СЕРГЕЙ НОСОВ
СЕМЬЯ МОЕГО ОТЦА. СЕМЕЙНЫЕ ПРЕДАНИЯ. ЛЕСНОЕ
Очерки моих воспоминаний. Очерк второй
Если летом в своем любимом Лимузи я был при внешней простоте моей одинокой жизни уже в ранние детские годы мечтателем и поэтом, то в городе в районе «новых пятиэтажек», где я жил в Гавани, я превращался в обычного озорного мальчишку, вся жизнь которого - во дворе.
Но все-таки сознание мое уже с раннего детства совсем простым не было. Уже в младших классах школы я был уверен, что стану писателем и поэтом.
Мое внутреннее убеждение, что мне предназначена жизнь и судьба писателя и поэта, было очень стойким и шло вероятно из самых глубин моей личности, из стихийного осознания мной уже тогда своего предназначения в мире и склада своего души.
Конечно, наверняка мне было и приятно верить, что я буду именно писателем и поэтом, а не кем-то другим в будущей жизни - именами и портретами великих русских писателей и их произведениями были наполнены наши тогдашние школьные учебники. «Родная Речь», а потом и иные более взрослые уже советские учебники по литературе.
«Великую Русскую Литературу» в советские времена благоговейно и восторженно прославляли.
Вообще в советскую эпоху было принято с пафосом провозглашать учительным тоном и детям и взрослым - Великая Русская Литература… Великие Пушкин и Лермонтов, Великие Лев Толстой и Иван Тургенев …
Все это было свято и непререкаемо в советские времена.
Считалось азбучно понятным, что Великая Русская Литература - хранилище вековой мудрости и «коренной» правды жизни… Что она - святилище наших исконных национальных идеалов, исполненных неуничтожимой веры в социальную справедливость.
На Великую Классическую Русскую Литературу в зрелый период существования СССР буквально молились.
И она фактически заменяла в советском обществе «запрещенную» тогда (полузапрещенную в СССР строго говоря) религию.
Великих русских Поэтов и Писателей представляли детям школьного возраста в ореоле Святых. Да и сами взрослые на них молились и молитвенно поклонялись великим национальным писателям (по крайней мере «официально» напоказ и на словах).
Но в моем случае дело было все-таки не в этом тщеславном желании быть «среди лучших», среди тех, кого все любят и кому все поклоняются, а в природном моем стремлении представлять живую жизнь для самого себя именно в воображении.
У меня ведь - вспомню и такую забавную и характерную страничку моего детства - в эти ранние детские годы существовали даже особые свернутые из бумаги палочки « с загогулинами», на каждой из которых у меня «значился» свой сочиняемый мной в воображении рассказ или своя долгая история.
Размахивая такой палочкой перед своим лицом, как неким «колдовским инструментом», я часами ходил в первые школьные годы взад вперед по комнате, развивая какой-нибудь свой рассказ, какую-нибудь очередную свою вымышленную историю в собственном воображении.
В своем Лимузи же часами я мог ходить где-нибудь вдали от нашего деревенского дома один по тропинке и развивать дальше, сочинять и сочинять бесконечно в воображении свои истории.
Детская интуиция верно подсказывала мне, к чему я был предназначен по складу души, по склонностям и способностям своим.
Бурное сочинительство в воображении и хождение по комнате зимой и по пустырям вокруг нашей деревеньки Лимузи летом взад и вперед часами с моими «волшебными палочками», на которых для меня были как бы магически «записаны» увлекательные вымышленные истории, продолжалось у меня лет до 12-ти примерно.
В 12 и 13 лет мне такое наивное сочинительство «из ничего» и только в воображении стало казаться (и вполне справедливо конечно) все таки глупым и несерьезным занятием.
Я стал его избегать и постепенно изживать из своей жизни… И так оно и забылось, оставшись только «курьезом» моего детства.
Но о развитом воображении это забавное и какое-то неудержимое в свое время детское сочинительство тем не менее ярко свидетельствовало.
