День рождения…. Точка отсчета. Рубеж. Пересадка, чтобы ехать дальше или короткая остановка, на которой совсем не надо стоять у кассы и компостировать свой билет потому, что остановка почти и не остановка, а так, момент, короче которого и не бывает, просто вздох, чуть заметный толчок, взгляд в окошко, за которым ещё день, и можно успеть разве что только подумать…. И снова в путь до следующей остановки, которая окажется совсем близко, а за ней и следующая. А ещё – это удар по затылку, когда не видишь и не чувствуешь подобравшегося сзади и ударившего таки так, что есть у тебя силы или совсем их не осталось, но оглядываешься назад, чтобы понять, что ещё один год пролетел, пролетел безрезультатно, бездарно, бесследно, безвозмездно и исчез, как утренний туман, почти ничего не оставив, кроме воспоминаний, которые скоро смешаются с другими воспоминаниями следующих лет. И нельзя будет потом точно понять, где он этот год и какой он был…
Но есть ежегодное мероприятие, происходящее именно в день рождения, изнуряющее и выматывающее, высасывающее почти все соки и отбирающее почти все силы. И, как знать, быть может, благодаря именно ему, этому мероприятию, и забываешь, хотя бы на короткое время, о стремительно и бесследно пролетевшем годе, о том, что стал на год старше и подошёл ближе к развязке.
Это мероприятие - подготовка празднования дня рождения и ожидание гостей. Именно подготовка празднования, напоминающая волнение и трепет на сцене перед закрытым занавесом, за которым шум и вздохи переполненного зала, а не само мероприятие, когда занавес открыт, и ты находишься уже во власти сценария, и уже ничего не сделать, и не повлиять на ход события, и ничего не изменить потому, что идёт представление. И тогда, во время самого мероприятия, почти полностью лишённый своих последних сил, с трудом сохраняешь на бледном как полотно лице натянутую то ли улыбку то ли гримасу несчастного человека, словно подавившегося рыбной косточкой и желающего её, во что бы то ни стало, выхаркнуть, и продолжаешь играть, играть и играть роль радушного, переполняемого силами и энергией хозяина…
Дни рождения в моём доме проходят многолюдно и шумно. Инициатором и вдохновителем их всегда выступает моя жена Евдокия, потому что видит во всём этом творимом ею безобразии свой глубокий смысл. Во-первых, поддерживается имидж хлебосольной семьи. Во-вторых, приглашаются нужные и не самые последние люди, от которых кое-что зависит в этой жизни. И, в-третьих, впрочем, сам не знаю, что в-третьих, но явно что-то есть и в-третьих и в-четвёртых и даже в-пятых тоже, ибо не стала бы моя жена только из-за двух ничтожных причин устраивать пиршества с размахом английской королевы.
И так мне предстояло праздновать очередной мой день рождения. Почему-то именно на этот мой день рождения Евдокия пригласила своего нового начальника. И других гостей, конечно, тоже пригласила, но эти другие гости на фоне фигуры нового и очень важного начальника жены должны были быть просто цветным фоном и антуражем.
Начальник этот стал начальником Евдокии совсем недавно. На своём старом рабочем месте он где-то как-то проштрафился, о чем никому ничего доподлинно не было известно, но за эти самые свои грехи был он переведён в новые начальники Евдокии с записанной в личное дело формулировкой, как и обычно пишут в этих случаях: «в связи с переходом на другую работу». Отдел, где начиная с 8-30 часов утра и вплоть до 17-30 вечера убивает свою жизнь Евдокия, носит название технического или техотдела, хотя почему он так называется, не может объяснить ни моя жена, ни тем более я, потому что никакой техники и ничего мало-мальски близко к ней относящегося отродясь в этом техотделе никогда не бывало, по крайней мере, на протяжении всего того времени, сколько я знаю свою Евдокию.
Я хорошо запомнил тот день, когда пришла домой моя Евдокия и сообщила мне, что опять к ним в отдел прислали нового начальника и опять этот начальник почему-то «заморский». Так и сказала: «заморский» потому, что имя, фамилия и отчество этого нового начальника были трудно запоминающимися и наши с Евдокией уши они совсем не ласкали. А писалось это так: Лапидус Годель Янкелевич. Я не оговорился. Так действительно только писалось, потому что произносилось это совершенно по-другому, и только буквы озвучиваемых инициалов соответствовали паспортным, настоящим. А звучало это так: Геннадий Яковлевич. На левой руке Геннадия Яковлевича в самом начале его большого пальца была выколота старая, потускневшая татуировка из четырёх крупных неровных букв: «ГОДЯ», за что Геннадия Яковлевича тут же, за глаза, так и стали все называть - Годей. До Годи, по мнению моей жены, были начальники тоже «заморские» потому, что носили они фамилии не объяснимые и непереводимые на русский язык: Жопман и Мандельблат. Имена и отчества у этих бывших начальников тоже были не лучше их «заморских» фамилий.
Но вернёмся к моему дню рождения, на празднование которого был приглашён ещё ни разу не виденный мной Годя. Возражать против Годи мне было бесполезно и уже поздно, ибо Евдокия приглашала гостей всегда сама и никогда со мной не советовалась, как и случилось в этом последнем случае, связанном с празднованием моего очередного дня рождения. Со слов Евдокии, приглашение Годя воспринял, ничуть не смутившись своим незнанием личности виновника торжества, и теперь нужно было готовиться к его приходу со всей тщательностью, ответственностью и силой, на которую мы с Евдокией только были способны.
