Досрочное голосование
Начинается важный этап в жизни каждого не совсем демократического режима — досрочное голосование. Именно в эти смутные дни в университетских аудиториях, военных казармах и в иных подневольных организациях начинается массовая агитация за голосование на неделе, предшествующей выборам, а не в традиционное воскресенье. Студентов обещают освободить от пар в субботу, солдатам-срочникам гарантируют увольнительную на два дня, а работникам обещают дать по пакету почти просроченной колбасы и печенья.
Этот момент остро не любят наблюдатели и оппозиционеры. Дело в том, что в эти дни их на участки допускают в ограниченном режиме и подсчитать точное количество пришедших студентов, военных и прочих не представляется возможным. У нас бытует мнение, что именно в дни досрочного голосования накручивается максимальная явка, проще говоря, всех пришедших (и не пришедших) «досрочников» записывают в проголосовавшие «за кого надо».
Я горю желанием увидеть эту вакханалию, но меня, разумеется, не пускают ни в каком качестве дальше прохода к урнам. Девушки из команды Мескалиной, тем не менее, от моего имени строчат призывы сходить на выборы и «выполнить гражданский долг досрочно». Меня просят сделать селфи возле избирательных урн на нашем избирательном участке с поднятым вверх большим пальцем. Ради этого несложного действа тётечки из комиссии организуют летучее совещание минут на 20. Кому-то звонят, с кем-то не соглашаются, а другим угодливо кивают. Милиционер, охраняющий участок, откровенно зевает и пожимает плечами в ответ на мой вопросительный взгляд.
Наконец, меня с предосторожностями подводят к урне и говорят, как стать, чтобы ракурс не выглядел слишком «эпатажно». Я делаю единственный снимок под присмотром грозного завуча школы и далее отправляю Марине. Завуч старательно переписывает на бумажку номер телефона Мескалиной и гордо удаляется за стол, показываю мне «на выход».
Тут про меня как-то все забывают, и я снова остаюсь стоять в узком коридорчике, словно ждущий вестников-пилигримов из заморских территорий. Люди начинают прибывать. Медленно и шушукающимися группками приходят студенты. Скоренько заглядывают женщины с «вавилонами» на головах и суетятся мужички в неизменных кепках. Процесс отлажен до скорости работы противотанкового ружья: патроны! (паспорт!) — держите (распишитесь) —заряжай! (следует в кабинку) — товсь! (готовиться к броску в урну) — пли! (бюллетень раненой чайкой скользит на дно урны). Дело сделано, можно и на обед сходить.
Я помню свои первые выборы. Это было в 1994 году. Хмурые люди, не отошедшие от похмелья разваленного СССР, двигались сплошной свинцовой волной к местной школе. Это была дебютная избирательная кампания в истории независимой Беларуси, и это казалось фантастикой. Никто до последнего не верил, что можно явиться и проголосовать за того, за кого считаешь нужным, что победа членов КПСС с результатом 98,7% при 95% явке больше вовсе не является императивом. Что каждый голос имеет значение.
Я тогда был меньше ростом, чем избирательная урна. На ней гарцевал рыцарь в доспехах, а сверху люди бросали светлых голубей и они исчезали в недрах пахнущего деревом и пылью ящика. На моих глазах вершилась история, я спрашивал, когда мы пойдём домой и говорил, что хочу в туалет. Родители недолго посовещались и поставили галочку напротив фамилии, которую сегодня мало кто вспомнит. Меня подняли и попросили опустить сложенную вдвое бумажку в щель урны. Народу была тьма, но я быстро протолкнул бюллетень в тёмную пасть нашего будущего.
С тех пор прошло много лет и я часто ходил на выборы. Но вряд ли первые выборы, как и первая любовь, способны повториться. И то ощущение, когда плохонькая газетная бумага выскальзывает из детской ладошки и падает вглубь ящика, скрывающего неизвестное, нельзя сравнить ни с чем.
Ко мне подскакивают ведущая с кинокамерой. Мелькает значок канала «Беларусь 24». Девушка спрашивает разрешения взять интервью и получает его. Я снисходительно говорю, что я — Анатолий Клименков, кандидат в депутаты Палаты представителей по вот этому самому, 96-му Чкаловскому округу. Репортёр так же снисходительно отвечает: «Я в курсе. Знаете, что говорить?». Я киваю. Камера вспыхивает красной индикацией:
— Расскажите, вы пришли проголосовать досрочно?
— Нет, я пользуюсь своим статусом кандидата, чтобы понаблюдать за тем, как реализуется конституционное право граждан на участие в выборах.
— Как вы оцениваете подготовку?
— Всё реализовано на высшем уровне. Процесс выдачи и учёта бюллетеней доведён до автоматизма. Видно, что людей пришло довольно много и они активно голосуют.
— Как оцениваете свои шансы на победу?
— Как достаточно высокие! Команда проводит обширную подготовку и работает с избирателями. Мы стараемся максимально полно донести и изложить нашу программу, ответить на критику и учесть пожелания. Ни для кого не секрет, что своим основным конкурентом я считаю Арину Арно. Молодость и задор, конечно, очень нравятся аудитории нашего округа, но я надеюсь, что оказался более убедительным в эти месяцы и развеял все сомнения.
— Как вы прокомментируете возможное превращение Беларуси в парламентскую республику?
— Мне кажется, в перспективе это отличное решение. Многопартийность и плюрализм мнений — это очень хорошо. Однако об этом рано говорить в разрезе ближайших пяти лет. Вы знаете, что рядом с нами образовался недружественный режим, полагающий, что найденная и разработанная в советское время нефть теперь принадлежит только ему. Он создал весьма неблагоприятную для нас геополитическую обстановку и не хотелось бы повторять ошибок Речи Посполитой, когда в условиях интервенции продолжало действовать никчёмное право «либерум вето». Когда наши оппозиционеры спрашивают меня, заживём ли мы в демократии, я обычно отвечаю, что мы в ней уже жили и ни к чему хорошему тогда и тем более сейчас это бы не привело.
Красный огонёк камеры гаснет.
— А вы молодец, — бросает мне ведущая и уходит снимать членов комиссии.
Я с трудом возвращаюсь домой и залажу под холодный душ. Мне хочется опубликовать фото с хештегом #мычастосовершаемошибки, но я просто сижу под ледяной водой. В итоге дико замерзаю и мне приходится резко наполнять ванную горячей водой, чтобы не испытать всей мощи воспаления лёгких или обморожения. Затем я понимаю, что это выглядит как-то слишком по-декадентски и наливаю себе добротного панамского рома, который по своим каналам раздобыл Диметриус. Жидкость словно одаривает меня всеми прелестями вечно открытых навстречу приключениям берегов, где женщины вяжут траву в снопы, а мужчины неспешно перекрикиваются по-испански.
