросил по-военному.
 Доктор, раскуривая папиросу, поднял глаза, указал рукой на стул.
  - Благодарю, я постою. Спасибо Вам за всё, знаю, что нарушил Ваше правило, но поверьте, по-другому поступить не имею права. Армия уходит, а я ей нужен. Чувствую себя хорошо и приложу все усилия, чтобы больше сюда не вернуться, по крайней мере в качестве пациента. Поэтому не судите строго.
  - А я Вас и не осуждаю. Я в курсе последних городских новостей, – пробормотал устало доктор, - поэтому задерживать не буду. Одно попрошу: постарайтесь воздержаться от галопа и никакой тягловой силы, рана может в любой момент открыться. Ваше место пешее, возле телеги.
  - Буду стараться. Владимир Павлович, мне очень нужно встретиться с Юлей. Я бы хотел навестить её. Вы не будете возражать?
 - Буду, – резко ответил доктор. – Она ещё очень слаба и не готова будет Вас принять. Я даже о Вашем бегстве ей ничего не скажу. Всему своё время. Давайте вместе побережем её.
  - В таком случае прошу передать ей это.
  Достав из кармана коробочку, в которой были мамины серьги с рубинами, я протянул её доктору. Он, открыв, внимательно осмотрел содержимое.
  - Да, настоящее богатство на сегодняшний день. Не жалеете?
  - Я был бы очень богатым человеком, если бы были живы мои родители, если бы с братом было взаимопонимание, если бы любимая девушка ответила взаимностью. Из всех «если» осталось только последнее, и ради него я готов отдать всё. Уважаемый Владимир Павлович, я хочу, чтоб Вы знали, что я сделал Юле предложение и также прошу Вашего родительского благословения.
  - Ваши слова и презент я, конечно, передам, – он захлопнул коробочку, – и признаюсь честно, Вы мне симпатичны, но и при всём уважении к старым традициям последнее слово будет за Юлей. Берегите себя и храни Вас Бог.
  - Благодарю, и Вам всего хорошего. Надеюсь, мы ещё встретимся при других обстоятельствах.

                Глава 23

  Возвращение в расположение полка воспринялось мной как освобождение из плена. Даже в этот лютый мороз хотелось дышать полной грудью, идти в пургу, держась за телегу, чувствовать себя частью великого дела в борьбе за справедливость. Так начинался первый Ледовый поход, так начиналась эта Гражданская война. Мы верили в наши силы и в наших командиров: генералов Корнилова, Алексеева, Маркова, Деникина, полковников Дроздовского и Кутепова. Мы верили в нашу победу и бесстрашно дрались с врагом, значительно превосходящим нас по численности.
  Тяжелые бои под Екатеринодаром не дали большого успеха, пришлось снова вернуться в Новочеркасск. Город, успевший побывать в руках большевиков, встречал нас уже совсем по-другому. В этот раз я безотлагательно заглянул в больницу, но ни Владимира Павловича, ни Юли в ней уже не было. Наталья Лавровна, чудом уцелевшая в тех событиях, рассказала, что «красные» бесцеремонно увели их со своими обозами.
