Прогулки в мутное время

ПРОГУЛКИ В МУТНОЕ ВРЕМЯ
повесть

В слякотном Ростове мне вдруг вспомнилось море: шумящее, брызгающее солёными, искрящимися на солнце каплями, весёлое. И голоса неунывающей юности, перед которой был открыт весь мир, такой же жизнерадостный и ясный, как она сама. Впрочем, и у зрелости не было причин для уныния. И подумалось с некоторой долей обречённости: «Как всё изменилось за последние двадцать лет!»
Но всё равно, славно было бы очутиться опять на Чёрном море! Где-нибудь между Анапой и Геленджиком. Повдыхать запах моря... Да, пожалуй, Пшаду можно бы захватить, хотя там морем и не пахнет. Но с Пшадой у меня тоже много связано. Кстати, оттуда до Криницы с симпатичной бухточкой рукой подать. Чуть не забыл про Небуг. Это значительно дальше Пшады, аж за Джубгой, совсем рядом с Туапсе, но и там ощущал я незабываемое чувство полноты жизни. И на крутом серпантине, почти втыкающемся на берегу в деревянное строеньице с облезшей голубой краской. Кажется, это был солярий. И на цветущей полянке по ту сторону шоссе. И в автобусе до Туапсе, с загорелой женщиной, сидящей рядом. Автобус мчался в ревущем, с взвизгами тормозов, потоке автомобилей, а ветерок врывался в поток, колыша занавески на окнах и освежая жаркие наши лица. Автомобили рвались дальше, в Сочи. И там тоже, между Туапсе и Сочи, есть памятные места, своего рода знаки моей пио­нерско-комсомольской юности. Якорная щель, Шепси, Вардане, Дагомыс. Но это так давно было! И чувства те уже несколько поблекли. Вот разве что иногда кольнёт в сердце воспоминание о девчонке с тремя родинками под смуглой коленкой. И о себе, шепчущем ей глупые слова: «Я тебя всегда найду по этим родинкам». Не нашёл. Потерял и не нашёл...
Да, славно было бы очутиться там, несмотря на утраченное. И не только девчонку я потерял. Я незаметно потерял Родину.
А тогда это была – почему была? – моя Родина. Далеко от родного Ростова. Но все равно Родина. И особенно остро я чувствовал свою страну, когда защищал её над Марьиной Рощей, что приютилась домишками и виноградниками у подножья невысоких гор, между Кабардинкой и Геленджиком. Защищал Родину вместе с азербайджанцем Артёмом Бегкиевым, узбеком Мишей Норбаевым, закарпатцем Богданом Свердуном. Мишей Капытиным из-под Липецка, Бабием из Белоруссии, нашим командиром роты, чеченцем капитаном Надуевым. Где сейчас капитан? Может, уже сложил голову за свободную Ичкерию?
А почему защищал «над»? Да потому, что мы были сверху, на горе, а Марьина Роща внизу, под горой. А мы – это глаза, уши и разящий гром. Высотомеры, кивающие решётчатыми параболоидами, как верблюды, дальномеры, карусельно кружащиеся вокруг невидимой оси, ракеты, отслеживающие острыми носами чужие цели, самолёты, настороженно застывшие в узких ангарах. Может быть, вы видели сверкающие на солнце огромные белые шары, высоко в горах, а если хотели подойти к ним поближе, то и предупреждающие таблички: «Стой! Запретная зона!». Это и были мы, охранявшие наше небо сложными электронными системами под прозрачными для радиоволн искусственными оболочками.
И как горько мне стало, когда под Джубгой я увидел одинокого солдатика с рюкзаком, набитым продуктами, который тащился в гору в сопровождении белой собачки к своей разорённой боевой точке на очередную смену. Под белым шаром ничего уже не было. Шаром покати. Может, и над Марьиной Рощей также? И что же охранял солдат в августе 2002 года? Щиты с бодрыми солдатиками и бод­рыми же надписями вдоль поросшей травой дорожки, ведущей к казарме? Казарму с выбитыми стёклами? «Да, чтоб последнее не растащили», – поведал мне худенький ефрейтор, когда мы сидели с ним в курилке, занимавшей очень важное место в солдатской жизни. Я бы без него ни за что не обнаружил эту беседку, настолько заросла она ежевикой и шиповником. И хотя я и не курю, взял у служивого сигаретку, и скоротали мы с ним часок вместе с Белкой, внимательно слушавшей нашу неторопливую беседу. Как будто что-то в ней понимала.
Шесть часов вечера. Солнце стояло почти в четверть над горизонтом, бросая на землю чуть удлинённые тени. Пожалуй, на солнце ещё жарковато, а здесь, на лавочке около пожарной бочки, наполовину заполненной водой, тонко шипевшей от наших бычков, было сумрачно и щемяще-тоскливо.
– А где это – Марьина Роща? – спросил солдат.
– Да совсем рядом с Геленджиком. Мы по хребту в самоволку туда бегали. На танцы. В Марьину спускались за вином, а в Геленджик на танцы. Всё успевали делать. И Родину защищать, и вино пить, и за девчонками приударять. Артём и жену себе отсюда увез в Баку. Мы ему, конечно, здорово помогли.
– Украли, что ли? – хохотнул коротко ефрейтор.
– Не смейся. Послушай-ка лучше. – Я ещё взял у Жени сигаретку и устроился поудобнее. – Ведь ты, наверно, и по себе знаешь, что девушки не особенно симпатизируют солдатам. Курсантам еще куда ни шло. К лейтенантам молоденьким. И Артёму ничего не оставалось делать, как разыграть из себя мага в гимнастерке. И у него получилось, с нашей помощью, – нагнетал я интерес. – Как-то вечером сидели они с Машей перед телевизором и смот­рели передачу о сельском хозяйстве, которая, ну, совсем не нравилась девушке. В наше время часто показывали такие передачи, в лучшее время, как сейчас говорят в прайм-тайме. Артёму было все равно, что смотреть, он бы сидел с Машей и перед выключенным телевизором. А вот Маше не нравилось.
– Пойдём погуляем. Надоело дома сидеть, – сказала она.
– Подожди немного. Сейчас я прогоню этого скучного дядьку, – попросил Артём.
– Ну, ты понимаешь, – объяснял я Жене, – Артём был в самоволке и ему совсем не хотелось попадаться на глаза патрулю. Он взял на кухне полотенце, соорудил из него на голове чалму, выпучил глаза, уставился в телевизор и стал делал на него магические пассы: «Изыди, изыди, нечистая сила». Дядька не исчезал, продолжая что-то бормотать о повышении надоев с одной отдельно взятой коровы. Маша стала смеяться. Это тоже, в общем, хороший признак, когда девушки смеются. Значит им, по крайней мере, не скучно. И вдруг телевизор громко заскрежетал. Экран стал чёрным, и по нему поползли полоски, блистающие зловещим светом. Потом полоски убыстрили свой ход, дёргаясь в такт неведомой могущественной силе. И на улице завыли собаки. Артёму, который знал, в чём тут дело, тоже стало не по себе.
– Артём, мне страшно! Что ты натворил? – прошептала Маша и прижалась к нему.
– Сейчас, сейчас, верну этого дядьку из преисподней, – продолжал гнуть свою магическую линию Артём. И действительно, через несколько минут, дядька, как ни в чём не бывало появился на экране и продолжил свою бесконечную тему, перейдя теперь к проблеме яйценоскости. А Маша оставалась в объятиях нашего младшего сержанта ещё долго. Вот такие, брат, дела. Ну, ты, наверно понял, в чем тут было дело? Просто мы у себя на горке ровно в 20 часов 00 минут на 3 минуты наклонили мощную антенну дальномера по азимуту домика Маши. Мощнейший энергопоток, которого нам хватало во время боевого дежурства, чтобы обнаружить американские пат­рульные самолеты, курсирующие по той стороне турецкой границы, широкой полосой вырубил все телевизоры в зоне своей ответственности. Артём, когда начинал свою магию, знал об этом. Он сам просил нас об этом.
Вот так, Женя, знание, соединённое с чувством, покорило юную геленджикскую красавицу. Потом командир роты всыпал Артёму по первое число за неявку на вечернее построение. Но что такое пять нарядов вне очереди на кухню по сравнению с любовью? Ну, ты не думай ничего плохого. Мы и самолеты-перебежчики перехватывали. Помнишь? Да нет, не помнишь! Ты совсем молодой ещё был. Да и не писали об этом. АН-2 вдоль железки перелетел в Турцию. Так наш оператор, Володя Мироненко из Ашхабада, обнаружил его на локаторе первым и вёл его до самой границы. Не сбили его. Опасались, что там пассажиры были. А летчик-перебежчик их в кукурузном поле высадил. Володю после этого наградили медалью и отпустили домой на десять дней. Домой – это в Туркмению. А теперь? Что делает он в чужом Ашхабаде? Он и Валерка Диковский, – и я недобрым словом помянул наших капиталистических вождей.
– Вместе с ребятами я в мае спускался по дембельской тропе в Геленджик. Купили мы себе там брюки и рубашки – наша гражданская одежда, всё время службы ожидавшая нас в каптёрском складе у старшины, оказалась мала. И неделю гулеванили, и не слазили с женщин. Шучу, шучу. Какие женщины? Нам домой хотелось со страшной силой. Так, погуляли пару деньков на свободе, покупались в море, ну, с девчонками, конечно, познакомились, но они нас не смогли удержать.
А с генералов, пропустивших самолет, сам министр обороны содрал погоны. А чем они виноваты? А если бы пассажиры были?
А вообще, хорошее было время. Может, потому что молодость в нас бурлила. Мы и в футбол на горе играли. Там хорошая поляна была, с настоящими воротами. – А потом, не удержавшись, добавил в лицо солдатику очень резко:
– Но мы в любое время дня и ночи знали, что Родину охраняем, воздушные рубежи её. А ты? Ты что охраняешь?
И, оставив растерянного солдата, пошёл вниз.
В какое же все-таки мутное время мы живём! Ну всё равно, счастливой тебе службы, Женя!
Когда я, не разбирая дороги, по склону горы спустился к морю, был уже предзакатный вечер. Курортники гуляли, купались, смеялись, одним словом, отдыхали. А я сел на камешек, и стал смотреть на заходящее за море солнце, отрешённо думая: «Вот так и Родина моя закатывается, как это солнце».
Но как все же хорошо у спокойного моря, и даже не верится, что ещё два дня назад ГАЗ-66, с Сережкой Афиногеновым за рулём, убегал с Монастырей в долину, прорываясь сквозь бешено мчащиеся потоки воды с визжащими от страха при каждом резком крене машины ярославскими туристками в тентованном кузове. С моих любимых Монастырей.
А три дня тому назад мы уже кругом облазили Монастыри – так называются скалы в окрестностях альп­базы, – искупались в водопаде Мельничного ручья и побывали на горе Папай во время просвета между затянувшимся дождями. Было страшновато. Молнии били по горе сов­сем близко от нас, волосы сыпали искрами, и проводник быстро спустил группу с вершины. Потом начали готовиться к спокойной прогулке вдоль двух горных речек, Папайки и Пшады, через каскады Пшадских водопадов, с выходом на шоссе в районе поселка Пшады. Далее автобус должен был нас домчать в Джубгу и бросить в нежные объятья Чёрного моря. Но не тут-то было. Дождь все усиливался. Мурлыкающая Папайка превратилась в разъярённого зверя, ревущего днем и ночью. Прозрачная вода превратилась в жёлто-коричневую муть и грозила захлестнуть базу. Туристская тропа вниз к морю оказалась закрыта. Позже мы узнали, что «Камаз», посланный за нами от Пшады, перевернулся, не выдержав напора воды, а водитель погиб. И хорошо, что у нас отсутствовала связь с прибрежной цивилизацией. Иначе бы нам стало также известно, что смерч, который поднял с моря тысячи тонн морской воды, смыл в море в окрестностях Новороссийска сотни людей. И тогда паники в лагере было бы не избежать. И вот тут нас и выручил Сергей на своем газоне, пробившийся к нам со стороны Синегорья по древней черкесской дороге с дольменами по обочинам – замшелыми сооружениями из массивных каменных плит, поставленными на «попа» и прикрытыми такой же массивной плитой, образующими своеобразный саркофаг с круглым отверстием с торца. У дольменов можно просить всё, что угодно, вот девчонки из Ярославля и просили древних богов о спасении их душ.
В наше мутное время дольмены являются важной статьёй дохода присосавшихся к ним туристских фирм, которые разводят вокруг древних культовых могил мистику, тревожа предков. Если бы можно было, они бы на каждый дольмен повесили таблички: «Принадлежит такой-то фирме». И даже пытаются вешать. Не только на дольмены, но и на красивейшие ущелья, загребущими руками беря доходы с того, что им не принадлежит. Другие от них не отстают. Пример? Пожалуйста.
У меня за Михайловским перевалом, это не доезжая Пшады, есть знакомый фермер-пчеловод. В мутные девяностые он отхватил себе огромный кусок живописнейшей земли в предгорьях с красивыми полянами, отороченными лесом, и маленьким ущельицем с родником. В этом ущельице у него спасаются от жары его козы. Забредают и дикие.
– Юра! А если в твое ущелье забредёт турист, соблаз­нённый холодной водой из родника?
– Застрелю. Нечего ему по чужой земле бродить.
– И меня застрелишь?
– И тебя застрелю. Если без спроса.
И я чувствую, как родная земля, по которой я привык бродить с рюкзаком, становится пугающе опасной. Хорошо, что её ещё много. И есть ещё места, до которых не дотягиваются жадные руки собственников.
На Монастырях я бывал раньше почти каждый год. И меня сильно удивляло, что люди, приезжающие отдыхать на море, и не подозревали, что, стоит им только немного подняться в горы над Геленджиком, а это всего несколько часов вверх по реке Пшаде, легко бегущей по камешкам, и они окажутся в необычайно красивых местах.
Ведь не зря же здесь пролегал всесоюзный детский маршрут, по которому я и пришёл в те места в первый раз, пересекая партизанские поляны по Церковному хребту, который со времен Отечественной войны стал ещё носить название Партизанского. Теперь пионеры больше не ходят, тропы позарастали, турбазы разрушаются и уже посмат­ривают на них алчные глаза туристических начальников на предмет приватизации под себя.
А вблизи монастырских скал начали собираться последователи неомагических течений. Есть у них и маг-организатор, бывший художник Дима, оказавшийся цепким хозяйственником. Теперь это богемное место знает вся Россия. И приходится шарахаться в сторону от тропы, когда видишь очередное бормочущее чудо в лохмотьях, похожее на городского бомжа, а здесь это непонятное существо находит своих друзей-последователей. И думаешь, для кого партизаны освобождали наши горы, которые «всегда нам помогали»? Почему не слышно детского смеха? Почему настоящие инструкторы, всё умеющие: поставить палатку и развести костёр во время дождя, провесить веревку в опасном месте и не дать туристу упасть в ущелье, спеть вечером под гитару, застрелить дикого кабана из лука стрелой с железным наконечником, даже огурцы выращивать на горе – и этому могут научить ребят – работают у Димы на подряде? И Дима только за то, что инструктор сводил во время дождя неопытных девчонок на Папай по одному ему известной безопасной тропе, выгнал его с работы. И Сережа Зимницкий вынужден был уйти с горы – ведь другой работы там нет – с горы, к которой он прирос всем сердцем – а какие стихи он написал о Монастырях! – вниз и устроиться работать на стройку к «новому русскому», где-то нахапавшему деньги, и теперь ему нужна дача у подножья именно вот этой симпатичной горки. Нашей горки, которая для всех.
Ушёл Сережа, ушёл Игорь, и тоже с гитарой, с Пшадских водопадов, это два часа хода от монастырей, там турбаза приютилась сбоку очень красивого ущелья, сплошь заросшего кизилом. Игорь, которому принадлежат легендарные слова, облетевшие ближние и дальние горы: «Хороший москвич – мёртвый москвич»? Я сначала не понял, в чём дело, но мне объяснили. Москвичи приходят в горы с карманами, полными денег. И за всё платят, даже за то, за что платить нельзя. За бескорыстную помощь. И горы становятся чужими. И Высоцкий, с его «Ведь это наши горы, они помогут нам», становится не нужен.
Я ухожу, не знаю: на время, или насовсем, а Сережины песни звучат у меня в голове.
А я не могу забыть Сережины песни. И вот одна из них – песня скалолаза на Сережино стихотворение «Монастыри»:
Монастыри, я вас люблю, я к вам вернусь.
Воспоминания о вас вселяют грусть.
Я к вам приду, ведь не закончен разговор,
И разведу у водопада свой костёр.
