Социалистический мираж
Вряд ли его детская память действительно сохранила всё то, что много лет спустя он увидел на всем известных фотографиях Большого Запорожья. И серую дугу днепровской плотины – бетонный гребень, безжалостно впившийся в пенные седые пасмы реки. И уходящую к горизонту промышленную площадку, на которой, рядом с коробками цехов и высоченными, упирающимися в дымные облака трубами, безустанно копошащиеся муравьи-строители возводили что-то еще более грандиозное. И убогие землянки этих строителей. И заметенные снегом дощатые бараки рабочих поселков. И аккуратные палисадники пряничных домиков заморских инженеров. И конечно, осязаемый социалистический мираж: растущие в голой степи у речной излучины многоэтажные каменные остовы широких улиц грядущего города-сада.
Коммунистический рай
Зато Одессу, куда его отца, партийца, героя гражданской войны, награжденного за храбрость Реввоенсоветом республики именным оружием, днепростроевца и ответственного редактора газеты «Червоное Запорожье», перевели заведовать отделом в местный горком, Валик запомнил. По-детски выборочно, но ярко.
Вот многоэтажный дом в самом центре города неподалеку от площади Красной Армии с чудом уцелевшим бронзовым памятником какому-то бывшему светлейшему князю и генерал-губернатору, что недоуменно застыл с фельдмаршальским жезлом в руках. Вот просторная квартира, где в рабочем кабинете вместе с отцом частенько подолгу чаёвничали товарищи-партийцы – Станислав Викентьевич и Павел Петрович. Вот замечательная книжка «Мои звери», которую подарил гостивший у них в доме милый седой старик, просивший называть его дедушкой, создатель известного всей стране театра живого уголка. Вот на стене большая географическая карта далекой страны на самом южном и западном полуострове континента, омываемого океаном и морем с диковинным средиземным названием.
На карте, согласно тревожным сообщениям ежедневных газет, отец вместе с мамой красными и синими и флажками отмечают передвижение боевых порядков отчаянно воюющих между собой республиканцев и фалангистов. Вот летняя дача. И мама, юная улыбчивая красавица, с которой отец ещё в днепростроевско-редакторские времена познакомился то ли в Запорожье, то ли в Токмаке, мотаясь по бесчисленным рабочим командировками, собирает снедь на праздничный стол, когда по выходным приезжает отец на черном авто с откидным верхом. Вот его рисунки на страницах уже прочитанной азбуки. А вот и он сам, Валик Тульский, специально, лишь для фото, усаженный за руль этого угловатого легкового ГАЗ-А.
Советские будни
За отцом пришли ночью. Тогда так было принято. Все об этом знали и уже не удивлялись. К полуночи во двор по-воровски, крадучись, въезжали «эмки» – крытые «черные Маруси». Вооруженных людей с краповыми петлицами в мягко поскрипывающих хромовых сапогах вели в названный адрес дворник и управдом, будущие понятые при аресте и обыске, порой тянувшемся до рассвета. А к утру, если из квартиры забирали всех жильцов, они же лепили на двери бумажные полосы с чернильными печатями.
После обыска старший, от которого исходил до одури сильный запах «тройного» одеколона, на вопрос матери, как узнать о дальнейшей судьбе арестованного, хмуро предложил с утра явиться в Управление на Энгельса, там, дескать, все что потребуется, сообщат.
В прокуренном кабинете моложавый чернявый лейтенант госбезопасности с залихватским чубом и маузером на рыжем ремне в деревянной кобуре лишь мельком заглянул в лежавшие перед ним бумаги.
«Ты, Бронислава Владиславовна, о муже забудь. И о себе не думай. Всё ведь сама понимаешь, – сказал он негромко, не отрывая от растерянного лица матери взгляда круглых пронзительных глаз. – Сына попробуй спасти. Отправь, что ли, к родственникам. Куда – знать не хочу, главное – подальше. Слово даю – искать не будут, не дам хода делу. И помни: времени у тебя в обрез – всего-то пара-тройка дней».
Жить в Мелитополе и возле…
Он мало понимал в то время, что произошло. Почему вдруг оказался у тетки в Мелитополе. И главное – куда делись родители. Много позже, тетя Яна, прижимая его к себе, наверное, для того, чтобы он не видел ее заплаканных глаз, глухо объяснила, что отец его погиб, а мать сошла с ума и находится в закрытой лечебнице.