  Позже, в 1919-м, когда Наталья Лавровна уже выйдет замуж за полковника Шапрон де Люрре, в то время командира 2-го конного генерала Дроздовского полка, наши дороги снова пересекутся, и мы станем настоящими друзьями. Она будет поддерживать меня своими письмами, которые я буду читать всей нашей роте.
  За эти годы было всё: победы, и разочарования. Мы брали Харьков и шли на Москву, штурмовали Орёл и откатывались до Новороссийска, ожесточённо дрались за Перекоп и не скрывали слёз, уходя из Крыма. Я не хочу подробно рассказывать о тех событиях, мне больно вспоминать то время. Встав лагерем в Галлиполи, мы продолжали верить в своё возвращение, потому что кто-то же должен был отомстить за надругательство над телом генерала Корнилова, за штабс-капитана Журавлёва, расстрелянного в застенках Ростовского ЧК, за поручика Полторацкого, не позволившего себя пленить и сожженного в избе заживо, за Алёшку, чугуевского корнетиста Алёшку, которого я снова встретил на этой войне и не смог сберечь. И когда в мае 1921-го года первые галлиполийцы начали покидать лагерь, мы не верили в это, мы не хотели верить, но суровая действительность, банальная жажда получить хоть какую-то определённость заставили разлететься наше боевое братство по всей Европе. Мы вступали в новую жизнь, в гражданскую, к которой большая часть из нас была не приспособлена.
  В феврале 1922-го года, уже из Болгарии, я и ещё шестеро моих однополчан отправились на юг Франции в надежде найти достойную работу. После Первой мировой войны население страны сильно сократилось, везде нужны были крепкие, мужские руки. Устроившись простым рабочим на рудном поле Салсинь, в департаменте Од, я старался заставить себя смириться с реальностью. Одно оставалось неприкосновенным: честь и достоинство. И здесь у меня возник конфликт с совестью. Коммунистическая гидра, которую своей пропагандой так рьяно вскармливали большевики, расползлась по всей Европе. Французский пролетариат ненавидел нас только за то, что мы были офицерами дворянского происхождения. Нестерпимые шутки, издевательства, унижения и оскорбления делали мою жизнь невыносимой, к тому же платили гроши, и я попросил Наталью Лавровну, в то время уже жившую с супругом в Бельгии, сделать мне вызов. Вызов пришёл в ноябре и, к моему удивлению, был быстро подписан каким-то сочувствующим работником ратуши.
  Для получения вызова мне следовало явиться в Марсель. Денег на дорогу не хватало, и если бы не однополчане, я бы, наверное, так и остался на том руднике. Вечером провожали по-нашему, пели песни, вспоминали былые времена, пили разбавленное водой вино, а утром, когда все ушли на работы, я надел свой единственный костюм и шляпу, пальто, недавно приобретённое у старьёвщика, положил в пустой чемодан гимнастёрку с капитанскими погонами и орденами, отцовский подарок – письменный набор, бритвенные принадлежности и уехал в Марсель.