Сниму с плеча давно знакомый вам рюкзак,
Вы извините, если что-то вдруг не так.
Я помнил вас всегда, в любой дали,
Куда б меня мои пути ни завели...
Я подойду и низко Деду поклонюсь.
Не знаю я, когда приеду. Ну и пусть.
Но только знаю – будет так наверняка!
Ну, а пока мой вам привет издалека.
Я волю дам истосковавшимся рукам,
Пройдусь по трещинам, карнизам, козырькам, –
И сердце трепетно забьётся на стене,
Как в первый раз!.. Не забывайте обо мне!
Монастыри! Я обязательно вернусь
И разобью о ваши стены эту грусть.
Я разведу у водопада свой костёр,
Я к вам приду, ведь не закончен разговор!
Для кого это песня? Для тех, кто услышит. Кто услышит? Действительно, мутное время.
Из Монастырей я ухожу, как всегда, вверх по Мельничному ручью, мимо Деда, статного каменного старца с высоким каменным лбом, испещрённым трещинами-морщинами, очень удобными для скалолазного захвата. Потом ручей сворачивает влево, а тропинка – вправо и приводит к так называемому «хохотунчику», очень крутому и очень скользкому, особенно во время дождя, подъё­му, по которому, действительно, невозможно пройти без смеха – рюкзак тянет вниз, ноги скользят, двигаешься рывками, от одного спасательного дерева к другому, рискуя каждую минуту опрокинуться. И, наконец, около горы Тхаб выбираешься на перевал и вздыхаешь с облегчением. Путь к морю по ущелью реки Жане открыт. Тропа с солнечного склона опять ныряет в сумрачный лес, и в конце дня ты проходишь мимо шлагбаума, загораживающего вход в ущелье, мимо будочки с контролёром, усиленного думающего: «Может, взять с него деньги? Ну и что, что он спустился сверху? Он же прошёл по нашему ущелью». Но тут снизу подходит группа организованных туристов, покорно достающих кошельки, и ему стало не до меня.
А я уже у шоссе. Влево – Юра-пасечник, справа – Кабардинка с моим заветным местом у самого дальнего волнореза, расположенного на пустыре между домами отдыха. Там, на обрыве, удобное место для палатки. Можно, конечно, пройти дальше за мыс, в тенистый сосновый лесок у морского берега, выстланного выходящими из горы желтоватыми плитами. Там такой же дикий лагерь, как в университетском Лиманчике под Абрау-Дюрсо. В Лиманчике, правда, от солнца спасают дубки, выставляющие ветви во все стороны света. Но я сегодня устал, а море так манило к себе, что я решил, и почти всегда так решаю, никуда отсюда больше не двигаться. Скорее надо поставить палатку и не пропустить закат.
Солнце заходило, как обычно на море, очень красиво, с пламенеющими облаками над «Малой землёй», потом новороссийский берег озарился электрическими огнями. Рейд в Цемесской бухте тоже весь в огнях. Подмигивает маяк. Не уснуть, хоть и устал. Спустился к волнорезу. Волны о чём-то шепчут. Посмотрел в звёздное небо, насчитал семь спутников, счастливое число, и только тогда неудержимо потянуло в сон.
Утром проснулся от хлопанья крыльев на волнорезе. Оказывается, несколько бакланов на краю плит сушат крылья. Утро сыровато-туманное. Долго «глупым бакланам» сушить крылья, уж лучше бы ещё рыбку половили, дождались бы солнца.
Я посмотрел дальше в бухту и замер, восхищённый. На фоне сплошной серости в центре бухты – розовое пятно восхода. В центре этой розовости – военный корабль. У меня ещё есть в термосе кипяток. Я наслаждаюсь горячим кофе и любуюсь картиной, написанной для меня разными сущностями: природой и технологией.
Днём на море в сторону солнца невозможно смотреть. Морская вода отражает солнечные лучи и получается изменчивая сверкающая поверхность с чёрными пятнами кораблей. Я уже сбегал на виноградник за зелёным с желтизной, от набранной солнечной сладости, виноградом – сторожа оказались щедры к путешественнику, на базарчике купил вина и хлеба, и теперь пью кисловатое, холодное ещё вино, закусывая сладким виноградом с мягким белым хлебом. А на волнорезе уже совсем другие персонажи. Бакланы улетели, и вместо них на плоских блоках – две девушки, наслаждаются жизнью, по очереди соскальзывая в море. Одна из них призывно машет мне рукой, и сердце мое, разогретое вином, сладко вздрагивает. Но причина этого приглашения оказывается гораздо проще.
– Ребята наши, – и она машет рукой в сторону от пирса.
– Какие ребята? Не было же никаких ребят, – и тут замечаю двух парней, – мне их не было видно из-за кустов на обрыве – выискивающих что-то на морском дне.
– Опять поймали крабов, а мы сегодня уже уезжаем домой, так возьмите их себе.
И я беру пару больших крабов, – я таких на Чёрном море раньше не видел, они мне напомнили камчатских, своей шевелящейся неспешностью – и желаю девчонкам счастливой дороги. А мне обеспечен ещё один приятный вечер в одиночестве воспоминаний. Можно поставить палатку и в Лиманчике, в окружении таких же бродяг по духу, но иногда так хочется побыть одному. А в Лиманчик поеду на следующий год. Давненько я что-то не дышал университетским воздухом, и соскучился по университетскому братству.
Поезд мой уходит только вечером, и я решил пройти от Кабардинки до Новороссийска берегом моря. Всего-то двадцать километров, а какое удовольствие шлёпать по воде, окунаясь в морскую прохладу. Писк чаек слева. Крутые скалы справа, с маленькой полоской галечного пляжа. Иногда скалы обрываются в море. Море пленительно-безмятежное. Ранним утром оно ослепительно-чистое и гладкое, как слюда. Днем оно стало нежно-аквамариновым. Идти легко, и я не заметил, как прошел половину пути, а может даже и больше. На глаз трудно определить расстояние, но Новороссийск заметно приблизился.
«Как хорошо, – думаю я, – что пошёл пешком. Иначе бы парился сейчас в душном автобусе, да и помотало бы на извилистом серпантине, а потом бы сидел, томился на вокзале». Можно ещё добавить описания природы, но, как точно сказал поэт Жуковский: «Природа, чтобы пленять и удивлять своими картинами, употребляет утёсы, зелень деревьев и лугов, шум водопадов и ключей, сияние неба, бурю и тишину, а бедный человек, чтобы выразить впечатление, производимое ею, должен заменить её разнообразие, предметы однообразными чернильными каракулями, между которыми часто бывает гораздо труднее добраться до смысла, нежели между утесами и пропастями до прекрасного вида».
Да я и пишу не совсем о природе. Хотя и о ней тоже.
Железный ржавый понтон, уходящий в море, который я издали наметил себе для дневной фиесты, уже был почти рядом. Похоже, это пионерский лагерь. Вон пляж как расширился. Да и наглядная агитация, я смотрю, как в армии. Плакатная. И я читаю на одном из плакатов: «Пионер! Умножай богатства своей Родины!» Пионеров или как их теперь зовут – школьники? – что-то не видно. Обедают, наверно. Значит, спокойно прыгну пару раз с железного мостка в воду, потом перекушу виноградом с сыром». У меня на этот раз с собой чёрный крупный виноград, отливающий фиолетовым цветом. Тоже очень сладкий, как и зелёный. Но не тут-то было.
Как из-под камней вырос хмурый высокий парень с собакой, ростом под стать ему, и мрачным тоном заявил:
– Чужие здесь не ходят. Собака подтвердила его слова глухим утробным лаем.
– Так какой же я чужой? Турист я. Путешественник. Да и пионеров нет на пляже.
Охранник странно как-то усмехнулся и сказал:
–А вы читать умеете?
И я с удивлением ниже слов «умножать богатства» прочитал: «Проход воспрещён. Частная собственность». А парень с каким-то мстительным удовольствием добавил:
– Был лагерь, да весь вышел. А хозяин велел никого не пускать.
Бешенство заклокотало во мне, собака это почувствовала и угрожающе зарычала. Почувствовал это и охранник и примирительно произнес:
– Ну ладно. Пока хозяина нет, проходите. Только быстро. Не задерживайтесь. А то не ровен час приедет. Выгонит меня с работы.
Я молча подхватил свой рюкзак и быстро пересёк запретку. Расплавленные мысли жгли меня: «Никогда не смирюсь. Никогда! Но как быстро мы из страны героев, ученых, рабочих, писателей, инженеров превратились в страну хозяйчиков, менеджеров и охранников. А я ведь защищал и этот бывший пионерский лагерь с безмятежным, плещущимся в море, детством. Для кого? Для внут­ренних захватчиков, которые во сто крат хуже внешних? Они захватывают всё: землю, тела наши, душу захватывают. Как этот раб мне заявил: «Был лагерь, да весь вышел». И опять ярость охватила меня. Ну кто? Кто скажет: “К топорам, ребята!”»?
Что-то нервы ни к чёрту. Нет, нужно в Лиманчик. В спасительный Лиманчик. Да! Вот тебе и прогулка по берегу моря...
Дальше была настоящая запретная зона. Охраняемый объект. Маяк. Который светил мне пленительными кабардинскими ночами, пахнущими морем и космосом с миллиардами звёзд, шепчущими мне на обрыве о своей беспредельности. Ну почему, почему так мерзки бывают люди? Ну, ладно. Хватит рвать себе душу. Ведь ничего не изменишь без очередной революции.
Почему меня так тянет в Лиманчик? Да потому что, и это, наверно, самое главное, в Лиманчике нет богатых и бедных. Ну какие, скажите на милость, на правой и левой горе, да ещё в палатках, могут быть богатые. А бедных там нет по определению. Лиманчик – это страна вечно возвращаемой молодости, с прекраснодушными планами на будущее. И это и есть настоящее богатство, а не богатство за счёт выгнанных пионеров. Я всё никак не могу успокоиться.
Только здесь Грише Попову, когда ему стукнуло пятьдесят, могла прийти в голову мысль бросить обустроенную спокойную жизнь, пересесть на маленькую доску под парусом и отправиться в путешествие вокруг Европы. Испытать свою судьбу и в очередной раз доказать, что самое опасное место для человека – это кровать. Потому что Гриша, испытавший за девять лет приключений все превратности морского бродяги, девять раз погибавший и девять раз спасавшийся, умер, тем не менее, в своей собственной кровати после нескольких лет спокойной жизни.
Именно здесь Корольской, чемпионке РГУ по настоль­ному теннису – она очень не любила проигрывать, и когда теннисная партия начиналась для неё неудачно, она под любым предлогом её прекращала, и мы начинали игру снова и снова, до тех пор пока она не выигрывала, упрямая была студентка – после моего рассказа о том, как огромными колотушками бьют по стволу могучего кедра, добывая вкусные зёрнышки и одновременно обрекая дерево на гибель, пришла в голову идея акклиматизации в Сибири обезьян, которые бы добывали орехи так же, как они срывают кокосы и бананы, и она посвятила этому свою учёную жизнь.
А Серёжка Дунюшкин загорелся Командорскими островами и много лет прожил там бок о бок с моржами, изучая их повадки. Ну а меня Лиманчик после знакомства с Сережей Фурсенко завел в Бадхызский заповедник на змеиную ферму. И именно с Лиманчика начался мой путь, приведший меня в литературу.
У каждого из нас был и остался свой Лиманчик. И не только у биологов, но и у геологов, химиков, математиков, филологов, физиков. Сколько там факультетов в РГУ? Мне особенно запомнился физик Женя Файн, который во время игры в бильярд – сейчас бильярдного стола нет, в павильоне остались только теннисные столы, но лет тридцать тому назад на зелёном сукне происходили ожесточённые сталкивания шаров, и от их сумбурного движения зависело, кому идти в Абрау-Дюрсо за пивом, – озаботился вопросом: а может ли обратный шар попасть в нужную лузу? и блестяще доказал длинными формулами с привлечением импульсов силы, – а в павильоне раньше стояла демонстрационная доска на случай, если какому-нибудь студенту придет в голову сумасшедшая идея, – что этого не может быть. И ещё я запомнил восторженные глаза первокурсницы, следившие с обожанием за Жениными вычислениями. Может быть, Лиманчик привёл эту девушку на свои физические Командоры?..
И вот я снова в Лиманчике. И от него опять продолжились мои прогулки-путешествия, сделавшиеся частью моей жизни.
Лиманчик успокоил мою душу привычным мироощущением. Всё оказалось на своих местах. Здесь мне знаком каждый валун, да что там валун – каждый камешек. И около каждого камешка оживали воспоминания, тоже согревающие душу. И ещё на меня здесь пахнуло прошедшей и будущей любовью.
Но пора в путь. Я задумал на этот раз дойти до Анапы, потом проскочить через погранзаставу на Таманский полуостров и затем Керченским проливом перебраться в Крым. Как будто всё очень просто. По карте это – почти пустынные места, но это – на карте.
Везде, чуть ли не в каждом чудесном уголке природы меня ожидали встречи с палаточными «лагерями», обитатели которых исповедовали и проповедовали, каждый свою – конечно, особенную, непохожую на другие, почти всегда с примесью мистицизма, – идеологию, где с индейским, где с индийским, а где и с физиологическим началом. И природа при этом играла чуть ли не главную роль, потому что везде были руки, воздетые к солнцу. А ещё кивающие в экстазе головы людей, впитывающие мутные слова своих духовных наставников-гуру, которые радушно привечали проходящих мимо. И я поддавался их ласковым, доброжелательным улыбкам. Я находил у их становищ и чай, и горячую кашу, и любопытные мысли, но старался их записывать так, чтобы меня не было видно. На всякий случай. И каждый раз я убеждался, что цент­ром этих групп был очень умный, а самое главное, очень убеждённый в том, что он проповедует, человек, с которым почти невозможно было спорить неподготовленному путнику. А я и не спорил, хотя и жалел жавшихся к нему людей. Их бесполезно было переубеждать. Убить? Да, можно. Но не переубедить. И единственный путь – это вырвать людей силой из одной среды, провести их через ломку, подобную наркотической, и поместить в другую среду. Но где возьмёшь другую среду в мутное время?
Первым навстречу мне попался вполне безобидный индеец из племени навахо. Познакомились, показав друг другу открытые ладони. Бронзовотелый, с выгоревшими темно-русыми волосами, синими глазами, он очень хорошо смотрелся без одежды и совсем не собирался снимать с меня скальп. Напротив, предложил чай, настоянный на травах. Душистый и вкусный. После утомительного дневного перехода приятно было сидеть в хижине, покрытой соломой. Это приземистое сооружение с деревянным топчаном, изготовленным из тонких стволов деревьев, приютилось у входа в небольшое ущелье и, как будто, запирало его. Принадлежал вигвам другу моего знакомого. Изгнанному из племени индейцу по имени Лебединая Любовь, за тайные встречи со своей возлюбленной, записанной по ошибке во враждебное ему племя. И, оказывается, по правилам игры в индейцев, он должен был её украсть, а не бегать тайком на свидания, позоря тем самым высокое звание навахо.
Я уже к этому времени сходил вверх по высохшему руслу в поисках хоть какой-нибудь воды, но не нашёл её. У меня ещё оставалось немного воды, очень тёплой, а мне хотелось холодной, из родника. Но, видимо, родник, отмеченный на моей карте, был значительно дальше. Близился вечер. Быстро темнело. И я счел за благо вернуться к морю.
И теперь сидел у костерка, пил с наслаждением горячий чай, и с улыбкой слушал рассказы о детских играх взрослых людей в индейцев.
– И что же теперь будет с Лебединой Любовью? И где он сейчас, кстати?
– У него последнее свидание у родника, до которого ты не дошёл, – и, опережая мой вопрос: «Почему последнее?» – невозмутимо добавил: – Убьют её завтра. За утраченную невинность. Ведь она предназначалась вождю племени. Убьют на жертвенном столе сиу. Вырежут ей сердце обсидиановым ножом и бросят собакам. Красочное будет зрелище. Приходи посмотреть.
Я смотрел на спокойно пьющего чай потешного индейца и ничего не понимал.
– Да не смотри на меня такими глазами, игра это всё. После своей смерти она прекрасно будет жить вот в этом вигваме с Лебединой Любовью.
– Ну и игры у вас. Меня, прямо в дрожь бросило.
– А что ещё делать в этой жизни, как не играть? Ну, зарабатывал я деньги в Питере. Машины гонял в Венгрию за товаром. Надоело. Одно и то же каждый раз. Пригнал машину, разбросал товар по точкам. Ждёшь. Потом собрал деньги. Опять погнал машину. Тоска. А тут весна подоспела. И потянуло в прерии, то есть на море. У нас тут прерии по полгода.