Ром приносит долгожданное успокоение. Я вдруг осознаю, что осталось совсем немного и скоро я заживу прежней жизнью, пусть даже особо ничего и не заработав, но получив такой бесценный и важный опыт и выйдя из зоны комфорта. После такого мероприятия можно вполне успешно вести курсы политтехнологов, юных и не очень. По крайней мере, понятно, почему на юге вообще ни о чём не парятся. Когда тебе тепло и есть такой ром, можно на всю жизнь предположить, что ты в раю. И довольствоваться этим нехитрым знанием аналогично тому, как им пользовался твой дед, а до него его дед и так далее в недра тысячелетий, до тех самых пор как древний проточеловек высадился на этих ласковых, чудесных землях.
Мы хотим видеть дальше
Вблизи он похож на корейского подростка. Совсем щуплый, лежит, полуприкрыв глаза, и курит. Вокруг, как и у Летова, стоят, сидят и лежат какие-то люди-не люди, сплошные капюшоны и пальто. Он молчит, а я не решаюсь подойти поближе. Миха посмеивается и растворяется в тени дверного проёма.
Виктор Робертович смотрит в потолок и даже не обращает на меня внимания. А я снова не представляю, как начать разговор. Он берёт гитару и едва заметно показывает рукой на стул. Я с облегчением прохожу и сажусь.
— Сыграть что-нибудь?
— Сыграйте.
Он начинает не сразу. На секунду поворачивает голову и смотрит на меня. Потом пытается подобрать какие-то аккорды и несмело пробует ноты. Затем отмечает:
— Не могу подобрать к вам музыку. Не получается выделить что-то одно. Словно глядишь в постоянно вращающийся калейдоскоп и никак не можешь уловить хотя бы одну картинку.
Я заметно огорчаюсь и несмело отвечаю:
— Может, это из-за того, что я не могу найти своего места в жизни?
— Да это не проблема. Нет ведь никакого места в жизни ни для кого. Ты знаешь, что американцы никогда не говорят «любимая работа», ну если ты не кинозвезда? Они обычно говорят — «хорошая работа». То есть прекрасно оплачиваемая, недалеко от дома и не особо напрягающая.
— У меня сейчас как раз такая, — вздыхаю я.
— Слышал. Ты в депутаты идёшь. Причём вроде как не совсем в настоящие. Что ж…
Стань птицей, живущей в моём небе.
Помни, что нет тюрьмы страшнее, чем в голове.
Стань птицей, не думай о хлебе.
Я стану дорогой.
— Хорошо тебе петь.
— Ага. Когда на меня «Икарус» летел, я тоже так подумал. А потом как-то оборвалось всё и вот я уже иду по дороге. Даже не по дороге, а по пустыне. Очень похоже на Аральское море, когда «Иглу» снимали. Идёшь-идёшь, а земля без края лежит справа, слева, спереди и сзади от тебя. И хочешь остановиться, посидеть немного, а не можешь. Очень много времени на размышления остаётся. Я тогда о многом передумал, хотя мне всего 28. Так и эдак прикидывал, что хотел бы поменять. И понял, что хочу оставаться с музыкой. Потом и Мишу встретил.
— Ты сейчас новые песни пишешь?
— А как же! Два альбома почти готовы. Ты только не вздумай на телефон или ещё куда записывать — они всё равно не сохраняются. Их вроде как в вашем мире нет, понимаешь?
— Ну да. Я вообще не сильно большой твой фанат.
— Это даже хорошо. Не люблю я этого. Иногда читаю, что там в Интернете пишут — уму непостижимо. Прямо икону для почитания сделали. А я просто делал то, что хотел.
— Людям понравилось.
— Это хорошо, но ведь ничего особенного тут нет. Время было такое, всем хотелось перемен. И мы верили, что они наступают. Ровными колоннами идут навстречу солнцу. Я, видишь, немного их не застал, но вообще у вас тут не сильно что-то поменялось. Вы всё равно говорите не то, что думаете, а думаете не то, что говорите.
— А тебе публично никак нельзя выступить? Это бы очень многих вдохновило.
— Нет, нельзя, — всё это время Цой не сводит глаз с потолка и курит одну и ту же сигарету, которую никак не может докурить. — Это одно из условий данной полужизни, когда и на этом свете не отпускают, и туда не хочется.
— Но ты ведь пел об окружающей тебя жизни, честно излагал проблемы? Теперь и жизнь другая и проблемы не те.
— Почему же не те? Любовь, дружба, наркотики, секс, политика, смерть. Всегда одно и то же. Это я в той пустыне очень хорошо понял. Там мне вроде как выбор дали — или оставайся шататься, или возвращайся и продолжай творить. Прикидываешь, я опять рисовать начал.
— Вить, а что вообще самое главное?
— Не знаю, — он слегка подёргивает плечами. — Это точно не жизнь, жизнь — это как пересадочный узел из небытия в небытие. Просто ты на этом узле будто бы трезвеешь и поэтому так хорошо помнишь. А в остальном —словно и нет ничего. Наверное, главное — это нести свет.
— Ты считаешь, у тебя получилось?
— Надеюсь.
— Виктор Робертович, через 10 минут, — просовывает голову в проём конферансье.
Цой слабо кивает и начинает наигрывать что-то из «Троллейбуса».
— Как думаешь, сейчас рок в упадке?
— Я бы сказал в андеграунде. Да, пока доминирует рэп. Рок ведь тоже когда-то пришёл к нам с Запада и потом уже наложился на местные особенности. С рэпом сейчас происходит то же самое — уличная контркультура впитывает как губка энергию молодых и перевоплощается в нечто новое.
— А кто сейчас ходит тебя слушать?
— Ты не поверишь, много тех, кому за 30. Ностальгируют, наверное. Хотя, как ты говоришь, и время совсем другое, и люди другие. Я бы хотел, чтобы у вас были честные выборы, чтобы таких как ты выбирали.
— Ну, меня ты совсем не знаешь.
— А мне не надо. Я чувствую. Я познаю людей через свои песни и они словно открываются навстречу.
— Скучаешь по друзьям? По ленинградскому рок-клубу?
— Случается. Особенно зимой, тоска такая, что хоть на стену лезь. Ничего, беру тогда гитару и играю.
— Ты и сейчас считаешь себя замкнутым человеком?
