Муж моей тети Ольги, дядя Коля, в некотором смысле был эпикурейцем – он любил жизнь и наслаждайся ею.
Ранним утром, едва только над Дымерским лесом поднимался красный, как гребень петуха, диск солнца, дядя Коля с удочкой и алюминиевым бидончиком брел через огороды на Брысовщину. Там он неторопливо забрасывал снасти в воду и садился на берег. Не отводя глаз от поплавка, доставал из кармана старенького, но чистого пиджака махорку, крошил её и выкладывал в сложенную лодочкой газетную бумагу. Затем лизнув край, сворачивал самокрутку величиной с сигару, и дядя Коля заправлялся едким, как нашатырь, дымом олбинской махорки.
Всепроникающая мошкара вилась над головой, но круг, очерченный дымом не перелетала.
С махоркой проблем не было. Её выращивал колхоз «Заря» на обширных полях для прилуцкой фабрики в немеряных количествах. Этой махоркой в свое время травили жабры большинство колхозных курильщиков.
В Брысовщине водились серебристые карасики. Когда я приходил на берег, дядька уже успевал наловить в бидончик с десяток.
- Ну шо, выспался? – спрашивал он насмешливо и уже сматывал удочки.
В селе у дядьки было прозвище ВАЛЮШНИК. Мне сначала оно казалось каким-то обидным. Но бабушка рассказала, что когда-то у Колиного отца Степана в селе была артель – валяли валенки. Отсюда и прозвище.
Кроме валенок дед Степан шил бурки. Нет, не те бурки, в которых Чапай ходил в атаку. Бурки – это особый вид теплых сапог, пошитых из шинельного сукна и ваты. Очень удобные. Не нужно натягивать, шнуровать, завязывать. Просунул ногу внутрь и все. В таких изделиях pret-a-porte по сей день ходят олбинские бабушки, и не только в холодные дни, но и летом.
Валенки и бурки дед Степан продавал в Остре на базаре и этим зарабатывал себе на жизнь. Николай с детства помогал отцу в семейном бизнесе, пока в тридцатые годы фирму не раскулачили.
А потом была война...
Дядя Коля был в плену. Об этом он мало рассказывал.
Только однажды разоткровенничался. Мы тогда с ним вдвоем отпасали очередь на лугу возле карьеров.
- Ну ты тут один справишься, а я пока жаки потрушу, уху потом сварим - сказал дядя Коля и пошел по известному ему одному маршруту.
Торфяные карьеры находились сразу за селом. Освободившиеся от выработки торфа участки заполнила вода и там неизвестным образом развелось силище разной рыбы:щуки, линьки, вьюны и карпы, не считая карасей.
Через час коровы, наевшись травы и напившись вдоволь, повалились на привал, чавкая и отмахиваясь хвостами от мошкары.
Вернулся дядя Коля с уловом больших серебристых карасей. Из рюкзака он достал закопченный котелок, картошку, морковку и луковицу.
- А ну чисть, давай, - сказал он и развел костер.
Варить уху на пастбище для него было любимым занятием и стало уже традицией. Приготовленная на костре на озерной воде, она казалась особенно вкусной – густая, наваристая, с легким дымком.
Дядя Коля помешал бульбашки, попробовал на готовность и на лице его вытянулась улыбка:
- Шмект гут, - сказал он. – Лучше не бывает.
Он затушил окурок сигары, достал небольшую баклажку и отхлебнул, поморщившись.
- А что вы ели там, в плену, - вдруг спросил его я.
Дядя Коля долго молчал, глядя на костер, а потом снова приложился к баклажке и покачивая монотонно головой, ответил:
- Да чего мы только там не ели. Когда в лагере был, кормили брюквой и хлебом наполовину с опилками, иногда давали треску. А когда у бауэров работали, то и картошка перепадала. Один раз словили хозяйского кота и замочили. – Это воспоминание его вдруг развеселило. - Мясо у кота такое как у кролика. Хозяйка потом долго ходила и звала:”Миц-миц-миц!”. А он тютю.
Самогон из баклажки располагал к новым откровениям.