А без развитого воображения быть писателем и поэтом невозможно.
-------------------------------------------------------
Семья наша была конечно же семьей как говорилось в те времена - интеллигентной. Прежде всего по линии отца.
Папин папа и мой дедушка по отцу, которого я уже не застал в живых, но в бывшей квартире которого на 6-ой Линии Васильевского острова я родился и прожил до шестилетнего возраста, был, как я уже писал ранее, профессором юридического факультета Ленинградского университета.
Дед был человеком старой интеллигентской культуры.
Студентом он был еще в Петербургском Университете.
И начинал он свою преподавательскую деятельность в Университете еще при так называемом «проклятом царизме», как принято было отзываться о временах Российской Империи в советский период.
На юридическом факультете Университета в сталинские советские годы дед считался «буржуазным профессором». И относились к нему в стенах Ленинградского университета тех времен с большим недоверием и подозрением - «не свой», мало ли что от него можно ждать, мало ли на какое скрытое «вредительство» и пособничество проискам «наших врагов» способен этот представитель разгромленной старой буржуазной интеллигенции…
Каждую свою лекцию дед мой обязан был перед ее началам предъявлять для цезурного просмотра партийному секретарю факультета - на предмет ее идеологической «правильности» и отсутствия в ней скрытой антисоветчины.
При любом столкновении с советскими властями и органами деду приходилось чувствовать, что он «не свой».
И даже простые люди, даже обычные прохожие с ленинградских улиц часто «за своего», за «законного» советского ленинградского жителя его не принимали - так однажды ленинградские прохожие в конце 1930-х годов даже сами привели деда моего в милицию как с их точки зрения явного (по его внешнему виду) «буржуазного шпиона», засланного тайно в СССР.
Дед носил широкую фетровую шляпу и галстук, любил тщательно выглаженные белые сорочки, пиджаки строгого старого покроя, имел очень интеллигентную внешность… И советским человеком не выглядел.
Для людей действительно во всем советских он был подозрительной фигурой и за рядового и правоверного «строителя коммунизма» советские обыватели посчитать его никак не могли.
И действительно, почитания советской власти ни у самого деда, ни во всей его семье не было никакого.
Даже удивительно насколько открыто не любили у нас в семье советскую власть. Не боялись в семейном кругу об этом говорить. Не скрывали нелюбовь к советской власти от детей.
И в семье моего отца от меня даже в самые ранние детские мои годы нелюбовь к советской власти тоже не скрывали.
А ведь это было и действительного достаточно рискованно у условиях тотальной тогдашней несвободы - по неразумию и по своей наивности дети легко могли «проговориться», повторяя неприязненные высказывания взрослых о советской власти при чужих людях, многие из которых в те времена способны были об этом донести в «органы».
Но видимо взрослые в нашей семье считали, что молчать постоянно, молчать всю жизнь и не говорить правду открыто даже у себя дома - это ниже их человеческого достоинства и морально недопустимо.
По рассказам отца дед был высокообразованным и культурным человеком. И в этом я могу суждениям и мнениям своего отца вполне доверять.
Хотя по настоящему ярко проявить себя в своей науке мой дед в сталинские времена так и не смог. Но ведь это было так сложно - проявить независимую творческую мысль в гуманитарной сфере и тем более в области права в сталинской бесправной советской России, где на практике ни у кого и ни в чем никаких прав на самом деле вообще не было….
Любые попытки проявления свободной и подлинной творческой мысли в сфере права были чреваты многолетними Лагерями в лучшем случае и расстрелом - в худшем.
Избежать и того и другого моему деду как бы то ни было удалось. И при этом он не вступил в Коммунистическую Партию, оставался беспартийным и никаких сочинений во славу Сталина и его порядков в стране не написал и не опубликовал.
Мой дед Евгений Иванович Носов был из волжской купеческой семьи среднего достатка, проживавшей до революции 1917-го года в Царицыне.
Если судить по всем внешним признакам купеческая семья Носовых видимо была весьма обычной для своей среды и своего времени.