Евдокия почему-то решила, что Годя непременно должен любить фаршированную рыбу, блюдо, по её мнению тоже «заморское», которое и следовало в качестве главного сюрприза подать к нашему столу. Евдокия, для получения консультаций по поводу секретов приготовления этой самой фаршированной рыбы, нисколько того не смущаясь, направилась прямиком в еврейский культурный центр, в котором её приняли весьма вежливо и дружелюбно, и даже где-то с распростёртыми объятиями.
Руководитель еврейского центра, крупная женщина с такими же крупными чертами лица, в очках, с увеличивающими линзами, отчего черты её лица становились ещё крупнее, первым делом вручила Евдокии свою визитную карточку, исполненную на белой блестящей бумаге с голубыми каёмочками, на которой была изображена синяя шестиконечная звезда, и из которой следовало, что руководителя еврейского культурного центра зовут Новиковой Аллой Алексеевной. Евдокия была немало удивлена и озадачена наличием понятных и привычных фамилии, имени и отчества, написанных на визитке самого руководителя еврейского культурного центра, потому что ждала увидеть нечто тоже «заморское» трудно читаемое и трудно произносимое, но, вспомнив своего Годю, решила, что и руководительница центра тоже, как и он, с целью стирания граней и различий между народами и для большей понятности, несколько видоизменила свои инициалы….
Алла Алексеевна сама говорила с Евдокией в своём кабинете. В разговоре этом выяснилось, что рыба, предназначенная для фарширования, должна быть обязательно крупной и обязательно с чешуей, и уж совсем будет хорошо и правильно, если эту рыбу Евдокия приобретёт здесь же в этом самом культурном центре. Евдокия согласно закивала головой, чем открыто показала своё удовлетворение и благодарность Алле Алексеевне.
Сотрудником центра, похожим на вечно выпившего мясника из мясной лавки на новом рынке, была принесена свежая рыба, аккуратно упакованная в запаянный полупрозрачный пакет, и передана Евдокии. Рыба смотрелась привлекательно, совсем, как живая из аквариума, что плавают в новом торговом центре, но её стоимость мало чем привлекла бы покупателя, лежи эта самая рыба и красуйся себе на прилавке рыбной лавки того же самого нового рынка, откуда был выпивший мясник. Но Евдокия не остановилась перед шокирующей цифрой и расплатилась сполна.
Алла Алексеевна, не без удовольствия получив деньги, сделала реверанс и сказала, что в означенный час к нам домой придет специальная женщина из этого самого культурного центра, чтобы помочь приготовить эту самую рыбу потому, что процесс приготовления фаршированной рыбы достаточно сложен и трудоёмок, а поскольку вкушать рыбу будет настоящий ценитель и знаток этого блюда, то и её приготовлением должен заняться настоящий специалист, который должен быть непременно ко всему прочему ещё и евреем, а по-иному, то есть если готовить рыбу станет не еврей, то рыба эта совсем не получится. А ещё попросила Алла Алексеевна, чтобы специальной женщине-рыбнице много не платили, поскольку в стоимость этой рыбы уже включена оплата её сложного приготовления и потому цена рыбы могла шокировать доверчивую Евдокию. Просьба не платить «много» была уже намёком на то, что платить, хоть и немного, но придется.
Вернувшись домой с диковинной рыбиной, Евдокия сказала мне, что готовить рыбу придут в день моего рождения, что этот процесс будет длительным, а чтобы успеть с приготовлением фаршированной рыбы к приходу гостей, начнут приготовление с самого утра. А мне Евдокия поручила подготовить это бесценное речное чудо - очистить рыбу от чешуи, но не ни в коем случае не резать и не потрошить, поскольку дальше уже начинаются эти самые сложности и секреты её приготовления, с которыми может справиться только лицо еврейской национальности.
А ещё Евдокия потребовала от меня, чтобы я на своей работе попросил отгул и находился дома в день своего рождения, что я и сделал, правда, без особого на то желания, поскольку лишил себя приятных минут поздравления со стороны сослуживцев и не менее приятной возможности поцеловаться в алые и горячие губы с представительницами женской части своего коллектива, которые на моей службе были уж очень хороши и привлекательны, но ко мне не питали никакого интереса….
Очистка рыбы от чешуи, скажу я вам, друзья мои, дело отнюдь не из лёгких. Оно требует определённого опыта, сноровки, аккуратности, знаний и подготовки, которые приобрёл я благодаря своему опыту. А чищу рыбу я часто потому, что её любит кушать Евдокия и считает она рыбное блюдо уж очень полезным. Вспоминаю мой первый опыт. В первый свой раз я так увлекся процессом отделения чешуи от рыбы, что этой самой чешуёй были густо залеплены все предметы, находившиеся в окружающем меня пространстве на расстоянии достаточно отдалённом от самой рыбы: мои одежда, обувь, волосы, стёкла очков и глаза тоже, открытые участки тела, стены, мебель, полы, потолки, окна, цветы в горшках и сами горшки, из которых произрастают эти цветы, куча неглаженого белья, находящаяся в тот день на кухне и подготовленная к глажению, и даже утюг, стоявший на полу. Короче говоря – всё, всё, всё, находившееся и пребывающее на кухне, где впервые я лишал чешуи несчастную рыбу. Чешуя эта, мелким прозрачным бисером, настолько плотно и крепко приклеилась, что оторвать её после её попадания на предметы и высыхания было делом весьма сложным, а иногда и невозможным. Чешую, из-за её прозрачности, никогда не видно сразу, но, попав на кожу и высохнув, она стягивает кожу и отрывается не сразу и с болью.
