Максимов мечтал поскорее состариться, и выйти на пенсию. Ему было сорок, и он как солдат - срочник, мысленно отсчитывал очередной прожитый день, перед тем, как заснуть. Потом его мысли сбивались на единственную и заветную мечту. И даже жаркое похрапывающее тело жены не мешало ему грезить до полного отрешения от реальности.
Максимов мечтал о маленькой даче за городом – о простом домике без всяких излишеств. Он не было садоводом-любителем, или завзятым огородником. Он вообще не испытывал тяги к природным мужским радостям – рыбалке, гаражным застольям, бане, к возне с машиной. Он не понимал, какое удовольствие можно испытывать от взаимодействия с железом, землей, или деревом. Максимов был тихим человеком. Он и хотел только тишины. Тишины, и ночного неба.
***
Лет пять назад Максимов попал в больницу – у него обнаружилась язва, небольшая, но перспективная. Максимов лежал в палате, где страдали от недугов еще четверо. Их имена и лица он не запомнил. В памяти остался только сосед слева – здоровый, грузный, высокий мужик с мощными усами. Он олицетворял все то, что Максимов не любил, а порой и боялся. Он даже переходил на другую сторону улицы, когда видел таких вот мужиков: поддатых, громких, и непосредственных, если они двигались ему навстречу.
В палате беспрерывно звучал приемник. Его привез с собой язвенник из Карымской. Как-то в новостях диктор рассказал, что в этом году июнь будет на десятые доли секунды длиннее, чем в прошлом году.
- Это объясняется особенностями вращения земли – говорил диктор. – Из-за смещения центра тяжести планеты, скорость вращения ее замедляется. Установили этот феномен ученые Главного астрономического института имени Штернберга Российской академии наук.
Эта новость взбесила усатого.
- Нет, ну какой хренью страдают, а? Ну кому нужны эти доли секунды? По Москве ставь часы, и все. Нет, они сидят там, пердят, и радуются. А придет домой такой вот очкарик, и скажет – мы пахали! Пахали они. Бери лопату, иди на стройку!
Усатый сам всю жизнь отработал строителем и заработал цирроз печени. Откинувшись на кровати, и заложив руки с все еще мощными бицепсами, он рассуждал вслух:
- Вот ненавижу я писак этих, интеллеллигентишек, ученых всяких. Был бы щас Махно или Семенов – я бы их всех порубал. Жиды проклятые.
Максимов чувствовал себя очень неуютно. Он носил очки, и постоянно считал книги. Одну книгу он нашел тут же, в палате. Она осталось от умершего внезапно соседа. В книге были повести Паустовского. Раньше, в школьные и студенческие годы Максимов читал, в основном, фантастику. Теперь же он увлекся неспешными повествованиями советского классика. Максимов особо не вдумывался в прочитанное – как истинный технарь, он не ценил стиль и обороты языка. Но одна вещь его потрясла. После нее Максимов стал превращаться в другого человека. Это была повесть «Золотая роза», а в ней рассказ «Планета Марц». Писатель вспоминал, как в детстве, в Киеве он смотрел с Владимирской горки в облезлый телескоп. Телескоп выносил дряхлый старик в широкополой шляпе и предлагал всем взглянуть на планету Марс. Старик называл ее «Марц».
Максимов похолодел, когда прочитал строки: «Я увидел черную бездну и красноватый шар, бесстрашно висевший без всякой опоры среди этой бездны. Пока я смотрел на него, шар начал подбираться к краю телескопа и спрятался за его медный ободок. Звездочет слегка повернул телескоп и вернул Марс на прежнее место. Но тот опять начал сдвигаться к медному ободку».
Теперь Максимов знал, для чего ему пригодится остаток его жизни. Это было просто, как проведенная в тетради прямая линия. Он понял, что должен увидеть этот самый, бесстрашно висящий в черном пространстве красный шар. Максимов стал видеть Марс во сне. Иногда он был очень близко – огромная сфера свешивалась сверху, и Максимов мог коснуться ее рукой. В другой раз Марс, размером с футбольный мяч, висел под потолком в каком-то тесном и черном помещении.
Максимов выписался из больницы, и стал интересоваться астрономией. Жена, давно вычеркнувшая своего супруга из своей жизни, не обращала на это внимание. Он вовремя, дважды в месяц приносил домой зарплату. Она пересчитывала деньги, презрительно ухмылялась и выдавала ему какую-то мелочь: на троллейбус, на пирожки в буфете, на одноразовые бритвенные станки.
***
Максимову от рождения была назначена роль статистической единицы в обществе и в истории. Он рос, опекаемый матерью – жесткой и непререкаемой. Отца Максимов не знал, и у матери о нем спросил только один раз – ему было еще пять лет. Он навсегда запомнил ставшее моментально злобным лицо матери, и хлесткий удар кухонной тряпкой по голове.
- Что б я от тебя таких вопросов больше не слышала? Ты меня понял?
Максимов понял.
Он полз по собственной ленте времени, никем незамеченный, соблюдал условности бытия, и погружался в мир фантастических романов. Максимов записался во все библиотеки города, исключая отдаленные районы. Туда ездить он боялся – там была злобная шпана. У Максимова не было с собой денег, так только – мелочь на проезд. Но его могли избить за очки, за неумение базарить на пацанском языке, и просто так – за то, что с чужого района. У себя в районе Максимова не трогали. Считалось – западло бить убогого.
Зато в книгах Максимов находил все то, чего ему не хватало в жизни. Он и сам пробовал писать фантастические рассказы. В них он был могучим, отважным космическим десантником, покорителем далеких планет, и победителем лютых монстров. Максимов записывал эти рассказы в тетрадь с коричневым клеенчатым переплетом мелким аккуратный почерком и забывал о времени. Творчество прекращалось, когда разъяренная мать врывалась в комнату Максимова, и приказывала ему сейчас же ложиться спать. Как-то она нашла его тетрадь.
- Еще одного шизофреника мне только не хватало! Весь в папашу, - начала она скандал, но тут же и осеклась. И только сказала еще – Увижу, что всякую дурь пишешь, сдам в психбольницу!
Перед Максимовым немного приоткрылась тайна его происхождения. Максимов, и, правда, забросил рассказы – он вступал в тот возраст, когда тело начинало бунтовать, и искать выхода новым, ранее не испытанным чувствам. За этим занятием его тоже как-то застала мать, и отхлестала тряпкой по рукам.
- Ишь, созрел. Не туда у тебя мысли идут. Ты думай, как школу закончить, и куда поступать.