— Да, сейчас даже больше, чем тогда. Помню, читал какой-то фантастический рассказ, где мужик улетел в космос, время прошло и он возвращается, а на Земле всё другое. И его хоть и помнят как героя космоса, но он не вписывается. И в конце он угоняет ракету и снова улетает, как он сам себе говорит, в надежде на то, что после ещё одного временного витка всё изменится. Прилетает, будучи уже немолодым, а на планете разруха и война и всё погибло. Он падает на колени и плачет от бессилия. То есть он за всю жизнь так и не стал своим.
— Хороший рассказ.
— Мне тоже нравится. Поэтому я и черпаю энергию в слушателях, а их тут много ходит, хотя и концерты закрытые.
Цой встаёт и берёт гитару. Тут же в движение приходит теневая масса его сопровождающих, все со вздохами начинают двигаться к выходу. Виктор оборачивается ко мне:
— Я должен тебе совет какой-то дать, что ли? Миша обычно ради этого ко мне людей приводит. Но я не знаю, что тебе сказать. Каждый сам творит свою биографию, идёт на компромиссы. Ты сильного зла только не делай никому, такое не прощается. А со своей жизнью можешь поступать, как хочешь — никто слова не скажет. Но учти, что потом тебя ждёт бескрайняя пустыня и бесконечное время на раздумья. Никто там не судит со стороны, ты сам себя судишь. Идёшь-идёшь и осуждаешь, а как закончишь, тут тебя и встречают. Меня вот Миша, Михаил Иванович, некоторых другие Михаилы встречают. Кого архангелы, а кого и вполне себе бесы.
Он выскальзывает на сцену, а я слышу знакомый голосок, приветствующий публику. Затем начинают играть привычные аккорды «Пачки сигарет». Я встаю и легонько касаюсь одной из его гитар. И мелодия начинает играть прямо у меня в голове. Что-то среднее между пением птиц на весеннем лугу и гулом со стадиона, где проходит чемпионат СССР по лёгкой атлетике.
День выборов
Наконец, настаёт день выборов. Мои соседи по квартире и члены моей неофициальной команды, Андрей и Диметриус, с утра чувствуют плохо скрываемое возбуждение и торжественно употребляют «аперитив» за мою победу. Никакой победы, разумеется, не ожидается, но и то, что мы запланировали вполне способно стать основной новостью дня. Дел, на самом деле, куча. Во-первых, я должен сходить и проголосовать сам, где-то в полдвенадцатого. Затем нужно поехать в штаб и добиться присутствия Андрея и Диметриуса, а потом вызвонить Сеню, который на время вернулся домой, в Кобрин. В штабе предстоит отслеживать ход голосования и ближе к одиннадцати ночи сделать заявление. И это только примерный план.
Из одежды я выбираю нечто в стиле Ким Чен Ына. Стильное, но недорогое. Никогда нельзя показывать электорату, что вы в чём-то превосходите его. Пиджаки и френчи на вас должны быть примерно одной цены с основной массой избирателей. Только на вас должны сидеть подобранные с бОльшим вкусом. В составе миниделегации мы выдвигаемся к школе, призывная музыка которой слышна почти от самого подъезда. Играют неразборчивое белорусское-народное.
У входа нас встречает импровизированная студия современного танца в составе скучающих девушек-подростков, демонстрирующих усталые па, и ростовая кукла чёрного аиста. Хотя гордая птица и не совсем чёрная, выглядит в такой день всё равно жутко. Она замахивается на нас дзюбой и из недр её живота звучит мужской голос: «Хадзице на выборы». Мы успокаиваем аиста и следуем ко входу. В это время ведущий рявкает в микрофон приветствие, и я нервно дёргаюсь в сторону, падая в руки Андрея.
Внутри стоит несколько милиционеров, ребята помладше пытаются замиксовать на цымбалах и балалайке песню I love Belarus. Носятся неизменные тётушки с бэйджиками и лениво прохаживаются наблюдатели от прогосударственных объединений и дружественных режимов Казахстана, Узбекистана и Вьетнама. В кармане начинает вибрировать телефон:
— Проголосовал?
— И тебе доброе утро, Марина.
— Так да-нет?
— Ещё нет, но я уже в школе.
— Давай не тяни, звезда. Я сейчас к тебе направлю телевизионщиков.
Я прохожу к членам избирательной комиссии и протягиваю паспорт. На часах 12-30, а бланки проголосовавших почти пустые. Из нашего крупного дома лишь пара фамилий. Руки у женщины дробно трясутся — ей непривычно выдавать бюллетени живым людям. Обычно они летят в урну заполненными «за кого надо» и без посторонних. Тем не менее, я получаю свой лист и удаляюсь в кабинку, где решительно ставлю птичку напротив своей фамилии и выхожу.
Меня тут же ослепляют вспышки фотокамер и блеск объективов. Марина не предупреждала, что под телевизионщиками она имела в виду представителей всех пяти госканалов, а также «Мира» и «РусБел». Меня торпедируют вопросами, я замираю совершенно ошалевший, даже не успев опустить бюллетень.
Наконец, в какафонии вопросов я различаю «ну, бросайте, почему же вы не бросаете?» и понимаю, что нужно опустить бюллетень в урну. Я подхожу и, стоя лицом к киношникам, медленно опускаю бумагу в щель. Пожалуй, даже слишком медленно. После этого выхожу «пообщаться». Репортёры задают стандартные вопросы, украдкой поглядывая на иностранных делегатов-наблюдателей, и делая вид, что им безумно интересны мои ответы. Я показываю ту же реакцию на их вопросы.
Скоро меня отпускают, поскольку пришла семья с тремя детьми (наверняка подставная) и все переключаются на неё. Я машу рукой друзьям, показывая, что нам тут делать нечего, и мы снова выходим к ростовой кукле и сменившим уставших девочек мальчикам-стихочтецам. День обещает быть ярким и солнечным, туч почти не видно и настроение у всех приподнятое. Вот только настоящих избирателей почти не видно. Тут и там я замечаю «подставных», хотя кто я такой, чтобы рассказывать про фейковых участников, когда сам являюсь таковым.
Я скидываю Марине короткое «проголосовал» и отмечаю, что меня отфоткали с головы до ног. Она наверняка уже звонит всем знакомым редакторкам и репортёркам, выклянчивая снимки для моих соцсетей. На странице Арно я вижу, что она тоже проголосовала на своём участке и пожелала всем «исполнения желаний». Активность Арно проявляла маленькую, как и подобает кандидату, который и так победит. Она не создавала вокруг себя шумиху и не обрушивала на подписчиков тонны словоблудия. Мы же берём в уличном буфете-палатке водочки и смаженку и садимся за столик «отметить» мою финишную прямую. Май торжественно играет изумрудами.
