Визит в сиротский приют
Миша остаётся недоволен моей слабой общественной активностью. Это происходит после того, как Арно постит фотогалерею с найденными котиками и собачками и обещает построить для них приют. Он говорит, что моя вялая позиция бросается в глаза и выдаёт подсадную утку. Я понуро соглашаюсь, ожидая предложений.
Срочно вызванная в кабинет Марина вспоминает о проходящей акции «Наши дети». Тут уже я пытаюсь возражать, предлагая посетить минский зоопарк или дельфинарий с обещанием выпустить всех дельфинов в Чёрное море. Миша возражает, что это будет похоже на ремикс поста Арно и нужно ехать к детям. Я объясняю, что не хочу ехать не потому, что мне наплевать как обычно, а потому что это вообще наглая показуха, ведь на самом деле помочь детям я ничем не могу. Поэтому впоследствии буду мучиться и испытывать острые посттравматические синдромы.
Мишу мои травматические синдромы интересует слабо, он полагает, что за те деньги, которые мне платят, я могу наступить на горло своей психологии. Съездишь, мол, побеседуешь с персоналом, подаришь деткам по банану, сфоткаешься и уедешь. Заодно соберёшь эксклюзив о том, чего не хватает нашим детским домам.
Как назло для поездки мы выбираем Краснокричевский спецдом для детей с нарушениями психики. Для поездки с работы снимают бухгалтера Танечку и Афанасия Ивановича, который шефской помощью особенно недоволен — там заказ на 20 машин для райисполкомов, а его дёргают с работы, да ещё заставляют ехать в Краснокричевск. К счастью, нас по крайней мере везут на микроавтобусе с водителем, которому совершенно всё равно куда ехать, ведь это и есть его работа. Бананы мы покупаем в «Евроритейле» на выезде из города.
Краснокричевщина встречает нас неплохими дорогами, но тотальной безнадёгой. Вообще, лично я полагаю, что на территории современной Беларуси вполне могли бы жить миллионов 50 населения, вместо нынешних 9,5. У нас очень много земли и простора, но они почти никак не используются. И это в то время, когда многие народы ютятся на узких клочках земли и вынуждены отвоёвывать территории у моря. В Беларуси же людей иногда не видно на десятки километров вокруг и кажется, будто ты оказался в постапокалипсисе.
Нас торжественно встречает весь персонал и несколько, я так понимаю, наиболее здоровых и опрятных ребятишек. Танечка начинает суетиться вокруг со смартфоном, снимая, как я пожимаю руку заведующей, треплю по головке мальчика и протягиваю пакет с шефской помощью. Мы все улыбаемся, хотя от ободранных местами стен и обволакивающего аромата супа мне становится не по себе. Вспоминаются больничные будни и запахи лекарств, перемешанные со столовскими.
У части детей ещё проходят занятия, и я начинаю ненавязчиво беседовать с персоналом. Понятно, что детдом — это не пятизвёздочный отель с all-inclusive. Вроде бы всего хватает, но детки несчастные и брошенные, а зарплата у персонала по сравнению с минской — это так, на два похода в магазин за товарами для всей семьи. Мужчины гоняют на заработки, спасают личные подворья и шефская помощь от местных агрокомпаний да крупных шефов вроде «Трансельмаша».
Вот поэтому я и не люблю подобные «выходы в народ», коими столь умело козыряют наши чиновники. Посидеть, послушать, покивать, записать, задать пару вопросов и уехать к себе в тёплый кабинет с секретаршами и водителями много ума не надо. А ситуация не меняется, потому как лишних денег в нашем возлюбленном Отечестве всё равно нет. Хотя я прекрасно понимаю, что детям нужен хоть какой-то праздник и даже приезд неведомых людей, «кандидатов из Минска», уже позволяет найти тему для общения на неделю вперёд.
Детишек постепенно приводят в конференц-зал. Учитывая специфику заведения, многие ведут себя беспокойно. Я прошу Иваныча и Танечку быстренько раздать бананы и вдруг понимаю, что не знаю, о чём говорить. Выступление перед детской и взрослой аудиторией имеет свою специфику, это вам любой спикер скажет. Но ведь и дети не простые. Я жду, пока они более-менее стихнут и надеюсь в глубине души, что этого не произойдёт никогда.
Наконец ёрзают только отдельные воспитанники. Танечка машет мне из зала, наведя смартфон, давай, мол, говори, чего примолк. И я начинаю. Я здороваюсь с детьми, они отвечают. Спрашиваю, как у них дела. Они говорят, что хорошо. Уточняю, чего ждут на обед. Что нового узнали в школе (только поднимайте руки и не все сразу, ладно?)? Кто получил «девятку»? Так, а кто «двойку»? Ждут ли они лето? Какие фильмы видели в последние недели? Что читали? Оказывается, к детям у меня куча вопросов.
Мы общаемся довольно долго. Нас, естественно, зовут остаться на обед. Танечка сбрасывает фото и девушки в минском офисе строчат пронзительные как спартанские стрелы посты о том, «какие хорошие тут детки! Такие умные, продвинутые и желающие стать счастливыми». В этом я уже не участвую. Да, они рады, оживлены и улыбаются, но не будем забывать, что это всё — «отказники». Родители оставили их тут и только в этом доме их больше 50. Полсотни неполных семей, живущих с вечным грузом. А сколько таких домов по всей стране, по всему миру…
Мы идём в столовую. Детишки висят на мне, как на Бонифации, часть из них мужественно приняли на себя Танечка с Иванычем. Мы садимся за небольшой стол, я на одну сторону, моя команда — напротив. К нам в торцы подсаживают ещё двух детей. Таня быстро фоткает стол с первым (суп гороховый), вторым (пюре на воде с котлетой) и компотом. Мы начинаем есть. Притихшие дети оглядываются на поедающего с аппетитом суп кандидата в депутаты и тоже активнее машут ложками. Я и в самом деле проголодался, да и сварено на совесть.
После обеда у детей тихий час, но ради дорогих гостей делают небольшое исключение для отличников и самых спокойных (это моя просьба). Мы проходимся по их комнатам, тесновато, конечно, но пока дети — нормально. Многие из них украшены рисунками, поделками, явно чем-то дорогим сердцу, привезённым из дома. Моя рука непроизвольно залазит за отворот пиджака. Я важно хожу и комментирую происходящее, пока пожилые воспитательницы суетятся и скоренько убирают торчащие отовсюду колготки и носки.