– По полгода индейцами? А как же работа?
– Да разве ж это работа? Вот раньше инженером за 120 рэ работал. За кульманом. Вот это, я понимаю, работа. В коллективе. И чувствовал тогда по Маяковскому. Помнишь, поэт писал: «И мой труд вливается в труд моей Рес­публики». А сейчас кругом разобщение. А здесь у нас племя. Законы, которые мы сами придумали, а не спустили их к нам сверху. Слышишь?
Я прислушался. Как будто из-под земли забили барабаны. И природа притихла. Даже неутомимые цикады замолчали. Низкий гул разливался в ночи, заполнял всё пространство.
– Общий сбор всех племен, – пояснил навахо. – Будем раскуривать трубку мира. Это индейский день, вернее, вечер прощения. Может быть, и девушку Лебединой Любви простят. А потом всю ночь будет индейская дискотека.
Мне долго не спалось. «Если взрослые люди, – думал я, – играют в индейцев, бегают с луками и стрелами по ущельям, охотясь на воображаемых оленей, значит или всё хорошо в государстве, или наоборот, всё очень плохо». Государство отпустило свою узду, говоря тем самым: «Делайте всё что хотите, если вам это нравится, и я не буду в это вмешиваться». Но можно понять и иначе: «Мне всё равно, чем вы занимаетесь в своих лагерях в свое свободное время, у меня и без вас своих проблем хватает». Отстраняется тем самым оно от людей. Вот и плодятся поэтому Виссарионы Саянские, Григории Грабовые, Ткаличи одесские, Ошоисты казантипские, Мулдашевы уфимские, Ивановцы ростовские и прочие, прочие, прочие.
Впрочем, чего я хочу от русских индейцев? Хорошие ребята. Нашли себе хорошую забаву. Интересно, играют ли американские индейцы в наших казаков-разбойников? Или только наша русская всеобъемлющая душа способна вместить в себя весь мир?
Утром, когда я проходил мимо вигвамов, меня никто не встретил, ни навахо, ни сиу. Только приблудная собака подняла голову, но не залаяла. Подумала, наверно, что индеец пришел с ночной охоты. А чем я не индеец – спутанная борода, загорелый, шляпа, вон, тоже выгорела на солнце до белизны. Лука нет? Так палка зато есть. Сейчас прикручу нож, и будет копье боевое. Где тут враг?
Но что это? Впереди по галечному пляжу шествовали женские фигуры в белых одеждах, направляясь к водопаду, жемчужной струей льющемуся с пятиметрового обрыва прямо на пляж. В какую еще секту я попал? Может, возродилось Белое братство, наводившее в свое время ужас на несчастных родителей, терявших своих детей в сетях новомодного учения с украинской Девой Марией на божественном троне? Государство, тогда ещё неразобщенное, опомнилось и разгромило ересь, выдернув главного кукловода, бывшего психиатра, на энное количество лет из общества. Эх, не вовремя он начал свои проповеди. Ему бы сейчас вернуться к своей деятельности. А может, его уже выпустили за хорошее поведение?
Плывущие в утреннем воздухе белые фигуры между тем подошли к струе падающей воды – какое, все-таки, красивое название у водопада! «Жемчужный!» – и, сливаясь на мгновение с жемчужным потоком, выходили оттуда, облепленные белым полотном, обрисовывающим их тяжелые формы. Я сначала не поверил своим глазам. Все семь женщин находились в положении, и было видно, что не сегодня-завтра их тела раскроются и выпустят новую жизнь. Но куда? На эту гальку, покрытую капельками блестящей смолы? Не может такого быть! И я внезапно понял! Новая жизнь должна появиться в море. Ведь именно морю она обязана своим рождением. И будущие матери приехали сюда облегчить физические страдания. А ласковая вода и примет, и обмоет, и успокоит. Я слышал об этом новомодном учении. Но какое же оно красивое! И как божественно ступают эти женщины, придерживая животы руками. Вот они скинули мокрые одежды и на мгновение целомудренно сверкнув своими телами, укутались в большие мохнатые полотенца. И глаза их светились будущим счастьем.
Как все-таки здорово путешествовать и видеть то, что не дано, оставшимся дома! Что я ещё увижу?
А за Анапой, которую я сначала проехал маршруткой, а потом большим белым катером и высадился на знаменитом песчаном пляже, меня встретили настороженные глаза апологетов тайного учения, идущего из глубины 12 го века. Эзотерики проводили духовные практики прямо на пляже станицы Благовещенской. Их учителю в свое время также пришла благая весть, как и Марии, и тоже откуда-то сверху, или все-таки снизу, из Древней Руси, и вот теперь он спешит ею поделиться со вновь обращенными. Но почему так испуганно смотрит вот та загорелая, белокурая женщина? Пожалуй, я её знаю.
Потом поговорим. А сейчас – купаться. Эзотерики, скорее эзотерички, потому что женщин было абсолютное большинство, тоже решили отдохнуть. Или морские ванны входят в их программу? Потому что они гурьбой побежали в море, чуть не затолкав меня своими загорелыми телами. Лена – а это была именно она – подплыла ко мне и сказала:
– Я вас очень прошу! Никому не говорите на моей работе, что видели меня здесь. И так надо мной подсмеиваются.
– Конечно, я понимаю, Лена. Ведь это же тайное учение. И оно должно остаться тайной. Между нами.
Я никому не сказал о Ленином увлечении, но, как я ни старался расспросить её подробнее и, особенно, как она очутилась в этом таинственном обществе, ничего от эзотерички не добился. Конспекты у Лены, оказывается, украли. Украли ли? Но она бы мне конспекты всё равно не дала, так как в конспектах каждый записывает своё, – что своё? – только ему посылаемое учителем. «И вообще, знания эти передаются от человека к человеку, а бывает, и животное становится посредником. И даже лучшим, чем человек. Потому что оно не болтает лишнего». При этих словах Лена как-то мрачно усмехнулась, и я больше к ней не приставал с расспросами, потому что понял по злым огонькам в её глазах: «Лучше бы мне этого не знать».
Опять меня захлестнуло мутным миром человеческого воспаленного воображения. И как это всё уживается? – Море, легчайший песок, безмятежность и тяжёлые человеческие мысли, чугунные, ворочающиеся в тесноте черепа.
Когда, уже в самой станице, я проходил мимо базы отдыха, арендуемой эзотериками для своих шабашей, то видел, как местные казачки, проходя мимо ветхого забора бывшего места отдыха советских трудящихся, крестились и дружно говорили: «Свят, свят, свят!», а потом рассказали мне, что по вечерам отсюда доносятся страшные крики. «Мы даже хотели милицию вызывать, но потом передумали. Милиция ничего с ними не сделает, а они могут напустить на нас бесов», – и старушки опять перекрестились.
Когда в Ростове я спросил Лену, зачем, мол, вы пугали местных жителей, она даже не стала отпираться, только махнула рукой:
– Да это мы готовились к ночной левитации, чакры свои прочищали. Ведь мы каждую ночь над морем летали. Ты, я вижу, удивлен? А что в этом особенного? И ты сможешь, если придешь к нам.
А теперь в Тамань – свят, свят, свят! Таманский полуостров с двух сторон заперт погранзаставами, которые, бывало, не пропускали через свою территорию без разрешительных документов случайных путников. Но меня пропустили. Деревянные вышки с будочкой стоят метрах в пятидесяти от моря и оттуда видно любое движение на берегу, а мне, в свою очередь, видна неподвижная фигура пограничника. Сам берег от вышки до вышки своеобразный и дикий. В море рассыпаны скалы. На берегу торчит гора Верблюд. Я бы назвал её горкой, такая она маленькая и изящная и забраться на неё может даже ребёнок, но на карте она значится солидным Верблюдом. Есть и песчаные идиллические уголки, и тропы с нависающими над ними глиняными глыбами. И мне ещё понравилось, что на всём пути до Тамани, кроме рыбаков, дельфинов, охотящихся на рыбные косяки, и археологов, я не увидел ни одной, шаманящей в едином порыве, группы людей, а это значит, что другое сознание не пыталось вытеснить меня из меня самого. Поэтому в Крым через Керченский пролив я прибыл – моряки говорят именно так: прибыл, а не приплыл – очень романтично настроенный на его красоты.
В порту Крым ещё не успели подать трап к огромному парому, загруженному людьми и автомобилями, как я уже спешил на местный поезд, пересекающий Крымский полуостров с востока на запад. И вот уже вагоны стучат по рельсовым стыкам. С левого окна – Крымский канал, с правого – Казантипский залив. Моя остановка так и называется: «Три тополя у Казантипа». Прыгаю с подножки прямо на насыпь, спускаюсь к маленькому посёлку, прохожу его и... попадаю в царство соснового леса, барханов и длинного побережья Азовского моря. Где моя дос­ка, которую подхватит, высотой в метр, симметричная, как гора Фудзияма, голубовато-зелёная волна и, шурша, плавно вынесет на широкую отмель? Но как колются мелкие ракушки! А! Пусть колются, лишь бы не мимо моей любимой точки на пятке, отвечающей... Нет, никому не скажу, чтобы не смеялись. И скорее в море, покачаться на волнах, набегающих на берег одна за другой. Мне здесь понравилось сразу же.
А где же уютные бухточки, в которых грабили «жирных» туристов? И некому было вступиться за бедолаг. Ведь я сюда, как ни странно, приехал после того, как прочитал криминальный очерк о керченских пацанах, приезжающих сюда за лёгкой поживой. Ну, конечно, и не для того, чтобы и самому попасть под раздачу. Просто в очерке выразительно изображался контраст между идиллией отдыха любовных пар, нежащихся вдали от людского глаза в нетронутых прибрежных уголках, и грубыми бандитскими рожами, лишавших влюбленных не только уединения, но и взятого с собой на отдых имущества. Но вот глас ограбленных докатился до Керчи. ОМОН провёл молниеносный захват городской шпаны, и в заливе стало спокойно. И по неписанным законам год-два здесь можно отдыхать без всякого риска до тех пор, пока сюда не приедут опять «жирные гуси», а в Керчи не вырастут новые безбашенные мальчики. А я приехал сюда как раз в год, следующий за бандитским. Так что назову-ка я его для себя годом спокойного солнца. Да, что-то я рассуждаю до неприличия спокойно. Неужели привыкаю к непривыкаемому?
Ну, так где же описанные в очерке уединенные местечки, поразившие мое воображение своей заповедностью? В одну и другую стороны тянется бесконечный пляж, огибающий слева, собственно, Казантипский мыс, а вот справа видны какие-то скалы. Завтра прогуляюсь пару километров и посмотрю.
Утром я просыпаюсь от того, что моя палатка ходит ходуном и слышится шумное дыхание. Ну вот, а я-то думал, что снаряд в одно место не попадает. К жизни, по-видимому, это не относится. Пришли и по мою душу. Может, криминальный очерк мне попался очень древний и уже выросли новые непуганные бандиты? Но странно! Почему никто ничего не говорит? Типа: «Вылазь, а то палатку свернём», или еще что-нибудь в таком же духе. Палатку опять затрясло. Да, нужно вылазить. Не отлежишься.
За пологом – густой утренний туман и тёмные фигуры, но почему-то на четырех ногах. Ёлки-палки! Так это же коровы роются мордами в моём кострище, как собаки. Я насчитал пять штук. Целая армия. И не боятся крика. Только палка прогнала их. Коровы нехотя ушли в туман и пропали. И пришли люди.
Ну почему, как красивое место, так обязательно оно уже оккупировано учениками кого-то там? На этот раз это были последователи индийского философа Ошо. Похоже, и в Индию теперь ехать не надо, потому что она настолько переполнена самыми разными учениями, что они сами пришли к нам – то йогой, со ступенями познания на любой вкус, то кришнаитами, пляшущими в жёлтых одеждах на городских улицах, а теперь вот ещё и Ошо свалился на наши головы. Чуть не забыл об учителе любви Саи Бабе с непритязательными чудесами в виде дешевых часиков в качестве подарка от живого Бога. Но за ними всё-таки надо ехать к нему в ашрам.
А этих доморощенных любителей Ошо не обойдёшь стороной, потому что расположились они около един­ствен­ного источника пресной воды в заливе. А с естественными источниками в Крыму – по крайней мере, в восточной его части, из которой я так и не выбрался, хотя и было желание заглянуть за Судак и Новый свет, – напряжённая ситуация. Какое, интересно, учение меня ждёт у другого родника, расположенного уже на побе­режье Чёрного моря, за Карадагом? А пока мой путь – направо, к идиллическим бухточкам.
Я рассчитывал добраться туда по не по пляжу, а по лес­ной куртинке, которая протянулась на несколько километров вдоль моря. Будет прохладно идти, а кроме того, аборигены посёлка мне сказали, что там можно набрать пресной воды из родника. В лесном уголке было сумрачно, не то, что у меня, в пронизанном светом сос­новом лесу. «Странно. Не успел поставить палатку, и уже лес стал моей собственностью. А, впрочем, таково свойство человеческой натуры: присваивать всё, что рядом, путь даже и условно на этот раз. Надо бы ещё как-нибудь назвать приютивший меня лес». Тропинка, по которой я вышел в лес, раздвоилась, нет, даже растроилась. Мне, как Илье Муромцу, надо было решать, по какой из них пойти. Долго раздумывать не пришлось. Мелодичный женский голос за моей спиной сказал: «Если к роднику, то со мной».
Я оглянулся. Сзади стояла смуглая женщина восточного типа, и меня сразу же ошеломил бесовский огонёк, прыгающий в её глазах. И я произнес игривую фразу, о которой сразу же и пожалел: «Если с Вами, то и не только к роднику», потому что она поняла её не как некую игру, а буквально, и уже не отпускала меня вплоть до того небесного светопреставления, случившегося через неделю. И сразу же у меня с ней произошел любопытный разговор, и мне, не скрою, было интересно. Оказалось, Динара – инструктор Ошо и только что прилетела из индийской Пуны, где и находится его ашрам.
– Почему Ошо? А не наш христианский Бог?
– Потому что Ошо – это путь к самому себе.
– Но ведь Бог – это тоже путь. Путь к спасению.
– Пусть спасаются старушки. Их полно в храмах. И, вообще, мне не нравится дряхлая религия. Я молодая, и мне нравится всё молодое. А в ашраме мне очень понравилось.
– Динара! Побойся Бога! – Мы уже на «ты».
– А чего мне его бояться?!
И она горделиво дёрнула загорелым плечом с очень гладкой кожей.
Родник бил толстой струей, и ведра Динары быстро заполнились.
– Приходи к нам на поляну. Тебе, я думаю, понравится. И ты быстро забудешь своего Бога.
– Динара!
– Всё. Всё. Не буду больше, – произнесла она голосом маленькой девочки и серьезно уже добавила: – Ошо – это не религия. Но он освобождает от всех условностей, которыми пронизана наша жизнь, когда абсолютно не ясно, где же сам человек. Ошо показывает человека человеку. Я покажу тебе самого тебя.
Но я и без неё знал, что бывает, когда человека освобождают от библейских заповедей, особенно от одной. Помните слова Гитлера, обращенные к немцам: «Я освобожу вас от химеры, называемой совестью»? И к чему это привело, тоже помните? Но, может быть, у ошоистов не так всё страшно? Может быть, это – красочное шоу, не хуже, чем у мнимых индейцев? Там я не посмотрел, так хоть здесь увижу, а, может, и поучаствую.
А пока я продолжил свой путь. К линии горизонта, которая сначала отодвигалась, а потом приблизилась скалами, уходящими в море. Это гора Митридат, полого спускаясь к побережью, как будто своими лапами осторожно нащупывала дно. И между ними – бухты с неширокими отмелями. Дальше, на одной из лап, маяк. Но это очень далеко. А здесь – прелестные бухточки. Покупался в одной – можно через невысокие скалы перелезть в другую, или взять и оплыть их, не опасаясь за оставленные вещи. Никаких человеческих следов, только чаячьи. Хорошо!
А вечером мне было совсем не хорошо. Страшновато. А ведь на дворе 21 век. Отчего это происходит? Ошо уже нет на этом свете более десяти лет, а люди, мужчины и женщины, на поляне, куда я вечером, на догорающей заре, пришёл по зову Динары, – всё-таки пришёл, не удержался – бились в экстазе, напоминая индийских дервишей и оглашая затаившийся в мистическом ужасе, лесок душераздирающими криками. Мне было бы тоже очень страшно, если бы я не видел, что действо это подчиняется негромким словам и хлопкам Динары, стоящей у вкопанного посередине поляны столба. Люди бесновались, не обращая внимания друг на друга, и, казалось, выплескивали свою ярость в никуда. Я не заметил, как около меня оказалась Динара и сказала:
– Освободись и ты от себя ненастоящего.
