Второй таран
1.
Лодку они утопили, когда возвращались с девятнадцатого кордона. Под вечер. На кордон-то ездили за грибами да ягодами. А на него, на кордон этот, только на лодке через озеро. Вот на «казанке» под мотором и пошли. Вчетвером, значит: Иван Иванович Харитонов пятидесяти двух лет – зоотехник с молокозавода, старик Семёнов Фёдор со старухою своей, с Никитичной, да Неверов Александр Иванович, учитель химии из школы поселковой. Ну, за грибами-то Иван и Неверов – им что есть ягода, что нет, они на ягоду не падкие. За ягодой Семёновы охотились. Они упёртые. Им всегда всего мало. Много брусники собрали – горбовик набили доверху и так, по ведру на руки. Совком брали, или как у нас его называют – комбайном. Старуха-то потом платками вёдра обвязала, чтобы ни одна ягодка не просыпалась, и никого, чтобы помочь, к вёдрам не подпускала – чтобы, значит, не дай Бог чего! Та ещё старушенция.
Ну, вот по сумеркам-то со всей дури, на скорости, на топляк и налетели! Как только не убились?! Швырнуло-то их вперёд сильно, друг на друга: руки-ноги, рёбра, морды – всё порасшибали! – но за борт никто не вывалился. Видать, молился кто за них.
Бревно распахало правый борт лодки от носа до кормы. Что тебе айсберг! Лодку вода стала заполнять фонтаном! Мотор при ударе заглох и отказывался заводиться. Старики Семёновы кинулись ковшами выгребать воду, Харитонов с Неверовым налегли на вёсла. И всё одно не хватило им метров четырёх дотянуть до ближайшего острова – «казанка» камнем пошла на дно. Благо уже мелко было – по грудь.
Полвечера из воды барахло доставали. Даже мотор умудрились на берег выволочь. Бабка Семёнова добычу свою, ягоду, в целости сохранила. Горбовику-то что будет, а вот на вёдра она не зря поверх платки вязала. Ни ягодки не пропало!
Мужики и тут посмеялись, мол, ты Никитична бруснику ещё до дома не довезла, а она уже у тебя мочёная. Смех смехом, а и сами вымокли напрочь – нитки сухой не осталось. Смех-то этот со страху, нервический…
Кое-как костерок запалили – сушиться да и обогреться. Да и проголодались за день-то. А провизию, что из дома брали, ещё в тайге в обед оприходовали, ничего не оставили – думали ж дома ужинать…
Пока все округ костра гоношились – одежонку пытались просушить, Иван Харитонов из кармашка своего рюкзака мешочек с мукой в целлофан завёрнутый (всегда в тайгу на крайний случай таскает) выудил, да соль в баночке из-под фотоплёнки – вот с того богатства и сообразил что-то на затируху похожее. Обвалял мокрые руки в муке, пообтёр ладонь о ладонь до окатышей, да те окатыши и в котелок с кипятком! Тут ведь главное не еда – кипяток главное.
Под невесёлый разговор да рассуждения похлёбка поспела быстро. Иван Иванович достал из мокрого рюкзака две алюминиевые миски да две литровые мятые кружки (запасливый!), для проформы прошёлся по ним полотенечком. Разлил варево:
- Подгребайте к столу, славяне. Горяченького похлебаем…
Неверов, брезгливо отхлебнув с ложки глоток непонятной мутной жижи, недовольно проворчал:
- Тьфу, гадость какая! Мог бы для вкуса и травы какой добавить, чесночку-дичка что ли покрошить, а то сварил бурду – бодяга бодягой...
- А чем тебе бодяга не угодила, пузырь надутый? Хорошо пропаренная бодяга очень даже полезна, сила в ней лечебная, если ею мазаться и внутрь не принимать – Никитична, старуха Семёнова, скрипуче рассмеялась. Ну, чисто Баба-яга!
Мужик её, Фёдор, вкусив пару ложек, тоже загундел:
- Соли трохи не хватает…
Но полностью фразу закончить не успел – Иван Иванович взорвался:
- Гурманы заплесневелые! Дома выбирать будете! А здесь жрите, что дают! А нет – так сам всё съем или лягушкам вывалю!
На что Неверов резонно заметил:
- Лягушки горячего не едят – это раз. Второе – лягушек гадостью травить не дам. Третье – какие тебе сейчас лягушки? Осень - спят они давно.
Иван Иванович обиженно буркнул:
- Грамотный выискался. Ешь, не привередничай.
Вкусы вкусами, а похлёбку вылакали враз – в такой сырости любое горячее, что лекарство. Чуток согрелись. Тепло разлилось по телу, стало потягивать в сон.
