На фото часть родного мне коллектива врачей госпиталя в/ч 42680. Строчек и Завелевич в третьем ряду сзади справа налево: второй и третий.
Стоит ли обращать внимание на то, что Чайковский был человек нетрадиционной половой ориентации. Без гомосексуальных переживаний и связей жить и творить не мог, а его сексуальное воображение будоражили и распаляли мужчины, только в них он находил сладость сексуального чувства. Или на это следует закрывать глаза? Ведь он наш гениальный композитор, создавший бессмертные произведения, составляющие золотой фонд музыкальных достижений человечества. Стоит ли обращать внимание на то, что Петр Ильич был гомосексуалистом?
Зачем нам знать, что Кутузова возбуждали только молоденькие девочки? Одну из которых он повсюду возил с собой для удовлетворения свой похоти. Только при ней, переодетой казачком, он преображался и становился активным, ибо исключительно она могла поддерживать его уже затухающее половое чувство. Зачем нам эти знания, если у нас есть миф об выдающихся полководческих талантах великого фельдмаршала. Стоит ли обращать внимание на то, что Михайло Илларионович по нашим современным представлениям являлся педофилом?
Плевать нам на то, что Высоцкий был пьяницей и наркоманом. Его запои создавали проблемы не только ему самому, но и его окружению, без «кайфа» он не мог ни жить, ни творить. Всё это мы готовы ему простить ради его замечательных стихов и песен, на которых выросло целое поколение советских людей. Стоит ли обращать внимание на то, что алкоголизм и пристрастие к наркотикам преждевременно в расцвете творческих сил свели Владимира Семеновича в могилу?
По представлениям социологии, норма – это правило поведения, принятое некой социальной группой (обществом, государством) и которое данная группа контролирует санкциями. Наиболее очевидные нормы: этические, эстетические, правовые. Нормы представлены в различных запретах и разрешениях, приказах и призывах, просьбах и рекомендациях. Наличие норм проявляется как социальное давление, требующее определённого поведения. Отклонение – это поведение, выходящее за рамки нормы. Если «отклоняющийся человек» не соблюдает нормы социальной системы, система реагирует на это принудительными контролирующими мерами.
Как правило обычные люди не хотят знать или с безразличием относятся к психическим отклонениям от признанной нормы многих известных личностей, и считают, что их отклонения являются проявлениями незаурядности. И только психиатры при этом морщат лоб и, как говорил мой начальник психиатрического отделения Строчек, «чешут репу». На их долю выпало бремя копаться в разного рода человеческом негативе и в отклонениях от нормы. И чем психиатрия отличается от копрологии? Именно за это психиатров не любят те, кто свои и своих близких отклонения подсознательно скрывают, психологизируют и считают их вариантами индивидуальной нормы или оригинальностью. Хотя психиатры заинтересованы только в одном: в восстановлении душевного здоровья своих пациентов.
Понятия нормы меняются со временем. Что когда-то считалось отклонением (патологией) признается как норма, а то, что принималось как норма, не приемлемо сейчас. Если во времена Чайковского он свою патологию вынужден был скрывать, ибо мужеложство наказывалось, то в настоящее время во многих так называемых «цивилизованных» странах даже поощряется и считается нормой. Если в начале XIX века в России половые связи с очень юными девушками считались допустимыми и не преследовались – сейчас наказываются в уголовном порядке.
В советском обществе в 70-е и 80-е годы при определённых его недостатках существовали приемлемые социальные нормы и образцы поведения (это моё мнение), но в 90-е годы они стали размываться и, как следствие, нарастал хаос. Забегая вперед, после увольнения из армии, которое я сам же и инициировал в смутное время 1993 года, когда престиж офицеров упал ниже голенища их сапог, когда «командиры» (в кавычках) в столице, чтобы и избежать инцидентов с некоторой частью, агрессивно настроенного перестройкой населения, предлагали своим подчинённым добираться до мест службы, подумать только, спрятав погоны под гражданской одеждой. Впрочем, такое уже бывало в нашей истории в 1917 года, когда революционизированные граждане срывали погоны с офицеров, избивали их, а при сопротивлении убивали.