Теперь он понимает – это была ложь во спасение: даже заикнуться, а не то, что обсуждать произошедшее было нельзя. Надо было молчать. Даже ему, ребенку. Молчать и никому об этом не говорить. Особенно на улице или в разговорах с чужими малознакомыми людьми. Любые упоминания о репрессиях или выяснения судеб репрессированных могли закончиться самым печальным образом.
Яна Владиславовна, заменившая ему мать, была добрейшим человеком. Как и ее муж – Филипп Ефимович Сальчук или попросту – дядя Филя. Жили Сальчуки скромно. Снимали на окраине квартирку с земляными полами и печным отоплением в маленьком доме. Но удивительно – на уныние, скуку или переживания, казалось, времени у них просто не хватало.
Дядя Филя работал слесарем в гараже, играл в любительском театре, а еще дома по вечерам (как Валику это нравилось!) они с тетей Яной замечательно пели на два голоса украинские песни. Валентин Ефимович уже семь десятков лет не живет в Украине, а вот попроси, хоть спросонья, напеть «Дивлюсь я на небо…», «Ніч яка місячна…» и «Закувала та сива зозуля» – не собьётся и слов не перепутает.
Зимовал Валик в городе, а всю весну, лето и даже осень до первых заморозков проводил у деда – Владислава Антоновича Тржцинского в лесничестве. Дед был одинок. Жена рано умерла, оставив его вдовцом. Единственный сын сгинул в гражданскую. Из восьми дочерей, мужниных жен, отрезанных ломтей, которых разбросало по свету, поблизости обреталась лишь Яна. А потому её приемный сын, смышленый мальчуган, да к тому же родной внук, пришелся деду ко двору.
У деда Владислава были лошади, две коровы, несколько свиней и два десятка кур. Был огород и сад. Коровы давали с избытком молока, а потому имелись сепаратор и маслобойка. Хмурая и малоразговорчивая бабка-домоправительница помогала хозяину вести хозяйство. Вся тяжесть ведения хозяйства ложилась, конечно, на неё, но и Валика, городского ребенка, приобщали к крестьянскому труду. Приходилось чистить конюшню и пасти коров, сажать картошку и собирать урожай. А уж нарубить дров или сходить по воду – считалось повседневной мелочью.
Хотя временами он страшно тосковал по матери, жизнь была необычайно интересной, ведь лесничество – это был настоящий райский уголок. Перед домом, в котором родилась мама и ее сестры, была громадная клумба, засаженная розами. Чуть поодаль – густые аллеи сосен, голубых елей, пирамидальных туй, дубов, шелковицы, волошского ореха и разнообразных декоративных деревьев, которые Валик больше нигде не встречал. Живые, специально устроенные изгороди, на которых росли яблоки, обрамляли виноградники и сады, где в изобилии собирали черешню и персики. И конечно, был огромный питомник, где по всем правилам науки, под руководством деда, непререкаемого авторитета в вопросах лесоводства, лауреата и медалиста ещё дореволюционных парижских выставок за проекты садово-парковых ландшафтов, выращивались саженцы.
Дед был не робкого десятка. Не мудрено – физически крепкий, суровый человек, заядлый охотник. Он мог, не теряя рассудка, хорошо выпить, и не боялся, казалось, после всех потерь, ни чёрта, ни властей. Однако, именно он сказал дочери летом сорок первого, когда стало ясно, что Красная Армия город не удержит: «Уезжай, доченька! И мальца увози. С него, бедолаги, за отца-еврея ответ. Свои не сгноили – немец добьёт. И тебя с ним заодно».
Эвакуанты
Только ставшая привычной жизнь вновь сломалась. Дядю Филю забрали на фронт, а Валик с тетушкой собрали нехитрые пожитки и, разделив с еще одним семейством бричку, запряженную усталой лошадью, отправились в эвакуацию. К Хеле, сестре Яны. В Ростов.
Ехали под гул отдаленной канонады вместе с отступающими войсками, видели обезлюдевшие села с мычащими не доеными коровами и не убранными садами, прятались под бричку от пролетающих в небе самолетов, но за две недели добрались до Ростова.