Буфеты во время выборов — это прекрасное наследие советского избирательного спектакля. Они призваны продемонстрировать трудящимся широту души и закромов властей, а также локальное торжество коммунизма. Поэтому привычные блюда и продукты, а особенно алкоголь, продаются здесь по очень заниженным ценам, которых в обычной жизни не увидеть. В белорусскую политэкономическую модель этот атавизм вписался весьма органично и вызывает как острую ностальгию, так и хроническое отторжение. Здесь электората собралось побольше, большинство из них, вероятно, даже не голосовали. Мы допиваем рюмки и выскальзываем на улицу в поисках такси.
Подъезжает вполне добитый «Логан» и мы горделиво называем адрес — Дом печати на проспекте. Водитель кивает и наша компания весело движется в потоке безразличных к выборам минчан и гостей столицы. Нас обгоняет грузовик с установленными мегафонами, которые ревут и призывают горожан сходить на выборы. Ощущение того, что ты оказался в антиутопии становится откровеннее, чем когда-либо. Только сейчас до меня начинают доходить последствия решения участвовать в выборах в роли подсадной утки. Возможно, нужно уже сейчас искать страну, не выдающую беглецов. Что-нибудь вроде Аргентины или Эквадора.
В Доме прессы царит невероятное оживление. На работу вызваны все редакторы, даже те, у которых сегодня вообще нет смены. Поток новостей льётся сплошным водопадом, орошая глаза избирателей божественной росой. Сегодня в этот мозговой центр стекаются сообщения со всех избирательных участков, сколько и где пришло людей, импровизированные интервью и мнения, заявления наблюдателей о честности и прозрачности, кадры с «толпами» выборщиков, неизменно улыбающихся и утаивающих, за кого они отдали голос.
Мескалина провожает нас в комнату, где мы сидим с журналисточками, отслеживающими публикации об Арно и кандидате Клименкове. Активность, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Люди в этот воскресный день явно предпочли отдых на даче и за городом голосованию. Приходится создавать ажиотаж искусственно, а в этом деле нашим СМИ равных нет.
Сегодня в ленте день положительных новостей. То есть убийствам, пожарам и ДТП уделено гораздо меньше внимания. По телевидению в очередной раз запускают краткую рубрику «по волнам моей памяти», вспоминают дикие девяностые, талоны, очереди, отсутствие китайского барахла. Затем мягко переводят стрелки на «нефтяной эмират», «европейского экономического тигра» и «последний островок стабильности». Показывают кадры с успешно работающих сегодня предприятий, включая и мой «родной» «Трансельмаш».
В офисе, где мы сидим, экран большого телевизора разделён на 6 частей (по количеству отображаемых госканалов) и все они идут без звука. Наконец, на двух канала одновременно появляюсь и я, восторженно что-то говорящий. Выглядит убедительно, но вряд ли кому-то интересно. Из длинного интервью в сюжет попадает 30 секунд. Затем моя телеслава незамедлительно меркнет и нам опять показывают засеянные поля, на которых пашут отечественные комбайны, а бабушкам организуют экспресс-голосование на дому.
У нас любят шутить, что тоже хотели бы жить в той Беларуси, что показывают по телевизору и описывают в государственных газетах. Она даже частично существует параллельно с той, в которой обычно обитаю я. Истина в наших новостях читается аккурат по тонкой красной линии, разделяющей ура-патриотическую государственную прессу и упадническо-декадентскую оппозиционную. Балансировать, правда, хотят далеко не все и быстро падают на одну из сторон. Так всем проще.
Ближе к 16 часам избирательный запал начинает иссякать. Ясно, что обеспечить высокую явку не удалось. Восторженные экономические блоки сменяются рассказами о белорусской государственности, уходящей корнями чуть не к кривичам. Затем описываются славные победы ВКЛ и (о, чудо) мелькают даже полосатые хоругви отдельных отрядов княжеских дружин. Затем описывается «супердемократия» Речи Посполитой и потом как-то вскользь упоминается Первая мировая, индустриализация и, наконец, Великая Отечественная война. Я прошу включить звук для одного из каналов.
В условиях угрозы со стороны Восточного Тургистана сюжет про ВОВ звучит очень двусмысленно. Там говорится о готовности белорусов до последнего защищать родную землю и добытую таким трудом «незалежнасць». Сообщается о самоотверженности партизан, которые в конце концов поспособствовали изгнанию врага с нашей земли. Напоминается о подвигах Марата Казея и Зинаиды Туснолобовой-Марченко. В конце мягко намекается, что каким бы сильным не казался враг, всегда найдётся способ его победить. Чем больше шкаф, тем громче падает, короче.
Отдельным пассажем проходит вклад именно белорусского (не советского) народа в Великую победу. Дескать, нас и оккупировали целиком и полностью, и убили каждого третьего, но мы воспряли как птица феникс и расправили крылья над лесами и озёрами. И что прошедший победным маршем по Европе Третий рейх захлебнулся в рельсовой войне и партизанских засадах. Чего уж там говорить о «любительских» армиях, состоящих из частных головорезов, мысленно должен добавить каждый зритель.
Затем начинается сюжет о нынешней белорусской армии. Приводится численность, состав, наличие мобильных и диверсионных соединений, авиации. Мелькают кадры с посадками истребителей прямо на трассу М1, учений «Запад-2019» и локальных имитаций боевых действий на нашей территории. Выглядит всё это красиво и, пожалуй, частную армию Восточного Тургистана может даже испугать минут на сорок. Однако мне сразу же вспоминается армия Ирака, которая считалась четвёртой в мире по численности, но была разгромлена высадившимся американо-натовским десантом. То есть снимать показные видео с учений довольно легко, а вот что вы будете делать, когда на могилёвский глинозём заедут лязгающие траки бронированных машин — это большой вопрос. Хотя думаю до этого не дойдёт. Сейчас экономически любую страну задушить проще, чем танками и десантниками.
Иногда к нам заглядывает Миша, иногда Марина. Они мимоходом интересуются нашим настроением и показывают большие пальцы вверх. Сказать, как идут дела прямо сейчас, довольно сложно. Нужно ждать закрытия избирательных участков и начала подсчёта голосов. Именно тогда и свершится задуманное. Именно тогда в Чкаловском округе победит несравненная Арина Арно — молодая, амбициозная, умеющая так искренне улыбаться (и больше особенно ничем не выделяющаяся) королева красоты.