Я знаю, что в стародавние времена из рыбьей чешуи варили клей, на котором замешивались краски и потом писались фрески по штукатурке стен храмов. Фрески, просуществовавшие уже несколько столетий, сохраняются и поныне. А тот первый мой опыт очистки завершился ссорой с Евдокией и спровоцировал внеплановый ремонт нашей кухни.
Как-то раз я попробовал вынести рыбину во двор и чистить её там, прямо на зелёной траве, где рисковал только лишь одним: залепить чешуёй свою одежду. Но, как только я разместил предмет очищения на траве и приступил к процедуре очистки, то был тот час же атакован изголодавшимися бродячими собаками, которых аромат рыбы привёл в неуправляемый экстаз. Я бежал от них в страхе быть укушенным бешеной псиной, позабыв и о рыбе и о приказавшем долго жить рыбном супе, позабыв и о жене, хотя помнил, что от неё достанется мне сполна. А брошенная мной рыба была в короткой драке-разборке братьев меньших тут же отправлена неочищенная со всеми своими потрохами, в бездонные желудки бездомных собак. Позже, методом проб и ошибок, а ещё подгоняемый укорами и наказаниями жены моей Евдокии, я нашёл-таки самое подходящее место для чистки чешуи.
Делюсь своим ещё не запатентованным открытием: это - ванна.
Рыбу я располагаю на дне ванны, и чищу её там, шкрябая обычной вилкой по чешуе, начиная от хвоста. Но, надо не забыть подложить под рыбу дощечку и пошире и подлиннее и попрочнее, потому что вместе с чешуёй можно незаметно соскрести эмаль ванны и тогда стоимость рыбного супа будет равняться стоимости очищаемой рыбы, сложенной со стоимостью замены исцарапанной ванны на новую, желательно импортную, а ещё и её доставки на этаж, и установки ванны, и спуска вниз к мусорным ящикам не совсем ещё старой, но уже дырявой вашей ванны. Но, если ванна всё-таки осталась не повреждённой, то ни коим разом нельзя смывать очищенную чешую в канализацию прямо из ванны потому, что в этом случае будет напрочь засорена канализация под ванной и тогда стоимость рыбного супа будет равняться стоимости рыбы, сложенной со стоимостью прочистки канализации, а ещё и стоимости обеда и выпивки слесаря, вызванного из жэка. Рыбу следует чистить, не вынимая её из просторного пакета, но только пакет должен быть прозрачным, ибо под непрозрачным можно быстро повредить свою переднюю конечность и тогда стоимость любимого рыбного супа…. Впрочем, вы и так уже не хуже меня всё поняли, сосчитали и освоили.
Наступил день моего рождения. Я проснулся одновременно с Евдокией, которая по своему жизненному ритму, в отличие от меня, относится к жаворонкам и по утрам встаёт рано. Я выслушал её поздравление, напоил Евдокию утренним кофе и, не мешкая долго, приступил к делу. На сей раз, я пошёл тем путём, который проторил себе сам своим умом и опытом, чем немало, как вы это чувствуете, горжусь, а именно: понёс рыбу, купленную в еврейском культурном центре, в ванную. Евдокия, видя моё усердие и не скрывая по этому поводу своей радости, заглянула в ванную, сказала: «Ни пуха, ни пера, птенчик, я приду с обеда и помогу» и, хлопнув дверью, умчалась в свой техотдел, оставив меня наедине с очищаемой рыбой.
Чистка прошла на редкость чётко, быстро и почти без выстреливания в пространство клейких липких частиц, именуемых чешуёй. Теперь мне предстояло смыть чешую, что обычно я делаю в соседнем с ванной помещении – туалете, а конкретнее – унитазе. Наш семейный унитаз – это гордость Евдокии. Не менее двух раз в день Евдокия чистит это чудо цивилизации, от чего оно, это самое чудо блестит и сияет, как новенькое, подобно тому, что красуется на витрине нового гипермаркета, где в огромном аквариуме плавают живые рыбы. Евдокия, всякий раз показывая гостям квартиру, непременно открывает дверь туалета, заставив гостей зажмурить глаза от слепящего их фаянсового блеска, и при этом всегда говорит ослеплённым гостям, что из нашего унитаза даже пить можно. Но вот пить из него, почему-то никто не решается, не подаёт примера и моя Евдокия, не пью и я. Зато я, в тайне от неё, укладываю только что очищенную рыбину в сияющий унитаз, и, придерживая рыбу за хвост, спускаю воду, уносящую в сети водоканала многочисленные рыбьи чешуйки.
Точно так я всё сделал и на этот раз. Только этому разу судьба уготовила трагическое завершение. Рыба, почему-то, оказалась очень скользкой, её хвост короток, а поток воды очень сильным, а я никак не был готов к сложению этих трех сочетаний, не рассчитал силу своих рук, не удержал рыбу и она, как живая, выскользнула и, повинуясь турбулентному потоку жидкости, вырвавшемуся из хорошо отрегулированного и тоже блестящего смывного бачка, уплыла…
Я почувствовал холодок в своей груди и, ещё не осознавая всей глубины и трагизма случившегося, просунул, насколько это было возможно, свою руку в тайные, холодные лабиринты унитаза, но нащупал только один предмет, которой после извлечения его на свет оказался ржавым гвоздём, неизвестно откуда и как появившимся в чистом фаянсовом лабиринте. В эту минуту я готов был припасть к фаянсовому чуду цивилизации и испить эту воду, лишь бы показалась заветная рыбья башка с выпученными рыбьими покрасневшими и не шевелящимися глазами. Но чудо не наступало, а многократные повторные просовывания и заталкивания рук в жидкое холодное унитазное чрево не давали никаких результатов, кроме ощущения скользких холодных стенок унитазного фаянса. И тут я совершенно реально почувствовал накатившуюся на меня беду - усиливающимся холодком в груди, подступающим комом к горлу и выступившими на поверхности всего моего тела капельками пота. Я с ужасом стал осознавать, что беда, обманув меня, подкралась с совершенно неожиданной стороны, её поступью было журчание воды, и хорошо отрегулированное смывное оборудование, и теперь она дышала в моё лицо своим ледяным дыханием из вычищенного моей женой унитазного отверстия.