– А ты?
– Я не могу. Я – инструктор.
– Так ты сейчас ненастоящая?
– Я – инструктор, – повторила она и хлопнула в ладоши.
Наступила нестерпимая тишина, и люди стали валиться на утоптанную траву, как будто сбитые с ног невидимой силой. И с ними стало происходить что-то непонятное, хотя они лежали без движения.
– Тебе лучше уйти в темноту, иначе ты можешь стать объектом притяжения, – шепнула Динара. И, действительно, женщина у моих ног со стоном начала протягивать ко мне руки. И, пожалуй, что этот стон мне знаком.
Я отступил в лунную тень большого дерева и потащил за собой Динару.
– Да, ты прав, – не дала она мне ничего сказать, – они сейчас все в состоянии «неума» и им хочется любви. Сейчас для женщины всё её тело – большая вожделенная вагина, а для мужчины – вожделеющий член. Ошо учит любить друг друга. Я их учу любить друг друга. И тебя хочу научить.
– Не надо меня учить. Это – не любовь. Это вакханалия.
И я был недалёк от истины. Палатки, стоящие с распахнутыми пологами по краям поляны, стали принимать в себя, втягивать в темноту распалённые тела мужчин и женщин. Оставшиеся женщины, которым не хватило мужчин, стали извиваться, как большие кошки, с протяжными стонами, подползая всё ближе к центру поляны. И вот одна женщина, та, которая протягивала ко мне руки – я узнал её по светлому купальнику с кокетливым бантиком на груди – встала на ноги, обхватила столб и под звуки сладкоголосой индийской музыки, неведомо откуда идущей, стала тереться о него, всё убыстряя темп. Другие женщины хватали её за ноги, одновременно лаская и пытаясь оттащить её от единственного источника наслаждения. Но вот женщина замерла, издав дикий вопль восторга, медленно сползла со столба вниз и замерла. Другая тотчас же заняла её место. И всё началось снова. Стоны неслись и из палаток, сопровождаемые мужским рыком. Но вот музыка прекратилась и опять наступила тишина, которая, казалось, длилась бесконечно до тех пор, пока не раздался очередной хлопок инструктора. «Все в море», – скомандовала она. И все пошли в море. «Бегом», – и все побежали.
Я остался один. «Вот это шоу!» – я едва перевел дух. «Но почему Ошо? И отчего происходит такое массовое прелюбодеяние? Может быть, люди сами этого хотят, и Ошо тут совсем ни при чем? Ведь Ошо – это просто слова, оставленные нам. И мы вольны сами выбирать: любить нам прилюдно или нет? И соглашаемся с Ошо: любить! Но как легко, оказывается, скатиться с горы. Можно перечитать тонны умных книг об идеалах прекрасного, а потом приходит коварный индийский искуситель и говорит, что всё это ерунда. И появляется инструктор и учит, что надо делать.
В какое всё-таки мутное время мы живём, и как трудно выбирать человеку, что ему на самом деле надо.
За день до моего отъезда над Казантипом и Казантипским заливом сгустились чёрные тучи. На северо-западе от нас отчётливо просматривалась чёрная грозовая туча, медленно плывущая в сторону Казантипского мыса. Не дойдя до него какое-то расстояние, она стала обходить его стороной, направляясь, казалось, к моей палатке, но дойдя до середины бухты, остановилась, как бы зависла над ней. И в это время из подбрюшья тучи в море стал опускаться хобот тёмно-синего цвета. Коснувшись поверхности моря, смерч словно привязал к нему тучу. Всё это продолжалось несколько минут, а затем водяной столб, оторвавшись от морской пучины, начал втягиваться в тучу. Под тяжестью втянутой в себя огромной массы воды, туча как будто немного опустилась, а затем опять двинулась на меня. Я с ужасом наблюдал за происходящим, не знал, что предпринять. Но туча опять остановилась. Наступал вечер, и было непонятно, или вечер наступал сам по себе, или его принесла эта грозовая стихия. Дождя всё еще не было, только всё время над морем погромыхивало.
Динара прибежала к моей палатке напряженная, как струна. В глазах металось беспокойство. Ее фигура сумасшедшей гибкости как будто клонилась к земле. Вот-вот  – и она падёт на колени. И я подумал, в который уже раз: «Ну зачем ей какой-то чёртов индиец? Веди её, Боже, к нашему храму».
– Приходи сегодня к нам, – сказала Динара очень быстро.
– Зачем? Опять будете любить друг друга!
– Нет. Сегодня другое. Сегодня после динамики будем концентрироваться на точке свидетельствования.
– Это еще что такое?
– Приходи, поймёшь.
Это что-то новенькое. С динамической медитацией или с «динамикой» я уже разобрался. Это та самая бесноватость, которая выплескивалась наружу криками, визжанием, бессмысленным размахиванием руками. По Ошо, это – очищение ума от всевозможной грязи, приведение в состояние неума. С любовью тоже все понятно. Если все кругом фокусируется на своих чувственных желаниях, то и столб превращается в орган вселенской любви. А вот точка свидетельствования?
– Ладно. Посмотрим.
Динара ушла. За ней взметнулся ветер. И опять всё затихло в ожидании. «Полчаса у меня ещё есть», – подумал я – потом хлынет дождь. Да, нет, судя по свисающей чёрной мгле, это будет не дождь, это будет страшный ливень. Ну и что? Как следует закреплю палатку и пойду в плавках.
Напрасно всё-таки Динара цепляет Бога. Ну и что, что Ошо говорил, что Бог должен исчезнуть из ума человека, и только тогда у нас будет огромное чувство ответственности – делиться, помогать людям на пути. А разве нельзя этого делать вместе с Богом? И что, мол, нет никого другого; только мы здесь, на Земле... Одни. Но это так страшно. Без Бога. Кто тогда отвечает за жизнь на Земле? Мы сами? Но тогда наша ответственность огромна». Боже, я повторил слова Ошо. Ну и что? Ведь он же тоже Божий человек, хоть и без креста.
Море глухо шумело в зловещей темноте, опоясывае­мой бьющими в воду молниями. Они медленно приближались к берегу со смутно белеющим в их дрожащем свете песком. Я прибавил ход, стремясь скорее попасть в спасительный лесок. Вот и он, ещё недавно неподвижный, а теперь глухо шумящий своими кронами. И вовремя, потому что молния ударила совсем близко от того места, где я недавно был. И раздался зловещий треск, как будто кто-то рвал сухую бумагу. Зашелестел дождь. Фонарик выхватывал пока ещё сухую тропинку. А потом молния в полнеба осветила темные стволы деревьев, и небо как будто раскололось пополам от грохота, заставившего меня пригнуться к земле. Такого громового удара мне ещё не приходилось слышать. Никогда. И раздались крики. Это были не бесовские крики впадающих в транс людей. Это были крики людей, на глазах у которых происходит что-то страшное. Крики ужаса. И сквозь темноту начали пробиваться блики пламени. Я побежал на эти крики, на этот огонь, не разбирая дороги.
Когда я выбежал на поляну, ко мне метнулась мокрая женская фигура с перекошенным в крике ртом и прижалась ко мне.
Горел столб посередине поляны. Столб, пропитанный человеческой похотью. Вокруг столба стояли на коленях поливаемые дождем люди. Кричали и молились. Да-да, молились. И обращались не к Ошо, а к Господу нашему. И я слышал, как Динара шептала у меня на плече: «Господи, спаси и помилуй». Огонь, зажжённый небесными силами, погас, а люди не вставали с камней.
Что это было? Просто молния, ударившая в одиноко стоящий столб, или знак Божий? Но я понял одно: что бы это ни было, православная душа всегда обращается к Богу и в минуты опасности, и в минуты горя, и в минуты радости. Впитали это мы с кровью матери, с кровью наших предков, что бы нам ни внушали новоявленные пророки...
А в Феодосии были просто отдыхающие. Никаких тебе пророков. Может они и были (ведь современные «пророки», попророчествовав на природе, всегда, за редчайшим исключением, возвращаются в города, в свои уютные жилища со всеми удобствами), но я с ними в этом милом крымском городе не повстречался. И, уж тем более, совсем не пожалел, что уехал с Казантипа, так и не узнав, где же находится пресловутая точка свидетельствования.
Но в Феодосии меня опять захлестнула боль по былому могуществу моей Родины. На этот раз морскому. И, как ни странно, это произошло в праздник – День Военно-морского флота.
В этот летний день, казалось, весь город был в порту. Каждому хотелось пройти по палубе боевого корабля, бороздившего, быть может, просторы Атлантики, спуститься внутрь подводной лодки, быть может, только что вернувшейся с учебного похода в Средиземное море. Быть может, так оно и было: и бороздили, и вернулись. Но, глядя на внешний вид кораблей, в это верилось с большим трудом. Пусть уж лучше стоят пришвартованные к родным пирсам, а то, не дай Бог, перевернутся где-нибудь. Обшарпанные ржавые коробки, увешанные праздничными флажками. Как объясняли хмурые моряки, у флота нет денег на краску, и я слышал, как бородатый командир подводной лодки говорил молоденькому лейтенанту в тесном кубрике: «Дойдем ли до Мурмана на этой яичной скорлупке?».
У флота не оказалось денег и на праздничный вечерний салют, который так ждали принаряженные горожане. И, как последний гвоздь в мою, грезившую в детстве морем, душу, был приход в Феодосию щеголеватой, блестящей новой краской, яхты из Скандинавии со стильными европейцами, весело переговаривающимися с расхристанным таможенником. А ведь мы били «всяких разных шведов». Да простит меня эта мирная страна, я не имел в виду ничего дурного.
Вечером я стоял на утёсе, с которого Ассоль призывала всем своим сердцем чудо. И чудо к ней пришло в виде яхты с алыми парусами. Художник в шторм видел в море тонущее судно с цепляющимися за мачты людьми в ожидании девятого вала и ничем не мог им помочь, и тоже ждал чуда.
– Держитесь крепче, вас вынесет на берег! – вот так и я шепчу в морской простор. – Держитесь крепче, матросы! Не должен уйти наш флот в морскую пучину. Мы опять будем великой морской державой! (А до гибели «Курска» и «К-19» оставалось совсем немного времени).
Утром я иду на запад, навстречу Максиму Горькому, пробиравшемуся по тем же валунам, что и я, но больше ста лет тому назад. Я – в сторону Судака, он – в сторону Феодосии, где, он слышал, требуются подёнщики на строительство порта. Около куста шиповника мы с ним пересеклись, переглянулись и пошли дальше своими дорогами. Я заприметил у него на голове соломенную шляпу и котомку за плечами. Обуви у него на ногах не было, припрятал, наверно, в котомку. Берёг для города. А он посмотрел на меня и хмыкнул. Может, ему одежда моя не понравилась – на голове бейсболка, шляпа моя разодралась совсем, и я ее выкинул, рюкзак – за плечами, на ногах – кроссовки, может, он принял меня за немца? Не немец я, Алексей Максимович, и мысли у нас с вами одинаковые. Вы – о революции, о Буревестнике: «Буря, скоро грянет буря!», и я – о революции: «Давно пора разобраться с олигархами и с политиками, которые их прикрывают». Но выдержит ли Россия, о которой мы с вами думаем? Первые две революции выдержала, третью – капиталистическую, с трудом, но выдержала, а вот четвёртую – вряд ли.
Сильно, однако, мне напекло голову, даже в бейсболке: какие мысли в голову полезли. Пора, пожалуй, искупаться перед посёлком Орджоникидзе.
А, вообще, мне нравится идти морским берегом. Всё время ждёшь, а что же там за поворотом? И совсем не обманываешься в ожидании. Хотя я уже не раз бывал в этих местах.
Мне интересны люди. Поэтому я сначала посидел на берегу с парнем и девушкой, оставшимися – им кто-то там чего-то не прислал – можно сказать, без копейки, но совсем не отчаявшимися от такой, вроде бы, безвыходной ситуации. У них с собой были маска и ласты, и парень, невысокий, загорелый до черноты, заплывал метров за сто от берега за свежими мидиями для таких вот, проголодавшихся, как я, путников, а девушка в это время разводила огонь под железным листом, на который, счищенные с прибрежных, похожих на массивных динозавров, утёсов и высыпались морские деликатесы.
Процесс сбора и приготовления моллюсков занимал не меньше часа, и тем вкуснее потом, казались, нежно-упругие, немного отдающие йодом, морские ракушки. Не бесплатно, конечно. Потом меня окликнули «дикари», сидевшие возле выгоревшей до белизны палатки. Я посидел и с ними. А куда спешить?
А потом мне сильно повезло, потому что я встретил Занина. Я не помнил его имени, да это и не важно. Занин – он и в Африке Занин, и его все в нашем университете только по фамилии и знали. Он не обижался, и, по-моему, ему даже было так удобнее.
С самого первого курса биофака Занина интересовали дельфины, и почему-то с военной точки зрения. Ему с их помощью хотелось взрывать американские подводные лодки. Над ним смеялись, потешались, но Занин упрямо шёл к поставленной цели. И, говорят, добился своего, потому что американские лодки перестали заплывать в Чёрное море. Занин на мою шутку отреагировал вяло, но на свой мотобот с парусом, плывший от Коктебеля до биостанции, взял. Он там работал научным сотрудником, а в Коктебель приплывал по каким-то таинственным делам. И это было прекрасное каботажное плавание вдоль величественного Карадагского гранитного массива.
Скалы уходили в прозрачную на сотни метров глубину, вода была изумрудно-зелёной, сердоликовые бухточки пленяли первозданной красотой, сквозь утёс-кольцо просвечивало солнце. Ну что ещё можно желать?
С нами были аквалангисты – серьёзные люди, с мас­ками, ластами и пузырьками воздуха, идущими от них с глубины. Они ныряли за рапанами и подплывали к борту нашего судёнышка с сетками, полными темных ребристо-конусовидных раковин. Ловко доставали из блестящего розового нутра мускулистую ногу моллюска, очищали, как огурец, резали кружочками, подкреплялись резиновой вкусной мякотью и опять неясными тенями уходили на моллюсковое пастбище.
Вот это жизнь! И никаких тебе сектантских изысков человеческой мысли.
Следующее утро я встретил уже за Карадагом, на горе Эчкидаг. Здесь единственный дикарский родник, к которому собирается самая разнообразная публика: нудисты, занявшие несколько километров пляжа. Очень безобидные голые люди. О! И очередная секта, на этот раз с очень благозвучным названием: «Церковь Науки Разума». Интересно-интересно, церковь и разум? Надо с ними познакомиться поближе. Одетые дикари. И даже украинское спецподразделение, совершившее кросс по горам с полной боевой выправкой, и теперь, тяжело поводящее боками, как лошадь, – в ожидании, пока наберется очередная полуторалитровая бутылка, – и жадно озирающее прелести нудисток, да и не только, потому что есть и прекрасные дикарки в купальниках, которые совсем не скрывают девичью красу. И, ни на кого не обращая внимания, с сомкнутыми ладонями над головой в точке силы – а здесь, на горе как раз и находится одна из разбросанных по всему Крыму, и, конечно, в самых красивых местах, точка силы – стоит женщина. На этой невысокой горе, по гладкой каменной поверхности которой так приятно ходить босиком, горе, поросшей кизилом, с ошеломляющими видами на море, действительно, очень красиво, и женщина с закрытыми глазами, впитывающая силу из тонкого мира, тоже очень красива. Но при чём же Наука Разума, когда всё кругом так и говорит о чувствах?
И, самое удивительное было в том, что эта «наука» оказалась мне знакома, хотя я никогда в жизни не слышал о новозеландском основателе Церкви Науки Разума некоем Фредерике Бейлсе. «Бог ты мой, – подумал я, слушая гуру из Феодосийской духовной общины, – уже и новозеландцы ввозят к нам свои идеи. Стоило только рухнуть социализму, как и полезли к нам западные и восточные идеологи всех мастей. Оказывается, мало развалить систему, нужно ещё и учить нас, как нам жить дальше!»
Впрочем, гуру, кажется, пересказывает физиологию высшей нервной деятельности из курса высшей школы. Но в какой оригинальной религиозной упаковке он её преподносит! И как доступно! Прямо, как Ленин, который так же доступно объяснял рабочим и крестьянам социальные идеи. Типа: «Заводы и фабрики – рабочим, земля – крестьянам». И всё будет хорошо. Да и было хорошо, правда, крови до этого много пролилось. У Бейлса, кажется, иначе, но слушатели совсем не изменились. Я уже со всеми желающими изменить свою жизнь перезнакомился: парикмахерши, один шофёр, официанты, няни, один плотник, домохозяйки, предприниматели, в смысле, торгаши. И даже бородатый подводник, которого я видел в узком отсеке подводной лодки. Он-то что здесь делает? Кто же Родину будет защищать?