Но ее слова были несправедливы – Максимов был твердым хорошистом, а по точным наукам имел только пятерки.
В классе Максимов тоже существовал вне общества. Жестокий в своем максимализме круг подростков просто исключил из себя тихого очкарика – хорошиста. В классе дружили, влюблялись, устраивали вечерники на свободных от родителей квартирах. Максимов продолжал учиться и ходить в библиотеки. Так он и заработал себе остеохондроз, а следом – освобождение от военной службы. И спокойно, не напрягаясь, поступил в местный пединститут на физико-математический факультет.
***
Жизнь Максимова пошла по второму кругу. Он так же был на хорошем счету у преподавателей, и жил вне студенческой вольницы. Он ни разу не был на дискотеке, и даже не ездил в колхоз. Мать через знакомых врачей доставала ему освобождения по все той же причине – остеохондроз.
- Нечего там делать. Научишься водку пить. Или девка какая окрутит, а потом припрется с пузом. И прописывай ее тут.
Проблемы начались на третьем курсе, когда пришло время практики в школах. Максимова еще переносили учении 4-5 классов, но старшеклассники ни во что не ставили маленького человечка в коричневом костюме, с нелепо-широким галстуком, и в роговых очках. Они вели себя так, как будто его и не было в классе. Максимов уныло долдонил правила решения уравнений, и писал на доске своим мелким четким почерком условия тригонометрических задач. Один раз в класс заглянула завуч, и потом долго орала на перепуганных притихших учеников восьмого класса. А в учительской сказала Максимову:
- Вы не ту профессию выбрали. Вы, прежде всего – педагог! Вы совершенно не умеете влиять на школьный коллектив. Они же вас не уважают!
Максимов молчал, как привык он молчать, когда его отчитывала мать. В это время он стоял почти по стойке смирно, свесив вниз челку, очки и нос.
Зато когда институт получил первые персональные ЭВМ (слово компьютеры только-только входило в оборот), Максимов стал незаменим на кафедре. Он первый, играючи, усвоил принципы программирования, а потом еще и научился чинить советские капризные машины. За это он получил освобождение от практики, и все время проводил в лаборатории вычислительной техники. Иногда он, потеряв ощущение времени, засиживался дотемна, и потом пугливо шел по улицам, обходя гуляющие молодежные компании. За это тоже мать орала на него, обвиняя в черствости и бессердечности. На самом деле она боялась, что сын, несмотря на свое внешнее убожество, нашел себе какую-то девицу, и та уже строит планы на их жилую площадь.
Порой с Максимовым происходило непонятное. Иногда он, вместо того, что бы идти в институт, внезапно сворачивал мимо, и долго шел по утреннему суетливому городу в старый парк. В его глубине стояла древняя водонапорная башня. Максимов нашел ее случайно – когда возвращался со своей первой практики из школы, что располагалась неподалеку. Максимов сильно хотел в туалет. Дверь башни была приоткрыта. Там и он и справил нужду. А потом увидел винтовую лестницу наверх. Лестница заканчивалась приоткрытым люком. В темноте угадывалось мощное черное тело огромного резервуара. Максимову стало страшно. Но чуть ниже, на площадочке перед узким окном был подоконник. Максимову понравилось это место. И он стал часто ходить сюда. Иногда внутри башни кто-то бывал. Местные пьяницы разливали там водку или портвейн. После них оставались бутылки и пустые консервные банки. Максимов собирал эти бутылки, споласкивал их на колонке, и сдавал в гастроном. Всю мелочь он аккуратно складывал в бутылку из-под кефира. Зачем он копил деньги? Он и сам не знал. Максимов получал повышенную стипендию. Червонец забирала мать. Остальное он тратил на книги. Потом пришли времена сухого закона, пьяницы вывелись сами собой и Максимов стал обладателем укромного местечка. Из узкого окна был виден кусок улицы с тополями по обочинам, и часть вывески продуктового магазина. В окно были видны белые на синем фоне буквы «…дукты». Максимов приносил с собой в дипломате ломти хлеба с солью, и бутылку с подкрашенной вареньем водой. Он сидел тут в полном одиночестве, и в тишине, читал книгу, жевал хлеб, и порой боялся сам себя. Он подозревал, что такие уединения, и прогулы занятий есть признак ненормальности. Ведь не случайно мать как-то обмолвилась насчет шизофреника-отца. Максимов очень хотел быть нормальным. Но башня манила его. И никогда больше он не поднимался выше площадки с подоконником – огромный резервуар пугал его. Этот страх Максимов тоже относил на счет возможной шизофрении.
В таком вот состоянии Максимов досуществовал до диплома. Красный ему не светил из-за проблем с педагогикой и психологией. Однако оценки по профильным предметам во вкладыше были отличные. Максимову предлагали аспирантуру, но мать уже подобрала ему местечко – в небольшом НИИ природных ресурсов требовался программист. Специальность была редкой, и Максимову сразу положили оклад старшего научного сотрудника. А за написание программ и починку техники он порой отхватывал и премии. Зарплату забирала мать, полагая, что Максимов не сможет ею распорядиться. Она, как и в школьные годы, покупала ему все сама – от белья до верхней одежды. И переодевала Максимова согласно погодным условиям и календарю. Максимов не протестовал – это была составляющая его жизни.
Трудно сказать, о чем он думал вне работы. У него не было друзей, не было девушки, и кроме компьютеров, не имелось никаких увлечений. Максимов выписывал всевозможные журналы, вытребовав на это часть своей зарплаты у матери. Он собирал статьи по программированию, и перечитывал их по нескольку раз. А мать продолжала скандалить – и теперь уже по поводу его, Максимова, одиночества.
- Засохнешь со своими книгами и журнальчиками. Я ведь их к такой-то матери повыкидываю из дома! Что, на работе нет женщин приличных? Уже пора бы и семью завести. Шизик чертов!
Максимов давно не обращал внимания на эти вопли. Он уже понял, что мать, несмотря на внешнюю заботу, срывала на нем тяжелую нутряную злобу за свою главную ошибку жизни. И мстила сыну за его отца. Потому Максимов не удивился, и даже не испугался, когда мать, в очередной раз закатив скандал, внезапно грохнулась на спину, словно в мгновение стала деревянно-негнущейся, и замолчала с открытым ртом и глазами. На ее лице выступили багровые пятна, которые стали быстро синеть. Максимов деловито перенес тело на диван в гостиной (она же была и комнатой матери), и вызывал «Скорую».