Однако братья моего деда оказались при этом людьми интересными.
Хотя старший из всех трех братьев (включая и деда моего), Анатоль, прожил немного и проявить себя в жизни в значительной степени просто не успел - в годы гражданской войны он стал одним из адъютантов Колчака и от лихорадки умер в Сибири во время отступления Белой Армии Колчака.
Однако младший из братьев деда, Николай, прожил долго и немало повидал на своей веку. И его я, кстати, хорошо знал в свои детские годы. Прекрасно его помню и позже больше о нем расскажу в этих своих очерках.
Так вот младший брат деда, Николай, являясь гардемарином в Императорском флоте в Гельсинфорсе в 1917 году, невольно оказался в самом центре революционных событий на Балтфлоте, и выбора «с кем быть» фактически не имел никакого - восставшие матросы расстреливали всех, кто был на Балтийском флоте прямо или даже косвенно (проявляя неучастие в революции и т. д. ) против них.
И мой дядюшка Николай поневоле оказался на Балтийском флоте с «красными» и «за красных» в революционные годы.
Хотя я же помню своего дядюшку, «дядю Коку», как мы его называли. Любил он вести с моим отцом антисоветские разговоры, увлеченно слушал западные радиостанции, несмотря на то, что их глушили, и не проявлял в беседах ни малейшей симпатии к советской власти.
В то же время патриотом России дядя Кока конечно был.
Он оставался в военном флоте во время Великой отечественной войны и принимал участие в боевых действиях нашего флота в годы войны в Финском заливе и на Балтике.
Более интересной и яркой была семья жены моего деда и моей бабушки по отцовской линии, Ольги Коростелевой.
Ее мать (и моя прабабушка) была из дворян. Причем из рода Раевских.
Ее отец ( и мой прапрадедушка) Валериан Раевский владел имением в Елатьме в Псковской губернии. А сама моя прабабушка окончила Смольный Институт Благородных девиц.
И окончив Смольный институт вышла моя прабабушка замуж за ученого - крупного географа своего времени Николая Коростелева.
Это уже была по всем призракам настоящая интеллигентская петербургская семья. Детей в этой семье было двое - моя бабушка Ольга Николаевна и ее брат Жорж, ставший военным моряком.
Брат бабушки «дядя Жорж», о котором я слышал многочисленные рассказы в нашей семье, был в моем детском сознании воистину легендарной фигурой.
Когда-то еще задолго до революции 1917-го года этот мой дядюшка участвовал в кругосветном плавании и привез в Петербург панцирь огромной черепахи (кажется добытый на Галапагосских островах), который хранился у нас дома и в детстве вызывал у меня большое восхищение.
Может быть потому, что окружавшая всех нас советская жизнь была все-таки объективно довольно простенькая и примитивная, а может быть и потому, что маленькому мальчику психологически нужны были романтические представления о сказочной и прекрасной жизни которая, якобы, была когда-то, но Россия дореволюционная была окутана для меня в детстве романтическим туманом благородства и красоты - в противовес вовсе не поэтической жизни в «совдепии», которая меня реально тогда окружала.
Потому и мой дядя Жорж казался мне олицетворением доблести и благородства - русским морским офицером в лучшем значении этого образа.
Тем более, что дядя Жорж впоследствии воевал за белые армии на Черном море в составе флота, отказавшегося подчиниться большевистской власти.
После поражения белых армии дядя Жорж эмигрировал в Югославию, где вскоре стал моряком гражданского флота, а впоследствии и капитаном пассажирского лайнера, курсировавшего в Средиземном море.
В 1920-е годы, пока было еще «не так страшно» находиться в переписке с белоэмигрантом его родители, мои прадедушка и прабабушка, оставшиеся здесь в России, с ним переписывались.
Была у нас помнится и фотография дяди Жоржа в белом кителе на капитанском мостике белоснежного лайнера, которая меня в детстве волновала и восхищала...