В это смутное время начальник неврологического отделения полковник медицинской службы М. следуя с Белорусского вокзала в Перхушково на платформе получил удар по голове от неизвестно, а его фуражка покатилась полковнику под ноги. В такой обстановке, пренебрежительного отношения к армии, и будучи внутренне не согласен с госполитикой, я решил не продолжать службу, имея к этому времени необходимую выслуги лет и льготы. Хотя мне было только лишь 41 год и пять лет службы были впереди, я покинул армию, которую продолжали разваливать. Мне было горько на это смотреть. Для любопытных, уволился я по состоянию здоровья, что соответствовало правилу нового времени: кто где работал, тот то и имел, глупо представлять себе сапожника без сапог, а медика без помощи его коллег.
После увольнения я стал ездить в Германию. Об этом периоде своей жизни более обстоятельно расскажу позже. Однажды в одну из первых мои поездок в неметчину выпивал в компании одного немецкого стоматолога. Его жена – русская, знакомая моего друга, жаловалась на супруга, что он пьет без меры. Я понимал, что приглашен в гости для того, чтобы как психиатр повлиять на алкоголика, сидящего напротив меня с рюмкой шнапса в руке.
Немец, звали его Герберт, задал мне вопрос: чем отличается алкоголик от просто выпивающего? Я отмобилизовав свои, тогда ещё скудные знания немецкого языка, ответил:
– Главный признак: мешает тебе и твоим близким алкоголь или нет? Если мешает – ты алкоголик, если нет – ты можешь им стать.
– Не мешает. Абсолютно не мешает, – ответил пьяным голосом Герберт.
Мы с его женой многозначительно переглянулись. Ответ немца свидетельствовал об полном отсутствие критики, что являлось, к сожалению, прогностический неблагоприятным признаком в отношении его будущего. Думаю, что Герберт уже окончательно спился. Да жив ли он? – этот бедолага, когда-то преуспевающий немецкий стоматолог.
Но вернемся в психиатрическое отделение города Мирного. Всё это время пока я в нем работал там постоянно проводилась военно-экспертная работа (этакий знакомый каждому военно-госпитальному врачу конвейер): диагностировалась психическая патология, при её наличии, выносилось решение ВВК (военно-врачебной комиссии) по статьям и графам приказа МО СССР №185 1973 г. «Положение о медицинском освидетельствовании в ВС СССР». Ежедневно производилось лечение разного рода психических расстройств, в том числе и острых состояний. Периодически осматривались больные из других отделений госпиталя по заявкам их лечащих врачей при подозрениях на психическую патологию. Осуществлялся амбулаторный приём в кабинете начальника отделения. По постановлениям следователей военной прокураторы проводились амбулаторные и стационарные судебно-психиатрические экспертизы. Работы было много, она была интересной, иногда напряженной, но всегда творческой.
В конце рабочего дня, а чаще после его окончания, в кабинете Строчека нередко можно было застать какого-нибудь из госпитальных врачей. Уже спивающегося, но так до конца не утративший профессиональных навыков, начальник нейрохирургического отделения, которого Максим Акимович называл «Папа». Нет да нет он забегал, чтобы перехватить спиртику. Он и оперировал иногда подшофе, и это ему прощали за его хирургическое мастерство. «Папа» был не разговорчив, поглядывал на меня исподлобья: не продаст ли его новый старший ординатор? К слову сказать, я никого не предавал и ни на кого «не стучал», да и вообще к человеческим слабостям относился снисходительно, – не знаю, хорошо это или плохо. И намерен вспоминать нашу госпитальную жизнь только с той стороны, которая никому уже навредить не может, в тоже время не утрачивая реализма прошлого.
Удивительно у алкоголиков, и это я наблюдал неоднократно, даже в состоянии алкогольного психоза, когда голова переставала работать, мануальные (ручные, трудовые) навыки оставались сохранёнными. Такое помрачение сознания получило название «профессиональный делирий»: водитель в психозе крутил баранку, переключал скорости, подгазововал и тормозил ногами; оператор радиопередающих устройств – напряженно разговаривал по телефону; командир – громко и четко отдал команды и требовал их исполнения. И всё это делалось с полной отдачей и по профессиональному убедительно, даже Станиславский растерялся бы и ему нечего было бы сказать.