***
В коллективе Максимову помогли организовать похороны. Там вообще к нему относились не как в школе, или институте. Максимов был всегда опрятен, и хоть все время молчал, но зато хорошо работал и исполнял распоряжения. Он чурался коллективных посиделок, застолий по поводу защиты диссертаций, и не ходил в курилку. Его считали безобидным и порядочным человеком. Максимов был счастлив в своем закутке, за стеной из осциллографов, и других приборов. И не просил отдельный кабинет. За стеной работали, в основном, женщины. Не стесняясь Максимова, они обсуждали свою личную жизнь, и примеряли обновки. Максимов был для них предметом интерьера. Правда, они никогда не обходили его угощениями в виде домашней выпечки. Максимов тихо благодарил, и скромно брал булочку или пирожок. И включал электрический чайник.
На поминках по матери внезапно оказалась некая женщина, которую Максимов видел один раз в жизни. Это была двоюродная сестра матери. Они почти не общались – между ними плескался затяжной родственный конфликт, какой всегда бывает среди людей, живущих завистью. Мать завидовала сестре, что та работает в торговле и достает разный дефицит, не предлагая ей ничего. А сестра завидовала матери, что у нее есть собственная двухкомнатная квартира в городе – мать Максимова получила ее, работая в строительной организации. Когда гости разошлись, и Максимов мыл посуду, тетя Люда втиснулась в кухоньку и сказал: - Ну что? Как будем жилплощадь-то делить? Я ведь тоже имею право.
Максимов молчал. Тетка начала предлагать разные варианты – от размена на две однокомнатные, до совместного проживания. Детей у тетки не было.
Она, и правда, попыталась утвердиться в этом доме, заявив, что хочет остаться тут на девять дней. Тихий Максимов, который только сейчас начал высвобождаться из-под многолетнего гнета женской опеки, внезапно стал твердым и изобретательным. Он заявил тетке, что по окончанию траура намерен жениться, и пропишет в квартире никак не ее, а свою жену. Тетка плюнула на пол, на стены, на все еще занавешенное темным покрывалом зеркало, и хлопнула дверью. Больше Максимов ее никогда не видел.
Максимов продолжал жить по установленной матерью схеме, сообразуясь с явлениями природы, и календарем. Когда начинал желтеть за окном его закутка в институтке старый тополь, Максимов доставал из шкафа румынский плащ на клетчатой подкладке, купленный матерью лет десять назад. Когда тополь становился голым, и по утрам хватал за щеки и нос мороз, Максимов пристегивал к плащу меховую подкладку, цигейковый воротник, и меховой капюшон. И плащ превращался в зимнее пальто. Потом, когда днем капало с крыш, и в институте собирали по три рубля женщинам на подарки, Максимов опять превращал пальто в плащ. А когда на тополе пробивались мелкие листочки, он вешал плащ в шкаф и доставал оттуда легкую серую курточку. За все время после смерти матери он купил себе разве что несколько носков и трусов. При этом Максимов был чистоплотным существом, всякий день принимал душ, и стирал по субботам свои вещи тщательно и вдумчиво. Раз в месяц он ходил в парикмахерскую, куда раньше водила его мать. И раз в месяц запускал в цилиндрическую стиральную машинку постельное белье. Он умел сварить себе макароны, кашу или пожарить картошку. Его быт был предельно прост и устойчив. Он даже сподобился сделать ремонт в квартире – простенький, но аккуратный. И жил, ничего больше не желая.
Но все эти ежедневные заботы о себе сделали свое дело. Максимов взрослел. Ему было двадцать шесть лет. Он уже принимал участие в чаепитиях с женщинами, и однажды впервые остался на коллективное застолье по поводу юбилея бухгалтерши. Там Максимов впервые выпил рюмку водки, и вдруг стал разговорчив. Он даже сказал какой-то витиеватый тост, вычитанный им давно в старой книге. Коллеги долго смеялись. Но сменялись по-доброму – им нравилось постепенное перерождение Максимова. Именинница Надя даже пригласила Максимова на танец. И за их скромным топтанием в комнате, где выключили верхний свет, коллеги тоже наблюдали с добрыми улыбками.
На следующий день Надя вроде как случайно вышла с работы вместе с Максимовым. Оказалось, что им идти почти в одну и ту же сторону. Надя жила с 12-летней дочкой в малосемейном общежитии. Она была старше Максимова – ей исполнилось тридцать, и она успела по-быстрому сходить замуж, заведясь через два года с мужем, который после рождения дочери как-то незаметно спился.
Теперь они шли рядом каждый вечер, и через неделю Надя нашла повод пригласить Максимова в гости – ее дочка отставала по математике. Максимов стал приходить к ним в общагу, и тускло объяснял Надиной дочке принципы решения уравнений и задач. Та морщилась от его голоса и вида. Она ненавидела Максимова, как только может ненавидеть начавшая созревать девочка нелепого чужого мужика. Надя пыталась устраивать семейные чаепития. Но дочка только фыркала и утыкалась в книгу или телевизор, специально включая звук на полную громкость. Контакта не произошло. Да и Наде за пару месяцев таких пресных визитов надоела максимовская безынициативность и молчание. Как-то Максимов, выходя с работы, увидел, как Надя садилась в «Жигули», за рулем которых сидел какой-то прапорщик. А еще через месяц она объявила о замужестве, и переезде в Краснодарский край.
Надю сменила крупная громкая Тамара. Она была ровесницей Максимова, не имела детей своего жилья, снимая комнату на окраине города. Тамара обхаживала заместителя директора НИИ, но тот предпочитал субтильных аспиранточек.
***
Однажды, когда коллектив отмечал наступление Нового года. Максимов опять хватил водки, и получил объятия Тамары в медленном танце. На следующий день, под видом подарка на Новый год, она вручила ему новые очки в модной тонкой оправе. Максимов начал преображаться. Тамара сводила его в другую парикмахерскую, и достала по госцене хороший костюм. Она незаметно проникла в его квартиру, и в его жизнь. Сперва просто приходила помочь прибраться и приготовить еду. Максимов застенчиво протестовал. Но протесты были решительно отклонены – Тамара на всех парусах шла к поставленной цели. И, наконец, случилось то, что должно было случиться. Тамара провозилась на кухне дотемна. И объявила, что добираться домой ей не на чем, а потому остается ночевать.