Помню, что образ дяди Жоржа (конечно в большей мере выдуманный, чем реальный) до такой степени романтически увлекал меня в детские годы, что я долгое время хранил маленькую фотографию дяди Жоржа в морской форме у себя под подушкой.
И жаль, что я ничего так и не знаю и не узнаю конечно о дальнейшей судьбе этого моего дядюшки… Дожил ли он до Второй Мировой войны, воевал ли в эту войну? И если воевал, то наверное против немцев, но в составе флота какой именно европейской страны?
Ничего этого мне уже, увы, не узнать никогда.
Когда начались по угрожающе нарастающей прогрессии сталинские репрессии 1930-х годов, переписка с дядей Жоржем, естественно, прекратилась окончательно.
Тогда такая переписка с белоэмигрантом, участником Белого движения и бывшим офицером царского флота, была бы уже безумием и самоубийством для прабабушки и прадедушки, а может и для всей нашей семьи.
Да, над нашей страной окончательно опустился в 1930-е годы «железный занавес».
Но семья моя продолжала жить и идти по дорогам жизни, хотя часто эти дороги становились уже мрачными тяжелыми и горькими.
Ведь приближалась война с фашисткой Германией.
Войну вся семья наша встретила в Ленинграде, быстро ставшем прифронтовым городом. Отцу моему было тогда 17 лет, его младшему брату, дяде Вове, 13 лет. Моя бабушка не работала, была домохозяйкой.
Окончив школу, отец мой в канун войны поступил на филологический факультет Ленинградского университета.
Но какая тут могла быть учеба в университете, если в начале сентября 1941 года кольцо фашистских войск вокруг Ленинграда замкнулось и начались суровые и трагические 900 дней блокады города.
В сентябре и октябре 1941 года отец дежурил в составе студенческих дружин на крышах ленинградских домов - тушили фугасные бомбы.
А потом начался настоящий изнурительный голод.
Люди быстро теряли силы. И как я понял из рассказов отца, тогда стало уже не до таких студенческих дежурств - лишь бы физически выжить, лишь бы как-нибудь «невзначай» не умереть от полнейшего истощения.
Отцовские рассказы о днях блокады я хорошо помню.
Наверное они похожи на рассказы многих других ленинградцев, переживших страшную зиму 1941 - 1942 годов в осажденном городе. И ныне обо всех ужасах блокады уже давно и хорошо все известно.
Эвакуирована наша семья была по льду Ладожского озера - по знаменитой «дороге жизни» - в марте 1942 года.
Но до марта 1942 года надо было еще дожить…
И вот не умереть когда-нибудь в страшном декабре 1941-го года (апогее страданий ленинградцев за все время блокады) помогло, как рассказывал мне отец, следующее удивительное на самом деле обстоятельство.
Дело в том, что в начале июля 1941 года, вскоре после того, как началась война, мой дедушка, немолодой уже к тому времени человек, добровольцем записался в формировавшееся тогда ленинградское ополчение.
Это был поразительный порыв и удивительное решение для немолодого отца двух детей, от которого полностью зависели и его дети и его жена домохозяйка, к жизни не приспособленная совершенно.
Если бы дедушка мой попал на фронт и тем более, если бы его убили на фронте, что было очень вероятно, если вспомнить судьбу ленинградского ополчения в 1941-ом году, погибла бы наверняка в блокаду и вся наша семья. В этом почти нет сомнений.
Но все сложилось иначе.
У дедушки была большая близорукость. Видел он совсем плохо. И на сборах добровольцев-ополченцев он не мог попасть ни в какую мишень. Да и вообще проявил себя человеком совершенно невоенным.
И потому армейское начальство, решив что на фронте такой неумелый боец пользы никакой не принесет, перевело его как образованного человека в лекторы фронта.
И вот это и спасло всю нашу семью.
Объезжая с патриотическими лекциями части ленинградского фронта, дед мой получал в полевой кухне в качестве награды солдатский обед - полкотелка солдатской похлебки, которые не съедал, а привозил домой в Ленинград своей семье.
И семья наша выжила. Как говорил мой отец - именно из-за такой внушительной в то страшное время добавки к скудному питанию.