Я воспринял исчезновение вожделенной рыбы, как уход в небытие родного близкого человека. Померкло утреннее поздравление с наступившим днём рождения и уже не хотелось смотреть на только что радовавший мной глаз подарок моей жены - бледно-розовые кальсоны на серой пуговке, с начесом. Звуки жизни, только что наполнявшие надеждой и радостью мой дом, теперь же сделались отвратительными и непереносимыми. Я плотно закрыл свои уши ладонями, но звуки проникали сквозь толщу моих ладоней утренним телевизионным ток-шоу, аплодисментами статистов, приглашённых в телевизионную студию, надрывным голосом заевшегося ведущего, минуты работы которого, должно быть, как счетчик в такси, отсчитывались и измерялись не звонкой монетой, а зелёными бумажками с изображением президента Америки. Сквозь ладони я слышал звуки движущегося лифта, скрежет выдвигаемого ящика мусоропровода на лестничной площадке, скрип открывающейся подъездной двери, потом эти звуки стали вытесняться звоном, заглушающим всё остальное и заползающим в мои уши через неплотности между пальцами рук, через незаметные щели между кожей лица и кожей ладоней.
Мне казалось, что я схожу с ума и безумие поселяется в моей голове в виде этого невыносимого звона. В голове стали возникать кошмарные картины, я увидел сидящего за нашим накрытым столом Годю, которого я до этого ни разу не встречал и нигде не видел. Годя оказался человеком полным и важным, в смокинге и малиновой бабочке с лицом писателя Аркадия Вайнера. Я услышал сквозь звон, как Евдокия с гордостью объявила коронный номер дня: «Фаршированная рыба» и в комнату с гостями, медленно и важно, как летающая тарелка, влетел большой поднос, покружился над головами гостей и опустился на стол перед Годей, раздвигая тарелки и салатницы и тем самым, расчищая себе место на праздничном столе. Я увидел, что на подносе лежит уплывшая только что от меня рыба, но совсем не фаршированная, а очень даже живая. Рыба глотала воздух своим беззубым ртом, двигала выпученными глазами, находила своим взглядом Годю, пристально смотрела на него своим немигающим взглядом, а потом сказала голосом пьяного мясника, что из мясной лавки на новом рынке: «Вода в унитазе чистая, я сама её пила, вот попробуйте» и выпустила из своей рыбьей пасти прямо Годе в лицо упругую водяную струю, от чего Годя упал со стула на пол, а его малиновая бабочка вдруг начала быстро-быстро махать своими бархатными мягкими крыльями, отделилась от Годиной шеи и полетела порхая на огонёк, закрыв собой свет люстры и погрузив всех во тьму. Наступила темнота и начался общий переполох… Звон в моих ушах стал совсем нестерпимым. Я ослабил свои ладони, зажимающие уши, отвёл их от зажатых ушей и понял, что звоном безумия был долгий настойчивый звонок во входную дверь моей квартиры. Совсем позабыв, что нахожусь только в одних моих самых любимых клетчатых семейных трусах по колено, я открыл замок входной двери в квартиру и толкнул наружу дверь, обитую черным дерматином.
За дверью стояла женщина, лет тридцати, высокая и стройная, со светлыми волосами под серым шарфом и небесно-голубыми глазами, лёгким загаром на лице. И это в январе-то месяце! Еле уловимое мгновение, ничтожная пауза уже дали мне понять, что передо мной была красавица. Ещё одно мгновение и я понял, что передо мной мой идеал, а следующее мгновение вселило сомнения: не сон ли это и не продолжение ли это моих недавних галлюцинаций? Я незаметно ущипнул себя, благо сделать это было легко и просто потому, что стоял я в одних семейных трусах. Нет, я не спал, я бодрствовал. Я стоял и молчал, а ещё я испивал глазами её и не мог напиться досыта.
- Я из еврейского культурного центра, вы ждёте специалиста? – её голос был
мягче и нежнее бархата, с одинаковым блаженством этим голосом можно наслаждаться в точности так же, как и пить её красоту. Я слышал похожий тембр голоса у актрисы Брынзовой из нашего городского театра, когда последний раз был на премьере с Евдокией, и влюбился тогда в тот голос.
- Что вы сказали? – ничего не поняв из сути сказанного, переспросил я.
- Вы плохо слышите? – громко переспросила она.
- Да… То есть…. Нет. Просто я…
- Это у вас рыба?
- Да, да, - вскричал я, испугавшись, что пауза затягивается, и прекрасная
незнакомка может исчезнуть, как мираж и оставить меня, потому я заговорил скороговоркой, - Проходите, я рад, я ждал вас, очень ждал, вы даже представить себе не можете, как я вас ждал, и как я вам рад.