Все произошло буднично и запланировано. Тамара отправила Максимова в душ. По-хозяйски перестелила постель в его комнате, Затем ушла мыться сама. И улеглась радом с ним совершенно голая. Максимов воспрял. Он засопел, завозился руками, и кончил быстрее, чем осознал, что потерял невинность. Тамара потом с опытностью зрелой самки раззадоривала его, так, что за выходные дни он усвоил всю нехитрую науку. И к весне Тамара стала Максимовой. На свадьбу приехала крепкая ядреная родня Тамары из района. Со стороны Максимова было несколько коллег из НИИ. Родня Тамары сходу вынесла диагноз «чудик малохольный», и порадовалась по поводу обретения Тамарой квартиры почти в центре города.
После свадьбы мало что изменилось. Максимов так же ходил на работу, и обратно, но теперь дома было как-то уютнее и беспокойнее. Временами наезжали какие-то Тамарины дядьки и тетки, привозили в объемных дерматиновых сумках мясо и сало, а в кулях картошку и капусту. Дядья крепко выпивали, учили Максимова жизни, и потом громко пели, пока в стену не начинали стучать соседи.
А времена за окном квартиры и НИИ менялись. Уже светились разноцветными бутылками и банками на каждом углу ларьки, и по улицам разъезжали невиданные до этого иномарки. Людей в институте стали увольнять, но Максимова не трогали – он по-прежнему исправно чинил всю технику, и писал программы для компьютеров. Тамара же, оттеснив директора – рафинированного профессора, привыкшего к стабильному государственному обеспечению, развернулась вовсю. При НИИ было создано малое предприятие, и под его крышей Тамара сдавала в арену коммерсантам пустующие теперь помещения. Максимов замечал, что в их доме менялась мебель и сантехника, и что в холодильнике теперь появлялись разные деликатесы. А вместо деревенской родни к Тамаре теперь заходили какие-то другие женщины. Они вели непонятные для Максимова разговоры про таможню, Маньчжурию, и каких-то «кэмелов». И однажды Тамара объявила мужу, что уходит из института, и начинает заниматься коммерцией.
- С этим институтом только на одних макаронах сидеть. А ты разве заработаешь где? Не мужик, а тютя.
Это слово «тютя» позже станет постоянным определением Максимова, но пока они еще оставались семьей. И как-то раз отправились в гости к каким-то новым Тамариным друзьям. Там Максимов впервые в жизни напился.
Утром ему было плохо. Он метался между туалетом, где его надсадно и тяжело рвало, и кухней, где он пил воду. И потом все повторялось. Наконец, обессиленный, он улегся в постель. Тамара беззлобно зудела над ухом насчет того, что «и пить-то ты тоже не умеешь, куда ты за Завьяловым вчера погнался? Тот мужик, так мужик, уже два гаража построил!». Максимов слабо понимал связь между умением пить, и строительством гаражей, и его опять начинало мутить. Но повышенное с похмелье давление, и горячее тело Тамары распалили его – он впервые сам, без ее инициативы, стащил с нее сорочку, навалился сверху и взял ее с опытностью зрелого мужика. Изумленная Тамара раскрылась, застонала, и забилась под ним. В это утро они зачали ребенка.
***
Пока живот Тамары был еще небольшим, она успела несколько раз съездить в Китай. После ее возвращения квартира забивалась огромными клетчатыми баулами. Потом эти баулы так же быстро исчезали, но Максимов всякий раз получал какие-нибудь обновки. А потом из деревни приехала, и прочно поселилась в доме мать Тамары – небольшая, кругленькая и крепкая. Она моментально обжила комнату Максимова, устроила на балконе ящики с зеленью, и все время возилась на кухне. Тамара уже ходила тяжело – отекали ноги, и на лице выступили коричневые пятна. Теперь Максимов спал на раскладушке, которая днем убиралась на балкон. И в конце августа в доме появилось маленькое, бесконечно орущее существо – сын Максимова. Тамара назвала его Валериком – Максимов участия в выборе имени не принимал. Он вообще ни в чем не принимал участия и постепенно становился чужим в собственной квартире. Максимову лишь изредка позволяли зайти в комнату тещи, где стояла кроватка. Максимов, глядя на лицо младенца не испытывал никаких чувств – только удивление и какую-то пустоту. Однажды он даже ушел после работы в башню. Но теперь там была новая дверь, и висел здоровенный замок.
Максимов, как и в школьные годы, нашел спасение в книгах. Благо, их теперь продавали на каждом углу, и Тамара не отказывала в деньгах на их покупку.
- Пусть собирает библиотеку, потом Валерке все достанется, – объясняла она матери, словно дни Максимова, который тут же, на кухне, тихо ел борщ, были уже сочтены.
Максимов, и, правда, собрал неплохую коллекцию фантастики и приключений. Когда жена заваливалась спать, он шел на кухню, или в туалет и читал до глубокой ночи. Теща бесилась, и называла Максимова тютей. В ее схеме жизни мужик должен был не сидеть с книжками, а что-то сколачивать, строгать, пилить, или возиться в гараже с машиной. Но машины у Максимова не было, и он не собирался даже ее покупать. Хотя Тамара уже поговаривала об этом. Она, еле оправившись от родов, и оставив сына на искусственном вскармливании, стала еще чаще мотаться в Китай. Максимов знал, что на пару с какой-то Мариной она открыла магазинчик, и собирается открыть еще один. Но он по–прежнему жил вне событий своей условной семьи.
И только ближе к осени следующего года, когда Максимов, по привычке, угнездился в уголке дивана, и читал очередной фантастический роман, в комнату, нетвердо и несмело, впервые притопал его сын. Максимов замер. Сын постоял, держась за диван, а потом уверенно направился к Максимову и требовательно протянул к нему ручонки. Максимов аккуратно поднял сына и посадил к себе на колени. От него пахло мылом и еще чем-то теплым, и давно забытым. Максимов тихонько прижал к себе ребенка, и стал раскачиваться с ним, словно напевал неслышимую колыбельную. Валерик притих, и кажется, задремал. Но в комнату вторглась теща, и какое-то время понаблюдав Максимова с сыном, решительно отобрала у него ребенка.
- Валерик, пойдем с бабой. Не надо к папке лезть. Папка грязный.
Максимов внутренне возмутился – он по-прежнему остался очень чистоплотным существом. Но спорить с тещей Максимов не мог – та моментально заводилась, и потом могла без умолку говорить несколько часов подряд. Это напоминало Максимову о его собственной матери.