В городе было уже неспокойно. В магазинных очередях шептались о приближающихся немцах, все чаще звучала сирена воздушной тревоги, а жители поселка Ростсельмаша, где жила сестра Яны, прятались от авианалетов в окопах-щелях, вырытых во дворах пятиэтажек.
И вновь, пешком, на попутных повозках, в товарных теплушках Яна увозила Валика от войны. К своей старшей сестре Марине. В станицу Ново-Александровскую, что неподалеку от Минеральных Вод. Здесь они прожили почти год. Сюда, зная адрес, после тяжелого ранения, чудом добрался до них дядя Филя. В бою осколок мины пробил ему лопатку и вошел в легкое. Санитар перевернул тело на спину, рана забилась землей и он смог вздохнуть. После госпиталя его ненадолго отправили домой на побывку. Дядя Филя пробыл с Яной и Валиком неделю, немного поднабрался сил и опять ушел на фронт. Чтобы уже не вернуться. Остались лишь несколько коротких фронтовых писем и казенное сухое извещение, ответ на запрос Яны военкому, что красноармеец Сальчук пропал без вести.
Немецкая армия продолжала наступать. В повозке запряженной волами Яне с Валиком удалось добраться в Минводы, а потом в жуткой вокзальной давке и неразберихе втиснуться через окно в вагон поезда до Баку. Из Баку в людском скопище на палубе огромного танкера, не приспособленного для перевозки людей, они добрались до Красноводска, а оттуда опять на открытых платформах по железной дороге до города Чарджоу, расположенного в пустыне на берегу Аму-Дарьи.
Здесь стало полегче. Они поселились у добрых людей в комнатке по улице Слободской. Яна устроилась работать в столовую. Валик пошел в школу. А когда немцев погнали на запад без остановки, они собрали пожитки – деревянный чемодан, узел с бельем да наплечный мешок – и вернулись в Мелитополь. Жилье нашли с трудом – приютили довоенные знакомые. Это тоже было нелегко и не просто. Но все тогда жили надеждой в близкую победу. И это было самое главное.
О конце войны Валик узнал в Мелитополе. Неподдельную радость обнимавшихся тогда на улице незнакомых людей память сохранила до малейших деталей. Но город лежал в развалинах, топить было нечем, он с соседскими мальчишками осенью вместо школы лазил по уже убранным огородам и садам в поисках съестного, а Яна работала и разрывалась между мелитопольским скудным бытом и лесничеством, где все пришло в упадок. Дед Владислав болел. Чтобы как-то поддержать отца Яна дважды в неделю (транспорта не было) носила ему пару килограммов картошки или немного кукурузы, которую можно было смолоть в крупорушке, чтобы заварить мамалыгу.
О государственных трудовых резервах
В 1945 году Валик устроился учиться на слесаря-инструментальщика в ремесленное училище. Это было спасением: там кормили три раза в день, а к приварку учащемуся полагалось семьсот граммов хлеба в день, крепкая обувь и форменная одежда за казенный счет. День – работа в цехах. День – занятия в классах. Дисциплина жесткая, как в армии. Ходить – только строем. За провинности и шалости – ползать по-пластунски, и вне очереди чистить отхожие места на заднем дворе. В дополнение к занятиям учащихся постоянно привлекали к разборке завалов, оставшихся после артобстрелов и бомбежек, и использовали на сезонных сельхозработах.
В 1947 году Валика отыскала мать и полулегально, едва ли не на один день, приехала в Мелитополь к сестре, чтобы забрать сына. Валентин, к тому времени, уже окончил училище, государственные льготы при обучении надо было отрабатывать на производстве по распределению, а потому из города пришлось исчезнуть, никому ничего не объясняя.
Империя Карлаг
До Караганды путь был неблизкий. По дороге под стук вагонных колес Валентин заново знакомился с мамой и слушал ее историю.
Арестовали её осенью 1937-го, сразу же после возвращения в Одессу из Мелитополя. Следствие длилось до весны. А потом Особое Совещание при НКВД СССР приговорило Брониславу Тржцинскую, как ЧСИР (члена семьи изменника родины) к восьми годам отбывания наказания в печально-известном АЛЖИРе – Акмолинском лагерном отделении Карлага.