- А еще раз помню, работали мы в одном хозяйстве возле Зальцбурга. Зима, холодно. А у той австриячки пацаненок маленький, вот такой. Ходит в ботиночках. А я взял да и пошил ему из старой шинельки и фуфайки бурочки. И отдал хозяйке, чтоб малец по снегу бегал и ноги не поморозил. Так она тогда нам луковый пирог испекла, кухен называется.
Дядя Коля рассказал, что эта хозяйка договорилась с комендатурой и его с еще одним напарником прикомандировали к её двору. Помогать по хозяйству, дрова колоть.
- А в скорости нас американцы освободили. Да и нашим передали.
Он вдруг поперхнулся ухой, и откашлявшись продолжил:
- Хозяйке я видно понравился и она все уговаривала, чтобы я остался. Говорила, что с американцами договорится. Дочка у нее старшая была. Да я не согласился. Ольга у меня уже была невестой. Ждала тут...Тогда хозяйка на прощание мне монетку серебряную подарила, талер называется. Сказала, что он счастье принесёт, носи, говорит, его всегда с собой Николаус.
- И где же этот талер теперь?- спросил я.
- Да Бог его знает, потерялся где-то.
Особисты профильтровали дядю Колю, но ничего на него не накопали и он просто дослуживал в Вене еще два года после войны.
Из Австрии дядя Коля привез бритву Золинген в красивом кожаном футляре. На рукоятке бритвы было выгравировано дерево, сбросившее листья. Такое же дерево золотым тиснением выдавлено было и на футляре.
Каждое утро дядя Коля набирал воду из колодца, заливал ее в рукомойник, привязанный на груше и “мантачил” бритву на длинном кожаном ремне. Долго и старательно мылил помазком щеки и шею, затем ровными движениями брился и садился завтракать.
Тетя Оля готовила ему яичницу на сале и чай с хрустиками и сливовым повидлом. Такого сливового повидла я больше нигде не ел. Оно было вкуснее любого мармелада, густое, ароматное со скрученными кусочками сливовой кожицы...
После смерти тети Оли в нем как будто что-то сломалось. Он долго страдал, не зная куда себя применить. Перестал регулярно бриться. Густое сливовое повидло дивным образом вскорости превратилось в жидкую сизую сливуху. Дядя Коля стал выпивать. Вечером иногда он приходил к нам смотреть телевизор и сидел на стуле молча, угрюмый, без эмоций, уставившись куда то в угол. И курил свою сигару.
Однажды ночью мама разбудила меня.
- Вставай! Там у Николая в огороде что то стреляет!
Мы выскочили на улицу и увидели, что горит дом дяди Коли. Над крышей поднимался густой белый дым, лопались стекла и взрывался шифер.
К дому уже бежали соседи с ведрами и подручными средствами.
Мы выстроились в цепочку от колодца и заливали воду в разбитые окна. Огонь заглатывал наши примочки и язвительно шипел в ответ паром.
Я рванул входную дверь, из которой на меня пыхнуло огнем. Плеснул перед собой ведро воды. Мне казалось, что вот еще чуть-чуть, и можно будет добраться в середину дома, найти дядьку и вытащить его на свежий воздух.
- Не рвись, он уже там, - сказал сосед и ткнул пальцем куда-то на верхушку груши.
Примерно через пол часа приехали пожарные из района.
Когда мы вошли внутрь, то обнаружили дядю Колю лежащим на кровати с опущенными на пол ногами, как будто в последний момент он очнулся, искал выход и пытался выбраться в окно. Когда уже рассвело, под кроватью нашли недокуренную его фирменную самокрутку.
Тело забрали на экспертизу в район.
Через день мы приехали его забирать. В углу на полу лежали ошметки горелой одежды.
Я поднял их и вынес на улицу. Из кармана пиджака посыпалась махорка и что то звякнуло. Я нагнулся и поднял темную потертую монетку. На аверсе был изображен орел в короне, восседающий на поверженных пушках и знаменах.
И читалась надпись “EIN REICHSTHALER”.