– И Родину защитим, а с помощью Науки Разума это будет легче сделать, – ответил моряк.
– Ну-ну, – сказал я. Что ещё можно сказать? Позднее я с капитаном Володей немного подружился.
Но, интересно, раньше желающие изменить свою жизнь просто работали, ставили цели, добивались этих целей. Собраний старались избегать. C партийных – не особенно сбежишь, но люди тоже находили выход из положения: женщины вязали, мужчины играли в карманные шахматы. А теперь – как внимательно слушают бывшего дельтапланериста, случайно оставшегося в живых после аварии дельтаплана! Просто удивительно, как это у него до сих пор не открылись экстрасенсорные способности? Ведь это обычное сейчас явление. Сколько после больниц магов-исцелителей появляется в бедной России? Упал, очнулся – уже великий лекарь. Впрочем, не буду злорадствовать над пострадавшим и так человеком. Гуру, опираясь на палочку, продолжал говорить:
– Каждый из нас желает иметь в жизни что-то, что не имеет сейчас. Вы непременно получите желаемое, как только откроете для себя законы, по которым работает наш разум.
Я не удержался от мысленных комментариев. Вот учитель и зацепил людей на первый крючок. Нужно узнать законы, и тогда можно получить, что хочешь. Законы знает Учитель – значит, Учителя нужно внимательно слушать, не пропустить ни одного слова. Вон, как не отрывает глаз от губ говорящего официантка Маша, та самая, которой любовались «солдаты удачи», когда она, красиво выставив грудь, «стояла» с высоко поднятыми руками. Ну и какие же «законы» знает Учитель?
– Существуют два уровня единого разума. Будем называть их поверхностным разумом и глубинным. Каждый разум работает по-своему.
Да это же переиначенные физиологические термины: сознание и подсознание, за которые отвечают кора и, соответственно, подкорка головного мозга. Вот почему слова гуру показались мне такими знакомыми.
– Когда мы учимся играть на пианино, поверхностный разум направляется на исполнение каждой ноты до тех пор, пока в результате тренировок мы не овладеем инструментом настолько, что отдельные движения пальцев переходят в ведение глубинного разума, оставляя поверхностный разум незагруженным, свободным для чтения нот, слов песни или даже ведения беседы.
Да, нам, кажется, действительно собираются преподать целую университетскую науку. Но до чего внимательно слушают люди! Какая всё-таки любопытная церковь! Я бы назвал ее Церковью Разума.
– Насколько глубок наш разум? Гораздо глубже, чем думают большинство из нас. Кто из нас знает, как заставить биться собственное сердце? Однако, это известно глубинному разуму, который поддерживает биение нашего сердца, заставляет легкие дышать, а пищу перевариваться – и всё это безо всякого усилия со стороны поверхностного разума. Глубинный разум руководит движением мышц, когда мы набираем номер телефона, играем на пианино, ходим по комнате, равно, как и когда мы делаем всё остальное – всё, что выбирает наш поверхностный разум.
Браво, Церковь Разума! Ставлю Вам отлично за пропаганду научных знаний, Учитель! Только не надо так монотонно говорить, да и солнце уже начинает припекать. Гуру, как будто, услышал меня, и мы перешли в кизиловую рощицу.
– Сегодня с нами может произойти то или иное событие, о котором мы забудем завтра или год спустя. Однако, знание о нём, опыт, связанный с ним, не уходят в никуда, они спускаются из поверхностного разума в глубинный, где хранятся для возможного использования в будущем. То, что мы называем памятью или воспоминанием – это всего лишь приказ извлечь знание о каком-либо событии, отдаваемый поверхностным разумом глубинному.
Как я уже устал от пересказа известных вещей! Когда же мы перейдем собственно, к вере, к молитве? Ведь это всё-таки церковь, а не ликбез. И когда начнут собирать деньги? А, кажется, вот, началось.
– Глубинный разум – самое надежное в мире средство, чтобы превратить наш выбор в реальность. Любой успех, благополучие, любое исцеление формируется сначала в глубинном разуме, а лишь затем проявляется во внешнем мире. Это основополагающий принцип нашей веры. Мы не умоляем Всевышнего. Мы создаем установку на достижение определённого результата с помощью молитвы духовного разума. Тем самым, мы внутренне изменяем себя, а перемены внутри вызывают внешние следствия. Но мы не можем стать такими, какими хотим быть, то есть довести свои желания до уровня воплощения, по мановению волшебной палочки. Это может произойти по тем же схемам, по которой мы учимся играть на пианино или плавать.
Вот и захлопнулась мышеловка, потому что «схемы» знает только Учитель. Да, Маша, придется платить за учение и молиться, молиться и молиться. Да воздастся тебе за усердие. Но как виртуозно использована, казалось, далекая от религии академическая наука. Не зря новозеландец учился на медицинских курсах Школы Миссионеров, а потом работал в Африке. И вот теперь его последователи, вместо того чтобы ехать работать в Африку, миссионерствуют у нас, добывают себе хлеб насущный. Мутные времена, однако.
Может быть, человек не может без поводыря? Может, ему нужно к кому-то постоянно прислоняться, а потом влипать во всякие странные сообщества, из которых только одна дорога – брести за пастырем? Да нет же! Как же тогда извечное русское стремление заглянуть за горизонт? Но почему, почему вцепились в русскую душу все эти волки в овечьих шкурах? Почувствовали слабину? О, как хочется повести плечом могутным и стряхнуть всю эту накипь, и зашагать широким свободным шагом в ширь полей и огромность лесов! И дерзать как прежде, веря в могущество нашей Родины!
Учитель разрешил группе спуститься к морю, а мы с подводником разговариваем, жуя кизиловые зернышки. Вернее, говорит Володя, и очень интересные для меня вещи, а я слушаю:
– Говоришь, собираешься потом в одесские лиманы, к Ткаличу? Был я и у него. Да не специально, а так получилось. Всплыли мы из-за поломки и аккурат напротив них. Чуть рыбаков не перевернули из-за разгильдяя на перископе. Задумался, видите ли! Так вот, рыбачки потом рыбой нас угостили, и на берег высадили – походить по песочку, меня и доктора нашего. Что-то у него вестибулярка разладилась, путать стал пол с потолком. Смеёшься? Хорошим моряком будешь, шутки понимаешь. А Ткалич, оказывается, его старый знакомый, с которым они занимались теорией хатхи-йоги. Теоретики хреновы. Доводили себя до изнеможения. Как? Голоданием, кроссами, длительным плаванием. Уже падали, всё, облом, нет, усилием воли заставляли тело работать. Потом оставляли себя в покое, и впадали в особое состояние. Своего рода медитация. Отрешаешься от реального мира. И начинаешь присутствовать в каких-то пространствах, даже можешь вести за собой наблюдение со стороны и в какой-то степени влиять на события. Доктор говорил, что подобное состояние он испытывал при кислородном голодании, когда однажды мы застряли на глубине. И ему захотелось там остаться. Навсегда. Ему там показалось лучше. А кто же моряков будет врачевать? А здесь я, – переключился подводник, – из-за Маши. Видел, как на неё поглядывают? И вся эта лабуда мне ни к чему. «Довести свои желания до уровня воплощения...» – повторил он с иронией слова проповедника. – Но Машке нравится. А довести её желания до уровня воплощения я ей помогу. В разумных пределах, конечно, – и капитан широко улыбнулся.
Наконец-то я услышал нормальную человеческую речь, и потянуло меня с чудного Крыма в родные донские просторы. Но это уже на другой год. И год этот наступил.
Сначала я заглянул на хутор Павло-Очаково, что на левом берегу Таганрогского залива. Там – община, но не духовная, – я уже устал от духовности, которая бьёт по мозгам, – а спортивно-трудовая, организованная быв­шим инженером для невписавшихся в капитализм. А ку­да ещё податься бывшим, если им претит торгашество во всех его проявлениях?
Хорошо на Павло-Очаковской косе в августе! И утром, и вечером. Утром в заливе гуляет ветерок, бьёт лёгкая волна вдоль берега. И по волне, как по стиральной дос­ке, мчатся доски с прозрачными парусами. На них стоят поймавшие ветер, романтики морей. Вот так и мы с Гришей Поповым бывало, часами не слазили с узкого и утлого, сооруженного собственными руками, виндсёрфера. Только Гриша вон куда приплыл, а я остался на берегу. И немного жалею об этом, но уж слишком много нитей связывало меня с причалом. Иногда хорошо, как Гриша, быть свободным и вольным и плыть, куда глаза глядят. Главное – знать, что тебя ждут на берегу. Ждал ли кто нибудь Гришу? Не потому ли он так сильно износил своё сердце?
А по вечерам, когда ветерок стихает, с неба доносится тарахтенье мотоцикла. Это занимаются своим делом романтики неба – мотопарапланщики. Хуторяне уже привыкли и даже не смотрят в небо. У них и на земле полно дел. Это я, в первый раз услышав летящий ниоткуда звук, недоумевал. Звук вроде бы приближался, а мотоцикл не пылил по дороге. И только когда из-за верхушки пирамидального тополя выплыл – именно выплыл, а не вылетел – так медленно плыл по синему небу человек с вращающейся лопастью за спиной – я понял свою ошибку и уже, не выпуская Порт-Катонского Карлсона из виду, долго-долго следил за полётом, чуть ли не до Азова. И тоже моё сердце слегка дрогнуло, потому что и на парапланах я летал, а вот двадцатипятикилограммовый ранец так и не примерил. Свой не получилось построить, а чужого под рукой не было.
Днём тоже хорошо, только жарко истомлённо. На море идти не хочется, и спасает бочка с согретой на солнце водой, а потом с мокрой головой хорошо читать толстые старые журналы. Мне попалась подшивка «Юности» за восьмидесятые годы. Но какие же для меня, сегодняшнего, оказались неинтересными те повести и рассказы, что я успел прочесть за несколько дней, проведённых в общине! Они описывали ту жизнь, прежнюю, социалистическую, не привнося в нее ничего нового, не взрывая её. Они как бы цементировали ту основу, на которой всё покоилось. Вот, действительно, не зря говорят про застойное время. Мелкотемье ужасающее, навязывание определенных точек зрения, чтобы ни в коем случае не возникали у читателей мысли, что всё может быть иначе. И не возникали. У меня, по крайней мере. А ведь авторам «Юности» в то время было лет по 25–30. Я сейчас другой, а они? И возникает вопрос, а хорошо ли, что я – другой? Ведь меня постоянно тянет в то время.
Мне слышно, о чем говорят общинники, бывший инженер, бывший физик, бывший проектировщик и даже бывший художник, хотя я не уверен, что художники бывают бывшие. Но он утверждает, и я с ним не спорю. Зачем? Вообще, у меня такое ощущение, что всё, что мог, я уже сказал в разное время своей жизни. И если приходит к моему костру человек, которому есть что сказать, то я его охотно слушаю, но самому говорить совсем не хочется. И, вообще, спорить не хочется. Каждый человек живёт по своим правилам, которые подкрепляются опытом всей его жизни, и, если ты не согласен с его правилами, то лучше не переубеждать этого человека, а сразу уничтожить его, если он тебе мешает, или уйти, если ты не сможешь убрать его со своего жизненного пути. Художник мне не мешал. Мне симпатичны эти ребята, о которых Володя сказал так: «Они – люди волевые, но они не приспособились в одиночку к уродливой начальной стадии капитализма в стране». На что бывший физик сказал:
– Мы пытались, и не в одиночку, но мне стало противно торговать зерном и подсолнечником и ждать, когда тебя кинут партнеры. И ещё я понял, что это не мое. Я – физик. Я люблю физику, как женщину, а, может, даже и больше. А я не могу в этой стране заниматься физикой. 15 лет выпало из жизни с этой грёбаной перестройкой. Мне уже 52 года, и я чувствую себя потерянным поколением.
У всех бывших своя похожая история. И теперь они просто живут на земле, 200–300 рублей у них уходит в месяц на питание. По утрам они бегают по 10 километров, плавают, занимаются боевыми искусствами, потом работают на общинной помидорной плантации, хотя у каждого есть и иные источники дохода, в основном, это сдача в аренду жилья, и, самое главное, они общаются друг с другом. Хорошо это или плохо, но община спасла их от жизненной пустоты и даже кое-кого уберегла от мыслей о самоубийстве. А вот сына одного из общинников не уберегла. И Володя читает предсмертное стихотворение самоубийцы – выпускника физфака РГУ, который так хотел заниматься физикой, а ему приходилось заниматься скукой смертной – следить за базой данных на фирме, торгующей бытовой техникой. И отцу, прошедшему путь от ведущего инженера до электрика, а затем и плотника, и остановившемуся на дворнике, не удалось остановить его. Да, молодые не хотят или не умеют приспосабливаться к уродствам нашей жизни. А в это время кто-то покупает яйца Фаберже за 100 миллионов долларов. А стоят ли эти яйца одной светлой молодой жизни?
Володя читает, а я, уже зная финал, с трудом сдерживаю слёзы:
Я – и смерть, я – и жизнь,
Я – слеза на щеке.
Я – медленно льющийся
Воск по свече...
Я здесь и не здесь,
Я в потёмках брожу,
С тоскою на вещи
Земные гляжу.
Что сделал я в жизни?
Совсем не пойму.
Закончил универ.
Зачем? Почему?
Чего я добился?
И в чем преуспел?
Всё в жизни хотел я,
И что мне взамен?
Я – в поиске вечном
Я – в вечной тоске.
И жизнь я закончу,
В земле иль в песке.
Все долго молчали. Потом Володя сказал:
– Давным-давно я задумался: жизнь очень интересна, но почему при этом в большинстве своем люди живут так мучительно? С тех пор очень много наблюдал, просматривал свою жизнь шаг за шагом. И возникла у меня мысль нарисовать какую-то теорию. Сейчас делаю записи. Я их назвал «Всеобщая теория жизни человека или искусство жить». И я беру какую-то часть своей жизни и обдумываю: «А помогли бы мне в свое время такие рассуждения?» Я и общину организовал, чтобы донести свои мысли до многих. «Как жаль, – вздохнул Володя – что не был я знаком с этим мальчиком...»
Я не знаю, помог бы Володя этому мальчишке, который своим уходом из жизни превратил своего бодрого отца в слезливого старика, но, уходя из общины, я обещал ему напечатать эти его записи.
Но какой отличный парень этот Володя! Значит, мутное время рождает и таких людей. Побольше бы их было не только на ростовской земле! А то тянут меня куда-то под Красный Сулин, к Порфирию Иванову. Я-то думал, что о нём все давно забыли, сколько новых чудотворцев вокруг, а оказывается и его дело не умерло. Ну, что ж поедем – посмотрим.
Ну кто в семидесятые годы не знал плотного такого дедка с большой окладистой бородой, с румяными щечками и детскими глазками, вышагивающего зимой по улицам города, – а зимы в то время в Ростове были не в пример нынешним, – в одних трусах? Я сам однажды встретил его на Пушкинской, когда он, весь облепленный снегом, шлепал босиком во двор Союза Писателей. Да и тётка моя рассказывала, как она однажды перепугалась, когда в окно её, на первом этаже, заглянул этот дедуля. Для города это была большая экзотика, примерно так же, как йога, только-только опять начинающая нащупывать путь в нашу страну.
Мало кто знает, что после революции десять тысяч йогов сгинули в лагерях. В стране должна была быть только одна идеология – марксистско-ленинская, и поэтому слова типа: баптист, адвентист, свидетель Иеговы считались ругательствами, да и слово «верующий», пожалуй, тоже. А тут ходит по городу человек в трусах в то строгое время, и его даже не забирают в милицию. А всё объяснялось очень просто. В одной из центральной газет появилась заметка о человеке, у которого «все тело – лицо». Так он ответил журналисту, который спросил, а не холодно ли ему вот так ходить. Кроме того, он вылечил московского журналиста от простуды, посоветовав ему окатить себя ледяной водой из ведра. Этого оказалось достаточно, чтобы у Порфирия Иванова образовались последователи. Нет, они не ходили по городу в трусах, они по утрам стали поливать себя холодной водичкой и записывать за целителем его слова по этому поводу. Так появились знаменитая «детка» Иванова, своеобразный оздоровительный комплекс. А это значит, что в официальной медицине появилась первая трещина, в которую затем полезли все желающие осчастливить человечество, только ими изобретенными панацеями от всех болезней.
