======================= 36. Отдельная жизнь
Отдельная квартира, с её отдельной жизнью, имела не только плюсы, но и минусы: Хотелось поговорить, посоветоваться, но было не с кем. Написать маме? Она вообразит невесть что, примчится из Марнеули, самолёт туда и обратно стоит денег, а у неё свекровь больная и дом ремонтируют, строят террасу на втором этаже. Наверное, с неё красивый вид на горы…
Поделиться с кем-то на работе, чтобы потом обсуждали всей сменой? Никогда! Этого не будет никогда.
Впрочем, подружка у неё была, тоже Таня и тоже с причудами. Рассказывала о яхтклубе, в котором надо работать, надо что-то делать, иначе летом о яхте можешь не мечтать, тебя не возьмут. А Таню возьмут, тем летом не взяли, а будущим она поедет непременно, потому что шьёт паруса (у Тани получалось «пуруса»). Всю зиму строчит на машинке, иглы ломаются, покупать не успевает.
Нина представила тяжёлые паруса, которые не умещались на столе, да и в комнате не умещались, лежали на полу тяжёлыми складками. А ведь их надо выкроить, соединить детали кроя, пристрочить, отгладить… Интересно, она их выгладит или так, мятые в клуб повезёт? Интересно, как она их дотащит. Возьмут её в путешествие на яхте или нет, ещё вопрос, а швею уже нашли, бесплатную. Ушлые ребята. Нину яхты не привлекали. Нет, покататься она бы не отказалась, но шить всю зиму паруса… Нет, и ещё раз — нет.
Переделав домашние дела, она выключала люстру: Изольда не любила яркий свет, предпочитая беседовать при свечах. Собственно, никакой Изольды не было, Нина в такое не верила и понимала, что ей просто кажется, просто — свечи искажали отражение. И говорить зеркало, конечно же, не могло. Разговор был мысленный… или всё-таки реальный?
Изольде она рассказывала обо всём. О поездке по Золотому Кольцу, в которой она простудилась в первый же день, на экскурсиях шмыгала носом, чихала и кашляла, к неудовольствию экскурсовода. О бабушке и маме. О соседях по коммуналке, которые помнились, не забывались. О девчатах из Нининой смены, которым нельзя ничего говорить: скажи курице, а она всей улице. Изольда её не прерывала, слушала молча.
Воспоминания были не всегда приятными, но возвращали прошлое, в котором бабушка была жива, а Нина была маленькой девочкой, у которой всё ещё впереди.
Было — впереди, и куда-то исчезло, и не стало ни прошлым, ни будущим. «Как же так вышло?» — спрашивала Нина. Из зеркала на неё смотрела она сама, но отражение было немного другим. Такой она нравилась себе больше и однажды попробовала написать автопортрет, но у неё не получилось. А Зверев говорил, что у неё талант… Нина вспоминала, как приходила к Зверевым и, наверное, надоедала им, но её никогда не прогоняли, угощали чаем, а к чаю всегда подавали сдобное печенье. Иван Анатольевич учил её рисовать, а Анна Феоктистовна без устали хвалила её акварели.
Воздух в комнате почти осязаемо густел, наверное, от запаха свечного горячего воска. Лицо в зеркале менялось. Наверное, она просто устала, вот и кажется…
— Да не было у тебя никакого таланта, а Зверевы врали, что есть, потому что Натэла платила им за твои уроки. Отказывала себе во всём, денег не хватало даже на самое необходимое, но ты любила рисовать, мама верила, что ты станешь художницей, будешь учиться живописи. А они без зазрения совести тянули с неё деньги, зная, что рисовальщик из тебя никакой и затея с художественным училищем обречена на провал. Но тебе же нравилось…
Нина вздрогнула и очнулась. Чьи это мысли? Чьи слова? Она вдруг поняла, что это правда. Иван Анатольевич дорисовывал за Нину её картины (доводил до ума, как он говорил), и маленькая Нина с гордостью показывала их матери, считая своими.
Иногда зеркало показывало прошлое, которого Нина не помнила. Молодая миловидная женщина держала на руках черноглазую девочку и улыбалась счастливой улыбкой: «Внучка-то на отца похожа, на Максюшу моего!» Это Зинаида Леонидовна, у неё доброе лицо и лучистые глаза, а девочка — Нина, ей, наверное, годик или два. Бабушка Зина гладит Нину по голове, целует, называет умницей, красавицей, самым дорогим, что у неё есть.
Отражение менялось, искажалось, и вот уже Нине восемь лет, у неё заплаканные глаза и опущенные плечи, а бабушка Маша строго её отчитывает. «Восемь лет, а ведёшь себя как семилетняя. Нам с мамой стыдно за тебя» — говорила Машико, и Нина завидовала себе той, семилетней, которой можно было делать то, чего ей не прощали в восемь лет. Став взрослой, Нина поняла, что бабушка ругалась не всерьёз и очень её любила. И бабушка Зина любила, пока они с Натэлой не уехали.