Довольно часто у Строчека засиживался Коля Завелевич, обсуждая события происходящие в госпитале, и попевая разведённое «шило», они, как правило, во время разговора не называли фамилии врачей, употребляя придуманные ими же прозвища: «Юное-дарование» (недавно прибывший ординатор одного из терапевтических отделений, любил выступать на собраниях с разной заумью); «Вождь-краснорожих» (врач реанимации, сильно красневший от спиртных паров); "Костлявый" (начальник пульмонологии, но не по тому, что был строен); «Орёлик» (начальника стоматологии, выпрыгнувший со второго этажа своего отделения, чтобы не скомпрометировать свою сотрудницу, с которой он оставался наедине и неизвестно чем занимался). Другие прозвища моих коллег оскорбительного характера называть не стану.
Завелевич с моим начальником «протоптали тропинку» в 39-ый магазин по улице Степанченко, и ещё до перестройки имели доступ с черного входа к заведующей, где им в конце недели готовили пакеты с разного рода военторговским дефицитам. Не каждый в городе Мирном имел доступ к продуктовому разнообразию, отсутствующему на прилавках. Всё это благодаря тому, что Коля оказывал заведующей стоматологические услуги. Вообще Завелевич и мой начальник умело использовали принцип позднего развитого социализма: «ты мне – я тебе».
Во время совещаний, партийных и других собраний по тому, как рассаживались врачи в зале клуба госпиталя, можно было понять, кто с кем собирается в отделениях для приятного времяпрепровождения и кто в каких отношениях находился. Чаще всего около Строчека можно было заметить всё того же Завелевича или старшего ординатора травматологического отделений подполковника медицинской службы Вавилова.
На собраниях надо было себя чем-нибудь занять, некоторые из врачей заполняли истории болезни, а я увлеченно в течении нескольких месяцев периодически составлял схемы: кто с кем и где сидит. Ещё будучи войсковым врачом, совместно со старшим лейтенантом Пашей Трапезниковым, комсоргом части 12401, мы проводили среди молодых солдат в карантине социометрические исследования. Уже тогда я имел представления о членских и референтных группах, о формальных и неформальных лидерах и об изолированных.
В конечном итоге после нескольких месяцев наблюдения за госпитальными коллегами и последующего анализа у меня появилась схема внутренних предпочтений врачей и сотрудников нашего госпиталя между собой. Даже по тому, как они рассаживались в зале клуба по отношению к президиуму и трибуне можно многое сказать о членах этого сообщества. Эти знания помогали мне в дальнейшем правильно выстраивать отношения с коллегами из других отделений.
Задерживались врачи после работы по разным причинам. Например, про начальника кожно-венерологического отделения полковника Латыпова рассказывали: увидев, как он играет в шахматы с одним из офицеров, находящимся на его излечении, уже после того как рабочий день закончился, Латыпова спросили, почему он не идёт домой. На что наш полковник ответил: «Домой? А кто я дома? А здесь … я – полковник, начальник отделения». Особенностью трудовых коллективов брежневского времени была их относительная сплоченность, а атмосфера в отделениях госпиталя преобладала преимущественно по-семейному теплая и доброжелательная. Все праздники отмечались сообща и, как правило, за столом.
Но вернемся к началу. Великие личности как правило свои пороки затмевают своим величием. Отклонения обычных людей от общепринятого видны всякому. Такого, не вписывающегося в норму из политработников, с некоторой помпой, в сопровождении представителей политотдела, в один из ничем не примечательных дней, привели с черного хода в кабинет Строчека. На лицах комиссаров было написано: это тот самый случай, когда необходима строгая секретность. Под угрозой престиж Коммунистической партии Советского союза, а они, проводники линии партии, дискредитацию партию ни под каким предлогом допустить не могли.
Этот день я хорошо запомнил. В Архангельской области уже сошел снег и запахло весенней землёй и ещё не до конца распустившимися почками на деревьях. Природа проснулась и всё вокруг забурлило. Накануне в воскресенье я ходил в лес за березовым соком. Теплый ветерок поднимал настроение, легче дышалось. «Пора любви, а здесь возись с каким-то майором из политотдела», – подумал я, покуривая в курилке за зеленым забором, провожая взглядом хмурых комиссаров.
Сначала мне было непонятно, что мог совершить один из сонма политработников с бледным и растерянным лицом. Наиболее часто из офицеров полигона к нам попадали по пьяному делу, из-за семейных неурядиц и конфликтов с начальниками. «Неужели это один из этих случаем, хотя при чём здесь секретность?», – никак не мог понять я тогда. После того как представители политотдела пошептались с моим начальником и не глядя друг на друга, скрылись за дверью зелёного забора, Максим Акимович попросил меня зайти к нему, что я и сделал, удобно расположившись на диване его кабинета.