Тут я заметил, что прекрасная незнакомка с интересом разглядывает меня и сообразил, что нахожусь в одних трусах. Я почувствовал, как жгучая, предательская краска заливает моё лицо. Наверное, я сделался очень красным, потому что кожа моего лица пылала совершенно нестерпимо. Краешком глаза я увидел малиновый кончик своего носа, который и правда имел цвет свежей, созревшей малины. Она заулыбалась, заметив моё смущение. Но убегать и одеваться было уже поздно: слишком долго я красовался в неглиже перед прекрасной незнакомкой и, кажется, нравился ей своим смущением и своим видом. По крайней мере, я почувствовал это. У меня действительно было на что посмотреть: я неплохо сложен, чему способствовали мои ежедневные занятия в собственный обеденный перерыв на тренажере, который приобрели специально для сотрудников моего офиса. Случилось так, что только я один пристрастился к этому инструменту и мог наслаждаться и чувствовать напряжение и рост своих мышц. В этом занятии был, пожалуй, единственный недостаток – на работе негде было помыться. А быть может, в этом недостатке было и своё преимущество, потому что после этих ежедневных занятий на тренажере, ко мне никто не подходил близко, не нервировал своими вопросами и не отвлекал меня от работы. Меня не приглашало даже моё руководство, что было немаловажным для ощущения собственного душевного спокойствия и равновесия. А ещё у меня имелась растительность на теле, привлекательная для женских глаз, покрывающая мои соски, разросшаяся мелкими кудряшками на моей груди, бегущая вниз дорожкой волос на животе, устилающая тонкими, с золотым отблеском волосами мои ноги и руки. Я чувствовал, что голубоглазая незнакомка тоже любуется мной, как и я ею.
- Простите меня за мой непристойный вид….
- Не стоит волноваться, я уже адаптировалась к вашей наготе. Поверьте мне, в этом что-то есть. А где собственно предмет моего визита?
- Рыба?
- Да.
- Она в унитазе.
- Как в унитазе?
- Её унесла струя.
- Чья струя?
- Моя… То есть не моя, а унитазная, - спохватился я и вовремя поправился.
- Ничего не понимаю, это вы так шутите?
Я вспомнил уплывшую рыбу и снова, с ещё большей силой, ощутил своё несчастье. Почему-то я чувствовал, что блондинка может помочь мне в моей беде. Я предложил ей раздеться, помог снять её роскошную норковую шубу, мягкую и лёгкую, с влажными меховыми иголочками от растаявших снежинок. Я ощутил тонкий, манящий запах неведомых мне духов, исходящий от серого шарфа, покрывавшего её голову и так хорошо сочетающегося с цветом её небесных глаз.
Я рассказал ей о своём несчастье и для большей убедительности показал сияющий унитаз, разделочную доску и нож, сохранившие на себе редкие чешуйки уплывшей рыбы.
- Ну и дела, - сказала она.
- Помогите, - взмолился я, - гости специально придут на фаршированную рыбу. А выйдет, что их надули. Моя жена… Ей не пережить такую беду, - я почувствовал, что на моих глазах выступили слёзы и мне нисколько не было стыдно ни этих слёз ни своих трусов, а прекрасная незнакомка представлялась мне уже вовсе не незнакомкой, а давней и старой знакомой, которая всегда выручала меня, - Придумайте что-нибудь, вы же умные люди…
- Это точно, дурак среди нас – редкое явление.
- Как вас зовут?
- Варварой, можно просто – Варя.
- А по-настоящему?
- Так и зовут.
Тут только я рассмотрел, что у Варвары чисто славянские черты лица, совершенные и идеальные. Я представил её в русском народном костюме, в кокошнике, с подносом в руках, на котором румяный хлеб с блестящей сладкой корочкой и маленькая солонка, наполненная кристалликами соли, и это было вполне правдоподобно.
- Простите за бестактный вопрос, не удобно спрашивать…
- Что такое? Говорите.
- Вы кто будете по национальности?
- Еврейка, - уверенно сказала Варвара, потом, помолчав немного, добавила, - по мужу.
- Бывает, - сказал я, так и не уяснив себе до конца непонятные национальные
тонкости…
- Не знаю, как помочь вам, - она посмотрела на свои часики, ладно сидящее
на её изящном запястье вместе с тонким золотым браслетом, тряхнула головкой, расправляя свои золотые кудри, и сказала:
- Совсем не остаётся времени на приготовление фаршированной рыбы, даже
если сейчас купить её на базаре, всё равно не успеть сделать по полному рецепту…
- Сделайте, что-нибудь, Варенька, - я опустился перед ней на колени и эти мои действия были совершенно искренними, без тени позёрства и малейшей игры.
- Что вы, что вы, сейчас же встаньте, - она протянула ко мне свои руки,
непроизвольно коснувшись ими моей груди, от чего меня словно током ударило. Я поймал её руку и прижал к своему сердцу. Она не сопротивлялась. Я держал её ладонь на своём сердце и мы оба слышали его частые удары, ускоренные смешавшимися воедино моими переживаниями, к которым прибавилось совершенно новое, давно уже не испытываемое мной чувство: трепет перед незнакомкой. Я снял её руку со своего сердца, поднёс её ладонь к своим губам и стал целовать. Я не смотрел ей в глаза, но чувствовал по её покорности и мягкости её суставов, что ей это нравилось.
- Вы обрезаны? – услышал я её голос.
- Нет, я аккуратно чистил рыбу, у меня нет на руках и царапины.
- Я не о руках, я о другом, - она оттянула резинку моих трусов и, держа её
оттянутой, посмотрела в образовавшееся пространство между моим накачанным животом, c уходящей вниз дорожкой волос, и клетчатой тканью трусов.