А Валерик на следующий день опять пришел к отцу. И теперь этот ритуал стал постоянным. Максимов впервые в жизни своей пошел после работы не домой, и не за книгами, а в магазин игрушек, и набрал для сына каких-то ярких штуковин. Но для сына было интереснее сидеть у Максимова на коленях, и играть с его пальцами. И тогда Максимов научился показывать ему на пальцах целые представления. Его руки превращались то в собак, то в кошек, то в жирафов, то в дельфинов. Зачарованный Валерик следил за руками отца, и сам стал повторять все его движения. Теща пыталась прекратить все это. Но явившаяся из очередной поездки Тамара шикнула не нее.
- Пусть с сыном играет. Хоть какая-то польза. Отец, все-таки.
С тех пор Максимову стали доверять гулять с Валериком. Он сам быстро освоил науку снаряжения, надевал на сына все необходимое, и выносил его на руках во двор. Валерка уже прилично топал, и они обходили окрестные дворы. Сын начал еще и говорить, и Максимов старательно называл ему все, что попадалось по пути.
Все это сильно бесило тещу. Иногда, в отсутствие, Тамары она, усадив зятя ужинать, уходила с кухни. Но недалеко. И заводила ежевечернюю проповедь.
- От ведь чо делаца! Жена, значит, мотаца туда-сюда. Деньгу зашибат. А этот сидит с книжонками своими или он, как баба, тока с дитем и возится. Чо ты сиськой-то его не кормил тогда? От уж не повезло Тамарке, так не повезло. Не мужик, а тютя.
Это слово очень понравилось Валерке.
- Ютя, – старательно повторял он.
- Ихихихихихи! – заливалась довольная теща, - тютя, тютя. Папка твой тютя.
- Апка ютя, – лепетал сын. И потом часто, сидя на коленях у Максимова и раскачиваясь, он в такт повторял: «апка ютя… апка ютя». Все это веселило тещу.
- Валерка-то седня, - заливалась она мелким смешком, когда Тамара появлялась дома, - я грю твоему – не мужик, а тютя. Ихихихихихи! А Валерка-то тоже – ютя! Апка ютя! Ихихихихихихи!
Максимов не обращал на это внимания. Он теперь меньше читал, и больше возился с сыном. Максимов уже изучил и науку купания и кормления, и все это занимало его необыкновенно – Максимов ощущал себя сильным и свободным человеком, охраняющим другую маленькую жизнь. Тамара была этому спокойно-рада. А теща прямо лезла на стенку, когда внук выкручивался у нее из рук, и бежал в комнату к отцу.
- Апка ютя! – торжественно объявлял он, и лез к отцу на колени. Дело дошло до того, что когда однажды Валерка кинулся к отцу, только что пришедшему с работы, то схлопотал шлепок от бабки, и обиженно-недоуменно заревел. Максимов сам не понял, как оказался возле ненавистного туловища, и взял его за горло.
- Попробуй только, еще раз тронь! Придушу, и на помойку выкину.
Теща, своим сырым разумом инстинктивно приняла волю самца и хозяина. Но уже через несколько секунд наладилась:
- Оооййй, убивают, убивают! Помогите!
Некстати явившаяся Тамара сама взяла Максимова за грудки и сказала: - Еще раз на мать руку поднимешь – я тебя выкину нахер из дома. Пойдешь бомжевать тогда у меня.
Максимов промолчал. Теща торжествовала победу и теперь при Максимове нарочно отвешивала шлепки становившемуся непоседливым и бурным Валерке. И торжествовала, наблюдая бешеное максимовское бессилие.
Но однажды, возвращаясь с сыном с прогулки, Максимов увидел, как к их подъезду подкатила грязная белая «Газель», и Тамара начала споро выгружать из салона баулы. Ей помогал мужик, который был за рулем. Закончив выгрузку, он сперва явно привычно хлопнул жену Максимова по заду, потом приобнял ее, и самодовольно заявил:
- Ну, что, завтра в баньку ко мне?
- Ну, посмотрим на ваше поведение. – кокетливо завихляла всеми телесами Тамара. И в этот момент увидела Максимова с сыном.
Максимов ничего не сказал, он увел Валерку домой, но в этот же вечер впервые в жизни сам взорвался коротким и убедительным скандалом. Когда теща опять за что-то шлепнула внука, и тот отозвался моментальным ревом, Максимов отложил книгу, и так пихнул тещу в коридор, что та улетала аж к входной двери. Радостный Валерка моментально забрался к отцу на колени. На отрепетированный вой тещи из ванны выскочила Тамара.
- Ты что, опять, что ли, свои ручонки распускаешь? А ну, сына отдал, и пошел вон отсюда! Козел вонючий.
Максимов спокойно, с расстановкой, выдал заготовленную фразу.
- Во-первых, я у себя дома. Это сейчас мамаша твоя вылетит отсюда. А потом ты вслед за ней. За то, что тебя чужие мужики за зад хватают, в баньку зовут. Думаешь, я ничего не знаю? – сблефовал он, пользуясь опытом прочитанных книжек, где среди фантастики порой попадались детективы. – Квартира-то моя. Я уже узнавал на работе у юриста. И ребенка себе оставлю.
Тамара умолкла, и посмотрела на Максимова с уважением.
- Ну наконец-то, как мужик заговорил.
В это время сын соскочил с коленей Максимова, и маленьким набыченным щитом встал между отцом и матерью. Тамара умилилась.
- Ти моя холосая, ис, папку засисаем!
- Язык не ломай. Научишь картавить ребенка, – спокойно приказал Максимов.
Потом Тамара с матерью долго шипели друг на друга на кухне. А когда Максимов вечером пришел домой, то увидел, что квартира свободна от тещи. Но Тамара тоже встала в позу.
- Квартиру приватизировать надо. Это раз. И сына в садик устраивать – это два. Или бросай работу, сам сиди с ним. Все равно твоей зарплаты только на троллейбус и хватает.
И тут она была права. Мало того, что зарплата давно превратилась в непонятное пособие по убогости, так его еще и выдавали ее раз в три месяца. Максимов осознавал это. Но и начальство сильно урезанного института тоже осознавало – и потому Максимову порой перепадали премии. Он уже не говорил о них жене, а тратил деньги на сына. И потому бросать работу не хотел – по слухам, впереди был перепрофилирование и выполнение коммерческих заказов. Потому через месяц Валерка впервые рано утром с ревом ушел в садик. Потом виновато, и уже несмело вернулась теща. Теперь она звала Максимова по имени-отчеству – Игорь Николаевич, и за ужином первое время все норовила поставить на стол стопку водки. Но Максимов не пил. Его организм отвергал алкоголь. А Тамара уже вовсю осваивала новые просторы дикого рынка, и дома появлялась редко. Часто она не приходила ночевать, и Максимов понимал, что это означает. Ему было все равно. Но свое отсутствие она компенсировала дорогими подарками сыну. И, взрослея, он отделился от отца, рано сообразив детским сметливым умишком, что принимать сторону матери куда выгоднее. Максимов опять вернулся к книгам.