Не могу не признаться, что ощущение это приятное. Теперь понятно, почему наши властьимущие подсаживаются на иголку руководства. Вот ты приехал, а вокруг тебя все вьются, и многие даже искренне. Из Минска пожаловали, ещё бы. А ты пренебрежительно обходишь «владения» и расточаешь благосклонность, но нужно ведь и жёсткость показать. Я неожиданно для нянечек меняю маршрут. Разворачиваюсь и иду наугад, останавливаясь у двери, на которой цветочком нарисована цифра «6».
Старшая воспитательница пытается помешать, мотивируя тем, что дети спят. Я вполголоса отчитываю её и говорю заветное «вы что, хотите, чтобы я в Минске рассказал, как вы тут показухой занимаетесь?». После негромкого стука я вхожу в комнату. Дети, естественно, не спят и испуганно прячутся под одеяла. Одна девочка украдкой выглядывает и смотрит на меня. Я спрашиваю её имя (Леся), прошу одеться и выхожу. Ей помогают сразу две нянечки, хотя она способна напялить штаны и байку сама.
Я прошу всех оставить нас и мы садимся друг напротив друга в игровой комнате.
— Ну как тебе здесь живётся, Леся?
— Нормально. Даже хорошо. Здесь тепло и кормят по три раза в день. Я когда с мамкой жила, то сама побиралась, еле удавалось еду найти. Иногда приходилось у Шарика подъедать.
— Это собаку вашу так звали?
— Ага. Он небольшой, я ему всегда кости оставляла, когда еду забирала. И мясо часто. Мамка Шарика покормить не забывала, а меня иногда. Потом меня забрали какие-то тёти и привезли сюда. Здесь нормально, хорошо.
— Ты дружишь с кем-нибудь, общаешься?
— Да. С Валеркой и Зинкой. Нас «три товарища» называют. Мы всегда вместе.
— Какие тебе предметы в школе нравятся?
— Разные. Всё так интересно. Но я больше рисовать люблю и аппликации. А ещё раскраски. Это же так здорово, когда ты чёрно-белое изображение делаешь цветным, даришь ему свои краски?
— Очень здорово.
— Жалко, что их редко привозят. Я когда вырасту, обязательно куплю сотню раскрасок и буду сидеть, рисовать. Дома будет кот и апельсины. И всем будет хорошо. Мы с котом будем дружить, ну а апельсины придётся просто съесть, их ведь для этого придумали. Особенно если дождь за окном, а мы в тепле. Ведь если дождь, что ещё можно делать, кроме как раскрашивать?
— Да, пожалуй, только чай пить да раскрашивать. А воспитатели как, не обижают?
— Бывает, конечно.
— Ты мне только честно-честно скажи.
— Нет, так чтобы бить — редко бьют. Они в основном старших мальчиков подговаривают, порции там им побольше дают или телевизор разрешают смотреть ночью. Мальчики нас «строят». Девчонок не трогают, мы смирные, а мальчишкам помладше иногда достаётся. Но тут есть шебутные, не успокоишь никак иначе. А ещё я видела, как тётя Светлана котлеты в сумку перекладывала после ужина. На кухне лишние остаются, а она их с собой забирает. И другие тоже. Старшуны иногда отбирают, если вкусности какие заметят. Но вообще мы дружно живём.
— Это хорошо, — вздыхаю я.
Вот поэтому я не люблю ездить в такие учреждения. Здесь ты невольно узнаёшь то, что знать тебе вовсе не следует и изменить это не в силах. Доказательств никаких. А даже если и выгнать этих воспитательниц, работать-то кто будет? За 300 рублей в месяц? Вы? Или может я?
— Дядя Толя, а чем ты занимаешься?
Я удивлённо смотрю в бездонные светло-зелёные глаза малышки, которая ждёт ответа.
— Я сейчас планирую стать тем дядей, который пишет законы. Закон —это такая обязательная бумага со сводом правил, обязанностей и ответственности, ну как ваш распорядок дня.
— Ясно. Там надо делать хорошее, как в Библии, и бояться Страшного суда.
— Вроде того. Только суд иногда надевает форму налоговой инспекции или инспекции по делам несовершеннолетних и ломает всю твою жизнь… Обещай мне, что будешь хорошо учиться.
— Обещаю.
— Вот и молодец. Ступай, наверное.
— Дядя Толя?
— А?
— Ты ещё придёшь? С тобой весело.
— Я постараюсь, Леся. Я очень-очень постараюсь. Суп мне ваш очень понравился.
— Ты только это, бананы больше не привози. У нас ими по субботам кормят, видеть не можем. Привези лучше киви.
— Есть привезти киви, Леся, — шутливо отдаю я честь.
Девочка уходит. Теперь вы понимаете, почему я искренне не люблю посещать такие учреждения?
Исход
Настя собирает вещи, а я тупо наблюдаю, как знакомые предметы гардероба пикируют в спортивную сумку «Спутник-88». Мне на самом деле грустно, я очень привык к Насте, хотя мы никакая не пара — слишком уж на разных глубинах залегают наши культурные слои. Ей нужен мужик попроще.
— Куда же ты пойдёшь?
— Поживу пока у подруг, они и так вдвоём комнату снимают, потеснятся на время. А там фабрика даст общежитие.
— Настя, я правда не хотел…
— Да чего уж там! У тебя в последние недели только и было разговоров — «Марина-Марина», «а у нас с Мариной», «Мескалина-то, представляешь?». Ты вот назови сходу, когда ты моими делами интересовался?
— Ты же понимаешь — выборы, слежка, конкуренты…
— С этими «выборами», — Настя показывает кавычки, — ты совсем рехнулся. Как будто сам поверил в реальность происходящего. Если я правильно поняла, тебя просили создавать умеренную активность, а ты полез вперёд. Да ещё и свою игру начал, думаешь, с такой махиной совладать можно? У них же всё — милиция, суды, СМИ.
— Да там дело совсем в другом. Мы хотим кое-что показать обществу.
— Это точно без меня. Я работаю на государственном предприятии и своей работой дорожу. С неё мне одна дорога — обратно к бескрайним могилёвским полям, несчастным коровкам и зарплате в 350 рублей в месяц и то за полторы смены или без выходных.