Я понимал, что Строчеку необходим был, во-первых, свидетель его разговора с нашим новым подопечным; во-вторых, предполагалось, что я буду его лечащим врачом и поэтому должен быть в курсе, что произошло. В отделении было заведено: начальник осуществлял только общее руководство, совершал еженедельные обходы, участвовал в клинических разборах, визировал всю обобщающую медицинскую и другую информацию в историях болезни и контролировал поток поступления в отделение.
Итак, перед нами сидел совершенно другой комиссар с горящими глазами, с хорошо поставленным голосом, с призывными и энергическими взмахами руки, майор «политической службы», назовем его Вырожилов, так как по понятным причинам его настоящая фамилия останется только в истории болезни.
– Василий Васильевич, по какой причине вы оказались здесь, – первый вопрос, который задал ему Строчек.
«А действительно, что он у нас делает? Интересно что он ответит?», – подумал я.
– Максим Акимович, я и сам не знаю зачем меня к вам привели?
– Так уж и не догадываетесь?
Майор производил очень благоприятное впечатление, своей живой мимикой, приятными манерами, вкрадчивым голосом. «Просто симпатяга-парень», – первая мысль, которая пришла мне голову, когда я его рассмотрел.
– Вы женаты?
Слушая своего начальника я пытался понять цель его опроса. «Возможно, у комиссара семейные неурядицы? Хотя на невротика он не тянет», – пытался анализировать я.
– Да, я женат и у нас хорошие отношения.
– И супруга вас удовлетворяет в сексуальном плане? – неожиданно последовал вопрос Максим Акимовича.
По тому как напрягся комиссар и по затянувшемуся времени перед ответом, я понял: «В сексуальных отношениях с женой у него проблемы. Неужели в этом вся суть его расстройств? Думай, Серега, здесь что-то не так, что-то не срастается. Эх, информации не хватает. А ведь Строчек что-то знает, но карт не раскрывает».
– … Да нет… у нас всё нормально.
По тому как комиссар напрягся, скрестил ноги и дотронулся до носа рукой было понятно, он что-то утаивает. То, что за этим скрываются какие-то сексуальные проблемы я не сомневался. «Но какие?», – размышлял я. Информации явно не хватала, пока всё крутилось вокруг семейных отношений. И полностью сконцентрировавшись на вопросах и ответах, я невольно ограничивал себя этим кругом, а следовало бы размышлять шире.
– А службе у вас всё в порядке? – тихо и как бы вскользь спросил мой начальник. По тому как напрягся Вырожилов. По тому как изменилась тональность вопроса приближалась возможная развязка. Ведь не напрасно его начальники направили майора к нам.
– У меня … как у всех … разное бывает.
«Странно, Строчек начал с отношений с женой и как-то очень быстро перешёл к службе», – это не могла от меня ускользнуть. Обычно он не перепрыгивал с одной темы на другую, не получив детального представления о сути расстройств пациента. «Все вопросы касаются существа психических расстройств только косвенно, – догадался я, – пока диалог не информативен и комиссар, если не учитывать эмоционально-телесных ответов просто уходит от откровенных ответов».
– А что у вас произошло … с рядовым Сидорчуком? – совсем тихо задумчиво произнёс Строчек.
«Наконец появилась какая-то конкретика. Ну, Максим Акимович, артист», – подумал я. По выражению лица моего начальника было понятно, что он знает больше, чем спрашивает.
– У нас ничего не произошло, все это выдумки рядового, – быстро ответил майор. По тому как он быстро ответил, мне стало понятно, что комиссар предвидел этот вопрос и заранее заготовил ответ. Далее я нашёл этому подтверждение: Вырожилов не стал ожидать следующего вопроса и произнёс домашнюю заготовку:
– Максим Акимович, кому вы верите? Меня оклеветали, ничего такого не было. Рядовой Сидорчук всё врет. Не представляю даже зачем он решил оклеветать офицера политотдела. Не верьте в то, что он говорит.
«Интересно озвучит наконец Строчек слова рядового», – пронеслось у меня в голове, и я посмотрел на своего начальника, который словно услышав мои слова наконец спросил:
– И что? Вы не трогали Сидорчука за гениталии? И вы не предлагали ему покровительство и отпуск за то, что он окажет вам сексуальные услуги?