Мы с нетерпением ждём восьми вечера. Я совершенно вымотан и мне почти на всё становится плевать. 30 лет управленческой вакханалии привели к тому, что всё государство опёрлось на бюджетников — учителей, милиционеров, военных, журналистов — то есть на самое себя. Сам бюджет при этом опасно стал зависим от цены на углеводороды Восточного Тургистана. Цены скидочные — бюджет зарабатывает и щедро одаривает своих приближённых. Учителей, чтобы считали голоса «как надо» и вообще демонстрировали лояльность. Милиционеров, чтобы они защищали власть и разгоняли митингующих без тени сомнения. Военных, чтобы они не вздумали провернуть латиноамериканский вариант с переворотом. Журналистов, чтобы те выдавали бодрые заметки и репортажи из параллельной Беларуси.
Беда в том, что система эта не нова и достаточно порочна, поскольку удерживает лояльную прослойку исключительно финансами и разного рода льготами. Идеологией тут и не пахнет, а тем более искренней поддержкой. Нет, психов, конечно, везде хватает, но редкий служащий на самом деле не понимает, что происходит и верит новостям из телика. Кого-то удерживает невозможность заработать иными способами, других — семьи и необходимость кормить детей, третьих — компромат. В ключевые моменты отечественной истории (выборы) вся эта немаленькая прослойка населения активизируется для придания легитимности избираемой власти. За это их жалуют разными стимулами, вроде премии в 200 баксов за «правильно» проведённые выборы. Грамоты и повышения в расчёт не берём, хотя активное «служение» — это верный способ продвинуться наверх.
Наконец, наступает восемь часов вечера. Избирательные участки по всей стране закрываются, голосование окончено. Скоро называют явку — в среднем по стране 72%, в Минске самая низкая — около 56%. То есть пришло только немногим более половины избирателей. Я киваю Диметриусу и Андрею. Как только объявят первые результаты по участку, я сделаю заявление на своих страничках.
В это самое время в школах и других помещениях происходит примерно следующее. Несколько тёток покрупнее приподнимают урну и переворачивают её. Сложенные бюллетени высыпаются на стол. Затем они же становятся спинами к членам наблюдательных комиссий, а перед ними вырастает вежливый, но непреклонный охранник, который запрещает подходить близко, снимать, комментировать, попросить показать бюллетени. Начинается подсчёт голосов. Вырастают солидные кучки, свидетельствующие о скорой победе назначенных властью триумфаторов, и скудно ютятся стопочки поданных за оппозицию голосов.
Доказать ничего нельзя. Не помогут даже поимки за руку и видеодоказательства. Не припомню ни одного случая, чтобы результаты пересматривались или признавались нелегитимными. К этому прибавляются ещё абсолютно неподконтрольные данные, полученные в ходе досрочного голосования, и картина получается не просто маслом, а бутербродом с маслом и икрой. А победившие кандидаты становятся звёздами. Звёздами со вкусом красной икры, имитирующими принадлежность к успеху.
Нельзя сказать, что среди кандидатов совсем нет достойных людей. Они там есть, только почему-то не участвуют в конкурентной борьбе, где их вполне даже честно избрали бы, а приобретают индульгенцию на победу. Вот что бывает, когда тонкая плёнка демократии накладывается на заскорузлое полено автократии. Всё равно скрыть истинный государственный остов не удаётся, он предательски просвечивает через праздничную мишуру буфетов, фестивалей тружеников села и непонятные мероприятия с праздниками.
На Западе другие проблемы. В их демократиях решают бабло и связи. Тот, кто активнее остальных размахивает купюрами, может купить себе больше рекламы в соцсетях, голосов избирателей и даже конкурентов. Говорить при этом достаточно обычные популистские лозунги, побольше обещать и ничего не исполнять. Поэтому там народ по другой причине на выборы не ходит — все говорят одно и то же, состав парламента и правительства тасуется, а ничего не меняется. И только газеты живут сплетнями о новых скандалах бывших властьпридержащих.
Чуть за полночь приходят первые данные о набранных кандидатами голосах. Независимую спортсменку Полежалову, кстати, не допустили к выборам в последний момент. В принципе, ничего удивительного:
- Арно — 38%
- Клименков — 34,5%
- Петрушкевич — 13%
- Зайчик — 10%
- Вихура — 3%
- Бюллетени, признанные недействительными — 1,5%
Я прошу парней пересесть поближе ко мне. Журналисточки уже убежали, поэтому мы сидим одни и я кладу смартфон так, чтобы записать видеобращение о своём участии в выборах и призыв не признавать их ни в коем случае, а всячески сопротивляться. Это и есть момент истины, ради которого я всё-таки довёл задуманное до конца. Мой шаг в вечность и окончательное прощание с иллюзиями.
Переворот в сознании
В комнату неожиданно входят пятеро. Марина и четверо здоровенных быков в масках. Они выхватывают мой ноутбук и обрывают кабели у всех компов, которые стоят в офисе. Мескалина скрестила руки на груди и прожигает меня взглядом. Мне вдруг становится почти всё понятно.
— Марина, что здесь происходит?
— Здесь происходит неизбежное, Толя. Своими действиями ты ставишь под угрозу избирательную кампанию и временно будешь изолирован от внешнего мира.
В это время она показывает на ловко замаскированную под шар-украшение камеру, которая, видимо, всё записывала.
— Какого чёрта? Вы все хотите потом пойти по уголовной статье за незаконное лишение свободы?
— Потише, уважаемый, — бурчит мне одна из масок, — а то, знаете, как говорят, «нет человека — нет дела».
Нас бесцеремонно оттесняют от экрана с онлайн-голосованием и выключают всё оборудование из сети.
— А как же активация протестной массы?
— Прости, Толя, но это не мой стиль. Таким образом, я хотела быть в курсе всего того, что ты делаешь. Я знала, что тебе нельзя доверять. Ты вышел из-под контроля и стал опасен. Ты создал реальную угрозу избранию Арно.
— Но ты же её ненавидишь?
— Брось! Мы дружим больше четырёх лет, она одна из самых моих близких подруг. Она была в курсе всей твоей избирательной кампании, всех твоих шагов и предложений. Это Арина, в том числе, и предложила тебя сегодня изолировать, не дать возможность сделать последнее заявление, призывающее к неповиновению.
— Ясно, — я сажусь на стул. — Тебе-то я поверил. Никому не верил, ни Михе, ни твоим сотрудницам, но тебе поверил. Особенно после плена.
— А что плен? — вскидывает брови Мескалина. — Я раньше военным корреспондентом работала, была на Донбассе, мне эти балаклавы-пулемёты столь же хорошо знакомы, как кристаллы Сваровски.
— Где Сеня?