Но я не буду все-таки углубляться в описание того, чем была блокада и война для нашей семьи.
Скажу только, что с конца 1942 года отец мой, закончив офицерскую школу, воевал. Участвовал в знаменитой переправе советских войск через Днепр.
Был тяжело ранен, но выжил.
Дослужился до звания капитана артиллерии.
И в конце войны был командиром артиллерийской батареи гаубиц. А войну закончил, освобождая Прагу.
Я люблю вспоминать историю своей семьи или точнее то, что я из этой истории семьи знаю.
Но все-таки, когда я углубляюсь в описание той жизни нашей семьи, которую я своими глазами видеть не мог, просто потому, что на свете меня еще не было, и знаю что-то об этой жизни, только по рассказам близких - мой рассказ теряет живые краски и становится неизбежно сухим как бы интересны ни были сами факты и события, о которых я рассказываю.
Если человек при чем-то лично не присутствует - он уже не есть реальный свидетель события или череды событий… Это всегда чувствуется.
Каждый человек - настоящий свидетель преимущество собственной своей жизни.
И хотя кое что о прошлом моей семьи я еще вспомню в своих очерках - только настоящая жизнь моя в детстве и знакома мне по настоящему. И я возвращаюсь к рассказу о ней.
______________________________________
В Гавани мы на самом деле прожили недолго - не больше пяти лет. Пока я учился с первого по пятый класс.
А в пятый класс я уже пошел в другую школу в совсем другом районе города, который увы мне сразу не понравился. И очень не понравился.
Мы переехали в Лесное.
А именно - на Лесной проспект, в так называемый сталинский «дом специалистов» на углу Лесного проспекта и Кантемировской улицы.
Это было конечно серьезное улучшение наших жилищных условий.
Отец стал Директором Ленинградского Отделения Института Истории (ныне это уже самостоятельный, не зависимый от Москвы Санкт-Петербургский Институт Истории РАН ).
И в знак уважения к столь высокой новой должности отца Академия Наук предложила ему улучшить свои жилищные условия.
Мы переехали в четырехкомнатную и достаточно просторную квартиру на четвертом этаже этого «дома специалистов», где до нас жил с семьей известный математик академик Линник, а над нами этажом выше и при нас жил художник Альтман, автор знаменитого портрета Анны Ахматовой в ее молодые годы.
Когда-то в этом же доме прожил остаток своей жизни, вернувшись в советскую Россию, и Куприн, торжественно принятый советской властью как «русский классик» в литературе.
То есть ясно что плохим сам по себе этот «дом специалистов» быть никак не мог. По советским меркам плохим по крайней мере.
Но поставлен дом этот был совершенно не на месте.
По Лесному проспекту потоком шли тяжелые грузовики, и громыхали многочисленные трамваи. Весь дом дрожал от этого движения тяжелого транспорта и днем, и ночью.
И гул от движения по проспекту постоянно стоял в квартире и при закрытых окнах. А если окна открыть - гул этот становился мучительно громким.
И привыкнуть ко всему этому было крайне трудно. Да и привыкать не хотелось.
После четвертого класса школы оконченного мной еще на Васильевском острове, мне во всем полюбившемся, мое раннее детство закончилось.
Мне тогда осенью после переезда на новую квартиру исполнилось 12 лет - действительно это уже подростковый возраст, возраст активного взросления.
Для меня это взросление оказалось небезболезненным.
Я был общительным мальчишкой в Гавани. Дружил с ребятами из своего класса, легко знакомился с ребятами во дворе.
Здесь же, на Лесном проспекте, двора рядом и «своего двора» у меня фактически и не было - дверь нашей парадной выходила на Кантемировскую улицу, совсем рядом в двух десятках метров от нее грохотал своим тяжелым транспортом Лесной проспект…. И гулять я просто перестал ходить.
Теперь я проводил все время за книгами дома.