— Так оставайся.
— Нет. С тобой не смогу. Ты мыслями уже давно далеко-далеко. С кем-то другим.
— Мне Мескалина нужна только до окончания выборов.
— Неправда это. Я не верю. И в любом случае оставшееся время не могу спокойно смотреть на происходящее. Так хорошо жили, спокойно и размеренно. Я на смену, ты дома работаешь, хорошая жизнь. И понадобилось тебе воду баламутить.
— Скучно мне так, Настя. Хотя я прекрасно знал, что однажды этот момент наступит и мы расстанемся. Слишком разные, а ты к тому же не знала, как я жил до потери работы. Тебе нужен молодой человек попроще, который хочет семью, детей, Турцию раз в год, кредитный «Поло» и водочку по пятницам.
Настя злобно утрамбовывает сумку и хлипкий трикотаж жалобно хрустит, разминаемый могучими ладошками моей уже, наверное, бывшей. Она протяжно ухает и присаживается рядом со мной на кровать. Мы молчим, только тихо что-то щёлкает в недрах панельной многоэтажки. Настя резко поворачивается ко мне и целует в губы, засасывая словно пылесос. Затем подхватывает сумку и сумочку и выходит в коридор. Туда же выдвигаются притихшие Диметриус и Андрей. Они наперебой предлагают отвезти Настю, но та бросает: «длинные прощания, долгие слёзы», застёгивает полуботиночки и обнимается с моими друзьями. Затем бросает короткий взгляд на меня и слегка кивает. И, клянусь вам, в этот самый момент слёзы готовы хлынуть у меня из глаз имитацией водопада Виктория.
Парни, видя моё состояние, вытягивают меня из дома. Я сопротивляюсь и говорю, что мне ещё собираться в Бахрейн, но они уже вызвали такси. Рыгаловка, в которой мы оказываемся, убого имитирует придорожную закусочную в Америке конца 60-ых. Разноцветные неоновые огни разъедают сетчатку, тут накурено (в США шестидесятых курили везде), а бургеры проиндексированы по вполне современным американским ценам. То есть минимум по 6 баксов за не самый эксклюзивный чизбургер.
Я прошу пиво и шоры на глаза. Приносят только пиво и, видимо, в набор входят ещё тоска и меланхолия, которые валятся на меня пыльным мешком воспоминаний. Я срочно делаю несколько крупных глотков, надеясь, что «Миллер» способен изгонять демонов из подсознания. Люди вокруг настолько непринуждённо общаются, смеются и целуются, что мне становится ещё хуже. Я вгрызаюсь в бургер, который мне проставляет Диметриус, и внимательно изучаю его внутреннее наполнение.
Я вдруг ловлю себя на мысли, что очень скучаю по статьям, интервью и рерайтам. Да-да, по всем этим малозначимым и бесконечным гидам по выбору, советам для путешественников, тупым ответам «звёзд на час» и никчёмным статейкам с норвежских ресурсов. Никогда бы не подумал, что меня может пробить на сантименты одна из самых бессмысленных страниц моей жизни. Однако теперь, в этом залитом неоном «американском» кафе, я понимаю, что тогда и был по-настоящему счастлив. Всё поломала «настоящая журналистика».
Человек, который сегодня приходит с журфака в редакцию, должен отдавать себе ясный отчёт о мире, в котором живёт. Что ты можешь писать никому не нужную правду, получать за это гроши от размещения баннеров и потонуть в водовороте слухов, дипфейков и постправды. А можешь забить на свою правду, перенести её в книгу под псевдонимом, к примеру, и заниматься нормальным делом. Копаться в грязном белье певичек, строчить заказные статейки против попавших в опалу чиновников, высмеивать оппозиционеров, перекраивать новости так, чтобы в Беларуси всегда всё было плохо.
И очень быстро твоя творческая карьера пойдёт вверх. Тебя не должно заботить, что страну распродают по кусочкам арабским шейхам, что на нефти от тургистанских олигархов делают приличную прибыль, а поставляемые в Россию креветки служат отличным обходным манёвром против санкций. Наверху не дураки ведь по четверть века сидят, они знают, что к чему. И у них есть своя позиция. А ты, значит, эту позицию как качественный чешский ретранслятор должен аккуратно, нативно, доносить до электората. А то сидит он в своих Барановичах и ни в чём не разбирается. Задача журналиста в этом случае — бесперебойно настучать ему по голове убойной пропагандой и не дать опомниться и позвать на помощь мировое сообщество.
Ежедневно на это направлены колоссальные ресурсы печатных, телевизионных и интернет-изданий. Стотысячными тиражами выпускаются газеты в лучших традициях 80-ых. С телевизора бодро оповещают о надоях и совещаниях. Интернет-ленты и вовсе беспрерывно пестрят случайной информацией, смешанной в одном стакане с официальной, спорной рядом с откровенно фейковой. Этот информационный перегруз обрушил уже не одну психику. Люди боятся летать на самолётах, пугаются либералов и ненавидят Америку. А критические голоса тонут в этом омуте сетевых помоев, в этой матрице искусственной электронной реальности.
Кто-то, скорее всего Диметриус, незаметно вызванивает Марину. Она появляется совершенно неожиданно для меня и тени тут же начинают красиво падать на её лицо, делая его утончённым и более молодым. Я заказываю ей вина из тех самых бюджетных денег, собранных с бедных белорусов, и направленных на участие в выборах фейкового кандидата Клименкова, и мы отправляемся в незабываемый тур по волнам расслабления.
Я совершенно перестаю следить за временем. Первые несколько десятков минут, а может часов, Марина постоянно напоминает о том, что нужно ещё собрать вещи, но я всякий раз успокаиваю её тем, что минимум соберём, а остальное — докупим. Незаметно Андрей с Диметриусом исчезают, а я обнаруживаю себя сидящим у барной стойки и рассказывающим бармену про Албанию. Передо мной стоит ядрёный коктейль, а вот в самом заведении пусто.
Я выхожу подышать воздухом, и тут же на меня натыкается странный субъект с ирокезом и жиденькой бородкой. Он начинает слепить меня фонарём от подсветки камеры и задаёт какие-то вопросы скороговоркой. Скорее всего, это один из доморощённых блогеров, который пранкует случайных посетителей баров центрального кольца столицы. Я отмахиваюсь и возвращаюсь в стремительно темнеющее заведение.