- Чего посуду побросали – я что ли за вас её мыть буду?!
- Ну и зануда же ты, Иван. Тебе бы дежурным прапорщиком по столовой служить. Дай хоть пища уляжется, тогда и помоем, – Неверов прикрыл глаза и привалился спиною к ближайшему пню. От плохо просушенной робы поднимался пар…
С неба, забитого серыми облаками, стал накрапывать мелкий дождь. Иван Иванович зябко передёрнул плечами.
- Слышь, Фёдор Ипатич, лапника бы наломать, шалашик соорудить – ночь нынче долгой будет. Пошли, посветишь мне. А ты, - Иван обернулся к Неверову, – иди сушняк собирай, костёр прогорает.
Неверов, не открывая глаз, попытался пошутить:
- Я с водоплавающими дела не имею…
Никто не засмеялся. Шутка не прошла. Неверов встал и, почти не открывая глаз, побрёл вдоль кромки воды – сушняк собирать. Долго в темноте слышалось его брюзжание:
- Командуют тут всякие…
2.
Ночь прошла маетно – сквозь лапник над головой просачивался дождь, приходилось то отодвигаться друг от друга, чтобы уйти от воды, то отползать от костра, когда он разгорался от свежеподкинутого в него сушняка. А затем вновь сползаться друг к другу, когда костёр прогорал…
Какой тут сон, так, тягомотина одна...
Но всё проходит – худенькое заморенное солнце проглянуло сквозь марево низкого неба. Да ненадолго – набежавшие с севера иссиня-черные тучи быстро занавесили его собой. И на продрогших измученных людей неожиданно крупными хлопьями повалил снег. Первый.
Чем дольше сыпал снег, тем призрачнее становилась надежда, что скоро их найдут. Что найдут – они не сомневались, но что скоро…
На девятнадцатый кордон за грибами, а в основном, за ягодой лодки сновали часто. До десятка в день. Но это по хорошей погоде. А какой леший в снег попрётся?!
Когда вчерашним вечером мокрые да перепуганные лесовики на берег выползали, задача была одна – дождаться утра. Утром дымом костра ли, криком ли подзывать к острову проплывающих – телефоны-то всё одно здесь не берут, а теперь…?
Одна надежда и остаётся, что родные спохватятся, да на работе озаботятся…
Остров на озере не один, но этот, первый от кордона, самый крупный. В народе его Камнем называют. Так и говорят – как мимо Камня пройдёшь, тут почитай и кордон. Не мимо острова – мимо Камня. И всем понятно – об острове разговор. Если сверху на него смотреть – на каплю похож. Северная его оконечность широкая, ровная и лесистая, южная – узкая, с упирающимися в небо высокими скальными останцами. К тем останцам компания и перебазировалась. Там кусок скалы когда-то от вершины откололся да у подножья-то шалашиком и встал. В тот шалашик утопленцы и переселились. Сквозной-то проход, что с севера, сосновым лапником заложили, чтобы не дуло, а второй загораживать не стали – из него хорошо озеро просматривалось.
У открытого входа запалили два костра.
Пока в каменный закуток перебирались да обустраивались, никто и не заметил, когда бабке Семёновой поплохело. А когда почуяли, бабка уж совсем без сил была - глаза её, и так уж давно выцветшие, совсем помутнели, слезились, морщенные щёки горели чахоточным огнём, грудь разрывало кашлем. Обустроили старухе лежанку из лапника между костром и скалой – огонь-то стену прогревал, а стена бабке тепло отдавала…
А тут и заряд снежный кончился, небо прояснело. Ветер затих. Потеплело.
Мужики отгребли снег от входа, натаскали брёвен да валежника для костров, чаёк с брусникой и брусничным листом в двух котелках соорудили. Наладились было взваром согреться, тут Никитична позвала Ивана:
- Вань, слышь, что ль, подойди, Вань…
Харитонов подошёл к тяжело дышащей старухе, поднёс к её губам кружку с чаем, бабка сделала глоток и отрицательно покачала головой – не хочу.
- Вань, ты это, мому-то скажи, пусть сильно на меня не матюкается, из-за его мату архангелы меня к себе не допускают...
- Какие, на хрен, архангелы, Никитична? Рано тебе ещё к архангелом-то, вот они тебя и не пускают. Не в срок лезешь! А если и впрямь из-за мата – так я скажу старому, пусть шибче тебя чихвостит – чтобы раньше времени никуда не собиралась. Удумала – к архангелам! А кто внукам варенье варить будет? Чай пей – он пользительный, на листе брусничном…
- Да не тороплюсь я, Вань, не тороплюсь. Поторапливают…
Иван снова поднёс кружку к пересохшим бабкиным губам. Теперь бабка не упиралась – в два захода кружку выпростала.