В селе Боги (вот название-то интересное, отсюда, наверно, Иванов стал богом Земли) всем предлагают переночевать на кровати Учителя и показывают его дневники. Ну, что в них особенного? Да это же типичные мысли маньяка, не сексуального, конечно, и нужно было очень постараться, чтобы превратить их в связные слова, а потом выдавать за космическое Учение. Я читал подобные у одной «богини», последовательницы Иванова, и даже запомнил отдельные предложения:
«То, что я знаю, не знает никто! Те мои качества, что утверждают решение, воздействуют на расширение образа ответственности за всё.
Умение осторожно схватывать суть действия создаёт достаточно веское воздействие на фон, а через него на саму идею неизбывности и непрерывности меня, как земной Богини.
Я дело жизни создаю и цели добьюсь. Всякое булькание слабости уже позади. Я за целью – идеей иду. Идея – звезда, что звёзды и создаст. Я цельная и ещё: я тоже, как отличная звезда. Учу, как жить со свежей головой. Достигла я значения, что я – волевой и знающий человек.»
Каково? Чуть ли не Григорий Распутин наших дней, в женском обличье, с такой же невнятной речью. И это в семидесятые, то есть задолго до того, как в массовое сознание моих сограждан стали врываться идеи Георгия Гурджиева, Махавиры, Ошо и других трансцендентных пророков, за которыми ходили толпами их ученики, записывали их мысли, которые затем листочками книг разлетелись по миру. Эти книги расшатывали сознание людей, и уже другим учителям, вроде Гриши Грабового, легче было достучаться до их душ.
Как всё-таки тяжело обыкновенному человеку устоять под напором всех этих лжемессий, когда совсем нет опоры в нашей мутной жизни! Хоть самому впору становиться Учителем и биться с ними насмерть.
Однажды в середине июля путь мой привёл меня на высокий правый берег Цимлянского моря. Это необыкновенно живописное место, расположенное недалеко от вод­ной глади Тернавской балки, глубоко прорезающей эту высоту, надолго запало мне в душу. Конечно, виноваты в этом и божественный июль, наполняющий перелески по обеим сторонам многочисленных безымянных балочек спелыми абрикосами и перезревшей шелковицей, и поэтому можно совсем не беспокоиться, когда совершаешь дальние прогулки по лесным тропинкам, о таком чувстве, как голод. Достаточно только протянуть руку – и вот уже разломанная пополам абрикосина наполняет рот своей божественной мякотью, а брошенная следом тютинка добавляет нежную сладость. А для такого как я любителя дальних прогулок налегке, когда не хочется на себя навьючивать тяжёлый рюкзак, это очень важно.
Эти балочки, то идущие до самого берега, и тогда обязательно находишь тропку, которая приводит тебя к самому морю, в которое ты погружаешь свое разгорячённое июльской жарой тело, принимая в себя его прохладу, то обрывающиеся высоко от берега, и тогда, если тебе до смерти хочется купаться, спускаешься по крутизне, цепляясь за выступающие корни деревьев, и, весь облеп­ленный песком и землёй, получаешь ещё большее удовольствие от погружения в очень чистую воду, хороши сами по себе.
По заросшим травой и шиповником склонам фруктовые деревья тоже выставляют наружу абрикосовые, шелковичные, а кое-где и яблоневые ветви. Но попробуй до них дотянись. А склоны круты, и нужно сначала сползти вниз, чтобы добраться до заманчивых плодов. Но ведь нужно затем подниматься, и обычно эту идею оставляешь на потом. Вот если в лесу всё оборвут, то тогда и полезу. Но кому обрывать-то? Хотя, есть кому!
Было бы странным, и я уже к этому привык в своих одиночных походах, если бы это место не облюбовали любители чего-то такого эдакого. На этот раз ими оказались наши донские йоги. Ну что же! Йоги, так йоги. Мне не привыкать.
По утрам меня будит громкий голос главного йога Юры, напоминающий грозный рык индийского тигра: «Йоги! Подъем!» А это значит, что уже 7 часов, и через полчаса начинается физзарядка, именуемая в нашем лагере хатха-йогой. Я говорю в нашем, потому что йоги приняли меня под свое йоговское крыло и совсем не потому, что захотели сделать из меня доброго йога. Нет. Просто йоги принимают к себе всех идущих, потому что сами идут, поднимаясь все выше и выше от одной сферы к другой, приближаясь к облюбованному ими тонкому Миру. Тонкий Мир – это их Бог. Не каждый дойдёт, потому что это – очень тяжёлый путь уничтожения своего Я. Ведь сознание должно вырасти до бесконечности, а потом слиться с Богом.
Юра Гомонов так и говорит о себе, сначала торжественно:
– Я есмь путь указывающий вам, – а потом более приземленно продолжает: – а захочешь ли ты идти по этому пути, это уже твое личное дело. Я никого не принуждаю.
Ну, а пока этот путь этим чудесным, играющим с солнцем, утром привел меня не к неизведанным далям, а на перелесковую опушку, где уже стоял Указывающий нам и ласково-умильно, как кот, жмурился на бьющие в глаза солнечные лучики. Он и сам напоминал жирного небритого кота своим брюшком, выступающим за резинку шорт. Да, гуру Юра своим внешним видом даже и близко не приближался к образу йога, сложившегося в моих представлениях, то есть очень худого человека индийского вида с выступающими ребрами. И я с опаской подумал, что если Юра, как йог, встанет на голову, то его может хватить апоплексический удар.
Потом я посмотрел на йогов вокруг меня. Их было человек пятьдесят, и все – самой разной комплекции: и худые, и не очень, и толстые, и не очень, и средние, и не очень. Мужчины, женщины, дети. «Может быть, гомоновская йога идет своим путем?» – подумал я. И, как оказалось, был прав. Но дело тут было не только в третьем правиле йоги, гласящем об аскетизме, а совсем в другом. Ведь в йоге тоже говорится о преданности Богу. И сразу же у русского человека возникает вопрос: «Какому Богу? Православному, индийскому, арабскому, китайскому, может быть? Все лезут к нам со своими Богами, даже корейцы. А что делать материалисту? Отказаться от изучения интереснейшей философии с её мирами, прекрасными и неведомыми? Нет. Нужно вспомнить о русских богах, о том времени, когда богами становились необыкновенные люди, прославившие своими подвигами русскую землю и давшие начало великому государству Российскому. И если нельзя в наше мутное время без Богов, которые единственно сдерживают стихию человеческой низости, то пусть среди них будут и наши обожествлённые предки.
Все уже находились в позе лотоса, а я со своими мыслями совсем замешкался. Но как хорошо, что все сосредоточенно внимают гуру и не обращают на меня никакого внимания, ибо я никак не могу положить правую ногу на левое бедро, а левую – на правое. Вот пройти не один десяток километров в день под палящим солнцем могу, а ногу положить не могу. И так я мучительно издеваюсь над своим телом при каждой новой асане.
Но каким же я стал гибким после десяти дней хатхи-йоги! На море идёшь упругой, летящей походкой. Тропинка бежит среди пахнущих июлем трав и узким извивом спускается к берегу с могучими ивами, и я начинаю бежать вслед за ней. Разгоряченное тело просит воды. Потом приплывает лодка с рыбаками, которые уже прослышали о нашем лагере и щедрой рукой черпают в наши сумки серебристых рыб. Знатная уха будет на обед, а на ужин полакомимся жареной на углях рыбке. Смотаемся ещё в Цимлу за разливным шампанским, и вечер с летящими от костра искрами обещает быть великолепным.
Как хорошо быть йогом! Да! Наверное, я пока больше турист, чем йог, раз думаю о таких вещах. Но потом вижу очень толстого психолога и успокаиваюсь.
Психолог после обильного завтрака рассказывает нам на той же опушке о своих новейших изысканиях в сфере родовой капсулы, куда входит русский пантеон богов. Я сначала пытаюсь записывать его мысли, но потом вижу их сходство с логикой крымской Науки Разума и понимаю бессмысленность этого занятия. И йоги мне начинают напоминать китайских болванчиков, покорно кивающих головами на воп­рос-утверждение: «Понятно? Да, это понятно».
Поначалу психолог вроде бы говорит нечто разумное об этом пантеоне богов, о том, что выбирается достойнейший, о том, что если народу навязывают религию, то ему меняют его родовую капсулу. «Конечно, – соглашаюсь и я, – если у человека вышибают из-под ног основу его жизни – его богов, то есть его память, то рвут связь поколений». Психолог продолжает: «Но до тех пор, пока жив хоть один русский человек, то жива и Россия». А это просто великолепно! Но вот начинается мистика желаний и мне становится скучно и смешно:
– К родовой капсуле можно подключиться, но с соблюдением техники безопасности, то есть надо спросить её: «Можно ли с тобой взаимодействовать?» И, имейте в виду, что если вы даёте своим богам, то они могут дать вам гораздо больше. И обязательно нужно произнести такое приветствие: «Приветствую родовую капсулу русского народа и пантеон богов». И ждать ответа.
«Ну что за чушь он говорит?»
Но мне стало совсем не смешно, когда из толпы йогов послышалось:
– Давайте уже делать. Хватит говорить.
Психолог сделал предостерегающий жест рукой:
– Не забудьте сказать после расширения до родовой капсулы, у кого получилось и кто получил ответ: «Прошу снять подключение. Достаточно. Спасибо за внимание».
Последние слова заставили меня внимательно посмотреть на психолога: «Не больной ли это человек?» и на йогов: «Не больны ли они все?» Да, нет, не похоже. Но тогда куда сдвигается сознание этих людей в эти мгновения? Ведь потом – это вполне нормальные люди. А, может, они все притворяются? Да, нет, пожалуй. Ну, послушаем ещё гуру Гомонова. Может быть, он что-нибудь скажет? И Гомонов сказал. Вечером. У костра. Да так, что у меня мурашки пошли по коже от восхищения.
Вообще, в Гомонове при ближайшем знакомстве ничего и близко нет от того утреннего кота, который мне в нём почудился. Юра – очень талантливый проповедник со своей сложившейся системой и с очень жёстким взглядом, в буквальном смысле, бросаемым в сторону своих оппонентов. Я это почувствовал на себе, когда за обедом слегка заспорил с ним.
Спорить, в общем-то, не хотелось. Полдень. Июль. Жара. Разморённость в членах, у всех, и у Юры, в том числе. Но как только я сказал:
– Без учеников твои идеи могут пропасть, тебе нужны лидеры, которые бы продвигали твои мысли о русских богах в народ, – Юра резко подобрался, колюче на меня посмотрел и сказал: –Нельзя за человека его духовно продвинуть. Иное – халява.
– Да я не об этом.
– А я об этом. – И поведал мне и всем нам, свою духовную историю. Вкратце она выглядит так.
Рано или поздно перед каждым человеком на Земле встаёт вопрос о Боге. Тема Бога – главная тема всех времён и народов. От ответа на этот вопрос зависит их будущее. «Выбирая богов, мы выбираем судьбу», – сказал кто-то из древних. В юные годы я был атеистом. Коммунистическое воспитание не оставляло место ни для Бога, ни для души. Мысли о вечности не напрягали мой разум, ибо какая может быть вечность у плоти, которая из небытия возникает и в небытие возвращается. Первые мысли о Боге посетили меня, когда мне было уже около тридцати лет. Я вдруг почувствовал дикое одиночество в этом безмерном мире. Вечность окружала меня, маленького бессильного человечка, и я не мог понять: кто я, зачем я, и в чём смысл моей жизни. Я ощущал себя чужим и ненужным этому миру. И тогда впервые я почувствовал прикосновение Бога. Поток доброй силы спустился на меня с небес, и радость единения наполнила всю мою душу. Бог прикоснулся ко мне, дав знать, что я не одинок в космической бездне. Но чей это Бог?
Вскоре мне улыбнулась удача: случай привел меня в школу йоги. Первые же занятия произвели на меня ошеломляющее впечатление. Передо мной открылся совершенно другой мир. И Бог опять прикоснулся ко мне. Но чей же все-таки этот Бог? Ведь не индийский же? И я подумал тогда: «Зачем мне повторять индийское “харе Кришна”, если я – русский человек и могу черпать силу в именах русских богов? Но где же они? Почему меня, русского человека, в родной стране, лишили этого права? У нас православные храмы, мусульманские мечети, иудаистские синагоги, но ни одного храма, посвящённого собственно русским богам. Пусть будет православие, пусть будет ислам, индуизм, буддизм, но пусть будет и пантеон русских богов. И я нашим богам хочу служить до конца своих дней в этой земной жизни, и я хочу с помощью религии наших предков, Ведизма, поддерживать связь, – а ведь йога в переводе и обозначает связь – посюстороннего с потусторонним. А то получается, что мы отдаем духовную энергию нации чужим богам, и наши боги, лишённые нашей поддержки, теряют силу. Я хочу жить со своими богами!
Гомонов говорил звенящим от напряжения голосом, а потом произнес слова, которые заставили меня мысленно поаплодировать ему: «После долгих поисков я нашёл своего Бога! Я нашёл русских богов! И душе моей стало легко и радостно. Я почувствовал, как будто после долгих странствий я снова вернулся домой. Но как я долго блуждал среди чужих богов, превращающих человека, только-только вылезшего из звериной шкуры, в раба. Мой Бог – это мои обожествлённые предки, радостно встретившие меня у порога моего дома, который теперь никто у меня не отнимет. Мой Бог – это русский человек. Каждый человек может быть Богом, потому что в каждом человеке заключена Вселенная».
А я про себя добавил: «А мой Бог, как и для всякого путешественника, это – Природа». И опять вспомнил психолога: «Зачем Гомонову этот человек, профанирующий его идеи?» – и ещё раз восхитился красотой мысленной цепочки этого, всё ещё небритого, человека: «человек – зверь, человек – раб, Богочеловек».
Да, мечется народ, хочется ему чего-то необычного, не знает, что выбрать. И есть человек, который соединил, казалось, несоединимое: древнюю индийскую йогу с не менее древней русской религией – Ведизмом, и получилась прекрасная гармония: физическая и духовная. И поднял он тем самым русского человека вровень с богами.
Но я ничего не успел сказать Юре, потому что он устало улыбнулся и сказал: «Пойду, посплю часок».
На Цимлянские холмы ложился тёплый ветер с зелёным звоном. Это насекомые с зелёными крылышками строили свой беспечный хоровод. Стали загораться первые звёзды, и так постепенно вызвездило всё небо. Зажглись на противоположном берегу огоньки домов с большими тёмными разрывами между ними. И, казалось, что это стоят линейные корабли. Я долго гулял по-над обрывами, взбудораженный и даже немного сбитый с толку словами Гомонова.
«Он нашел своих богов. А я? А я ведь и не искал их, потому что не нуждался в их помощи. Переболел страхом небытия, смирился с ним. И стал жить дальше, как ни в чём не бывало. Тем более, что ничего и изменить нельзя. Все мы умрём». Да, зацепил меня Гомонов, очень сильно зацепил своей искренностью, исключающей обман и корысть, часто встречающиеся мне на моём пути. Вот где главная точка силы оказывается. В слове.
Когда я подошёл к костру, Гомонов опять держал на себе внимание сидящих на бревнах. Пламя гуляло по их лицам, по лицу Гомонова, добавляя огонь и в без того мощные стихи Юры. Энергетика слов была такая, что лопнуло бревно и рассыпалось на мелкие щепки, сразу же жадно схваченные всепожирающим огнем. Вот это стихотворение:
РОЖДЕНИЕ СЛОВА
(каменный век)
Череп и позвоночник –
Бутылка с высоким горлышком.
Кто-то
Вынул из неё пробку,
И с чудовищной силой
Вырвалась в Мир
Атомная энергия мысли.
Первые звуки рождались
Под куполом черепа.
Клавиатуры извилин
Коснулись чьи-то персты.
Медленно, нервно, ревниво
Переплавлялся в Единое
Хаос нахлынувших чувств.
«А-а-а!» – закричал человек.
Испугавшись кого-то.
«О-о-о», – произнёс человек,
Удивившись чему-то.
«Э-э-э», – сказал человек,
Чему-то не веря.
«У-у-у», – пошутил человек,
Кого-то пугая.
«Ш-ш-ш», – повторил за камышами.
«К-к-к», – за, с камня на камень,
Скачущим камнем.
«Буль», – за камнем,
Упавшим в воду.
«Тпт, тпт», – за скачущими конями.
Извиваясь огромным упругим теплом,
Обращённое к солнцу миллионами блестящих глаз,
Распахнув ресниц камыши, упорно и смело
Длинным усталым взглядом вода лилась.
В пригоршнях душу воды унося, улетали
К тучам лучи, возвращённые отражением.
Листья о чём-то таинственно трепетали,
В штиль вливая из хрупких ладоней движенье.