                Глава 24

  Бумажная волокита продлилась недолго, уже через 15 минут я стоял на улице, держа в руках открепительный талон. Путь для дальнейшего следования был открыт. На вокзале купил билет и, хотя в кармане звенела только мелочь, душа пела, важно было, что денег всё-таки хватило, а с голодом я уже научился справляться. Час гулял в окрестностях вокзала, до отхода поезда оставались ещё два часа. Невыносимая жажда и аромат кофе из кондитерской, мимо которой прошёл дважды, не давали покоя, и я решил зайти, выпить стакан молока.
  Звякнул колокольчик, висящий над дверью. Продавец сладко улыбнулась, кивнув приветственно. Рассматривая витрину, я старался насытиться видом пирожных и эклеров и вдруг заметил табличку «Clafoutis». В сердце что-то ёкнуло, заставив сознание встрепенуться. Этот пирог был точь-в-точь как тот, который когда-то пекла Юля. Мысленно подсчитав содержимое кармана, я понял, что хватает только на кусок пирога, и выложил мелочь на блюдце.
  - Пожалуйста, один кусочек «Клафути» и стакан воды, - в надежде расположить заказом продавца, я улыбнулся.
  Она сгребла всю мелочь, чувствуя своё превосходство, и неспешно пересчитала.
  - Может быть, кофе? У нас отменный кофе, – добавила настойчиво.
  - Нет, воды, - вздохнул я с сожалением, - жажда, знаете ли.
  Сажусь за столик в ожидании заказа. Белая скатерть, сахарница, пустые стулья, по радио чуть слышно поёт Жан Кокто. Продавец приносит пирог и воду, я надламываю аккуратно кусочек и вижу в белой молочной массе маленькие коричневые крупинки. Не может быть. Биение сердца учащается, заставляет дышать глубже. Кладу кусочек в рот и медленно начинаю рассасывать содержимое. Мысли уносят в лето 1904-го года, беседка, Наталья Андреевна, самовар, Юля что-то показывает мне жестами, а я не могу оторваться от пирога. Боюсь поднять глаза, боюсь вернуться в действительность и увидеть пустые стулья. Отламываю ещё один кусочек, и ещё один. Лодка чуть слышно плывёт меж кувшинок, застенчивый безмолвный взгляд Юли, улыбка искренняя, открытая. А вот и первый поцелуй, робкий, но такой желанный. Мысли несутся сквозь годы и события. Вдруг возле стойки со звоном падает нож. Поворачиваюсь к продавцу, она, извиняясь, поднимает плечи: натирала, мол, приборы и уронила.
  - Скажите, а кто испёк этот пирог? – спрашиваю я, ещё не вернувшись из прошлого.
  - Вам понравился? Может быть, ещё кусочек?
  - Нет, спасибо. Я хочу знать, кто испёк этот пирог?
  - А в чём, собственно, дело? Изабель, - кричит она за занавеску, - у нас тут недовольный клиент!
  Из-за занавески появляется ещё одна дама, судя по всему, управляющая.
  - Нет, Вы меня неправильно поняли, - стараюсь я сразу уладить конфликт, - мне всё очень понравилось. Я просто хочу знать: кто испёк этот пирог? Мне это очень важно.
  - Я, кажется, догадываюсь, что Вам нужно, - произносит Изабель, - вернее, кто Вам нужен. Вы же русский?
  - Да, я русский. Одна моя знакомая пекла этот пирог именно так, с толчёным шоколадом, её звали Юлия.
  - Подождите минуточку – она снова исчезла за занавеской и через какое-то время вынесла мне клочок бумаги, – ваша знакомая живёт вот по этому адресу. Там такой арочный вход, дверь слева во дворе, чёрная. Сейчас идите в направлени Notre Dame du Mont, а там спросите, там уже недалеко.
  Взяв листок с адресом, я пошел в указанном направлении. Привокзальные куранты пробили два раза, до поезда оставалось полтора часа. Словно компас, держал я этот листок с адресом, спрашивая каждого пятого прохожего. Старался не думать о том, что ждёт меня впереди. Одно желание переполняло меня: «Увидеть её, а там будь что будет». И вот уже Notre Dame du Mont, нахожу заветную Rue Pastaret, иду по номерам 3, 7, 9, 13 - прямо над аркой. Чёрная дверь с круглым кольцом посередине. Сердце бешено бьётся, останавливаюсь, пытаюсь несколько раз глубоко и медленно вдохнуть воздух, немного успокаиваюсь. Стучу, за дверью тишина. Мысль о том, что её нет дома, приводит в отчаяние. Стучу ещё раз, уже настойчивее. Слышу шаги, лязг засова, дверь открывается и на пороге появляется Юля. В переднике и в чепце, как тысячи французских домохозяек, но такая родная, такая своя.