- Не боись, Никитична, не помрёшь, вытащим.
- Да я и не боюсь – чего бояться-то? – я же не узнаю, что померла. Это вы ахать да охать округ меня будете, это вам заботушка…
- Вот и не дури, держись, не доставляй нам такой заботушки…
Подошёл с охапкой свежего лапника Неверов. Подложил ветки под спину старухе:
- Не о том думаешь, Галина Никитична. Ты лучше прикинь, не специально ли Иван бревно-то протаранил? Ему ведь не впервой. Он тут у нас в школе выступал, рассказывал, когда на флоте служил – американцев в Чёрном море на своём корабле таранил. Ей-богу, не брешу!
Иван Иванович хмыкнул – по большому счёту Неверов ведь ничего и не придумал, действительно был уже таран в его жизни, в восемьдесят восьмом году, когда он служил матросом на сторожевике «Беззаветный» - тогда американцы совсем страх потеряли, ходили в наших территориальных водах, как у себя дома. Ну и доходились – догнал «Беззаветный» их крейсер «Йорктаун», предупредил по-хорошему, по связи, чтобы сваливали из наших вод, те не послушались – ну и навалился наш сторожевик на их борт на полном ходу. Пока американцы очухивались – ещё раз прошёлся по всему их борту, сшибая леера, якоря и ракетные установки. Попытались было на крейсере вертолёты поднять – тут наши «двадцать четвёртые» прилетели. Так и ушёл американец с помятыми боками из наших вод домой раны зализывать. С тех пор о нарушениях границы на море и не слышно.
Харитонов мысленно улыбнулся – а что? – приятно вспоминать!
Так гордость душу и распирает. Не каждому повезло в таком деле участвовать…
Старик Семёнов издали, от костра, прислушивающийся к разговору, обернулся к Ивану:
- Правда, что ль, Иван, про америкосов-то…? Прям так в борт и саданули…?
Иван Иванович качнул головой:
- Так и саданули…
- Иди ты! А ежили б потонули…? Море же всё же, глубоко ж там…
- Да туда им и дорога, хамить не будут.
- Да я не об их, я об вас, о матросиках. Страшно ведь, небось, было…?
- Да нет, не было страха – злость была – ходят по нашим морям и над нами же насмехаются, в душе горело, так хотелось им морду начистить. Техника у них – да, прекрасная, а вот вояки они – так себе, слабы в коленках. Они после тарана хотели вертолёты в воздух поднять, уже из ангаров их выкатили – наш командир по громкой связи объявил им, чтобы даже и не мечтали – что посшибаем их всех к едрене фене и ничего нам за это не будет – мы дома. Америкосы и успокоились, ну, вроде чего с идиотами связываться? Ну, а как наши самолёты прилетели, так сразу эти вояки и рванули в нейтральные воды – правильно рассудили, что их героизм против нашего идиотизма – ничто! Так что нет, не было страшно. Командиру, правда, досталось – год по инстанциям таскали – то ли посадить, то ли наградить. Вот тут уж мы за него боялись…
- И что с ним, обошлись-то как…?
- Через год наградили орденом и на флагманский крейсер, на «Москву», капитаном поставили.
- Да-а, хороший, видно, мужик был. Внука моего, старшенького, Володьку, под его б начало. Глядишь, тоже б человеком стал…
Из лапника подала голос Никитична:
- Чего уж ты, Фёдор, Володьку-то хаешь? Молодой он ещё – набегается – остепенится… Когда ж человеку-то куролесить, как не по молодости…?
Харитонов в стариковский разговор влезать не стал, разговор этот у Семёновых давнишний, внук Володька – тема больная, но мысленно согласился с Фёдором Ипатьичем – внуку их очень бы не помешал хороший командир. Да командир пожёстче! Уж больно своенравный и хулиганистый старший внук у Семёновых. Многие в деревне с радостью видели бы Володьку в армии, а кто и в тюрьме…
Деревня не город, где никто никого не знает, в деревне все и всё на виду: кто родился, крестился, преставился, у кого руки к месту приделаны, у кого видимость одна; у кого голова на месте, у кого только поесть в неё… Так что о подвигах семёновского внука наслышаны все, да и не только в деревне, в районе тоже. Володька парень рослый, сильный, как говорят на селе – видный, но вот в армию его не взяли – чего-то там неправильное в его организме врачи нашли: то ли сколиоз, то ли плоскостопие. Ох, и озлился парень – и так характер не подарок был, а тут совсем от рук отбился! Сильно старики за него переживают – не дай Бог чего!