— Пока тоже временно изолирован. Перехватили его на подходе сюда. С ним всё в порядке, у нас хорошие «офисы», — говорит один из «быков».
— Что прикажете делать?
— Заявление. В онлайне и с моего телефона.
Я смотрю на Андрея и Диметриуса. Последний едва заметно качает головой.
— За что вы так ненавидите страну? Вы привели её к тому, что над ней нависла реальная угроза потери суверенитета.
— И именно поэтому сейчас важно сохранить существующую власть. Никакой демократии в период нестабильности не нужно. Представь, что будет, если сейчас в парламент пройдут все, кто угодно.
— У вас всегда отговорки. Я их уже три десятка лет слушаю. То денег нет, то коррупция, то нефть мало стоит, то высоко. И к чему это привело?
— Ты сделаешь отказное заявление?
— Что за отказное?
— В котором скажешь, что учитывая политический момент отказываешься от участия в избирательной кампании прямо сейчас и просишь назначения Арины Арно в состав парламента нового созыва. И призываешь к этому всех остальных кандидатов.
— Неплохая речь. Ну, а если откажусь?
— Ничего страшного. Вывозить в лес не будем. Просто к утру огласим победу Арно. И все съедят. А твой минимальный отрыв, буквально в пару десятков голосов, увеличим до уровня статистической погрешности.
— Неплохо у вас всё схвачено. И теперь ещё более непонятно, зачем я нужен был с самого начала.
— Видимость честных выборов всё равно должна существовать.
— А слежка?
— Какая слежка?
— Да наблюдали за мной двое в KIA.
— Это не наши. Люди Посейдонова, — отзывается «бык», похоже, главный.
— Давай телефон.
Диметриус умоляюще смотрит на меня. Некоторые дороги нужно уметь проходить до конца. Они мне платили, всё было честно. Я не должен был создавать параллельную реальность с собой в роли Марата, вздымающего красное знамя. И то, что я хотел бы сказать, однозначно не тянет на речь 18 июня Шарля де Голля.
Я устанавливаю бумажку так, чтобы не было особо заметно на камеру, что я читаю и приступаю:
— Друзья, всем привет! Сегодня закончился большой день, к которому мы все так готовились. И вы невероятно поддерживали меня все эти три месяца. Мне очень больно это говорить, но сложившаяся политическая обстановка требует от нас стабильного правительства, законодательных органов и суда. В этой ситуации наиболее целесообразным я вижу отказ от выдвижения своей кандидатуры в депутаты парламента. Не хотелось бы отказываться в пользу кого-то конкретного, но время для голосования уже закончилось и я могу назвать имя. Я хочу, чтобы мой отказ воспринимался как одновременная подача голоса в пользу Арины Арно. Для вас не секрет, что она симпатизирует политике нынешних властей. Но в условиях угрозы вторжения Восточного Тургистана это именно то, что нужно. Арно войдёт в состав нового парламента и поможет нам пережить переходный период, который необходим для проведения реформ и восстановления экономики. Через пять лет вернусь и я, и другие, более достойные кандидаты, чтобы на свободном избирательном поле поучаствовать в конкурентной борьбе…
Я читаю с вдохновением и местами удачно использую экспромты. Мескалина улыбается и радостно кивает. Её сопровождающие наверняка тоже довольны, хотя у людей их профессии эмоции запрятаны под маски и где-то в подвалы сознания, ключи от которых выброшены.
Первыми реагируют на выложенные видео Кристинка (Сенина любовь) и мой старый знакомый, ставший знакомой — Кейша. Она репостят видео к себе. Кристинка ничего не подписывает, а вот Кейша строчит длинный пост поддержки, в котором говорит, что понимает как тяжело кандидату Клименкову и какое давление он испытал. Что ему, скорее всего, нелегко далось это решение и он действительно заботится о будущем страны. Кейша просит подписчиков, живущих в Беларуси, помочь с распространением видео и поддержать меня лайками и комментариями.
Эх, девушки, знали бы вы, как мне сейчас стыдно за то, что я использую вашу доверчивость. Вы искренне хотите помочь, но даже не представляете, в какую грязную игру я ввязался. Мескалина начинает строчить благодарности от моего имени и с моих аккаунтов в том числе и в группах движения «Белый аист». Внезапно она хмурит брови и говорит:
— Какие-то проблемы со связью. Надо бы найти сеть постабильнее.
В этот момент ей кто-то звонит:
— Алло? Да, Миша. Как где? Сижу с нашим кандидатом. Да не с Арно, а с Толиком. Что?! Когда? Не может быть.
Она как-то растерянно отключается. Быкам тоже что-то наговаривают в наушники и они смотрят на Мескалину в ожидании команды. Я не понимаю, что происходит. Неужели нас хотят вывезти на ту самую базу «СОБРа»? Марина слегка мотает головой охране на выход.
Я слышу, как в недрах Дома печати начинается шум, словно разом прорывает небольшую плотину. Слышны приглушённые голоса, которые переговариваются о чём-то. Странно, ведь подсчёт голосов ещё продолжается и как минимум редакторам интернет-порталов нужно находиться на своих местах. Однако выглядит так, словно началась эвакуация и про нас забыли.
Падение белого аиста
Слышно, как гулко, словно инопланетный шмель, пролетает самолёт. Мы заблокированы. Я бросаюсь к окну. Четвёртый этаж. Внизу приветливо машут руками двое здоровяков с сигаретами. Стоит «фольксваген транспортёр» без номеров, наглухо затонированный. Внутри него наверняка тоже сидят крепкие ребята, надёжно исполняющие приказы. Андрей проверяет дверь. Её точно чем-то подпёрли снаружи. Я достаю спрятанный заранее гаджет и пытаюсь выйти в Интернет. Офисный компьютер от сети отключен, а быстро соединить провода не может даже Диметриус.
Сеть глушат. С трудом открываются турбо-копии новостных страничек. ГосСМИ однозначно обвиняют меня в провокации, винят в организации массовых беспорядков и первых жертвах (которых, скорее всего, нет). Зато у оппозиционных страничек я герой, бросивший вызов системе. Они зовут людей на улицы и требуют международных наблюдателей. В соцсетях творится анархия, лайки и комментарии появляются каждую секунду. Снова пролетает самолёт с тяжёлым рёвом трудяг-двигателей.
Я скидываю Светке сообщение и «Меридиан» мгновенно публикует «эксклюзив»:
«Кандидат в депутаты и наш бывший сотрудник А. Клименков блокирован в Доме прессы со своими друзьями. Ребятам глушат связь и не дают выйти. По имеющейся у нас информации, Клименков действительно пошёл на выборы как кандидат-«ширма» для обеспечения легитимности победы А. Арно. Однако у него был свой план и собственное желание сообщить всем о неправомерности подсчёта голосов и лжи, царящей в этом процессе».