***
На работе произошли изменения, но Максимова они коснулись мало. Он, и, правда, стал получать деньги по каким-то договорам, за расчеты и программы, и зарплату опять платили вовремя. А Тамара, не выдержав конкуренции с мощными импортерами китайского барахла, прикрыла свои лавочки, и пошла работать в крупную фирму, занимающуюся экспортом леса. Она уже рассчитала всю оставшуюся жизнь и теперь копила деньги со своей немаленькой зарплаты на квартиру для сына. Это был ее последний аккорд жизни. Она переселила Максимова с раскладушки к себе на диван. И даже злилась, когда он молча отворачивался, и засыпал. Тамара растеряла всех любовников, сильно располнела и опустилась, и теперь Максимов был единственным ближним мужчиной. Но она сама давно убила в нем любое желание.
Вот в таких предлагаемых обстоятельствах Максимов однажды и попал в больницу. И понял, для чего он живет.
Сын уже стал мужиковатым подростком, и жил по своим правилам, сформированным улицей, и принятыми там понятиями, и Максимова почти не замечал. К матери он относился лучше – за то, что она, в меру возможностей, обеспечивала его потребности. Отца Валерка считал конкретным лохом – за то, что тот не умеет делать бабки, за очки, за интеллигентность, за отсутствие машины, и вообще, по кодексу тех самых уличных понятий. Максимов долго переживал это отчуждение, и жил воспоминаниями о временах, когда сын мчался к нему и забирался на колени, и качался там, напевая «Апка ютя». Теща недавно умерла и квартире поселилась тишина людей, вынужденных существовать вместе по воле судьбы.
Максимов после больницы стал собраннее, и в нем далее стал проявляться характер, как в те времена, когда он впервые взбунтовался против тещи. Теперь у него была цель. И не было желаннее момента, когда можно было, перед сном, дождавшись, когда жена заснет, представлять свое будущее в мельчайших деталях и красках.
Максимов уже много узнал про любительскую астрономию, и в местах к телескопу добавилась и дача, где можно заняться наблюдениями. Максимов мечтал о маленьком домике, без излишеств и комфорта. Он уже ясно представлял себе его, и еще – дорогу к нему. Каждую ночь Максимов мысленно шел по этой дороге, по пустому проселку, заросшему по обочинам кислицей, полынью и борщевиком. По дороге попадалась еще сохранившиеся телеграфные столбы, заросли молоденьких сосенок, трепещущие осинники и поляны с мелкими цветками. Максимов шел по этой дороге не спеша, отдыхал в тени деревьев, пил воду из ключа, который бил недалеко от обочины – и песок в этом месте на дороге всегда был влажный и рыжий. Наконец, он добирался до поселка. Максимову всегда представлялся пустой поселок, где тишина живет на каждом чердаке. Он отпирал навесной замок (такой, как на его бывшей башне), попадал в прохладное нутро домика, где кроме небольшой печки, узкой кровати, стола, и пары стульев, больше ничего не было. Максимов распаковывал рюкзак, доставал нехитрые припасы, и готовил себе ужин. Он мелко крошил кусочек сала на сковороду, и когда оно растапливалось, отправлял туда лук, и пару яиц. Все это Максимов запивал крепким сладким чаем, и с замирающим ожиданием сидел до темноты. Максимов выдвигал из-под кровати массивный ящик с телескопом, открывал его, вдыхал запах дерева, и извлекал прохладную трубу телескопа. Он вдумчиво собирал штатив, и устанавливал трубу. И когда заря прогорала вместе с последними углями в печке, он торжественно выносил телескоп на улицу. Там, подальше от дома, на лужайке, Максимов заранее соорудил помост – он вычитал на одном из астрономических сайтов в интернете, что у самой земли действуют сильные воздушные потоки, и они не дадут получить полноценное изображение. Помост был высотой полтора метра, на него вела лесенка. Максимов сроду не держал в руках ни пилу, ни рубанок, но почему-то знал, что он сможет все это сделать. И вот он снимал крышки с объектива и окуляра, находил яркую красную точку на темно-синем небе, и наводил на нее телескоп. Еще немного ожидал, пока оптика привыкнет к температуре воздуха, а потом сладострастно приникал к окуляру. И видел красноватый шар, бесстрашно висевший без всякой опоры среди темно – синей бездны.
Теперь каждый день на работе, сделав все дела. Максимов зависал на сайтах интернет-магазинов, где предлагались к продаже телескопы. Он уже знал, что для серьезных наблюдений нужен аппарат с диаметром объектива не меньше 15 сантиметров. Такие телескопы стоили очень дорого. А ведь еще нужна была и дача. И Максимов с астрономических сайтов скользил на сайты, посвященные продаже недвижимости.
Однажды он подумал – а что, если попросить денег у жены, хотя бы взаймы? И тут же засмеялся сам над собой, заранее представляя реакцию Тамары, а потом и сына. Нет. Это было дело только Максимова, его личный мир, где вместо солнца надо головой висел красный шар Марса. Где была только ночь и тишина.
Максимов стал скупым и практичным – он отдавал жене теперь только часть зарплаты, а премии и деньги за «левые» заказы оставлял себе, и тут же переводил их в доллары. Он ограничил свои потребности до минимума, даже стал реже ходить к парикмахеру, и вскоре начинающие седеть русые редкие волосы легли ему на плечи. Максимов стал похож на сельского батюшку из маленького бедного прихода.
Максимов рассчитал, что до выхода на пенсию у него соберется вся необходимая сумма. Он не хотел думать о том, что может случиться с ним за эти почти два десятилетия? Ни о том, что - доживет ли он до запланированной им новой отправной точки бытия? И вообще ни о чем, что хоть в малой степени вторгалось в идеально отполированный его воображением образ будущего – с лесной дорогой, маленьким домиком и красным шаром, висящем в темном пространстве. С каждым днем его раздражало ощущение этого гигантского отрезка времени, лежащего между Максимовым, и днем первого соприкосновения с Марсом. «С Марцем», - думал про себя Максимов – ему в память навсегда легло исковерканное героем рассказа Паустовского название любимой планеты.