- Классный, - сказала она, - у меня ещё ни разу не было такого.
От этого взгляда я, как будто от нежного прикосновения к моей чувствительной плоти, почувствовал своё возбуждение, быстрое, полное и устойчивое. По телу пробежала дрожь, томная и предвкушающая. Она это видела. И я, уже не осознавая и не отдавая отчёта своим действиям, повинуясь только одним своим чувствам, крепко обнял и привлёк её к себе. Своими губами я ощутил тепло её щёк, прохладу её ресниц, нежность её губ и шаловливость её языка. Весь мир, существовавший и мучащий меня ещё несколько минут назад исчез, растворился, пропал вместе с его прошлым, остались только два его высших создания, два тела, два сознания, сливающихся в одно целое, я и она, кому уготовано было встретиться именно в день моего появления в этом мире и подарить друг другу несколько минут счастья. И оно случилось, это счастье, короткое по времени, но бесконечное по своим ощущениям. Мы познали тела друг друга. Я её нежное, стройное, упругое, жаркое, загорелое, а она моё мохнатое, мускулистое, и я понял, что судьба готовила эту встречу долгими моими тренировками в обеденные перерывы, ибо моё тело, с его возможностями, силой и совершенством стало и для неё тоже подарком судьбы.
……………………………………………………………………………………………………...
Собираясь уходить, она сказала:
- Кажется, я знаю, как помочь тебе. Скажи, что в доме на полдня отключали
электроэнергию, не работала плита, и мне пришлось унести с собой рыбу и готовить её в другом месте. Скажи, что рыбу принесут к столу. И отключи свет на самом деле, чтобы оттаял и потёк холодильник, тогда уж точно никто не усомниться в твоём рассказе. С днём рождения, милый, - и вновь её губы на мгновение коснулись моих, пылающих и ещё продолжающих сохранять на себе вкус её поцелуев.
- Так и будет, да?
- Да, - сказала она и ушла так же неожиданно, как и появилась, оставив со мной на какое-то время запах своих чудных духов и примятость подушек дивана, а я стоял перед закрывшейся дверью и слушал звуки её шагов, звуки лифта, спускающего её вниз, хлопок входной двери моего подъезда, закрывшейся за ней. Я поверил ей, потому что уже любил её.
____
Прибежала Евдокия и я, не дав ей отдышаться и отводя глаза в сторону, сходу выпалил ей версию об аварии электричества в доме, а она стыд моей измены приняла за мои глубочайшие переживания из-за того, что рыбу готовят где-то, не знамо где, и что отключена электроэнергия, и теперь разморожен холодильник, и я вынужден промокать половой тряпкой лужу талой воды, вытекающей из холодильника, собирая талую воду в ведро. Выслушав меня, она сказала:
- Вечно у тебя что-то случается. А губы-то свои, зачем накусал?
- От волнения…
- От волнения, от волнения, - ворча, передразнила меня Евдокия, - Давай, быстро за дело, надо до прихода гостей всё успеть: унитаз вычистить, закуски нарезать, расставить, одеться и причесаться!
И я, повинуясь указаниям Евдокии, а ещё подгоняемый чувством раскаяния в недавно содеянном, включился в процесс нечеловеческих, почти космических скоростей открывания железных и стеклянных консервных банок, резания овощей и фруктов, колбас и сыра, крабовых палочек и варёного картофеля, очистки орехов и селёдки, натирания на тёрке моркови и свеклы, жаренья и варенья, кипячения и подогревания, откупоривания пробок и крышек винных и водочных бутылок разной формы, цвета и содержимого. По причине дикой спешки, была разбита бутылка подсолнечного масла и вязкое масло предательски затекло в щель между кухонными тумбочками, просачиваясь медленной желтоватой лужицей на полки тумбочек, растекаясь по полу, и вытекая под ноги из совсем неожиданных мест, рассыпана соль прямо в свежеприготовленный салат из ананаса, чеснока и сыра, расколота одна из любимых тарелок Евдокии, входившая в число предметов старинного дореволюционного бабушкиного сервиза. Евдокия кричала, ругала меня непечатными словами, жалела свою растраченную на меня жизнь и поломанную судьбу, называла меня тютей-матютей, а подготовка стола, несмотря на нехватку времени и все эти неприятности, шла своим ходом, хоть и казавшимся не очень быстрым. На столе, покрытом белой рельефной скатертью, ниспадающей вниз ажурными кружевами, добавлялось и добавлялось количество тарелок и салатниц, блюд и блюдец, заполненных пьянящими и благоухающими деликатесами.
Как только на столе не без труда было найдено место последней тарелке с салатом, поставленной почти на бок, так зазвенел звонок входной двери. Евдокия, крикнув мне: «Встречай», сама бросилась в ванную обливать свои пазухи дезодорантами, снимать бигуди, делать начёс, красить ногти лаком и алой помадой свои потускневшие губы, надевать бархатное черное вечернее платье с белым кружевным воротником и красные туфли-лодочки под цвет помады и лака ногтей. Я же, не сбавляя своего напряжения, двинулся по направлению к входной двери на звон звонка, на ходу надевая и застёгивал черные брюки, которые не успел погладить, благо на черном фоне не так заметно, заправляя и застёгивая белую рубашку, затягивая узел галстука, и при этом что есть мочи орал: «Лечу, лечу», дабы слышно было стоящим за входной дверью, обитой дерматином, исцарапанным покойным котом, фотография которого висела в нашей спальне рядом с фотографией моей Евдокии.