И теперь смотрела на неё из зеркала слезящимися голубыми глазами, скорбно кивая головой: «Нинка ты моя… Не приедешь больше. Обиделась». Жаль, что нельзя войти в зеркало, в котором папина мама хорошая и добрая. Жаль, что нельзя подставить голову под бабы-Зинину тёплую ладонь.
Бабушка Маша, напротив, сердилась и на все лады распекала непутёвую внучку, у которой всё не как у людей, а Нина счастливо улыбалась: вот и свиделись — хоть так. Пусть хоть так…
* * *
В один из вечеров она рассказала зеркалу о своей первой любви. О том, как ждала Витьку из армии, а он и не помышлял о женитьбе. Не любил.
«Ты не права. Ты ему нравилась, но его родители считали, что невесту надо искать с квартирой. Убедили его, что ты его не любишь и не ждёшь».
Не так! Нина его ждала, и даже стихи сочинила: «Лицо твоё передо мной, и смех, и взгляд, и голос твой, и искорки в твоих глазах, и терпкий привкус на губах».
Не так. Не было никакого привкуса. Витька её не целовал, даже не пытался. А ей хотелось.
— Всё не так! Тётя Рая с дядей Митей всегда меня привечали, и Витьке в пример ставили. Они меня любили!
«У попа была собака. Он её любил» — грустно улыбнулось отражение.
* * *
А однажды она увидела в зеркале маму — молодую, смеющуюся. Мама обнимала Тамаза — тоже молодого, Нина его узнала (видела на старой фотографии). И изумлённое лицо отца. Она сразу догадалась, что это её отец.
— Натэла… Зачем этот обман? Любишь одного, живёшь с другим. Зачем?!
— Из-за неё живу. — Натэла показала рукой на малышку с белыми бантами в толстых косах. — А ты думал, из-за тебя?
Отец молча отступил к двери. Как же сильно надо любить, чтобы простить — такое? Как же это больно — видеть любимую счастливой с другим. Не с тобой.
— Теперь понимаешь, за что её ненавидела Зинаида Леонидовна? Максим ушёл из семьи, дал желанную свободу женщине, без которой жизнь потеряла смысл, перестала представлять для него ценность. А Натэла мучилась и не могла себе простить, и не могла дождаться, когда ты вырастешь, чтобы уехать к Тамазу, с которым встречалась урывками, наездами, случалось, подолгу не виделась… и срывалась на тебе. Из-за тебя ей приходилось обманывать мужа, жить с нелюбимым, ты хоть знаешь, что это такое?
А бабушка твоя светловолосая была, волосы басмой красила. Обманывала всех. Кровь-то мешаная в ней. И мать твоя…
Нина не стала слушать дальше, запустила в зеркало вязальными спицами (больше ничего не подвернулось под руку), но звука удара не услышала. Спицы вошли в зеркальную гладь, исчезли в серебряной пустоте, которая втянула их в себя и не отдала обратно. По зеркалу пробежала чёрная волна, выплеснулась на пол, покатилась к ногам. Нина закричала и проснулась.
Эк её колбасит. Прямо сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?», до тошноты надоевшего в школе. Может, ей купить в аптеке какие-нибудь таблетки, чтобы спать «без разговоров»?
— А Юру Макарова помнишь? — не унималось зеркало. — ты ему нравилась, из всех девчонок во дворе одну тебя в пару выбирал, во всех играх. А дружок его, Серёжа, на дне рождения глаз с тебя не сводил, а ты ему даже телефон не дала. Хороший парень, как и Юрка твой.
— Он не мой.
— Твой. Тебе ли не знать, — упорствовало зеркало. И поскольку Нина молчала, мстительно продолжило:
— Мишка Зайцев, друг Максима, — помнишь, как погиб? Максим его подставил, начальство уговорил Мишку в тот двор на дежурство послать. А Мишку уговорил в штатское переодеться. За девку мстил, девку у него Мишка увёл.
— Но он же не хотел! Не думал, что Мишку убьют.
— Не думал? Не знаю… А мог бы подумать. Знаешь, как Мишка умирал? Мучился долго. Знаешь, как жена по нему убивалась?
— Замолчи! Ты лжёшь! Максим не такой! — Нина с ненавистью уставилась в зеркало, но никого там не увидела, только серебряное стекло. Стекло казалось матовым. Не отражало.
— Максим тебя любил. Сильно любил, по-настоящему. А ты его любила? Ты любить-то умеешь?
— Я его боялась, он же… Он такой…
— Да нормальный он мужик. И про бабушек твоих — это он для красного словца, перед тобой хорохорился, защитить тебя хотел, чтобы не боялась их. Ничего бы он не сделал… такого. Комнату заняли бы, бабки твои присмирели бы, и Киря бы заткнулся. Он Светку свою слушал, а Светка умная, ей конфликты не нужны, ей Москва нужна. Жили бы в любви-согласии, деток бы растили. Дура ты. Хорошего парня от себя оттолкнула, прогнала. Он тебя долго помнил… и любил долго.