Я заказываю нечто более лёгкое и накидываю сверху за обслуживание, потому как бар уже закрывается, и снова выхожу наружу. Ночь дышит весной, а фонари лениво проглядывают сквозь ветви платанов. Ночь искусственного веселья под искусственным светом. Я набираю Марине:
— Да!
— Ты где?
— Мы же договорились, что я соберусь и заеду за тобой в бар! Потом двинем к тебе и оттуда — в аэропорт.
— Ничего не помню.
— Неудивительно. Погоди накачиваться, давай хоть соберёмся нормально.
— Конечно, милая.
Я незамедлительно отправляюсь на поиск других заведений, которые работают после полуночи. Таковое находится совсем недалеко и представляет собой «английский фан-бар». Заходить в таковой болельщику итальянских команд довольно рискованно, но я переворачиваю колечко на пальце красно-бело-зелёным флагом внутрь и смело вхожу. Сегодня не суббота, матчей премьер-лиги и Лиги чемпионов нет, поэтому в заведении в такой поздний час немноголюдно.
Я прошу английский эль и тупо смотрю в экран. Идёт какой-то фановый американский сериальчик, что-то вроде «Две девицы на мели» и молодая барменша делает вид, что безразлично, а на самом деле с интересом следит за развитием событий. Трое мужчин тихо переговариваются, да какая-то запоздалая парочка цедит кофе. Меня, наверное, немного швыряет в сон, потому что когда я поднимаю голову по ТВ идёт поздний новостной блок «Евроньюс» и это очень странно, если по твоим ощущения пару минут назад шёл сериал.
Достаю телефон. 14 пропущенных и все от Марины. Вот чёрт! Я расплачиваюсь и снова ныряю в объятия поздней апрельской ночи. Почти тут же сталкиваюсь с растрёпанной Мариной, которая волочёт за собой набитую сумку. Прежде чем она успевает раскрыть рот, я затыкаю его поцелуем, и сумка мягко выскальзывает на влажный асфальт.
Мы мчимся на такси по ночному городу к Андрею и я быстренько собираю свои вещи. Одеваюсь в лёгкое и цепляю неизменные очки с оранжевыми стёклами. Они прошли со мной немало путешествий и ни разу не подвели.
В квартире темно и я не прощаюсь с парнями. Забираю с собой «в дорожку» початую бутылку водки. Мы снова вызываем такси, и пожираем километры по дороге в аэропорт, весело болтая на заднем сиденьи и украдкой передавая друг другу водку как подростки. Машина несёт нас мимо ярко освещённого Кургана Славы и выезжает на трассу, ведущую к аэропорту, которая сама похожа на взлётную полосу.
Мы приезжаем даже раньше, чем начинается регистрация. Я тащу Марину в кафе «У вертолёта» и мы выпиваем немного кофе, всё-таки на улице уже глубокая ночь. Берём что-то перекусить по мелочи. Протрезветь не получается, судя по шуткам, и моей спутнице тоже. Скоро невнятно объявляют регистрацию на рейс и мы, хихикая, подходим к стойке регистрации первыми (я ещё удивляюсь, что людей мало). Багаж отправляется в своё маленькое путешествие в недра самолёта, а мы минуем самых подозрительных в мире белорусских пограничников и оказываемся в зоне дьюти-фри и прочих легальных развлечений, где не действуют никакие правила. Здесь я тоже покупаю бутылку водки, а в тихом и немногословном кафе мы изысканно поглощаем коньяк.
Я вспоминаю, как много-много раз вылетал из этого аэропорта и как здесь всегда было тихо. Страдающие аэрофобией мамаши, вечно кричащие дети и прижавшиеся друг к дружке в ожидании свидания с небом парочки молодых офисных работников. Никого из них я в эту ночь вокруг себя не наблюдаю, хотя, может это просто мне кажется?
Путешествие в Ба...
Я возвращаюсь в реальный мир где-то на середине трапа. Инстинктивно нащупываю рукой бредущую справа Марину и бросаю взгляд на огни ВПП. От этого невинного движения меня покачивает, но я продолжаю с достоинством спускаться вниз, как представитель некогда ядерной державы.
Здание аэропорта освещается очень тускло. Я вижу довольно массивное сооружение, надписи на арабском языке и радуюсь, что мы, по крайней мере, прилетели. Пусть и в состоянии не очень подходящем для мусульманской страны, но всё же. Пассажиров выходит немного, мы довольно быстро загружаемся в автобус и едем к терминалу.
Хмурые пограничники осматривают наши паспорта. Форму бахрейнских стражей границы я представлял более элегантной. Они облачены в строгое цифровое хаки тёмного цвета, украшены вензелями и более всего напоминают американских вояк. Хотя, чему удивляться, мода на американскую форму дошла даже до Грузии с Украиной. Мужчина смотрит на меня и что-то спрашивает на фарси или суахили, я не знаю, какой язык родной у местных погранцов.
Я отвечаю по-английски «тоуризм», чем вызываю лёгкое удивление. Это нормально, Бахрейн остаётся довольно экзотической страной и, не считая дней проведения этапа «Формулы-1», найти здесь туристов не так просто. Пограничник обращает свой неизменно улыбчивый взор к Марине. Та улыбается в ответ, что превращает вояку в самого счастливого служащего на сегодня. Эта иррациональная тяга южно-ближневосточных мужчин к нашим дамам (даже не самым привлекательным) остаётся для меня генетической и социальной загадкой. Они почему-то уверены, что наши леди-с априори все верные и невзыскательные жёны, матери и дщери. Жестокое разочарование настигает их по мере погружения в семейные узы.
Мы забираем скудный багаж и выходим наружу. Вокруг нас начинают кружиться грязные и дурно пахнущие таксисты, а душный вечер обволакивает стойким ароматом гари и ржавого железа. Площадка возле аэропорта освещена очень слабо, свет фонарей будто умышленно приглушен. Я различаю только Ba Intern Airp. Темнота и какая-то замызганность прилегающей к воздушным воротам территории вызывает во мне стойкие сомнения в том, что происходит. Я бывал в Дубае и в принципе не удивляюсь контрастам, но здесь вокруг как-то слишком бедно и неопрятно.