Срок её заключения закончился в октябре 1945 года, но даже после освобождения возвращаться домой и жить в больших городах, было запрещено. Разве что оставаться на вольном поселении в одном из отделений Карлага – огромной лагерной «империи», по площади равной территории Франции, через которую прошло около двух миллионов «зэков». Здесь все было построено каторжным трудом заключенных, согнанных со всего СССР, среди которых были специалисты всех областей знаний и профессий даже мирового уровня. Это был созданный буквально на костях комплекс образцовых хозяйств с фермами скота, конезаводами, развитым овощеводством, системами орошения, ремонтными мастерскими, клубами, где в самодеятельности выступали осужденные артисты из Москвы, Ленинграда и Киева и даже ипподромом, на котором регулярно устраивались бега и скачки.
Она уже знала наверняка, что мужа нет в живых, а потому лишь с надежной оказией слала письма в Мелитополь, пытаясь отыскать следы отца или сестры и узнать о судьбе сына.
На поселении в селе Самарка она познакомилась с очень добрым и открытым человеком, Иваном Сорокиным, призванным на войну из этих мест фронтовиком-кавалеристом, дошедшим до Берлина, а теперь заведовавшим гужевым транспортным хозяйством. Теперь вот и живет с ним в небольшой квартирке, практически землянке, с дощатыми полами на свободе, но посреди огромного лагеря, среди таких же, как и она, вольнопоселенцев.
…Валентин нашел общий язык с Иваном сразу, едва ли не с первого взгляда. Иван тут же стал оформлять документы по усыновлению. «Ты отца родного не чурайся и не забывай, – сказал он Валентину, оставшись наедине и плотно прикрыв дверь от посторонних ушей. – Мать говорит – хороший был человек. Правильный. Только сейчас нет тебе пути в жизни с его фамилией. Бери мою. Выучись. На ноги встань. А там – смотри сам. Захочешь снова Тульским стать – станешь. Учение товарища Сталина, конечно, бессмертно, только сам он просто человек и годков ему немало. Понимаешь, о чем я!?»
С 1947 по 1952 год учился Валентин в Долинском интернате у цвета советской профессуры, замечательных воспитателей и учителей из бывших заключенных. «Долинка» давала такую подготовку, что ее выпускники без особых усилий поступали в лучшие столичные ВУЗы. Валентин настроился на Одессу. Сыграла свою роль морская романтика и смутные детские воспоминания об этом городе.
Постскриптум
Много лет минуло с той поры.
Прав оказался Иван Сорокин. В марте 1953-го умер Сталин. Меньше чем через три года после этого, в августе 1956-го, Военный трибунал Одесского военного округа реабилитировал за отсутствием состава преступления Брониславу Владиславовну Тржцинскую. Седьмого марта 1957-го, приняв от прокуратуры по заявлению вдовы и сына к пересмотру дело расстрелянного 25 сентября 1937-го Ефима Тульского, Военная коллегия Верховного Суда СССР вынесла решение о его полной реабилитации.
Валентин окончил Одесский технологический институт. Побывал в Мелитополе, поклонился могиле деда, умершего в 1947-м. А при распределении посчитал неправильным снова отрываться от родителей, попросил направление в Казахстан. И фамилию менять не стал – не заслужил этого предательства Иван Сорокин. Ефим Тульский, наверное, понял бы. И простил.
Иван Сорокин умер в 1964-м. Бронислава Владиславовна в 1980-м. Валентин сам давно уже не только дед, но и прадед. В сентябре 2021-го отметит 90летний юбилей.
Прошла жизнь. Почти завершилась одиссея. Многое Валентин пережил. Многое повидал. Но – удивительное дело: перед глазами почему-то не то, что видел наяву, а знакомые лишь по фотографиям места, где так и не удалось побывать…затерявшиеся в пыльной зелени акаций и абрикос южноукраинские города Токмак и Запорожье. Там, где чуть ли не век назад повстречались и полюбили друг друга Ефим Тульский и Бронислава Тржцинская.
Его юные родители. Те, с которыми он вскоре обязательно встретится. Встретится, чтобы уже не расставаться никогда.