— Почему в прошедшем времени? Сейчас не помнит, что ли? — не выдержала Нина.
— Потому что время не вернёшь.
Нина ждала продолжения, но зеркало затянуло серебряной пылью, а оправа стала чёрной. Надо взять тряпку и протереть, может, тогда… Рука потянулась за тряпкой и наткнулась на стену. Так это был сон?
Промучившись до вечера, поехала в отделение милиции — то самое, в котором одиннадцать лет назад получала паспорт и познакомилась с Максимом, до полусмерти напугавшим бабу Зину. Нина хотела улыбнуться и не смогла. Зачем вообще она туда едет? С Максимом они не виделись девять лет. Что она ему скажет? И что он ответит?
— Максим Багиров? Он у нас не работает, уже год как. А вы ему кто? — молоденький лейтенант отчего-то смутился, отвернулся от Нины, крикнул в коридор: — Саш, тут девушка Багирова спрашивает… Нет, не его девушка, другая.
У Нины упало сердце. Хотя куда ему падать, у Максима давно уже другая девушка, странно, что не жена. Может, он женился и развёлся?
Невидимый Саша так и не появился, ответил из коридора странным, сдавленным голосом:
— Ты для чего в скворешнике сидишь? Вот сам и объясняйся, привыкай. Здесь не то ещё увидишь (прим.: скворешник обиходное название пропускного пункта внутри здания милиции).
Нина завертела головой, но скворечника нигде не обнаружила, да и зачем его вешать — в помещении? Лейтенантик заметил, как она оглядывается, хрюкнул, откашлялся, принял серьёзный вид и начал издалека.
— Я тут полтора года, Багирова не знал почти… Может, вам с кем другим поговорить?
— Мне не надо ни с кем говорить, я хочу узнать, где он. Куда перевёлся? Вы можете мне помочь? Нет? Тогда подскажите, где у вас отдел кадров.
— Он… никуда не перешёл. — Лейтенант перевёл дух и бухнул: — Убили его. Год назад.
Она что, опять спит? Какой страшный сон, и ночь страшная, когда же она закончится... Нина потянула на себя одеяло. Одеяло было чужим, и пахло почему-то табаком. Вместо обоев — крашеные масляной краской голые стены, вместо кровати медицинская кушетка, вместо паркета линолеум.
Память стремительно возвращалась, пыталась защитить от главного, жалостливо подсовывая ненужные подробности: стены в комнате зелёные, оттенка «серый мох», линолеум цвета «серый базальт», под самым потолком лампа в грязном пыльном плафоне, вымыть, наверное, некому. А Максима Багирова больше нет.
Цепляясь за стены, Нина долго шла по коридору, который почему-то не кончался, может, она идёт не в ту сторону? Нина села на корточки, оперлась спиной о стену. Она отдохнёт и поедет домой.
— Вы как? В порядке? Домой сами доедете, или вас отвезти?
Голос говорившего доносился словно издалека. Нину взяли под руку, отвели в холл, предложили стул, на который она опустилась с благодарностью: не выгнали, позволили остаться. И попросила:
— Расскажите хоть что-нибудь, пожалуйста! Что можно. И я уйду. Со мной всё в порядке.
Максим погиб от случайной пули, которая предназначалась не ему. Жертва жила в многоэтажке, где Максим опрашивал свидетелей, нажимая подряд на все звонки и терпеливо дожидаясь, когда ему откроют.
— У него талант был — любого умел разговорить, верили ему. Другому ничего не скажут, замкнутся, а Багирову — расскажут, покажут и чаю предложат. Ну, он квартиры обошёл, из подъезда вышел, смотрит — к дому машина подъехала, а следом другая. Коммерсант этот выйти не успел, как машину его, с ним вместе, из автомата изрешетили. Багиров в подъезд кинулся, киллер за ним, догнал и убил, как нежелательного свидетеля.
Крупный коммерсант, бывший прослойкой между властью и криминалом, знал слишком много и мог оказаться опасен. Его смерть была выгодна и чиновникам, зачищавшим концы, и бандитам, усиленно пытающимся легализоваться в бизнесе. Заказывали бизнесмена, естественно, бандиты. Чистодела (киллера-профессионала) нанять — деньги большие нужны, вот и наняли отморозков, дворовую шпану. Конечно, заказчику не нужно, чтобы лилась лишняя кровь, но Багиров мог запомнить номер машины, и его убили. Чистодел бы не убил, и не стал бы преследовать автомобиль. И стрелять в окно не стал бы. Надёжнее было взорвать.
В подробности никто не вдавался, всем было понятно, что произошло на самом деле, историю замяли, потому что кому-то наверху было невыгодно, чтобы эта зачистка стала достоянием общественности.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2020/03/05/896