Теперь два–три раза в месяц, обменяв рубли на доллары, Максимов соединял их с пачечкой серо-зеленых купюр, хранящихся у него в на работе, на дне ящика с инструмантами, который Максимов запирал на ключ. Домой нести деньги Максимов не рисковал – он знал, что их моментально поглотит Тамара. Из нее сын уже вовсю выдавливал постоянные субсидии. Валерка уже пару раз являлся домой пьяным, а потом вообще, как узнала Тамара, попался полиции с травой в кармане. Дело помог замять Тамарин родственник, дослужившийся из сельских участковых до мелкого чиновника из УВД. Сын на время притих, перепуганный ночевкой в камере ИВС, но затем опять стал исчезать из дома.
***
Однажды, зачитавшись, Максимов обнаружил, что он до сих пор находится один в квартире. К отсутствию сына он привык. А вот Тамара последние годы исправно приходила домой после шести часов. Теперь же была почти полночь. Максимов впервые ощутил что-то вроде беспокойства. Тамара пока была хоть и вынужденной, но, все равно - составляющей частью его жизни. Он стал звонить ей. Но телефон был выключен. А утром ему позвонили с незнакомого городского номера. Звонок нес в себе простую и короткую информацию - Тамара умерла. Вчера на остановке ей стало плохо, «Скорая» доставила ее в реанимацию, но внезапный инфаркт, спровоцированный переживаниями за сына, лишним весом и жирной пищей, поставил точку на ее пребывании в этом мире. Максимов ничего не испытал при этом – ни горя, ни жалости, ни чувства потери. Наоборот, он мысленно ужасаясь сам себе, почувствовал какое-то облегчение. И тут же в его сознание вползла подленькой и радостной в этой подлости мысль о том, что ведь у нее где-то имеются накопления. И теперь красная планета стремительно росла в размерах.
Похоронили Тамару быстро и деловито, словно отдавая дань ее образу жизни. В столовой сказали несколько тостов, обнесли присутствующих несколько раз стаканчиками с водкой, потом коллеги по работе удалились. А уже немногочисленные деревенские родственники еще долго сидели за остатками закуски, и толковали за жизнь. Кто-то даже попытался запеть, но на него зашикали. Сын на похоронах поплакал, но после поминок, где он хлебнул наравне с взрослыми водки, исчез, и домой не явился. Максимов о нем не думал. Он еще в столовой сбросил хвост увязавшихся было за ним Тамариных родственников, и суетливо ушел домой. Теперь он ощущал себя так, как после смерти матери – хозяином свой выверенной неспешной жизни. Но сейчас впереди светила красная планета Марс. «Марц» - опять подумал Максимов. И полежав на диване, освободившись от всех ощущений этого дня, он трудолюбиво и тщательно, как старатель – одиночка у ручья, с лотком золотоносной породы, принялся за поиски денег.
Тамарины накопления он нашел в коробке с ее зимней обувью. Из голенища сапога, из-под слоя скомканных газет, Максимов извлек перетянутую резинкой пачку долларов, сел за кухонный стол, и аккуратно пересчитал деньги. Тамара успела накопить почти десять тысяч долларов. Впервые в жизни, и неожиданно для себя Максимов перекрестился, и мысленно сказал «Спасибо, Господи!». Но тут же сам испугался и жеста, и слов. Зато теперь ему показалось что «Марц» уже заглядывает с окно огромным красным боком, изрытым каналами. Максимов знал, что каналы можно увидеть только в очень мощный телескоп, в настоящей обсерватории. Но теперь ему хватало денег на совершенный и крупный аппарат. Он мысленно присоединил к этой пачке свои деньги, спрятанные на работе. И понял – теперь только все и начинается.
Максимов, на время окаменев внутренне, отбыл повинность девяти и сорока дней. Сын изредка появлялся дома, отсыпался, ел и опять уходил. Пару раз он спрашивал у отца денег. Максимов давал ему какие-то суммы, разумеется, в рублях, из текущего домашнего бюджета. Он не лез к сыну с разговорами, и даже радовался, когда тот опять исчезал. Максимов уже мысленно жил в давно задуманной им маленькой избушке.
С ее покупки он и начал строить свой новый мир. По сходной цене Максимов купил домик с участком в четыре сотки. Дача располагалась далеко от города. Но Максимову это было на руку – он знал, что тем дальше, тем темнее будет ночью небо. Все свободное время теперь Максимов проводил там – выкидывал и сжигал хлам, уничтожил парник и теплицу, разметил место под будущий помост для наблюдений, навел порядок внутри дома. Он работал точно и быстро, открывая в себе способности к полной самостоятельности и к овладению навыками жизни в новых условиях. Дело оставалось за телескопом. И Максимов в первую субботу августа отправился в специализированный магазин – он совсем недавно открылся в городе.
Длинный юноша с молодой запущенной бородкой суетливо совал Максимову проспекты и каталоги. Но Максимов и сам знал, что ему нужно. Он хотел дорогой и качественный рефрактор. Почему-то изначально видел именно его – этот классический телескоп на мощной треноге, дающий увеличение до 300 раз. Зеркальные телескопы были дешевле и мощнее. Но Максимов точно соблюдал условия своей заранее выстроенной новой жизни. Такого телескопа в магазине не было. Пришлось оформить заказ. Максимов нервничал – до великого противостояния Марса оставалось две недели. Но он успел…
***
Телескоп везли на дачу в кузове грузовой «Газели» - он был громоздок и тяжел в том самом деревянном ящике, который Максимов тоже видел не раз в своих мечтах. Максимов взял на работе отпуск – впервые за три года, и теперь ощущал себя выше всех знакомых и незнакомых ему людей. Никто на свете не знал, где он находится, и никто не мог нарушить ход событий в почти достроенном им мире.
Телескоп внесли в дом. Максимов рассчитался с водителем, и заперся изнутри. У него немного тряслись руки, и сильно стучало сердце. Впервые в жизни он пожалел, что не курит – наверное. сигарета бы его сейчас успокоила. Но мысль о сигарете была мгновенной, как случайный метеор на августовском небе. А перед Максимовым лежало зримое и емкое воплощение его цели, и он только сейчас ощутил в полной мере радость нечаянного обретения.