Сообщение «Меридиана» перепечатывают с комментариями. Макс Климович пишет пространное сообщение о том, что он, конечно, никогда не был до конца уверен, что я выдвинулся как независимый кандидат, но поверил в мой искренний порыв рассказать правду и объединить людей вокруг идеи, а не вокруг кандидата Клименкова.
Мы садимся за стол. Андрей мимоходом проверяет дверь ударом плеча. Она почти не шелохнулась. Я не успеваю раскрыть рта, чтобы сказать хоть что-нибудь, как над крышей Дома прессы снова пролетает явно транспортный воздушный корабль.
— Чего это они разлетались сегодня? — спрашиваю я.
— Почему «они»? Это же один и тот же транспортник летает, Ил-76, об этом даже писали, чтобы минчан успокоить.
— И что он вот так, круги наворачивает?
— Манёвры какие-то. Минобороны говорило, что так надо, это плановые полёты.
— Это не Ил-76, — вдруг произносит Диметриус, прислушиваясь.
Мы молчим. Я молчу потому, что неважно, какой «ил» сейчас кружит над столицей. Андрей, наверное, думает, можно ли столом выбить дверь. Поиграть в штурм ворот древнего замка.
— Это Ил-112, — уверенно произносит Диметриус, дождавшись четвёртого самолёта за вечер.
Мы смотрим на него.
— Я ведь служил в НАТО, — поясняет Диметриус, — и нас учили чётко и безошибочно распознавать низколетящие самолёты по звуку двигателей. Это летает точно не Ил-76.
Я пожимаю плечами. Сейчас это не так важно.
— Дело в том, что на вооружении Беларуси Ил-112 не стоят…
Мы с Андреем переглядываемся.
— У нас были оперативные сводки из верхушки Восточного Тургистана. Там давно зрел план по мягкому вторжению. Вначале они прекратили оказывать экономическую помощь, затем сменили риторику, а потом достали из пыльных сейфов проект нового образования — Республики Драгомышль. Ваши отказались подписать этот союзный договор.
Тишину прерывает только гул ламп дневного света.
— Это произошло ещё в конце зимы. Все отвлеклись на выборы и как-то пропустили важные заявления тургистанцев. А они недвусмысленно намекнули на скорый иной исход объединения. Я так подозреваю, что это именно оно и началось.
Диметриуса начинает перекрывать гул вертолётов. Слышно как лопасти яростно разрывают воздух. Я хоть и не служил в НАТО, но слышу, что некоторые винтокрылые машины идут тройками и попарно.
— Диметриус, ты…
— Обычно нас называют резидентами. Мы присутствуем в интересующих нас странах в качестве негласных наблюдателей. Оперативно докладываем про обстановку и настроения. Поэтому, учитывая, что последнюю шифровку я отправил вчера вечером, в Брюсселе очевидно уже в курсе.
Я листаю ленту. Интернет вдруг заработал нормально. Друзья сообщают о перемещениях неких неустановленных вооружённых сил. Джипы угловатые и без номеров. Боевые машины закамуфлированы тёмно-зелёными водорослями и не имеют на бортах никаких опознавательных знаков. Военные облачены в современную форму, тоже тёмно-зелёные, на вопросы не отвечают, лишь просят не выходить на дорогу во время прохождения колонн.
Я и сам начинаю слышать эти колонны. Лязг гусениц и усиленные газы при ускорении. Словно я опять попал на репетицию парада. Я бросаюсь к окну. Никаких крепких ребят и их микроавтобуса у входа в здание уже нет. Внизу вообще слишком тихо и не видно никого.
— Давайте-ка выбираться, — командую я и мы подхватываем стол.
Мы похожи на тройку отважных рыцарей, которые штурмуют главные ворота вражеского замка. Мы молотим столом как средневековым тараном из славных германских саг. Дверь начинает поддаваться. От каждого удара её швыряет назад примерно на два сантиметра. Мы запыхались и вспотели, но решительно намерены вырваться. Наконец китайские ДСП-двери дают трещину по центру. Мы начинаем увеличивать образовавшуюся брешь и молотим по ней ногами. Наконец, мне удаётся пролезть, ободрать рукава и щиколотки. В дверь вставлен ключ.
Я открываю её и выпускаю товарищей. Мы мчимся по немому зданию прямиком к лифту. Он не отвечает. Тогда мы сбегаем вниз и все одновременно замечаем, что будка вахтёра пуста, в ней никого нет. Где-то на улице, далеко-далеко что-то громко говорят в мегафон. По интонации слышно, что слова успокоительные и ободряющие.
Через такой же тихий двор мы вырываемся на проспект и сразу оказываемся перед военным, а точнее почти носами упираемся в его «Калашников». Улица оцеплена и чуть поодаль видны такие же спокойные солдаты, мягко препятствующие выходу людей на дорогу. Лицо солдата скрыто чёрной маской, но голос мы слышим вполне отчётливо:
— Спокойно, парни. Станьте, пожалуйста, вот сюда. Не загораживайте въезд в арку. Будьте любезны и спасибо.
— Вежливые… — только и произносит Андрей.
По проспекту неспешно продвигается колонна техники. Тут и танки, и грузовики, и джипы, и БТР. Внезапно одна из боевых машин показывает правый поворот и выезжает почти к нам. На её бортах хищно изогнулись амурские тигры. Мы в страхе отступаем. Дёрнувшись и ударив по газам на месте, БМП замирает. Люк откидывается и оттуда высовывается парень в танкистском шлеме. Он жестом подзывает остановившего нас вежливого бойца и что-то кричит ему сверху. Боец пожимает плечами и показывает рукой куда-то вперёд и направо.
Командир экипажа БМП явно недоволен. Он что-то кричит и бьёт себя по шлему, а потом отрывисто машет рукой. Вежливый солдат возвращается на место. Парень в шлеме барабанит пальцами по броне и начинает оглядываться. Тут он замечает нас и радостно машет, призывая подойти. Я смотрю на Андрея и Диметриуса. Их лица непроницаемы. На кисельных ногах я медленно подхожу к БМП.
Сквозь лязг гусениц и грохот моторов я слышу:
— Эй, хлопчик, не подскажешь, где тут Дом прессы?
Я молча машу рукой в арку.
— А я по ширине пройду во двор?
Я окидываю взглядом стоящую по диагонали БМП и утвердительно киваю.
— От и ладненько, — орёт парень и исчезает в люке.