Я извлекаю купленную в дьюти-фри водку и жадно прикладываюсь к горлышку.
— Рус?
Я оборачиваюсь. Таксист с большой бородой приветливо улыбается и показывает на бутылку. Мусульмане-не мусульмане, а алкоголь способен объединять народы.
— Вонт ит? — спрашиваю я.
Он отрицательно машет головой и показывает наверх. Аллах, мол, всё видит. Этот парень начинает мне нравиться. Он не навязывает своих услуг, а терпеливо ждёт, пока я сделаю ещё глоток. Я не заставляю его ждать и показываю Марине, что мы поедем на этой «тойоте». Я прошу водителя отвезти нас в хороший отель и он радостно кивает. Торговаться бесполезно — вас всё равно наебут.
На выезде мы упираемся в массивный блокпост. Золотой орёл держит щит с надписями на арабском. Боже, почему у них везде так темно! Машину прорезают мощные лучи прожекторов и наш таксист что-то лепечет. Ему тарабарят в ответ. Водка начинает действовать и мне категорически западает в душу этот восточный, стремительный как атака джихадиста, говор. Лучи фонариков светят нам прямо в лицо. Затем массивные металлические столбы уходят в землю. Мы выезжаем с площадки аэропорта.
— Зачем такая охрана? — спрашиваю я таксиста.
— А, террористс, — отвечает он мне. — Даэш.
— Как Даэш? — восклицаю я. — Откуда на хрен в Бахрейне ИГИЛ?!
Таксист испуганно оборачивается к нам и смотрит то на меня, то на Марину.
— Почему Бахрейн? Вы в Багдаде, Ирак.
Но я его уже не слышу. Я вижу хорошо освещённый одной лампой билборд с красно-бело-чёрным флагом и зелёной надписью, а затем две надписи, одна из которых сделана на вполне себе читаемом английском. Она радуется нашему прилёту и говорит «Добро пожаловать в Ирак!». Я откидываюсь назад и жадно поглощаю разбавленный спиртовой эликсир якобы Менделеева. Так редактор и кандидат в депутаты из Беларуси оказались в самом опасном месте мира.
Паззл, конечно, тут же складывается в моей голове. В обе страны, что в Бахрейн, что в Ирак, у нас безвизовый въезд и в обе столицы летают прямые рейсы. На стойке я наверняка ляпнул заплетающимся языком «Бахдада» вместо «Бахрейн», говоря «да-да» Марине, которая под руку попросила взять места в носу самолёта. Видимо, выглядели мы всё равно странно — я в оранжевой майке с пальмами, а Марина — в легкомысленном платьице с лютиками-цветочками. Поэтому представительница авиакомпании попросила у нас дополнительные документы и удивилась ещё больше моему кандидатскому удостоверению.
Пройдя контроль мы, естественно, незамедлительно употребили коньячку и не обращали внимания, что посадка на рейс на Бахрейн вдруг стала посадкой на Багдад. Мы о чём-то лепетали друг с другом и проследовали в самолёт, где благополучно уснули и не слышали уже ничего до самой посадки.
Такси тормозит у обшарпанного отельчика и водитель стремительно лупит по газам, едва я вручаю ему двадцать баксов. Это, конечно, мало, но для того, чтобы отделаться от двух сумасшедших достаточно. Я врываюсь в отель, как яростный стройотряд, и немедленно начинаю орать про связь с белорусским или, в крайнем случае, российским консульством. Мальчик на рецепции к такому явно не готов и начинает что-то лепетать на своём. Потом выходит заспанный администратор.
— Что происходит?
— Сумасшедшие русские требуют связать их с консульством.
— С каким ещё консульством? Весь дипкорпус всех стран спешно убыл ещё в шесть вечера.
— А они только прибыли.
— Ну, так пусть катятся к чёрту, если не будут снимать номер.
— Извините! — кричу я, вклиниваясь в некую подобной этой милую беседу. — Неужели у вас в Багдаде не стоит американских, российских, курдских, турецких, хоть каких-нибудь войск, которые вернут нас домой?
Иракцы молчат.
— Тургистанцы хотя бы есть?
Работники ошеломлённо машут головой. Я пытаюсь сконцентрироваться. Я с девушкой заперт в Багдаде, что мне делать? Меня осеняет:
— Свяжитесь с аэропортом и спросите, когда следующий рейс на Минск.
Они радостно кивают. Всё-таки в гневе я страшен как бомбардировщик B-52. Могу в одиночку весь Ирак захватить. Снова начинается непонятное бормотанье. Я вот не могу понять, это у них язык такой или они тупо всё время друг на друга быкуют. Типо «ты мне машину помял»-«а ты мне лопату погнул»-«ты ещё вспомни, как я у тебя при Саддаме песка одолжил и не вернул». Наконец трубка обречённо звякает. Парень тревожно что-то бормочет администратору. Тот кивает и начинает на исковерканном английском переводить мне:
— Извините, пожалуйста, но все вылеты из аэропорта отменены. Ожидается удар иранских ВВС по некоторым объектам в городе и за его пределами, поэтому в Багдаде вводится чрезвычайное положение. Ничем не можем помочь. Вы будете снимать номер?
Я разражаюсь восемнадцатиэтажной отборной бранью, хотя и понимаю, что виноват в первую очередь я сам. Марина бледнеет и вдруг начинает реветь мне в ответ:
— Идиот! Ты куда нас привёз?! Как можно было взять билеты в самую опасную страну в мире? У нас там выборы, редакция, как мы теперь будем выбираться?!
Я вдруг резко успокаиваюсь и начинаю заунывно просить администратора связать нас хоть с кем-нибудь из военных, кто сможет помочь. Переправить хотя бы в Сирию или куда-нибудь, откуда летают самолёты в Беларусь. Я показываю ему деньги и с придыханием говорю «доллас, мэни долларс!». Администратор явно хочет спать или бежать в бомбоубежище, спасаясь от иранских ракет, но вид долларов его немного вдохновляет. Он срочно кому-то звонит и снова то ли начинает ругаться с места в карьер, то ли просто так разговаривает.