ОН
Сидел на вершине безжизненного кургана,
Радость красок вбирая, как влагу тучи.
И,
Пролившись на Землю лучами вселенской рани,
Вдруг запел:
«Ле-е-фру-че!»
У него будто вырос глаз.
Через взвитое ввысь звукооко
Вся Вселенная в мозг прорвалась,
Сокрушающим робость потоком.
В этих звуках, рождённых случайно,
Зазвучала небесная высь.
Единение слова и тайны,
В первом слове рождённая мысль.
Не было землетрясения, ветра.
Что всколыхнуло извилин ветви?
Что всколыхнуло Древо Познания? –
Яблоко пало в ладони сознания!
Из грядущих нечитанных книг
Вместе с солнечными лучами
В мозг просыпались буквы на миг –
И зазвучали!
Отворились тяжёлые ставни
Вселенского дома,
Слив в Единое
Космос и Hommo...
«Заумь! Заумь! Заумь!» –
Молвил великий вождь
Слово, обозначающее
На языке племени смерть.
«Заумь! Заумь! Заумь!» –
Подхватили воины
И ощерились взглядами
Как тяжёлыми копьями.
«Заумь! Заумь! Заумь!» –
Завизжали жёны,
Целомудренно сжав
Падаль мясистых ляжек.
«Заумь! Заумь! Заумь!» –
Подхватили дети
Из взрослых ртов выпавший
Вечно гниющий плод
И заключили в свои
Милые пухлые ротики.
«Он посмел оторвать нас
От священной добычи мяса!
Заумь! Заумь! Заумь!» –
Подхватила масса.
С небесной тверди
Стекало за горизонт
Из размозжённого черепа солнце
Серое вещество туч,
Напоминавшее мозг.
Всё ушло.
Но некто,
Спрятавшийся в кустах,
Подошёл к остывающему трупу
И, указывая на солнце,
Произнес: «Ло...»
Из почвы,
Политой кровью, смешанной с мозгом,
Прорастали новые злаки.
Семя брошено!
Земля – чрево Солнца –
Чутким ухом ловит,
Пытаясь понять,
Вселенские знаки...
Человек-зверь, словами поэта, заговорил, чтобы пройти свой, предназначенный только ему, путь к Богочеловеку. Мне больше ничего не хочется ни говорить, ни писать в этот вечер о мутном времени. Для меня его нет сейчас. Для меня сейчас существует только талантливый человек. Я чувствую в Гомонове силу, выходящую за пределы мутности, и хочу, чтобы сила слов его не иссякала. И готов обращаться за этим к каким угодно богам: Иегове, Аллаху, Будде, Магомету, Кришне, и, конечно же, к русским богам, так любимым гуру Юрой Гомоновым...
За июлем наступил август. И был телефонный звонок. Звонила моя приятельница Люба и приглашала на острова. На байдарках. И я поплыл на них. И плыву до сих пор. Потому что выпал из времени, наполненного тихим дневным скольжением по светлой донской воде с кружащимися в руках веслами, похожими на крылья сверкающих серебром бабочек, ночным костерком, бросающим отблески на тёмную, быстро несущуюся воду – быстрота эта совсем не видна ночью, только чувствуется при купании. Вот только что, совсем рядом, на песчаном берегу горел огонь, а через мгновение его совсем не видно из-за склонённых к воде ив, унесла тебя вода, как ей не сопротивляйся, с чёрными громадинами медленно проплывающих барж со светящимися так заманчиво иллюминаторами. И не выплыть мне никогда.
Хорошо потом греться ночью у огня, подставляя ему то один, то другой бок и слушать незамысловатые шутки в свой адрес от туристской компании, с которой свёл меня случай в этой прогулке по островам. Вот Тайсон грубоватым голосом говорит:
– Не смоляной ли у тебя бочок? А то потечёт, – а Чубайс добавляет: – А и потечёт – не беда, огонь ярче гореть будет, а то Таню совсем не слышно, – и сам же смеётся над своей оговоркой. На самом деле, Тайсон – это никакой не Тайсон, а Таисия Алексеевна, дама с крупными формами и заботливым характером. Утром, днём и вечером её зычный голос сзывает всех к туристскому очагу:
– Каша через пять минут будет готова. А кому кипяточек для кофе? А вот раки...
На раки, правда, никого звать не пришлось. Будоражащий пряный запах сваренных ею раков может разбудить кого угодно.
Ну а Чубайс, понятно уже, не Чубайс, а рыжий детина, и его забота не электричество на острове, а рыба к завтраку для Кузи, которую она очень любит, обожает просто. Для этого Чубайс встает каждое утро раньше всех, спихивает байдарку в протоку, пахнущую утренней стылостью, и без улова не возвращается.
Сейчас Кузя, как и мы все, слушает Таню, темноволосую, красивую женщину. Таня рассказывает о раскопках каменного века в свои студенческие годы. Она – историк с археологическим уклоном, а Кузя совсем не кошка, как может быть вы подумали, а Танина подруга, очень симпатичная блондинка с нежным лицом и нежными ногами. И обе влюблены в очень-очень ранний каменный век, время, когда люди только пытались сказать друг другу первые слова, и помогали себе жестами и рисунками на камнях. Таня нашла такой камень-подвеску в Раздорском раскопе с тремя волнистыми линиями, по-видимому, изображающими текущую воду и хранит его у себя на груди, как талисман счастья.
Я прочитал Тане Гомоновский «Привет из каменного века» и совсем не ожидал увидеть слёзы, выступившие на её глазах. Слёзы дрожали в свете пламени, били отблес­ками в меня, и лицо Тани приобрело глубину, уходящую в века, стало ещё красивее.
И она прошептала:
– Как оно взбудоражило мою душу! Ведь я, теперь уже, можно сказать, и не археолог вовсе. Читаю, конечно, кое-какую литературу, но на раскопы уже не езжу. Нет денег у экспедиций. Вот и работаю секретарем и жду, когда кто-нибудь замуж возьмет бывшую археологиню...
Нет, всё-таки в какое не только мутное, но и подлое время мы живём! Оно горькими словами Тани ворвалось на этот остров, в этот тихий вечер и замутило мою душу острой ненавистью к правителям-временщикам...
Потом самые умные играли в какую-то дурацкую игру в слова, с взрывами смеха от собственной глупости, а рядом со мной примостился вышедший из темноты небольшого роста паренек с двумя смешными косичками на голове. Я хотел было пошутить по этому поводу, но посмотрел в глубокие темные глаза Виктора и раздумал. И правильно сделал, потому что он мог обидеться, и тогда я бы не услышал бы от него удивительную историческую повесть в стиле фэнтези, так здорово легшую на мои мысли о временных кольцах, когда невозможно отличить правду от вымысла. Да и зачем это делать? Ведь у меня, когда я писал о разрывах времени в «Ущелье одинокого ужаса», тогда тоже всё смешалось в голове.
Виктор начал, и все примолкли:
– Он лежал в тяжелом каменном саркофаге из тёмно-красного гранита, не ощущая ни тьмы, ни тяжести камня. И думал. У него было бесконечно много времени, чтобы вспоминать свою жизнь и... смерть. Но однажды он ощутил, как вздрагивает его ложе.
Землетрясение открыло пещеру, и теперь перед саркофагом стояли археологи. Один из них всмотрелся в золотые иероглифы на тяжёлой крышке и сказал: «Коллеги! Перед нами гробница легендарного Сендага III, фараона, который объединил Верхний и Нижний Египет и был отравлен его верховным жрецом». Потом Виктор оживил мумию фараона, вселив в неё человека нашего времени, с помощью могущественного свитка из страны Атлантис и зеркала. Зеркало, в которое можно было видеть неподвижную фигуру фараона в резном кресле, делило время на кольца эпох. Потом зеркало зазмеилось трещинами и рассыпалось мелкими осколками. И археологи оказались в сумрачном зале с белоснежными колоннами. И остались бы там навсегда, если бы не вселённый в фараона Сванг, человек с глазами светлыми и ясными, как у ребёнка. Он сказал фараону: «Ты – это отчасти я, и я хочу поговорить с людьми своего времени. Свиток у вас, – сказал он, глядя на археологов, – отдайте его фараону, эта вещь его времени, и он знает, что с ним делать. Спешите!»
Всё закончилось не совсем благополучно, как, впрочем, и у меня в повести. Фараон остался в своём времени, археологи – в своём, а вот Сванг пропал. В общем, очень закрученный получился сюжет, как и наш остров, у которого тоже нет ни начала, ни конца. А какой может быть конец у времени?
Все сидели завороженные, и даже не заметили, что наш костёр догорел. Я поворошил палкой в тёмных угольях, и проснувшийся огонь осветил крадущую к нашему костру чёрную тень. Чёрная тень сказала: «Гав» на собачий галдёж по ту сторону реки и улеглась у ног Кузи. Это Тайсон послала свою колли напомнить полуночникам, что пора по палаткам. Ведь устали же за день! Как не устать? Конечно, устали. Но как можно спать в такую звёздную ночь, когда ещё не прочитаны неведомые свитки Богов, посылаемые с небес метеоритными росчерками.
Хорошо одному бродить по островам! И по Чебачьему, и по Куренному, и по Лучке. Можно идти хоть в охвостье, хоть в оголовье, а можно углубиться и в середину, и всегда встретишь то просторные поляны, то колючие непроходимые заросли. А то уткнешься в могучий тополь-осокорь с такими мощными ветвями, что те не выдерживают собственной тяжести, ломаются и летят вниз с огромной высоты, круша всё вокруг. Смотришь на такую ветку, подобную стволу молодого дерева, и думаешь: «Хорошо, что меня здесь не «стояло» в это время!». А иной раз ветки не ломаются, а гнутся, и упираются в землю, и тогда кажется, что у тополя появились огромные лапы-подпорки, и он становится похож на неведомого зверя. И начинаешь оглядываться кругом в поисках рыцаря, способного защитить тебя от этого страшилища. А вместо рыцаря вдруг видишь безлюдную твердыню из брёвен, окружённую рвом с бревенчатым мостиком через него, и думаешь, гадаешь, кто же это построил их на пустынном острове, ибо сколько по нему ни бродишь, никого из людей не встречаешь. А потом догадываешься, да это же хоббиты-толкинисты постарались.
Как и на Цимле, по берегам полно шелковицы, чёрной и белой. Бросаешь в рот сладкую ягоду и видишь внезапно прогалинку, ведущую к реке. И в миг исчезает оторопь от таинственных диковинок, и спешишь по песку к Дону, плюхаешься в омывающие тебя быстрые струи, а потом шлёпаешь по речной воде к лагерю, спугивая по дороге Таню и Кузю, подставляющих под кустом ракиты смугло-шоколадную и нежно-шоколадную плоть солнцу и реке.
Хорошо ещё плыть на байдарке вокруг острова по старому руслу Дона. Гребут Таня и Люба. Я сижу на корме и лениво обозреваю берега, заросшие камышом, молодыми тополями, ивами. Вода тоже ленивая, тяжёлая из-за цепляющихся за вёсла и байдарку водорослей. Водорослей – море, но всегда можно усмотреть в этом море чистую воду. И тогда нужно сильно-сильно разогнаться в этой чистой воде, чтобы, не цепляя веслами за тяжёлые, тянущиеся до дна, зелёно-коричневые плети, проскочить по инерции до следующего чистого бочажка, и так до тех пор, пока не вырвешься на простор. У женщин это не особенно получается, и тогда Таня начинает чертыхаться, а Люба её успокаивает. Но всё равно женщинам нравится махать веслами, они пока не устали, и поэтому мне предоставляется возможность наслаждаться безмятежным покоем.
Мы плывём на этот раз вокруг острова Лучка, знаменитого своими синими скворцами. Мы бы этого могли не узнать, если бы нам не встретилась байдарка с биологами, молодыми ребятами с выгоревшими на солнце волосами. Видно, долго им пришлось гоняться за птичками для того, чтобы только посчитать их. Замечательная работа! Плыви себе и считай. И почему я не орнитолог?
Стайка скворцов пролетела над нами неожиданно. Сначала на фоне синего неба они нам показались обыкновенными чёрными скворцами, но когда птицы стали удаляться, в глаза блеснула их синяя расцветка. Ещё нам попалась пустельга, часто-часто махавшая крыльями на одном месте. И как только она не устаёт? Потом в воде послышалось трепыхание. Это маленький уж схватил поперек маленькую же рыбку, и она силилась вырваться из его жестокосердного рта. Таня сильно ударила веслом по воде, уж от неожиданности открыл рот и выпустил рыбку, она вильнула хвостиком в знак благодарности и нырнула в глубину. А недовольный уж поплыл к берегу. Пристали к берегу и мы.
Сколько на берегу секирок! Мне так нравятся эти голубые цветки, на самом деле напоминающие боевое оружие древних русских воинов. Только этими секирками никого невозможно убить. Ими можно только любоваться.
Как хорошо здесь! И как хорошо, что никакие сектанты не облюбовали ещё эти богоизбранные места. И на мгновение поверилось, что мутное время течёт совсем в другом месте...
Потом мы плывём вниз по течению, проплываем мимо Константиновского пляжа. Люди смотрят нам вслед, и я вижу в их глазах сожаление, что они остаются на берегу, а мы уплываем от них всё дальше и дальше. Они и не подозревают, что мы тоже возвращаемся домой.
Через несколько дней у меня дома опять раздался телефонный звонок. Звонила Люба, сказала, что написала стихотворение об островах, и потом по телефону прочитала его.
Вот оно:
Мне не забыть теперь уж никогда
Названья: Лучка, Куренной, Чебачий –
Те звонкие донские острова,
Где побывать мне выпала удача.
Не позабыть палаточный приют
Под сенью вековых радушных вязов,
Смиренье вечереющих минут
И у костра негромкие рассказы.
Там просветляла вербная тоска,
И были голоса пичуг напевны,
А радуга над Доном высока,
И царственны лягушки-нецаревны...
Вновь вспоминались мудрые слова
Про древнюю спасительность ковчега.
На берегах молилась мурава
За святость хлеба и покой ночлега.
Очерченный излучиною остров
Обласканных волною берегов,
Где дерева обыденного роста,
А ветви дарят сладостью плодов;
Где в изумрудных кронах вязнет ветер,
Над стародоньем мечутся стрижи,
И путь реки среди равнины светел,
И пустельга над лодками кружит.
Там будят взоры воронов столетних
Ту жажду странствий, что ведёт гребцов
Вдоль берегов, где царствует бессмертник,
Встречают клики голубых скворцов.
А в полдень сладки воды мирозданья,
Что без боязни черпаешь рукой,
И ангела-спасителя дыханье
Вновь слышишь за усталою спиной.
Виденье храма средь мохнатых верб,
Растрёпанных равнинными ветрами
Негаданно открылось перед нами,
Плывущими против теченья. Вверх
По Дону от всевластия химер:
Уныния, усталости, холопства,
Наперекор хмельного вероломства,
Против вселенских неделимых сфер...
Рождался и кончался свет религий,
Иль праведники, что несли вериги
Великих и несбывшихся идей...
Нам, осознавшим радость и ущерб,
Расставшимся с вчерашними долгами,
Склонившими главу пред деревами –
Виденье храма средь мохнатых верб!
Избранники зелёной тишины,
На острова стремились мы, не зная,
Найдём ли здесь уют былого рая?
На что в седьмицу дней обречены?..
Встречала ветвь маслины на ветру,
Забыв о страхе водного потопа,
И отражали русла и протока
Раскидистых деревьев кутерьму.
И долго длился августовский день,
Всё в нем казалось истинно и мудро:
Изгибы мидий в блеске перламутра,
Строй камышей и брошенный курень.
И воды Дона были вновь чисты,
Храня на дне в печали сокровенной
Обломки горевой поры военной,
Монеты да нательные кресты.
И прорастали вербами пески,
Сливалось время с ветром и рекою
И верилось: взволнованной рукою
Об этих днях напишутся стихи.
Я слушал Любу и думал о том, что человеку не дано почувствовать суррогат, если он не знал настоящего. А настоящее для меня сейчас: стихи Любы и байдарка, тихо скользящая по волнам памяти. И это настоящее, растворенное в Любиных строках, никогда не умрёт.
И мне опять подумалось: как хорошо, что Россия – такая большая страна и её трудно быстро поделить на мелкие кусочки, а значит, ещё долго не удастся сузить душу русского человека. Но ведь подбираются же и к душе, растаскивая её по различным сектам. И, боюсь, что идущему за нами поколению уже не удастся бросить рюкзак, в облюбованном нами месте. Потому что там, где звучали гитарные струны у костерка на берегу, реки ли, озера, моря, будет стоять столб с предостерегающей надписью: «Частная собственность. Вход запрещен». Да ему, этому самому поколению, и не захочется этого делать. Другое оно уже будет. Не плохое и не хорошее. Другое. А как всё-таки хочется передать нашим сменщикам нашу любовь к окружающему миру, прекрасному в своей дикости и свободному от суеверий. Стоит только немного отойти от асфальтированных улиц.