Меня будто отбрасывает выхлопами в сторону. БМП уверенно и довольно легко входит в арку и начинает шарить носом во дворе. Я слышу сзади нарастающий шум. Один из инженерных танков виляет в сторону, задевает, умышленно или случайно, широким ковшом стенд, призывающий идти на выборы, и он падает к моим ногам. На глаза мне попадается символ нашего движения «Белый аист». Гордая птица теперь пикирует вниз, а вспышки от фонарей проезжающих машин выглядят трассерами, которые медленно и без анестезии режут её обессилевшее тело.
На дальних берегах
Мы смотрим на море. Оно настолько лазурное, что даже слегка слепит. К счастью, мы все в очках. Максимально тёмных, как и подобает в этой стране. И все в элегантных белых штанах «мечта Остапа Бендера». И все в удобных поло с непременными надписями на английском. Мы сидим в Chalet Berezka и пьём лёгкие коктейли, в которые по личной просьбе Диметриуса добавили немного водки.
Не знаю, как у Андрея (о, мы взяли его с собой!), а у меня перед глазами подёргивается в аравийской дымке отель «Атлантис». Восставший прямо из мечтаний Аладдина, он подпирает собой уходящее в бесконечность небо Дубая цвета моря. Мы сняли номера не там, а прямо на «пальме». Я уж не знаю, что там орал в трубку Диметриус своим дружкам из НАТО, но нас эвакуировали мгновенно. Решать тоже надо было быстро. Вместе с дипкорпусом нас вывезли под презрительные взгляды раскосых вояк Восточного Тургистана. Аэропорт, кстати, они захватили одним из первых объектов.
Результаты выборов, естественно, были аннулированы. Хотя формально тургистанцы лишь взяли под защиту объекты, угрожающие их суверенитету, — участок нефте- и газопровода, аэропорт, пару военных баз и весь Минск — итоги выборов главе ЦИК пришлось отменить ввиду «чрезвычайной ситуации». Да собственно и окончательных результатов ещё никаких получить не удалось, слишком уж быстро нас атаковал частный экспедиционный корпус олигархата.
— Вкуснота-то какая!
Мы начинаем тихо ржать. Кому что, а Сене всё о еде. Да, его мы тоже вытащили. Любовника рэперши Кристинки заперли в одном из офисов Дома прессы, когда он спешил к нам. Я вернулся в офис за телефоном и по гулким ударам, раздававшимся из одного из зарешёченных окон понял, кого там могут содержать. Затем я подбежал к тому самому командиру БМП, что спрашивал у меня дорогу. Мы быстро намотали трос на решётку и выдернули её с корнями. Так Сеня оказался на свободе и с тех пор мы не расставались.
Не долго думая, британский дипломатический борт, в который набились немцы, поляки, итальянцы и даже вьетнамцы, взял курс на Дубай. Лично я был только «за». Не самое плохое убежище, не считая, конечно, невероятной жары под 40. Но мы сидим в тени, смотрим на солнце и прислушиваемся к рокоту шоссе шейха Зайда. Он, кстати, улыбается нам и машет рукой с плаката вдали. Я легонько отдаю ему честь, прикоснувшись двумя пальцами к дужке очков.
Наш дальнейший путь лежит в Буэнос-Айрес. Нет, мы не беглые нацисты и не поплывём туда на U-ботах. В столицу Аргентины нас доставит вполне комфортабельный борт Etihad, правда кому-то, скорее всего Сене, придётся сидеть отдельно. Зато трое других счастливчиков смогут наслаждаться беседой, сном и выпивкой все эти 20 часов. По алкогольной карте у нас безлимит.
Хотя, может, отдельное место возьму себе именно я, бывший кандидат в депутаты Палаты представителей Анатолий Борисович Клименков. В воздушных судах я и так почти никогда не сплю, а тут у меня будут почти целые сутки, чтобы напечатать на защищённом ноутбуке Диметриуса от фирмы Panasonic краткое изложение случившегося со мной за эти три месяца. На защищённых ноутбуках ведь есть невзламываемый Word или на худой конец сверхзащищённый «Блокнот»?
На первое время в Аргентине нам понадобятся средства, а свою историю я смогу продать «Меридиану», «Креветке» или кто там останется после тургистанской зачистки. Правда, я подозреваю, что Диметриус вывез немного золота и точно знает парочку парней на Villa31, которые купят у него слитки и при этом не сделают средством для удержания пуль из «узи».
В Дубае у нас есть ещё несколько дней. Как раз успею показать парням Бурдж-Халифу, сводить в рядом расположенный молл, задержаться на шоу фонтанов. Прощание с родиной? Знаете, оно было хорошо описано в околобунинских произведениях, все эти томные взгляды белых офицеров на удаляющийся крымский берег. Обычно прощаться с родиной приходится в стиле Виктора Януковича — быстро и без оглядки. Некогда оглядываться. А иногда и просто некуда.
Что там произошло с Мишей и остальными — я не знаю. Даже ни с кем не связывался. Интернет в Эмиратах очень осторожный и не позволяет запускать всякие сомнительные сайты и мессенджеры. И в контексте того, что произошло это даже хорошо. Мировое сообщество с пониманием отнеслось к желанию Восточного Тургистана защитить свои объекты. Против высказались только Россия, КНДР и Южный Судан. Неплохая компания, наиболее точно отображающая отношение к нам со стороны мировых держав.
Остаются последние тысячи символов, а значит моё повествование подходит к концу. Я не знаю, что ждёт дальше нас всех. Диметриусу удалось выбить нам местечки как потенциальным «политзаключённым», но вряд ли это убедит аргентинские службы предоставить нам фазенду в тени акаций. Вероятнее всего, нас выдворят спустя месяц обратно домой, когда станет ясно, что Восточный Тургистан лишь защищает свои объекты и не проводит никакого геноцида. А уж если выяснится, что я вполне себе провластный кандидат, то чувствую зарядят меня в большую катапульту и выстрелят в направлении Европы. Доплыву-не доплыву — это будет зависеть от моих навыков брасса.
Нам приносят пельмени и закуски, т.н. food service. Я есть особенно не хочу (в такую-то жару), но пододвигаю тарелку Сене. Тот благодарно жмёт мне руку. Одну бы, конечно, можно было попробовать, ну да ладно. Я надеваю шляпу, хватаю рукой пару оливок, похожих размером на сливы, и прошу обновить коктейль. Затем встаю и подхожу в парапету. Передо мной благородно расстилается Персидский залив, такой ленивый, спокойный и надёжный, что хочется упасть в его объятия и никогда больше не вставать.