Гости пришли все разом, заполнили прихожую, а часть гостей, не поместившись в квартире, стояла на нашей обшарпанной площадке, ожидая своей очереди, чтобы войти и тоже раздеться. Долговязый худой незнакомый мужчина в черном цигейковом пирожке, и узким лицом, вытянутым по вертикали вдоль своего высокого роста, успевший последним поместиться в прихожей, громко прокричал:
- Евдокия, выводи сюда своего суженого, ряженого, щя мы ему уши надерём!
Некоторые гости были мне знакомы: это были сослуживцы жены, фотографии которых приносила показывать Евдокия домой, врач-проктолог, подружившаяся недавно с Евдокией, со своими мужем и детьми, молодая парикмахерша, стригущая на дому Евдокию, а иногда заодно и меня, годившаяся мне по возрасту в дочери, массажистка Елена Васильевна, громко и заразительно смеющаяся во время массажирования 45-летного тела моей супруги. Евдокия быстро справилась со своим туалетом и успела выйти к гостям, которые медленно раздевались, толкаясь в тесноте прихожей, обрывая и роняя на пол висящие на стенах прихожей календарь, кашпо с искусственными цветами и несколько репродукций. Я, еле успевая, уносил раздеваемые гостями пальто, шапки, шарфы, шали и сапоги в нашу спальню, где раскладывал этот гардероб на кровати и полу, а на лице, как мог, пытался сохранить подобие улыбки и своей радости. Гостям, как в музее, выдали тапочки, которые купила Евдокия специально для приёмов в нашем доме. Им показали квартиру, конечно же, сияющий унитаз, сопровождая этот показ рассказом о том, что из нашего унитаза пить можно. Потом гостей пригласили в зал, где стоял сервированный стол, и где мне, как имениннику, были вручены подарки.
Долговязым мужчиной оказался сам Годя, и в его облике, на первый взгляд не похожем на тот, что я себе представлял ещё утром, всё-таки, было что-то знакомое. Он был в коричневом костюме в блестящую широкую полосочку, и галстуке с огромным узлом. Годя первым поздравил меня, произнеся трогательную речь о семейном благополучии, о Евдокии, которая хорошо работает на своём рабочем месте, чему, по предположениям Годи, должен был непременно способствовать только я, будучи верным и любящим её мужем. Свою речь Годя завершил стихами Степана Щипачёва «Любовь не вздохи на скамейке», а мне почему-то подумалось, что весь мир уже знает о моей встрече с Варварой, и я покраснел.
Все остальные гости загалдели и закричали: «Поздравляем», стали дарить мне коробочки, упакованные в цветную блестящую бумагу и перевязанные цветными бумажными ленточками с завитушками. А Годя под многозначительный взгляд Евдокии подарил мне заклеенный конверт, после чего все зааплодировали, а затем расселись. Годя сел во главе стола, как именинник, а мы с Евдокией оба на одной табуретке, на углу стола. Так мне проще было выходить и подносить гостям, и так мне было легче сохранять улыбку на своём лице, потому что об улыбке уже не думалось, она стала непроизвольной, и теперь я старался изо всех своих сил, теснимый Евдокией, не свалиться с краешка табуретки.
Выпили, застучали вилками, зазвенели хрусталём, стали хвалить салаты, болгарское вино, старинную посуду и погоду. Кто-то рассказал о похоронах известного артиста, которые им же были увидены в Москве, восторгался полированным гробом, в который посчастливилось лечь этому артисту, кто-то рассказал о квартирных кражах, кто-то о краже денег со счетов владельцев мобильных телефонов, кто-то, узнав, что за столом врач, стал расспрашивать об особенностях её проктологической практики. Годя рассказал анекдот про одного несчастного мужичка, заболевшего аденомой предстательной железы. Мужичок этот обратился к глазному врачу, оттого, что у него выступали слёзы, когда он силился отправить малую нужду. Медицинская тематика развеселила гостей, но больше всего смялись, заражаясь смехом Годи, который хохотал мелкими раскатами, высоким, почти женским голосом, показывая свои длинные желтые зубы, подходившие к его высокому росту и его удлинённым чертам лица. Потом Годя, превозмогая смех, простонал:
- Мы сегодня будем пить или нет?
С Годей согласились все. Налили кому вино, а кому водку, затем выпили чокаясь, желая мне много известных и избитых пожеланий, закусили, а сослуживцы Евдокии раздали сидящим за столом бумажки и по ним, немного фальшивя, запели песню «Вот кто-то с горочки спустился». Только песня была не про милого, в песне пелось про меня, и гимнастёрка защитная была не на милом, а на мне, и яркий орден был тоже на моей груди. Мне сделалось приятно, и у меня от избытка чувств выступили слёзы на глазах. Годя увидел мои слёзы и снова вспомнил свой анекдот про аденому, и все снова засмеялись потому, что выходило, что и у меня тоже была аденома и, стало быть, половая слабость. В этот самый момент я упал таки со своего стула, на краешке которого сидел краешком своей ягодицы, а точнее меня столкнула Евдокия, когда тоже стала смеяться и от этого своего смеха трястись всем своим телом. Моё падение развеселило гостей ещё больше потому, что я упал на спину, а ноги мои задрались наверх и какой-то момент сидящие за столом могли видеть Евдокию, а рядом с ней торчащие, как из-под земли, ноги в серых штопаных носках.
Снова выпили, на этот раз за здоровье хозяйки, а Годя закричал, обращаясь к Евдокии:
- Матушка, а где же обещанная рыба? Дай нам её отведать, не прячь её!