— Три «куска», — говорит он мне. — С охраной доставят в Дейр-эз-Зор. Там есть американцы, НАТО. 550 километров, мимо ИГИЛ.
— Стой-стой. Какой ещё к чёрту Дейр-эз-Зор? И у меня нету трёх кусков. Мне в Дамаск надо или на авиабазу Хмеймим.
Администратор отеля извлекает карту и долго, и нудно пересказывает мне географию Ближнего Востока, показывает, где Дамаск, где мы, а где Дейр-эз-Зор. Полтысячи километров по анклавам, контролируемым разными группировками. Я прошу доставить нас хотя бы до границы с Сирией в надежде, что сирийские пограничники сами передадут нас в Дамаск. Следует новая беседа и цена падает до двух кусков. Я отказываюсь от одного джипа с ДШК, и прайс летит к полутора тысячам. Это всё, что у нас есть, включая серёжки Марины и мой мобильный телефон.
Мы ждём. Я прошу ящик водки, на меня машут руками и взывают к Аллаху с просьбами о прекращении этого алкогольного беспредела. Я соглашаюсь на три бутылки. На восемь часов дороги должно хватить, а там у сирийцев попрошу. Глухо подкатывает облепленная грязью и глиной некогда белая «тойота» — любимый пикап Ближнего Востока. В кузове стоит парень с пулемётом, ещё двое с «калашами» выскакивают из кабины. Начинают что-то выяснять, но я уже немного воспринимаю месопотамский диалект арабского языка. Они говорят про «деньги против стульев».
Всю сумму я отказываюсь давать. Показываю, что половину сейчас, а оставшиеся 50% — на глазах у сирийских пограничников. Они как-то слишком быстро соглашаются, что должно было меня насторожить, но я разыгрываю перед Мариной тонкого знатока восточной культуры и приказываю паковаться. На Марину натягивают сари, меня заставляют скинуть лидские кроссовки и напялить сандалии. Затем облачают в выцветший френч времён министра аль-Саида и подсаживают в кузов. Над нами зловеще болтается ДШК и так близко я его вижу впервые.
Местные говорят нам в дорогу нечто среднее между «счастливого пути!» и «чтоб вас скорпионы в песках сожрали» и мы аккуратно начинаем пробираться по тёмным улочкам иракской столицы. Корица в воздухе смешана с песком, а порох с кориандром. Я пару раз чихаю, Марину начинает трясти от страха. Она вообще ни разу ни молодцом и уверена, что скоро станет одной из пяти жён местного шейха. Я ей напоминаю, что мы в нормальной демократической стране, фактически, протекторате самих США и потому бояться нечего. На первом же светофоре мы попадаем в микропробку и один иракец начинает обходит наш пикап. Вдруг взгляд его падает в мои бездонные зелёные глаза. Я не могу оторваться от гипнотизирующих чёрных очей и вдруг получаю плевок в лицо. Вот такое гостеприимство.
Мы медленно движемся по вечно шумным и запруженным улочкам Багдада. Я испытываю от нахождения в древнейшем городе человечества только страх. Мне хочется поскорее выехать на ведущую в Сирию дорогу и от страха я делаю ещё глоток водки. Спустя минут сорок или час, я не знаю, мы вырываемся на большак. Откуда-то со стороны Ирана медленно начинает новый день солнце. Я вижу его ещё ребёнком, но оно уже движется к нам. Одинокий джип минует блокпост (мы показываем паспорта, постовые слушают объяснения нашей охраны). «Тойота» бодро даёт по газам и мы устремляемся к Сирии.
Я обнимаю Марину и прижимаю к себе. Как же я люблю её в эту минуту! Кажется, тут вовсе не так страшно, как показывают американские телеканалы. Бескрайние пески из сказок про Аладдина мягко мерцают в рассветном свете. Пулемёт полязгивает заправленной лентой, стрелок тихонько напевает унылую мелодию и эта музыка Востока действует убаюкивающе и я закрываю глаза.
Внезапно пикап принимает вправо и останавливается. Я встревоженно поднимаюсь в кузове. Один из боевиков выскакивает из кабины и вывешивает хорошо знакомый мне по новостям флаг ИГ. Показывает, все, мол, «окей» и прыгает обратно. Мы трогаемся. Происходящее вокруг начинает источать запах скрытой угрозы. Мы с Мариной пьём водку и меня начинает укачивать. Я ложусь на дно кузова, «тойота» идёт на удивление мягко и меня почти не трясёт. Сизое небо пляшет над головой и я проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь я оттого, что мы остановились. До того, как выглянуть из кузова, я мысленно твержу себе, что это просто привал и всё хорошо. Солнце уже высоко и светит прямо в глаза, на небе ни облачка. Я приподнимаюсь на локте и выглядываю наружу. Позади и впереди нас стоит по аналогичной закамуфлированной грязью «тойоте». Нашу машину окружили неопределённого возраста бородачи с автоматами. У некоторых закрыты лица, но наверняка они тоже бородачи. Наши охранники курят, прислонившись к борту. Парня с ДШК сменил какой-то другой. А может это он и есть, все они на одно лицо. Все смотрят на нас.
— Верарюфром? — скороговоркой спрашивает могучий бородач.
Тут встрепенается Марина. Она испуганно вскрикивает и забивается в угол кузова, ближе к кабине.
— Рашн?
Я осматриваю их всех. Хотели бы убить — уже убили. Наверное, хотят снять казнь на видео.
— Беларус.
Они молчат. И тут раздаётся:
— Ну нафиг.
Я оборачиваюсь. В заросшем жиденькой русой щетиной бородаче трудно узнать кого-то из своих, но я выдыхаю:
— Лёха!
Если кто забыл или не понял, то в летучем отряде террористов оказался брат моей бывшей, Ирки. Бородачи что-то начинают спрашивать у Лёхи, он лениво отвечает.
— Что тут, чёрт возьми, происходит?
— Извини, бывший Иркин парень, но дела ваши плохи. Вас только что вот эти почтенные господа сдали игиловцам.
— Доллас! — внезапно тычет мне в лицо автоматом чувак из «нашего» пикапа. — Гив ми ол факин доллас!