Стал много читать. И оказалось что я гордый, но на самом деле стеснительный мальчик…
Или эта стеснительность, которой я раньше в себе не замечал - в подростковом возрасте вдруг появилась сама собой «из ниоткуда» в моем характере и внесла в мою жизнь неожиданную замкнутость.
Видимо в этот время я стал и по настоящему думать - о себе и о жизни, о том что меня окружает.
Мне захотелось и в чем-то утвердить и показать себя - в какой-то области тех же школьных знаний.
Математика и естественные науки вроде ботаники и биологии, а потом и химии у меня «не шли» и особого интереса не вызывали.
Я стал глубже изучать историю. Хотел в области истории отличиться и умом и познаниями.
Не просто зубрил «исторические факты и даты», но и размышлял над историей. И рядом был отец - он как настоящий и крупный историк-исследователь, конечно, помогал мне в этом.
Но с литературой дело обстояло у меня далеко не так прекрасно, как мне бы хотелось.
Моя стеснительность, скованность и, видим, внутренняя неуверенность в себе сковывали и обезличивали и все мои сочинения по литературе - я писал их робко и шаблонно, никак не мог в сочинениях проявить себя. Хотя говорил и устно рассуждал о литературе прекрасно.
Это меня очень задевало. И в итоге вносило еще большую скованность и неуверенность во все мои письменные работы по литературе.
Первое по настоящему «свое» сочинение на тему истории литературы я написал только готовясь к поступлению в Университет (на исторический факультет) сразу после окончания школы.
И помню что оно было - о романе Алексея Толстого «Петр Первый».
Петра Великого создателя обожаемого мной Санкт-Петербурга, я очень любил. И то сочинение действительно удалось.
А первая удача - навсегда меня и раскрепостила… И я необычайно легко писал впоследствии все, что мне приходилось писать.
Отец мой хотя и сам очень хотел вырваться из нашей малогабаритной квартиры с низкими потолками в Гавани, в которой ему было душно и где «давили» психологически сами эти низкие потолки, на Лесном в «доме специалистов» очень страдал от нескончаемого шума и грохота транспорта.
Потому и на Лесном проспекте мы прожили совсем недолго. Всего четыре года.
А потом отец все-таки добился через Академию Наук обмена нашей квартиры на Лесном проспекте на примерно равноценную ей по размерам четырехкомнатную квартиру в совсем новом академическом доме у парка Сосновка.
Вот там был рай воистину!
Рядом был не только замечательный светлый, в меру «дикий» и действительно сосновый парк с не случайным названием Сосновка.
Рядом был и большой песчаный карьер, оставшийся с прежних времен и теперь превращенный в широкий песчаный пляж и в замечательное место для купания… Рядом вообще был простор нового района выстроенного среди зелени - фактически среди леса…
Недалеко были и Озерки, район старых дореволюционных дач (правда в основном тогда уже разрушенных), и район Блока, где родилась его знаменитая «Незнакомка»…
И там у Сосновки началась моя юность…
Началась светлыми мечтами и исполненной внутреннего света жизнью, которую и сейчас мне сладко вспоминать, при всем том, что и в ней звучали иногда «грустные ноты».
Но обо всем этом я расскажу позже.
Ведь это фактически - преддверие взрослой жизни, когда детство забыто и ты пробуешь по настоящему вместе со взрослыми, но по своему, «что же такое жизнь»….
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ:
Носов Сергей Николаевич. Родился в Ленинграде ( Санкт-Петербурге) в 1960-м году. Историк, филолог, литературный критик, эссеист и поэт. Доктор филологических наук и кандидат исторических наук. С 1982 по 2013 годы являлся ведущим сотрудником Пушкинского Дома (Института Русской Литературы) Российской Академии Наук. Автор большого числа работ по истории русской литературы и мысли и в том числе нескольких известных книг о русских выдающихся писателях и мыслителях, оставивших свой заметный след в истории русской культуры: Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М. «Советский писатель». 1990; В. В. Розанов Эстетика свободы. СПб. «Логос» 1993; Лики творчестве Вл. Соловьева СПб. Издательство «Дм. Буланин» 2008; Антирационализм в художественно-философском творчестве основателя русского славянофильства И.В. Киреевского. СПб. 2009.
