Не должен был выжить, да ошибка вышла — живуч. До пяти лет дотянул в приёмнике, а потом — чудо. Приехали чужие люди, увезли с собой. С горящею верою пришли. Пришли оттого, что не было им полноты. Любовью сгорали сердца их, ибо нет невозможного для любви. Да и как не взять? Других, хорошеньких и здоровеньких разберут, а его? Да и то, не допускали и мысли: ребёнок, дитя, святое, грех и говорить. Няньки смотрели на них с сожалением, приютский врач опускал глаза. Да что ей! Он теперь её — дорогу! Одели, завернули, понесли. В аэропорт. Путь не близкий, полсвета пролетели за подвигом своим. В самолёте он и впился в неё в первый раз всем своим до-собранным ещё существом. Разжать мелкие молочные зубки сумел по счастью летевший с ними медик, но след от крещения любовью остался навсегда.
Шрамы, раны, швы, царапины. Бедный малыш! Одиннадцать операций только чтобы собрать его воедино. Ещё почти столько же, чтобы он встал с земли. Да заячья губа, да волчья пасть. Радости сколько было: пошёл, руками овладел, говорить начал! Первые шаги, первые слова — все ей, ей одной. «Выздоровею, убью», шипел он ей на свеже-выученном английском, сжимая её пухлую руку в своей натренированной в ползучем состоянии кожаной лапке перед очередной анестезией. Озлобление росло в нём вместе со сраставшимися костями и наливающимися юной силой мускулами, и он сладостно мстил ей за каждую её победу над его недугами. Теперь он охотился за ней с кошачьими терпением и любопытством, часами просиживая в засаде в коридоре или прихожей, и просчитывая максимальный эффект внезапного нападения. Его неразработанные пальцы не позволяли ему пока воспользоваться бензином и спичками, но у любви нет преград, и он подождёт.
А что? Он никого ни о чём не просил. Но встав, он увидел тех, кто не ползал, тех, кто не родился у филиппинской малолетней проститутки, кто не был выброшен в перевязанном тугим, разрезавшим младенческое тело узлом пластиковом мешке на городскую свалку, чтобы быть, к своему, а теперь и их несчастью, найденным глупым сердобольным помоечным завсегдатаем.
Он никогда не жил без боли, боль и жестокость составляли саму жизнь его, а вот лжи он не знал. Дома, в приюте, с ним не церемонились и выживать назло всем давно вошло в привычку. Волочась по грязным полам приюта, он был свободнее их всех, пока его не сгребли эти тупицы, объявившие себя его родителями. И теперь, это пусть его красавчик брат разыгрывает семейную идиллию, а его, Луиса, не купишь. Он — помёт потной клоаки Манилы, последыш грязнейшей из похотей, неумертвимый шмат бессмысленно материализовавшейся плоти, им не дастся!