Я достаю из кармана оставшиеся баксы, отдаю мобильный телефон и серёжки. Он выхватывает их у меня и отходит. Охранники, ехавшие с нами, пересаживаются в один из подъехавших джипов и срываются с места, направляясь в сторону Багдада. К нам в кузов запрыгивает Лёха и какой-то чёрный как смоль африканец, в кабину садятся ещё двое. Меня укладывают на дно пикапа, привязывают одну ногу к краю машины и связывают руки спереди. Мы трогаемся и продолжаем ехать вперёд. Пейзаж мрачнеет для меня с каждой секундой.
В плену
Я смотрю на Лёху. Он внешне спокоен, но я вижу, что его тоже нечто гложет. Он поглядывает назад и перекладывает автомат с колена на колено.
— Ты как здесь оказался, болезный?
Это спросил я и негр лишь вопросительно посмотрел на меня, но тут же упёрся взлядом в Марину. Лёха вздыхает:
— Я у них поначалу на удалёнке работал.
— Это как?
— Вёл две группы для русскоговорящих в соцсетях. Они хорошо платили на карточку, а потом перестали. Наверное, Интерпол счета перекрыл. Я тоже притормозил активность в сообществах. Они связались и говорят, слушай, приезжай в Турцию, мы тебе налом отдадим и распрощаемся. Я и приехал с рюкзаком вещей. Пришёл в условленное место на встречу с тем Адипом, с которым постоянно контактировал. Там — мешок на голову, избили, паспорт забрали. Переправили через границу в Сирию. Дали автомат, сказали, будешь с русскими общаться и стрелять если что. Я говорю — хрен вам. Они пригрозили, что кормить перестанут и в клетку с крокодилами бросят, которые тоже на диете. Так что теперь я игиловец и нет мне дороги назад.
— Подожди, как же нет? Ты же можешь нас освободить и вернуться победителем на родину?
— А как я объясню, что полгода тут с автоматом бегал?
— Да простят, ты что! За спасение двух белорусских граждан —кандидата в депутаты и видного редактора — все грехи спишут. Заодно и на выкупе государство сэкономит.
— Сомневаюсь, что вас будут выкупать. Наши переговоров с террористами не ведут, насколько я знаю.
У меня пересохло в горле.
— Да и они, знаешь, что делают? Выкуп берут, а потом всё равно в расход пускают. С голландцами так было и с двумя курдами. Они никого не щадят.
— Ты стреляешь-то нормально? Можешь два джипа этих уродов постелить? И, кстати, было бы неплохо, если бы один из членов семьи Примаковых искупил передо мной вину за измену их дочери Ирины Сергеевны. Ибо обиду я чувствую даже в раскалённой месопотамской пустыне.
— У нас есть связи. На самом верху, — вдруг произносит Марина.
Мы молчим. Пикапы шуршат по песку и громыхают на кочках. Я думаю, не идёт ли признание моей спутницы вразрез с тем, что мы задвигаем в предвыборных речах. Впрочем, я понимаю, что скоро никаких речей в принципе произносить не смогу, кроме предсмертных хрипов. Молодец, Марина. Правильно она его обрабатывает.
— Тебе гарантируют амнистию. Мы очень нужные люди на данном этапе жизни страны. За наше спасение тебе простят всё. Может, даже квартиру дадут. Уж я постараюсь.
— Пора возвращаться домой, старик. Тут, конечно, в апреле не в пример теплее, но и у нас уже весна в разгаре. В том числе и политическая.
— Я не знаю, — вздыхает Лёха.
Я продолжаю употреблять водку, лихорадочно соображая, как ещё можно уговорить брата бывшей спасти нас. Джипы мчатся к сирийской границе, и безнадёжное чёрное знамя с белым кругом посередине с каждым километром всё сильнее разбивает мои надежды. Нас даже не связывают и не напяливают непроницаемые пакеты. Это означает, что мы едем на верную смерть.
— Лёха, это твой последний шанс. Сам понимаешь, скоро русская и натовская авиация сравняют с землёй последний кишлак. Ты даже пикнуть не успеешь, как тебя ракета из беспилотника деинсталлирует на атомы. Потом найдут твоё заламинированное удостоверение бойца ИГИЛ и где-то за тысячи километров отсюда всплакнёт несравненная Татьяна Геннадьевна, хлопнет дверью хмурый Сергей и может быть пустит скупую девичью слезу по непутёвому брату моя дорогая Ирина…
— Заткнись! — подскакивает вдруг Лёха и с размаху бьёт меня по лицу прикладом. Я падаю на дно пикапа и тут же слышу встревоженный голос негра. Мне на лицо натягивают чёрный грязный пластиковый мешок (прости, Грета Тунберг, ибо не ведают, что творят). Слышу, как верещит Марина. Потом руки накрепко прихватывают верёвками.
Мы явно ещё не доезжаем до границы. Пикапы останавливаются и нас выгружают. Затем ведут куда-то недалёко сквозь гул голосов, грохот запускаемых двигателей и крики «аллаху акбар!». Временами раздаются одиночные автоматные очереди. Я начинаю говорить:
— Лёха, на себя мне, в общем-то, плевать. Но подумай, что бы ты испытывал, если бы на месте Марины оказалась твоя сестра. А это вполне могли быть мы вдвоём.
В ответ я получаю тычок в спину дубовым прикладом и иду дальше. Нас заводят в помещение и снимают мешки. Делает это какой-то незнакомый бородач. Лёха меня так и не услышал.
Мы осматриваемся. Наша камера находится в крепком сооружении из песчаника и глины с могучими решётками на окнах. За ними уже начинает вечереть. Это значит, что мы не доехали до границы считанные километры. Обидно. Не думал я, что моя беспорядочная жизнь закончится утренним обезглавливанием перед японскими кинокамерами. Вообще всё как-то тупо получилось. В это время мы должны были голышом купаться в Персидском заливе, а теперь сидим тут и мысленно прощаемся. Хуже всего, что отобрали водку. Слабо представляю, как мы разойдёмся не попрощавшись.
Вечером приносят кукурузную похлёбку. Я через силу ем — жутко проголодался, а желудок обожжён спиртом. Ночь наступает резко и бесшумно. Всё вокруг стихает и умолкают бесконечные арабские разговоры. Мы лежим, обнявшись. Я не понимаю, что происходит с Мариной. Она не истерит, не плачет, просто смотрит в одну точку, где-то в зарешёченном окне. Это добивает меня ещё сильнее.