(Вставленная в последний момент)
Новелла, совсем маленькая, о спасении любовью.
Всё-таки хорошо, что у меня ещё оставался небольшой запас времени перед тем, как отправить вот эти «Прогулки» в печать. Почему? Да потому, что я видел какую-то незавершённость рукописи, но не понимал причину этой незавершённости. Вернее, не совсем понимал. Мне казалось, что многие мои герои, даже ненамеренные, требуют найти для них выход из-за тех железных дверей, за которыми они себя сами и заперли. Хотя им там хорошо и спокойно, а открыть эти двери – страшно. Страшно всем: и богатым, и нищим, не нашедшим себя в этом непонятном времени. Да, бывает и так, что богатых не радует своё богатство. И тут мне на помощь пришел Виктор Литовка своими вымученными в огненном бреду словами:
Злое, некрещённое, огромное,
Чужое нависло над нами,
И ждёт, когда кто-то из нас
Окажется слабее, чем он обещал,
Усомнится в вере
И искренности слов своих царей...
И я понял, что время бросает вызов, на который необходимо ответить. А чем я могу ответить, если зараза мутности уже вселилась в души людей, распространилась всюду, как средневековая чума. Знакомишься с человеком и не знаешь, какой негативный образ из него выглянет в следующее мгновение. А я не могу ударить по этому образу. Не приучен бить. Но что-то же надо делать?!
А вот уже и зима прошла. Жестокая зима с сумасшедшими морозами, непривычными для нашего южного города. А рукопись всё еще лежала у меня на письменном столе.
И наступил май. И потянуло меня к солнцу. К ласковому, ещё более южному, чем у нас, солнышку с милыми нарядными людьми, гуляющими по залитым светом аллеям и попивающими нарзан из нарядных кружек с выгнутыми ручками. А где у нас в России такое место? Где у нас даже гора носит ласковое название «Красное солнышко»? Ну, конечно же, в Кисловодске! Там даже природа слилась с жилищами людей в неописуемо-красивом экстазе.
Поехал я в Кисловодск вместе с Полиной, очень красивой женщиной с чёрными, бронзового оттенка волосами, которые она по утрам любит навивать металлической плойкой на свой умный лоб. Блестящие белые зубы и блестящие свежие щёчки – это тоже Полина. Впрочем, кто в Ростове не знает эту философствующую женщину – бескорыстного ловца душ человеческих. Вот и меня, по-видимому, она захотела поймать в свои эзотерические сети. В городе это сделать практически невозможно из-за отсутствия у меня свободного времени на глупости, то есть всевозможные духовные практики, до которых она была большой охотник и в которых мастерски разбиралась. Ну как же! В её квартире полтора года действовал Шиваистский монастырь с 50-ю послушницами и выписанным из Индии гуру по имени Йогин. Да и сама Полина стажировалась после получения духовно-мистического образования в северной Индии в каком-то ашраме. Она позвала меня за собой, прельщая не философскими изысканиями, а сладкими от красного вина поцелуями в берёзовой роще за Доном. И какими завистливыми глазами смотрели на нас участвовавшие в пикнике философы! Особенно, вон тот, Генрих из «Тайной власти». И я откликнулся на эту сладость, совсем не думая об опасности духовного порабощения. Да, я понимал, что это не белокурая Лена из школы Архангела Михаила, которую я встретил на пляже под Анапой, с испуганными и одновременно настороженными глазами. Полина – уверенная в себе и ничего не боящаяся женщина. И, тем не менее, я пошёл на этот шаг, не столько для того, чтобы проникнуть в очередную тайну очередного учения, – зачем мне это? ведь мутность времени рождает всё новых и новых пророков, за которыми не уследишь – а для того, чтобы вернуть Полину к нормальной человеческой жизни, с обыкновенными радостями. Спасти хотя бы одного человека, пусть и очень сильного по натуре. И я думал, что мне это удастся. На радостно вспыхнувшие глаза Полины: «Я так рада, что мы с тобой уезжаем к весне, солнцу!» я отозвался: «Я тоже», и сам поверил в то, что сказал.
Полина, действительно, ничего не боялась, и, самое главное, она не боялась людей. Она сама их искала, выхватывая из текущего мимо человеческого потока, особей с потерянными лицами и потухшими глазами. И я долго не понимал, зачем она это делала. Кружение людей вокруг неё настораживало и привлекало одновременно. Хотелось почему-то понять: а кто ты в жизни этой женщины? Человеческая песчинка, увлечённая другими песчинками в общую массу людей, сидящих с отрешёнными лицами с поджатыми под себя ногами, или человек, равный ей, но со своими мыслями и чувствами. Впрочем, не каждый из выхваченных людей попадал в ближний круг общения, в «семью», как Полина называла. И ничего в этом плохого или мистического не было. Узнав Полину поближе, я понял её жизнь, а значит, и судьбу, которая скрывалась в её одиночестве, несмотря на множество лиц, ждущих от неё предсказаний о судьбе.
А что в этом случае делать с её семьей, которую она создавала больше десяти лет, семью единомышленников, которая приходила и ей на помощь. И я здесь не иронизирую. А какую другую семью могла создать сильная женщина, от которой ушёл муж, оставив ей только свою фамилию и ребёнка, крушение надежды, уверенности и появление острого чувства ответственности за жизнь ребёнка. Тут поверишь и в чёрта, если он пообещает привести всё в норму. А мистика? Что мистика? Занятие не хуже и не лучше других, если приходят люди, не стремящиеся вцепиться друг в друга, а спасающиеся от пустоты жизни. Ведь кроме мужа, из жизни Полины ушли самые близкие люди. Ушли навсегда, оставив после себя выж­женную душу.
Перед нашей поездкой в Кисловодск и у нас с Полиной уже были общие воспоминания, и даже приключения, которые связывают порою крепче самых душевных разговоров. Однажды я пригласил Полину на Павло-Очаковскую косу, для знакомства с общинником Володей. Обратно мы решили пойти пешком по берегу Азовского моря до Зай­мо-обрыва, а уж оттуда на рейсовым автобусе вернуться в Ростов.
Была верховка. Ветер дул в лицо со страшной силой. Ноги вязли в песке. Разговаривать было невозможно. И мы только шли, шли и шли. Пока не попали в широкую излучину, отступившую от берега на несколько километ­ров и сплошь заросшую тополями, шелковицей и вьющимся виноградом с чёрными небольшими кистями, до которых мы с Полиной оказались большими охотниками. После небольшого отдыха мы пошли дальше и вышли к обрывистому берегу. Решили идти поверху, в надежде, что там будет меньше ветра. Ветра, на самом деле было поменьше, но пошли огороды, подходящие к самому обрыву. В конце концов, нам надоело пробиваться сквозь репейники, растущие вдоль изгородей, и мы решили очередным огородом выйти во двор и оттуда через калитку попасть на улицу села.
– Хозяева! – покричали мы, подходя огородом к голубому дому, но нам никто не ответил. И никто не вышел навстречу. Никто, кроме большой собаки, вышедшей из-за сарая, которая тоже растерялась и не знала, что ей делать: лаять, бросаться, кусаться, ведь мы зашли не через ворота, которые она привыкла охранять. Собака была непривязанной, ходила за нами и, по-видимому, думала, как ей быть. Мы же вели себя естественным образом и не подавали виду, что очень её боимся. Мы просто как бы не обращали на неё никакого внимания, а продолжали искать хозяев. Ходили по двору, стучали в окошко, Полина умудрялась даже подбирать с земли грецкие орехи, всем своим видом показывая собаке «кто в доме хозяин». Собачья морда выражала такую оторопелость, какой я никогда не видел. Но вот мы, наконец, заметили, что с внешней стороны калитки висит замок. Значит, хозяев, действительно, не было дома, и они специально оставили собаку, чтобы она охраняла их собственность. И вот тут нам стало совсем страшно, потому что нас могли принять за воров, каковыми мы на самом деле не являлись, нам просто захотелось сократить дорогу домой. Но делать было нечего, надо было лезть через забор и молить Бога, чтобы никого на улице не было. Хорошо ещё, что дом стоял почти на отшибе. И вот, когда мы перелезли, помогая друг другу перебраться через высоченный забор, собака словно с цепи сорвалась. И мы с Полиной всерьез испугались, как бы с ней не случился припадок. А Полина ещё и пошутила насчет собачьего инсульта. Но лицо у неё было белое от отхлынувшей крови...
Итак, мы поехали к весне, к солнцу, и вот такую женщину я хотел вернуть в реальность мира. В Кисловодске мы сняли премиленький домик на улице Почтовой с небольшим садиком, заросшим зелёной до невозможности травой – такая трава бывает только весной – бросили свои сумки и пошли к знаменитому цветнику. Колоннада, нарзанная галерея, Октябрьские ванны – всё было на месте. Полина блаженствовала под майским солнцем и увлечённо строила планы поездки в Ессентуки к новоявленному гуру по трансцендентной памяти.
– Какой-какой памяти?
– Эта память приходит к нам из прошлого и уходит в будущее, минуя настоящее. И это так интересно! Мы даже сможем уйти с тобой в параллельные миры.
«Началось», – подумал я и сказал, опуская её на землю:
– Полина, а давай поживём настоящим.
– Какой ты простой, – разочарованно произнесла она и вздохнула: – Ну, раз мы приехали вместе, пусть будет по-твоему. Только завтра с утра мне нужно будет сделать кое-какие дела. Я обещала. До тебя. Тебя ещё не было в моей жизни.
Последние слова Полина произнесла так тихо, что я не расслышал, а только почувствовал. Или мне показалось, что они прозвучали – эти слова?
Утром, когда я проснулся, Полины в доме уже не было. Только от незапертой двери тянуло сквозняком. Я позавтракал, выпил кофе, вышел из дома и сел на автобус. Я знал, где искать Полину. На карте окрестностей Кисловодска, забытой на кухонном столе, около горы Малое седло стояли, написанные ручкой, цифры: 9.00, 19.05. А сегодня и было 19 мая, и мои часы показывали 9.00. Я опаздывал.
Дорога от конечной остановки автобуса сначала шла дальше в горы, а потом тропкой резко свернула влево и углубилась в лесную чащобу. Сразу стало сумрачно, и меня охватили мрачные предчувствия. В пихтовой аллее пробивающиеся лучи солнца освещали выступающие корни деревьев, и они казались окровавленными. Мне будто слышалось тяжелое дыхание людей, ползущих и идущих по этой аллее смерти, упирающихся в чёрные потрескавшиеся пятки друг друга. И оставляющих за собой кровавые следы разодранными локтями и коленями. А над этой живой униженной цепочкой, придавленной злой волей, мне померещился знакомый образ Полины в чёрной одежде и размочаленной на конце плетью в руке.
Я встряхнул головой, и наваждение исчезло. Скорее из этой аллее вон к тому манящему солнечному пятну, запутавшемуся в родных берёзках!
Я выбежал на цветущую поляну и увидел Полину. Всё было так и не так. Но зрелище было удивительным, по-своему красивым и где-то смешным.
Наискосок по склону, ведущему к серым камням, шли обнажённые люди, сверкая первозданной белизной кожи, и пели ритмичные заклинания, воздающие хвалу солнцу. На них удивлённо смотрели пасущиеся ниже коровы. По-моему они даже перестали пережёвывать душистую траву. Пастух-карачаевец ёрзал на низкорослой лошадке. Я не сводил глаз с идущей позади своих учеников Полины, боковым взглядом заметив убегающего небольшого медведя.
Полина задумчиво покусывала травинку и ничего не сказала мне, когда я догнал её. Да и что говорить, когда я все видел сам. И Полину – это сейчас она вышагивает в итальянской кофточке и шортах, а тогда, когда я выбежал из мертвящей аллеи, она, обнажённая, выхаживала, как молодая кобылица, и белые тяжёлые груди её колыхались от каждого сделанного ею шага. И «семью» её голую видел.
– Отпусти их домой, Полина!
– Я не могу их оттолкнуть, они же пропадут без меня.
– А ты их и не отталкивай, только верни их в свои семьи. Ну, хотя бы вон ту молодую девушку. Ей надо замуж выходить, а не по горам выхаживать.
– Она замужем, но муж совсем не понимает её.
– Потому и не понимает, что ты её держишь около себя.
– Какой ты простой, – она опять произнесла вчерашнюю фразу. – Я никого не держу. Я их всех спасаю. А вместе с ними и себя.
Я больше не хочу спорить с Полиной. Мы поднялись на Малое седло и любуемся видом на гору Красное Солнышко, от которой только что поехал вниз вагончик фуникулера. Когда я целую Полину, дыхание её свежо и пахнет мятой.
– Я пошла к «семье». Они не знают, что им делать дальше.
– Отправь их в Ростов, Полина!
На другой день мы поехали на гору Юцу, с которой я бросался вниз, очертя голову, преодолевая острое чувство страха и неверия в кусок материи, полощущейся за моей спиной. Но материя наполнялась воздухом, и могучая сила параплана снимала меня со скалы в тот момент, когда я уже готов был раздирать свое лицо о каменный склон.
Мне хотелось передать Полине именно эту остроту чувств, сумасшествие полёта, а не сумасшествие ума.
По вершине горы гулял ветер, ниже нас плыли клочья разорванного этим ветром тумана, шёл грибной дождь. Вместо планирующих над склоном разноцветных парапланов – нелётное утро – нам встречались только «тихие» охотники, и сквозь густую траву выглядывали шляпки маёвок и рядовок. И цвели анемоны. А у подножия горы зацвёл боярышник. И Полина никуда не рвалась, а шла рядом, тихо и сосредоточенно раздвигала палкой перепутавшуюся зелень стебельков.
И когда мы спустились к боярышниковую лощину, у нас была целая сумка пряно и весенне пахнущих грибов.
А в затишке, сидя на предусмотрительно взятом Полиной непромокаемом коврике, – как всё-таки женщины чувствуют необходимость таких простых вещей! – мы пили вино, закусывали и говорили друг другу умные и не очень умные слова. А уж сколько простых слов мы наговорили – не сосчитать. А потом? Потом гуру всяческих экзотических учений положила голову мне на колени и сказала: «Как мне с тобой спокойно и хорошо. И мне это так нравится...»
После полудня ветер стал дуть правильно, и парапланы разлетелись по голубому небу. Мы смотрели в небо, и как же нам было хорошо! Лицо Полины, овеянное вет­ром и солнцем, было прекрасным. Она обнимала меня, и сердце её тихо билось. Потом мы гуляли по Пятигорску, ели мороженое, хохотали, и уезжать из города совсем не хотелось.
А поздно вечером она дрожала, как девочка, и медленно опадала, как боярышниковый цвет, под моими руками. Мистическая сила покорилась нормальному человеческому стремлению – любить.
В последний наш день, на вершине горы Железная, Полина читала мне стихи ростовской поэтессы Ирины Сазоновой и как будто снимала все слои-одежды, обнажалась и, действительно, представала передо мной первоначальной. И красота природы, купающаяся в синем пространстве пятигорья, соглашалась с её женской первозданностью.
Люби меня первоначальной,
А не такой, как хочешь ты, –
Надменно интеллектуальной
И в совершенстве красоты.
Люби учительницей строгой,
Кем предстаю при свете дня.
Люби изысканной, убогой –
Люби меня, люби меня!
Люби и голос мой охрипший
Сильнее нежных голосков...
Люби! Когда ты всё забывший –
Со мной, в плену моих оков.
Люби в угаре страстной мути
В которую влеку, маня.
Люби напившейся до жути –
Люби меня! Люби меня!
Люби! Когда, неотразима,
Я покоряю всех стихом.
Люби! Когда невыносима
Я в настроении плохом.
Люби изменницей коварной
И верною до тошноты.
Люби талантливой, бездарной
Во мне всё есть –
Люби лишь ты!

Вечером я уехал, а она осталась. Одна или со своей «семьёй», я не знаю. Через два дня я ей позвонил:
– Полина, я скучаю по тебе.
– Я тоже, – ответила она и не давая мне больше вставить слово, сказала: – Я скоро приеду. Ты только люби меня!
Вот теперь, кажется, я и завершил свои «Прогулки».
А вам, читатели, скажу: «Любите друг друга так сильно, как можете. Берегите это чувство. И это, только это, поможет жить и спасёт ваши души».