Да только ли семёновский внук нынче такой? Все желают своею жизнью жить, на свои грабли наступать. И ответ у молодых всегда один – не мельтешите, старичьё, под ногами. Пожили – отойдите в сторону, свет не застите. А того, глупые, не понимают, что шишки, по молодости набитые, к старости дикой болью да душевными страданиями прорастают, да так, что ни днём, ни ночью покоя нет…
3.
Неверов до этого меланхолично подкидывавший сушняк в костёр, вдруг резко встал и поднял руку – вроде как – помолчите все! Все и замолкли, навострив уши. Точно, где-то ещё очень далеко тарахтел лодочный мотор. Как по команде, кинулись утопленцы костры мокрыми ветками заваливать, чтобы дым погуще, чтобы, значит, издалека его видно было. Харитонов же снял с себя оранжевый спасжилет и полез на останец – семафорить…
Минут через десять стало видно и лодку. Выскочила она неожиданно из-за маленького острова и, слегка клюя носом на небольшой волне, понеслась прямо на дым…
И буквально через пару минут, гремя днищем по озёрным окатышам, влетела почти на треть корпуса на остров.
Володька, внук семёновский, заглушил мотор и выскочил на берег:
- Живы?!
Фёдор Семёнов обнял внука:
- Живы, Володька, живы. Ты-то как об нас догадался…?
- Пришёл утром, а вас и дома нет, когда такое бывало?! А где бабушка?
Фёдор Ипатьевич махнул рукой в кучу лапника:
- Там…
- ?!
- Да жива твоя бабка, жива, чего сразу глаза вытаращил? – приболела шибко, к врачу надо. Промокли вчера сильно, чай, не семнадцать лет…
Володька, не дослушав деда, кинулся разгребать лапник:
- Бабуль, это я, Вовка, ты как там? – худо…?
Никитична, едва видимая среди веток, чуть шевеля пересохшими губами, выдавила:
- Худо, внучек, холодно…
Вовка скинул куртку, стащил через голову свой крупной вязки свитер и закутал в него старуху. Свитер с внукова плеча для бабки был что платье – до колен. Затем запеленал её курткой.
- Потерпи, бабуль, потерпи. Сейчас я тебя в лодку и к врачам. Не-е, не к нашим, мы с тобой сразу – в город. Ты только потерпи…
- Я потерплю, Володя, потерплю, не беспокойся, хороший мой…
Внук перенёс Никитичну в лодку. Обернулся:
- Слышь, дядь Вань, вы тут поробинзоньте ещё чуток – я сейчас не в деревню – в город, а там мужиков за вами отправлю. Без обид…
- Какие обиды, деда захвати…
- Дед, чего стоишь? – давай, быстро в лодку! Да брось ты свои вёдра – никуда они не денутся! Мужики привезут…
Иван с Неверовым оттолкнули лодку от берега. Ревя мотором, она скрылась за островом…
И как-то сразу стало до звона тихо. Потрескивал, стреляя искрами, костёр, капли тающего снега с лёгким шуршанием скатывались с листьев и веток.
Харитонов из плохо просушенной пачки «Примы» достал пару сигарет и вытряс из них табак в газетный обрывок. Соорудил самокрутку. Закурил. На вопрос Неверова:
- Зачем? Ты же не куришь…?
Отмахнулся:
- От нервов…
- Слышь, Иван, я что думаю, Володьку-то Семёнова как только не ругают, а он бабку свою смотри, как любит, позавидовать можно. А вроде за что? Характер-то у неё ох и не ангельский. Вообще, можно сказать, склочный – а он всё бабуля, бабуля… Ради неё в одной футболке по такой погоде через всё озеро попёр. Да и вообще, стариков искать, не дожидаясь никого, кинулся. Вот те и раздолбай, вот те и хулиган…
- Ну да, ну да… Характеры у них… Только я что-то ангелов-то в своей жизни не встречал. И мы с тобой – не ангелы. Так, что – не нам кого-то судить. В своей бы жизни разобраться… Правильные, они вон – на трибунах, а мы на земле…
Неверов покивал головой:
- Да-а, жизнь…
- А что, жизнь? Жизнь - понятие философское, эфемерное…
- Эт, вряд ли – скажешь тоже – эфемерное. Вроде как есть, и вроде как нет. Философ…
Ветер гнал по озеру барашки волн. Облака то наплывали на солнце, то открывали его. При солнце лес начинал дрожать золотой взвесью, переливаться багрянцем и янтарём, под тенью же облаков его словно трогала ржа…
На душе было тихо и спокойно. Время неизвестности закончилось. Пришло время ожидания.
Правда, какое из тех времён лучше – кто его знает…