Ночью снаружи раздаётся глухой стук. Затем дверь раскрывается и входит бесшумный силуэт, словно джинн из древних легенд. Марина приглушённо всхлипывает, я зажимаю ей рот рукой. Силуэт подносит палец к губам и показывает следовать за ним. Мы тихо встаём. Идём мимо шатров, прикрытых маскировочными сетками пулемётных точек, бесконечных бочек с топливом и расставленных в случайном порядке «тойот». Джинн ведёт нас за насыпь. Здесь тоже притаился пикап, на этот раз, по-моему, «ниссан». Мы тихонько залазим в кабину. Машина медленно трогается и в объезд следует на дорогу.
На трассе водитель даёт по газам. Лёха (а за рулём именно он) кричит нам:
— Меньше восьмидесяти километров до границы! Туда уже не сунутся. Думаю, проскочим. Сейчас все спят и вообще в лагере на удивление тихо.
Вспышка прорезает ночное небо. Я резко оборачиваюсь. Весь лагерь за нашей спиной тонет в огне. Клубы дыма пожирают его и не позволяют высунуться ни одной несчастной душе. Тут же долетает звуковой удар. Пикап, который уже прилично отъехал, слегка ведёт по дороге. Затем следуют ещё несколько вспышек. Внезапно разрывы доносятся за нашей спиной, а затем дорогу перед нами полосует хлёсткая очередь из очень крупнокалиберного пулемёта. Я так подозреваю, залп по нам дало не что-нибудь, а самолёт AC-130А или подобное чудище. Но, конечно, не в интересах такой махины гонятся за одиноким пикапом, который вроде как выехал с базы террористов раньше.
Ближе к сирийским блокпостам мы сбавляем ход. Вывешиваем запасённый Лёхой белый флаг и медленно движемся с полностью включёнными фарами, в том числе и теми, что на крыше. Нам кричат остановиться, наведя крупнокалиберные орудия, автоматы и пушки. Среди проверяющих оказывается русский контрактник Ярослав. Он осматривает наши паспорта, которые Лёха выкрал перед побегом и бросает короткое «Разберёмся». Нам снова связывают руки и уводят в импровизированный штаб.
— Ну, рассказывай
— Чего рассказывать?
— Что гражданин Беларуси делает в зоне боевых действий на границе Ирака и Сирии?
— Тут понимаете, какая штука… — я по возможности кратко излагаю свои пьяные перипетии.
Двое военных, чьи лица скрыты балаклавами, молча слушают. К ним подходит третий и подаёт какой-то листок.
— Ты что, совсем е...нутый?
— Не понял.
— Ты двигался в игиловском пикапе со стороны Ирака. Тебя вёз разыскиваемый Интерполом Алексей Примаков, твой соотечественник. А ты «Мухабарате» собрался этот бред про Бахрейн рассказывать?
— Какой мухе?
— Издеваешься, щенок?! — сзади меня лупят по уху крепкой пятернёй.
Один из военных вкрадчиво начинает говорить:
— Признайся, что вы свалили с игиловской базы, которую наши доблестные Су-24 разнесли на волосатые щепки, и двинули к своим бородатым дружкам в Сирию. Хотели проскочить, да не вышло.
— Вы чего, мужики, какой ИГИЛ, мы с коллегой в Бахрейн летели. Да вы историю в телефоне посмотрите! Я только вчера сюда легально прилетел.
Военные крутят в руках мой смартфон.
— Подготовился, значит? Хорош!
— Да вы в Минск позвоните, я кандидат в депутаты, у меня выборы через месяц, на хрен мне ваш ИГИЛ сдался?
Вояки перешёптываются. Один из них вдруг резко произносит что-то на арабском. Я молча смотрю на них.
— Ты что, не понял, что тебе сказали?
— Да для меня эти гортанные звуки все как один.
Мне опять «дают ляпаса» по ушам.
— Слушайте, мы к вам ехали за защитой…
— Откуда?! Откуда ехали?
— Я же говорю, из Багдада. Нас действительно сдали игиловцам, но тут я Лёху встретил.
— Вот прямо-таки случайно на выезде из Багдада и встретил?
— Ну, мужики, ну рояль в кустах, ну плохой сюжет для книги, ну бывает такое. Вы же видите — ни бороды, ни Корана, ни оружия у меня нет. У меня вся история в телефоне забита политическими новостями, а в переписках только указания о том, какую фотку в соцсети сегодня запостить. И наберите в Минск, на «Знамяньюс», там вам быстро всё объяснят, нас наверняка ищут.
— Ладно, выводи его.
Мне снова надевают на голову вонючий мешок и выволакивают на улицу. Бьют по коленкам сзади и роняют на землю. Как же это нелепо! Закончить свою жизнь от пули ребят из антитеррора за тысячи километров от дома только потому, что ты невнятно произнёс название пункта назначения. Don`t stop to die.
За спиной резко что-то щёлкает.
— Осечка, повезло тебе. Давай, последний шанс на признание.
— Мужики, я в Бахрейн летел.
Повисает тишина. Слышно, как несколько бойцов перешёптываются. Меня резко поднимают с колен и стягивают мешок с головы. Яркое, хотя и бледно-уставшее от войны, сирийское солнце заглядывает мне в глаза. Военные хлопают меня по плечам и ведут обратно в помещение.
— Ну ты, парень, кремень! У вас в Беларуси все такие? Не дрогнул даже. Вот так ошибка, попади ты к «Мухабарате» уже бы гнил, пируя с мухами.
— Со мной девушка была. Где она?
Приводят трясущуюся Марину. Мы обнимаемся, а солдаты аплодируют нам и советуют немедленно двигать в Эль-Камышлы, на военную базу. Оттуда обещают переправить в Турцию, а потом домой, в Минск. Мы улыбаемся через силу и не разжимаем объятий. Я прошу выпить, мне приносят «Смирнофф» и я радостно поднимаю рюмку за здоровье всех.
На нас шикает какой-то сержант. По трескучей рации кто-то восторженно орёт на суахили и повторяет знакомое всему миру имя. Мы ждём перевода. Солдатик дослушивает до конца и обводит нас разгорячённым взглядом.
— Убили, мужики. Аль-Багдади ликвидировали сегодня ночью.
Мы начинаем орать как сумасшедшие.