  - Вот, как-то так, – начинаю я нести всякий бред, не могу собраться с мыслями, - на вокзале пирог с вишней. Вообще-то я уезжаю. Вот адрес дали твой, - протягиваю ей листок с адресом.
  Она сначала смотрит на меня серьёзно, потом начинает улыбаться.
  - Ты так и будешь на пороге стоять? Или, может быть, войдешь?
  - Да, конечно, - киваю я в такт словам, и вхожу в помещение.
  Небольшая тёмная комната с вытянутым узким окошком, дубовый стол со скамейками по бокам, старинная кухонная печь на дровах, железная винтовая лестница в углу. Ставлю чемодан возле двери, на него кладу пальто и шляпу.
  - Кушать будешь? Ты обедал? – спрашивает Юля как ни в чем не бывало, как будто и не было этих четырёх лет. Я молчу. Она усаживает меня за стол. Наливает тарелку супа и разворачивает полотенце, в котором лежит ещё тёплый хлеб. Ломай, - говорит, - просто ломай. Я только испекла.
  Начинаю есть. Юля садится напротив и как-то по-бабьи кладёт щеку на ладонь, смотрит на меня. Стараюсь не поднимать глаз, лишь украдкой ловлю её взгляд.
  - А ты возмужал и уже поседел, - она кончиками пальцев пытается поправить мне волосы. Я поднимаю глаза, и Юля отдёргивает руку.
  - Как поживают Владимир Павлович, Инна Александровна?
  - Папа умер в 19-м. Ты ж его знаешь, он был человек принципиальный и до конца оставался верным своему долгу. Он просто лечил людей: «красных», «белых», «зелёных». Для него цвет не имел значения, это было его призвание. Ушёл очень быстро, скорее всего, рак желудка. Я узнала об этом за неделю, когда было уже слишком поздно. Да и что я могла сделать? Мама в конце ноябре 18-го выехала на наши поиски, поезд остановили какие-то бандиты, там её видели в последний раз. – Юля опустила глаза, я нежно положил ладонь на её руку, стараясь поддержать. - Не надо, - сказала она тихо, - я уже смирилась. Я же сильная? Правда? – И глаза её, ещё влажные от слёз, снова засияли. – Подожди минутку, я сейчас, - и она убежала вверх по винтовой лестнице.
 Не прошли и три минуты, как Юля спустилась вниз в вечернем платье, на ходу вдевая серьги в уши.
  - Ну как тебе? – она сделала бальный реверанс, демонстрируя свой наряд. – Недавно приобрела у одной итальянки, модница та ещё. Она располнела, а мне как раз впору. Не хотите пригласить даму на вальс?
  Встаю из-за стола, ошеломлённый происходящим. В голове зазвучали скрипки Штрауса, из недр памяти всплывают уроки танца и хороших манер.
  - Мадмуазель, разрешите пригласить Вас на вальс.
  Мы медленно закружили по этой маленькой комнатке, стараясь не задевать предметов. Она была обворожительна, глаза блестели, а в ушах сверкали серьги с рубинами. Мы уже без смущения смотрели друг другу в глаза.
  - Я, когда сюда ехала, в пути продала всё, что имела. Остались только эти серьги, твой подарок. Сказала себе: «Лучше умру с голоду, но не продам. Если они будут со мной, то ты меня обязательно найдёшь». И ты нашёл. Может быть, и мама когда-нибудь также постучится в эту дверь. Места всем хватит, с голоду не умрем. Я сейчас по утрам пеку пироги и развожу их по кондитерским и кафе, а после обеда занимаюсь с местными ребятишками математикой. Уже через час прибегут.
  - Постой, - спохватился я, - который час? У меня же поезд!
  - Какой поезд? – глаза её вспыхнули тревогой. – Нет у тебя никакого поезда!
  - Ну как нет? Вот, смотри, - и я вытащил из внутреннего кармана билет. Юля взяла его и тут же, не раздумывая, кинула в печь. Тлеющие угли мгновенно подхватили тонкую бумагу, язык пламени осветил стены печи и через пару секунд погас, оставив только лёгкий пепел, уносящийся печной тягой в трубу. Мы оба смотрели на это зрелище безмолвно, без сожаления, не думая о том, что будет завтра. Мы оба хотели, чтоб это сегодня никогда не закончилось. Мы оба кричали: «Остановись, мгновение!» - и очень надеялись на то, что там, наверху, нас услышат.
  - Это сгорело наше прошлое, - сказала Юля, продолжая смотреть на угли. Потом повернулась ко мне и, закрыв глаза, произнесла: Теперь, я тебя никуда не отпущу.
  Я нежно поцеловал её в губы, она улыбнулась. Потом обхватил обеими руками маленькую головку и начал целовать щёки, глаза, лоб, а она всё повторяла невнятно, чуть слышно: «Никуда не отпущу, никуда не отпущу, никуда не отпущу…».