«Ах вот в чем дело. Неужели это весна виновата?», – пронеслось у меня в голове и расслабившись, я заулыбался. В тоже время по выражению лица майора было видно, настроение у него совершенно не весеннее. Больше того, он напрягся и как мне показалось озлобился.
– Товарищ подполковник, этот вымысел рядового никто подтвердить не сможет. Вы ничего не докажите.
– А я ничего и не собираюсь доказывать. Не моя задача. Я только хочу выяснить правда ли, что вы, Василий Васильевич, собирались вступить с рядовым в противоестественные половые отношения? – очень спокойно спросил Строчек, словно речь шла не о секрете партии в местном масштабе, а о приглашении на рыбалку.
– Как у вас, Максим Акимович, язык поворачивается такое говорить. Не было этого. И не могло быть.
Майор понял: у начальника психиатрического отделения козырей нет и крыть ему нечем, надо только настойчиво всё отрицать.
Ситуация меня заинтересовала тем, что, по моему мнению, она заходила в тупик. Я понимал, у моего начальника отсутствовала какая бы то ни была документальная информация о сексуальных девиациях майора, так как я был уверен, политотдел не станет писать на себя компромат и всё было передано Строчеку в устной форме. Я даже возмутился: «Они чистенькие, а нам предлагают копаться в их дерьме. Копрология какая-то», и чуть было не высказал эту мысленную фразу вслух, но как всегда пусть с трудом, но сдержался и посмотрел на Строчек. Впрочем, я был неправ по существу – это была наша работа.
Мой начальник оставался невозмутим, словно заранее знал, чем всё закончится. Он говорил, а майор Вырожилов его внимательно и напряженно слушал.
– Василий Васильевич, я не собираюсь ничего доказывать, а, по вашему желанию, предоставлю это сделать военной прокуратуре. А у неё есть массу способов раскопать все ваши прежние гомосексуальные связи, уж поверьте мне они умеют это делать, и собрать на вас полное досье на эту деликатную тему. И какой-нибудь следователь военной прокуратуры возбудится по статье 121 УК РСФСР и обязательно докажет, что делали вы это используя своё служебное положение, а солдат находился в зависимом от вас положении – это уже не 5, а 8 лет лишения свободы. К тому же вы знаете, что происходит с теми, кто оказывается в местах лишения свободы с 121 статьей, а её вы обязаны будите озвучивать каждый раз и при всех, когда к вам будут обращаться сотрудники мест заключения.
Майор политической службы побледнел. «Пять баллов», – оценил я монолог своего начальника. Строчек закурил и незаметно покачивая головой, поглядывал на Вырожилова. Мне показалось, что Василий Васильевич готов был упасть в обморок.
– Но не всё так безнадежно, – вместе с дымом произнес хозяин кабинета.
Майор встрепенулся и почти с детским выражением лица, выражающим надежду, подался вперед навстречу словам: «не всё так безнадежно». Строчек продолжил мягко и вкрадчиво.
– Да, не безнадежно, в том случае, если вы готовы рассказать всё вашему лечащему врачу – Сергею Анатольевичу. А мы госпитализируем вас в наше отделение и сделаем так, чтобы о вас не узнали в военной прокуратуре. Но с армией вам, Василий Васильевич, придется распрощаться, так как нам придется вас уволить, – сурово закончил Строчек.
– Я согласен на госпитализацию, – выдохнул из себя майор.
Политработник майор Вырожилов, рассказав о себе, оказался пассивным гомосексуалистом, соблазнившим не одного молодого солдата. Скажу больше, в моей госпитальной тогдашней практике было несколько подобных случаев и все они почему-то были связаны с политработниками. И именно тогда я понял, что любой психиатр, хоть однажды, но почувствовал себя копрологом, копающимся в испражнениях, чтоб отделить норму от патологии. Согласно тогдашней МКБ-9 гомосексуализм, как заболевание, имел официальный номенклатурный номер 302.0.
В настоящее время психические расстройства под рубрикой «Половые извращения и нарушения» (скотоложество, педофилия, трансвестизм, эксгибиционизм, транссексуализм, фетишизм, мазохизм и садизм) из международной классификации болезни 10-го пересмотра… изъяли полностью. Их там нет. Кроме того, за мужеложство у нас уже никого не преследуют. Нет такой статьи в УК РФ. Это мне напоминает ситуацию с ребенком, который закрыл глаза, чтобы не видеть неприятного.
А всё-таки в наше время государство во всем было построже... да и социальные нормы были другими.