И все по команде Годи стали скандировать дружно: «Рыбу, рыбу, рыбу…». Эти выкрики почему-то мне напомнили свадебное «Горько». Я не знал, что нам дальше делать и что можно придумывать в оправдание отсутствия фаршированной рыбы, потому что рыбу не несли, а в душе закрались сомнения, принесут ли её вообще…. Нашлась сообразительная Евдокия. Под крики гостей, напоминающих свадебное «Горько», она ухватила меня за бока и стала целовать меня взасос, как это принято делать молодожёнам на их свадьбе, чем повергла в полный шок наших гостей и меня тоже. Гости захлопали в ладоши, а Годя стал считать продолжительность нашего поцелуя, а все опять хором подхватили его нескорый счёт: «Один, два, три, четыре, пять… семнадцать, восемнадцать…».
Крики и аплодисменты заглушили звонок в нашу входную дверь, настойчивый сигнал которого стал слышен, когда снова предложили выпить, на этот раз за молодых.
- А вот и рыба, - крикнул я и отстранил Евдокию, продолжавшую льнуть ко мне, и выбежал из-за стола открывать двери.
А Годя сказал:
- Встретим её достойно!
И все повставали со своих мест и тоже пошли вслед за мной к входной двери на звук несмолкающего звонка, одёргивая свои платья и брюки, прилипшие и предательски вонзившиеся во все складки засидевшихся и вспотевших тел.
За дверью стоял тот самый сотрудник еврейского культурного центра, похожий на вечно выпившего мясника из мясной лавки на новом рынке. В руках этот сотрудник держал свёрток, упакованный в блестящую серебряную бумагу, и перевязанный голубой бумажной лентой с большим бантом, похожим на цветок.
- Это вам от нашего центра в знак благодарности и признательности, - сказал сотрудник культурного центра и предложил мне расписаться в квитанции. Я, ничего не понимая и ничего не подозревая, расписался, поблагодарил сотрудника, взял у него свёрток и оказался с блестящим свёртком у нашего праздничного стола в окружении гостей.
Дрожащими от волнения руками, я развязал бумажную ленту, развернул блестящую и хрустящую бумагу, и все увидели содержимое пакета.
Это был багет из полированного дерева тёмного цвета, с золотой инкрустацией. Под стеклом, заправленным в багетный профиль, была подложена тисненая бумага цвета пятисотрублёвой купюры с крупным текстом на русском языке с буквами, исполненными под еврейское квадратное письмо.
- Кажется, вас наградили. Позвольте зачесть, - услышал я над собой Годин голос и передал ему роскошный багет. Годя вытащил из внутреннего кармана своего пиджака большие очки со слегка затемнёнными желтоватыми стёклами, встряхнул их, открывая очки, надел на свой вытянутый нос и стал неторопливо читать текст:
- Многоуважаемая Евдокия, фаршированная рыба, приготовленная в честь дня
рождения вашего мужа, признана победителем престижного конкурса «ФИШ» по качеству приготовления и уровню художественного оформления. Ваше блюдо отправлено в Иерусалим, где будет представлено, как эталон национального кулинарного искусства. Поздравляем вас с заслуженной победой в конкурсе.
Годя замолчал, замолчали и все остальные. Первым опомнилась врач-проктолог. Она бросилась, поздравлять, обнимать и целовать Евдокию, а за врачом стали поздравлять Евдокию все остальные. Я стоял в стороне и мысленно благодарил красивую Варвару, так неожиданно появившуюся в моей жизни, за её находчивость и думал, что не дурно было бы встретиться с ней ещё раз.
Евдокия, пребывая в приподнятом настроении, почему-то подарила чудесную грамоту Годе, он же не отказался от подарка и принял его, будто именно его рыба, а не моя стала победительницей престижного конкурса. Все сфотографировались на общий фотоснимок, на котором в самом центре сидел Годя с чудесной грамотой в руках. На снимке не оказалось только одного человека – меня потому, что я стоял с фотоаппаратом и фотографировал гостей.
Гости разошлись довольные, унося в своих желудках результаты наших с Евдокией кулинарных усилий и материальных затрат. Годя прощался со мной, как старый родственник, долго целовался и обнимался. Мне было неприятно, потому что от него сильно пахло чесноком, хотя чеснока к сегодняшнему столу мы с больших порциях не подавали. А целовался я только в знак признательности за подаренный мне конверт, который лежал в заднем кармане моих брюк и согревал приятным теплом мою правую ягодицу. После ухода гостей Евдокия, державшаяся бодро при них, повалилась на диван и сказала:
- Начальство, кажется, осталось довольным. Я выложилась до конца. С меня на сегодня хватит. Всё.
Я же стал распаковывать подаренные мне коробочки, и в них, как это ни странно, оказалась в каждой туалетная вода. Глядя на эти подарки, подумалось, что туалетная тема преследует меня весь сегодняшний день и даже вечер.
Я вытащил, подаренный мне Годей конверт, и, предвкушая приятный хруст нескольких зелёных купюр, вскрыл его. В конверте оказалась всего лишь одна открытка с напечатанным в ней типографским поздравлением с днём рождения. Так теперь принято, думать не надо, поздравление продаётся вместе с открыткой. Прочитав короткое поздравление, уместившееся в две строчки, я посмотрел на Евдокию, и она, защищая своего Годю, сказала мне слабым голосом:
- Разве конверт с открыткой не стоит денег?
Мне почему-то стало жалко Евдокию, которая по большому счёту старалась ради меня, совершенно никчемного человека, по вине которого так никто и не отведал «заморское» блюдо - фаршированную рыбу.
2003 г.