Публиковал произведения разных жанров во многих ведущих российских литературных журналах - «Звезда», «Новый мир», «Нева», «Север», «Новый журнал», в парижской русскоязычной газете «Русская мысль» и др. Стихи впервые опубликованы были в русском самиздате - в ленинградском самиздатском журнале «Часы» 1980-е годы. В годы горбачевской «Перестройки» был допущен и в официальную советскую печать. Входил как поэт в «АНТОЛОГИЮ РУССКОГО ВЕРЛИБРА», «АНТОЛОГИЮ РУССКОГО ЛИРИЗМА», печатал стихи в «ДНЕ ПОЭЗИИ РОССИИ» и «ДДНЕ ПОЭЗИИ ЛЕНИНГРАДА», в журналах «Семь искусств» (Ганновер), в петербургском «НОВОМ ЖУРНАЛЕ», альманахах «Истоки», «Петрополь» и многих др. изданиях, в петербургских и эмигрантских газетах.
После долгого перерыва вернулся в поэзию в 2015 году. И вновь начал активно печататься как поэт и в России и во многих изданиях за рубежом от Финляндии и Германии, Польши и Чехии до Канады и Австралии - в журналах «НЕВА», «Семь искусств», «Российский Колокол» , «ПЕРИСКОП», «ЗИНЗИВЕР», «ПАРУС», «АРТ», «ЧАЙКА» (США)«АРГАМАК», «КУБАНЬ». «НОВЫЙ СВЕТ» (КАНАДА), « ДЕТИ РА», «МЕТАМОРФОЗЫ» , «СОВРЕМЕННАЯ ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА» (ПАРИЖ), «МУЗА», «ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ», «НЕВЕЧЕРНИЙ СВЕТ, «РОДНАЯ КУБАНЬ», «ПОСЛЕ 12», «БЕРЕГА», «НИЖНИЙ НОВГОРОД» . «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ» и др., в изданиях «Антология Евразии», «АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ХХ1 ВЕКА», «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ», «ПОЭТОГРАД», «ДРУГИЕ», «КАМЕРТОН», «АРТБУХТА», «ЛИТЕРАТУРНЫЙ СВЕТ», «ДЕНЬ ПОЭЗИИ» , «АВТОГРАФ», «Форма слова» и «Антология литературы ХХ1 века», в альманахах « НОВЫЙ ЕНИСЕЙСКИЙ ЛИТЕРАТОР», «45-Я ПАРАЛЛЕЛЬ», «ПОРТ-ФОЛИО»Й (КАНАДА), «ПОД ЧАСАМИ», «МЕНЕСТРЕЛЬ», «ИСТОКИ», «ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ БУКВ», « АРИНА НН» , «ЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИ» (ГЕРМАНИЯ), «СИБИРСКИЙ ПАРНАС», «ЗЕМЛЯКИ» (НИЖНИЙ НОВГОРОД) , «КОВЧЕГ», «ЛИКБЕЗ» (ЛИТЕРАТУРНЫЙ АЛЬМАНАХ), «РУССКОЕ ПОЛЕ», «СЕВЕР», «РУССКИЙ ПЕРЕПЛЕТ» в сборнике посвященном 150-летию со дня рождения К. Бальмонта, сборниках «СЕРЕБРЯНЫЕ ГОЛУБИ(К 125-летию М.И. Цветаевой), «МОТОРЫ» ( к 125-летию со дня рождения Владимира Маяковского), «ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА» (Альманах стихов и рассказов о Любви. «Перископ»-Волгоград. 2019) и в целом ряде других литературных изданий.
В 2016 году стал финалистом ряда поэтических премий - премии «Поэт года», «Наследие» и др.
Является автором более 15-ти тысяч поэтических произведений. Принимает самое активное участие в сетевой поэзии.
Стихи переводились на несколько европейских языков. Живет в Санкт-Петербурге.