Теперь Максимов не спешил. Он вышел из домика, запер его и пошел прогуляться. Надо было хоть частично воссоздать в реальности ту самую дорогу, придуманную им заранее. Дорога эта отличалась от придуманной – не было проселка, телеграфных столбов, подрастающих сосенок и трепещущего осинника. И ключа тоже не было. Была комковатая наезженная дорога среди сплошного горельника, а по обочинам встречались залежи мусора. Потому Максимов посмешил вернуться домой.
Потом он, как и было предусмотрено, готовил ужин из яичницы с луком на сале, и заваривал чай. Печка долго не разгоралась. Максимов стал тесать тонкие лучины, и поранил палец. Яичница тоже моментально подгорела на сковороде. А в домике стало ужасно душно. Но все это было не главным. Со временем горельник зарастет. Появятся новые деревья, мусор тоже скроется под кустарником и травой, а Максимов научится обращаться с печкой. Главное, что уже был вечер и – ясный вечер. Небо было светло-голубым, и казалось, бархатистым на ощупь. Еще два дня назад оно было все затянуто обложными тучами, как обычно поливающими в июле и августе дождями большую часть Забайкалья. Но словно сами небеса услышали вопль изможденной души, и теперь вечерняя роса уже проступала сквозь густую траву года два назад заброшенного участка. В его центре высился свежий, сколоченный из прочных досок помост. И лесенка была точно такая, какую и хотел Максимов. Ждать оставалось совсем немного.
Когда голубая бархатистость неба стала наливаться уже ночной синевой, Максимов вынес штатив, и стал устанавливать его по всем правилам, ориентируя ось на полярную звезду. Пришла очередь телескопа. Из открытого ящика пахнуло деревом. Максимов уже давно знал, что так оно и будет. И труба телескопа была холодная и тяжелая.
Куда бережнее, чем сына в его раннем детстве, Максимов понес телескоп на улицу. Сейчас он боялся любой случайной нелепости – например, удара той частью трубы, где находится объектив, об угол или дверь. Максимов заранее распахнул ее, и закрепил веревкой. Он еще боялся споткнуться, упасть с лесенки, или оступиться на помосте с трубой в руках. Но появившиеся откуда-то в нем плавность и легкость движений помогли завершить процесс, длящийся несколько лет. Труба прочно схватилась крепежными хомутами. Все было готово. Наступал великий миг переселения сознания Максимова на красную планету. Она уже ровно и спокойно сияла высоко над темно-синими сопками. Сейчас, через несколько минут, Максимов увидит этот красный шар, бесстрашно висящий в черноте Вселенной.
Для начала он установил окуляр с самым слабым увеличением – для наводки объектива на планету. Марс выглядел теперь как яркая одинокая красная точка. Почти не дыша, Максимов поменял слабый окуляр на самый мощный, оснащенный специальной линзой, увеличивающей фокусное расстояние объектива. Теперь телескоп был готов показать Марс с увеличением в триста крат.
Сперва Максимов заметил только быстро ускользнувший тусклый розоватый шарик. Он знал, что при большом увеличении, из-за вращения земли, объекты быстро покидают поле зрения, и стал работать микрометрическими винтами. Наконец шарик встал точно в центр. Но… никакого бесстрашно висящего шара не было. Не было ожидаемого близкого мира. Не было ни полярных шапок, ни темных впадин марсианских морей. Был лишь бледный и колыхающийся диск, стремительно смещающийся влево и вниз. Максимов истово работал винтами настройки, и опять вывел «Марц» в центр поля зрения. Нет. Ничего не было. Было то же самое круглое размытое пятно. И только после самой точной настойки окуляра, на какие-то секунды, когда успокаивалось волнения атмосферы, можно было заметить слабо различимые темные области на крошечном шарике, размером с мелкую пуговичку от рубашки. И пуговичка эта опять стремительно уносилась за край окуляра.
Максимов осатанел и окоченел одновременно. Все еще тупо и старательно работая винтами, он вновь и вновь ловил Марс объективом, и старался увидеть сверкающий красный шарик. И опять полуразмытый кружок ускользал к краю. Марса, в который он верил, не было. Можно было плюнуть на него, и поискать звездные скопления, галактики, туманности или двойные звезды. Но все существо Максимова тянулось только к красному шарику.
Максимов уцепился за последнюю надежду. Он подумал, что сейчас поверхность земли еще не остыла, как следует. И потому потоки теплого воздуха дают такую искаженную картинку. Собрав в себе последние резервы спокойствия и разума, Максимов вернулся в дом, и упал на койку, застеленную пока только ватным матрацем. Он не заснул, а просто провалился в небытие на три часа. И подскочил, как от удара изнутри через этот промежуток времени.
Теперь небо было уже совершенно черным, и черноту эту прорезал пополам реющий Млечный путь. Можно было направить телескоп на него и замереть от восторга перед многообразием далеких холодные блистающих миров. Но Максимов с самозабвением фанатика опять загнал заметно сместившуюся к западу планету в центр поля зрения. Ничего не изменилось. Марс, долгожданный максимовский «Марц» остался бледным, нечетким, несущимся к краю пропасти розовым пятном. Все было кончено. Красная планета осталась недоступной. Да и была ли она вообще?
На востоке уже поднимался и желтел Юпитер. Можно было вдоволь любоваться его спутниками, полосами и загадочным пятном на поверхности. Но ничего этого Максимов уже не хотел. Он понял. что ему придется вернуться в свой старый мир, ходить в закуток на работу, одеваться по сезону, и читать фантастические романы. Но новый Максимов уже не помещался в эти размеры.
Он аккуратно снял трубу с треноги, отнес ее в дом, затем туда же отволок треногу. При свете фонарика раскурочил, раздолбил помост, расколол его доски вдоль на несколько частей. И все это тоже утащил в избушку. Там он сложил из них что-то типа колодца. Затем также деловито распотрошил матрац. Накидал вату внутрь этого сооружения. Снизу положил старые газеты и зажег спичку. На телескоп в ящике он не обращал никакого внимания. Максимов запалил костер и вышел. Он шел по дороге среди горельника и свалок, шел твердым мерным шагом, и уже не видел, как затрещала, занялась снизу доверху старая просохшая избушка. Не видел он, как стреляет и лопается шифер на крыше. И как огненные точки поднимаются к небу. Каждая такая точка на секунду превращалась в еще один Марс на небе. Но тут же умирала. Ничего этого не видел, и не хотел видеть Максимов.
Хватились его на работе через неделю после окончанию отпуска. И долгое еще в городе висели ориентировки: «Пропал без вести Максимов Игорь Николаевич, 1966 г.р. Приметы: рост средний, сложение худощавое, носит очки…».