                От автора

  Сколько книг прошло через мои руки, уже и не припомню, должен признаться, что не все были прочитаны до конца, но те, которые я заканчивал читать на последней странице, заставляли меня задать себе один очень важный вопрос: «Что заставило автора рассказать мне эту историю?» Путём долгих поисков и размышлений находился ответ, может быть и не всегда верный, но позволявший поставить точку над «i» и вернуть книгу на полку. Я не буду мучать тебя, мой уважаемый читатель, ведь у тебя тоже мог возникнуть такой же вопрос, поэтому спешу открыть истинные причины, которые заставили меня рассказать об этих людях, об их трагических судьбах и не тронутой временем любви. А причин таких были две, начну со второй.
  В самом начале 80-х годов, во времена Советского Союза, мой отец служил при штабе танковой дивизии, а находился этот штаб в здании бывшего Чугуевского пехотного юнкерского училища. Мне тогда было лет восемь или девять, когда я впервые вошёл в это здание, столько же, сколько юному Саше Фоку, поэтому его глазами мне захотелось ещё раз увидеть это здание и передать вам часть моих ощущений и воспоминаний. Правда, в то время я ещё не понимал исторического значения этого здания. В этом году, спустя почти 40 лет, я снова посетил Чугуев. Время не стоит на месте, много воды утекло с тех пор, обмельчал и Северский Донец. В парадной части училища располагается Художественно-мемориальный музей Ильи Ефимовича Репина. И лишь одно осталось неизменным – стены. Если положить на них ладонь и закрыть глаза, то можно услышать утреннюю побудку сигналиста Алёшки, звон сабель в фехтовальном зале, троекратное «Ура» былых парадов и даже отголоски знаменитого чугуевского застолья.
  В начале 1923-го года, Александр Яковлевич Фок и Юлия Владимировна Берг обвенчались. Александр Яковлевич состоял в местном Союзе офицеров и Союзе кадетских корпусов, был членом полкового объединения лейб-гвардии Семёновского полка. Стал одним из основателей (1930 год) храма Святого Гермогена и библиотеки Русской колонии в Марселе. В начале Второй мировой войны чета Фок переехала в Ниццу. Жили небогато, поэтому трудились до преклонных лет, но в праздничные дни двери их дома всегда были открыты, а к чаю подавали сладости и обязательно пирог «Клафути». В сентябре 1959-го года первой ушла Юлия Владимировна. Она была похоронена на русском кладбище «Кокад» в Ницце. Супруг сделал всё, чтобы увековечить память о своей возлюбленной, поставив на могиле каменный крест. По истечении четырёх с половиной лет, в марте 1964-го года, умер и мой герой Александр Яковлевич Фок.
  Уже который год, под русское Рождество, я приезжаю в Ниццу и обязательно прихожу на кладбище «Кокад» для того, чтобы поклониться русским воинам, почившим на чужбине и встретиться с мои другом Георгием, смотрителем этого кладбища. Спрятанное от больших улиц, огороженное высоким каменным забором, оно является последним пристанищем для тех русских, кому родиной была Россия. Центром веры служит маленькая часовенка, из которой открывается прекрасный вид на бескрайний морской простор. Территория кладбища небольшая, поэтому во многих могилах захоронено по нескольку человек, а на надгробных плитах стоят таблички с именами.
  - Тут гораздо больше захоронено, и не у каждого даже есть табличка, - говорит мне как-то Георгий. – Видишь вот эту могилу, Юлия Владимировна Фок, а у меня в книге записан ещё и Александр Фок, который захоронен здесь же, в этой могиле, а таблички нет. Наверное, никого не осталось. – И, вздыхая, добавляет: Важно, что они все вместе, рядом, все свои.
  - А кто был этот Александр Фок? – спрашиваю я Георгия.
  - Просто хороший человек. Других здесь нет.
  Эта фраза и заставила меня узнать как можно больше об Александре Яковлевиче Фоке и написать эту повесть. В ней много вымысла, но гораздо больше правды. А табличку я заказал и привёз в Ниццу, надеюсь, родственники меня за это не осудят.
  Хочу поблагодарить за предоставленную для написания этой повести информацию Владимира Фока (Страсбург), Артёма Левченко и Светлану Бучастую (Чугуев).

                Рецепт пирога Клафути

  Моя супруга печёт Клафути по давно опробованному рецепту несколько раз в год: когда появляется первая вишня, в середине лета и зимой, с замороженной вишней, когда одолевает тоска по лету.
• 125 г мелкого сахара
• 60 г муки
• 300 г сливок жирностью 10-12% (или 200 г молока и 100 г жирных сливок, или 300 г молока и 30 г сливочного масла)
• 2 яйца
• 3 желтка
• ; стручка ванили
• 50 г шоколада (термостабильные кусочки)
• 400-450 г вишни без косточек
• масло, мука, сахар для обсыпки формы

1.Вишню нужно очистить от косточек и сложить в дуршлаг, установленный над миской.
2. Смешать сахар и муку в большой миске, постепенно добавляя, сливки, яйца и яичные желтки. Должно получиться жидкое однородное тесто. Добавить содержимое стручка ванили и кусочки шоколада. Оставить в холодильнике на 2 часа или на ночь.
3. Жаропрочную форму смазать маслом, посыпать смесью муки и сахара и убрать в холодильник на то же время, что и тесто.
4. Разогреть духовку до 200 С.
5. Перелить в тесто вишневый сок из миски, перемешать, поднимая тесто со дна.
6. Налить в форму тесто толщиной с палец и поставить в духовку на 5-7 минут. Тесто должно загустеть до консистенции сметаны. Достать форму из духовки, распределить ягоды по тесту плотным слоем и залить оставшимся тестом.
7. Вернуть форму в духовку и выпекать еще 15 минут при 200 С, затем при 180 С и печь ещё 35-40 минут.
8. Остудить в форму на решетке и подавать пирог теплым или холодным. По желанию посыпать его сахарной пудрой.
Приятного аппетита!
                Ноябрь 2019-го года.