Я не филолог и не критик, я – обыкновенный читатель, то есть люблю литературу искренне. К сожалению, уже давно перестал делать открытия среди писателей. Последним был Сергей Донатович Довлатов.
В свое время его книги заглатывал, как голодный окунь наживку - сразу и целиком. Все, что можно было купить. Это уже не было то, что можно было достать. Советская эпоха рухнула, и свободная информация захлестнула нас – читателей. Исчезла граница между разрешенной литературой и – как выразился Мандельштам – ворованным воздухом. Мы вздохнули полной грудью. И Довлатов был самым живительным кислородом чтения.
Я не говорю о гигантском потоке разоблачительной документалистики, направленной против советской власти. На смену эпохе развитого социализма пришла эпоха - антикоммунизма, что ли. Не передать потрясения от ужасов прошлого моей родины. Оказалось, молились мы идолам, посвященным самому страшному исчадию рода человеческого. О, как мы подхватились свергать этих самых идолов – думается с не меньшим восторгом, чем во времена их установки и революционной борьбы с церковью. На смену одному помрачению пришло другое помрачение? Интересно складывается исторический путь – от помрачения к помрачению. Есть от чего прийти в отчаяние.
Вот Довлатов и стал тем самым успокоительным лекарством, необходимым нашему воспаленному и помутившемуся рассудку. Больше, чем коммунизм, я ненавижу антикоммунизм, – сказал он и этой фразой как-то все расставил по своим местам.
Что касается сугубо читательского удовольствия, эстетического наслаждения от текста как такового, то Довлатова я ставлю на вершину русской классической литературы, а может быть даже и мировой. Хотя сам бы Довлатов посмеялся над подобным, рейтинговым, что ли, подходом. Себя он называл средней руки беллетристом – и все в это поверили. Он даже стеснялся называть себя писателем, считал рассказчиком. Вообще, какой удивительный человек. Прямо Христос жил среди нас и никто этого не заметил. И не замечает. Даже близкие друзья считали его прозу «отточенной банальностью».
Примечательна в этом плане нелюбовь Дмитрия Львовича Быкова к нему. Надо сказать, я обожаю этого эрудированного и оригинально мыслящего человека. Поток его медийного сознания легко захватывает и несет к неизвестным берегам. Правда поток этот не всегда контролируем и может иной раз вынести на неожиданные и болезненные заявления. Так, Довлатова наш литературовед небрежно отнес к третьестепенным писателям и, столкнувшись со взрывом возмущения в читательской среде, гордо стоит на своем.
Трещина пролегла по моему сердцу. Решил выяснить экспериментальным путем - кто прав. Решил очень просто – раз Быков позиционирует себя как писателя, беру первые попавшиеся рассказы того и другого и сравниваю их. Как мальчишки во дворе, по-пацански - спор через поединок. Тем более, что Довлатов как-то уже и не имеет возможности ответить.
Взяты рассказы навскидку, первые попавшиеся. «Отпуск» Быкова и «Креповые финские носки» Довлатова.
Прочитав небольшое произведение Быкова, пришел в изумление – ничего не понял. Только с третьего раза кое-что прояснилось.
Первая же фраза, мягко говоря, интригует. «Валентин Трубников, хотя, конечно, никакой не Трубников, вдыхал знакомый вагонный запах, не изменившийся за три года, мельком взглядывал в темное окно, привыкая к своему облику, и ждал Веру Мальцеву, которая опаздывала».
Сразу же выстраивается частокол вопросов, на которые автор в дальнейшем не собирается отвечать. Почему Трубников - никакой не Трубников? Даже почему «хотя» и «конечно»?
Дальше больше – частокол растет. Вроде бы раньше между главными героями был роман, о котором у Нетрубникова всплывают обрывки трогательных воспоминаний. Более того, встреча им тщательно подготавливается – организуется отпуск, покупается билет в то же купе, хотя здравый смысл сильно сопротивляется возможности такой подготовки. Вера Мальцева едет в командировку по адвокатским делам. Может Нетрубников и командировку ей организовал, организовав преступление и суд? Короче, голова идет кругом все сильнее. В дальнейшем лихой Дмитрий Львович еще больше разгоняет центрифугу, на которой испытывает мыслительные способности читателя.
В ожидании Веры, Нетрубникова – здорового сорокапятилетнего мужчину - бьет дрожь. А все потому, что материалисты дураки, они не понимают, что душа главнее упитанного тела, взлелеянного на экологически чистой продукции со своего огорода. Его мучает подозрение о том, что попутчица отшатнется при виде его. Тема неприязни к человеку с повышенным весом развивается дальше достаточно глубоко.
«Противно ехать куда-нибудь с довольным, глухим ко всему человеком: никогда так не чувствуешь одиночества, как рядом с храпящей, плотной тушей, никогда не сознаешь так ясно, до чего мы все никому не нужны с нашей неизбывной болью,- в такие минуты кажется, что и Бог тоже толстый и тоже спит. В России, как в поезде с противным попутчиком, совершенно не с кем поговорить».
Кстати, как все-таки уместны и могучи дополнения о Боге и России, тут и коментировать-то нечего. Далее герой вспоминает собственный опыт страдания из-за равнодушия соседа по палате во время пребывания в больнице.
Одним словом, вроде бы закручивается серьезная драма.
Однако их встреча состоится как у абсолютно случайных незнакомых друг с другом попутчиков. Ход столь неожиданный, что кажется, что попал в какое-то другое произведение. Состоится обычный случайный разговор – кто, куда и зачем, но задевается глубокопроблемный вопрос эвтаназии (суть предстоящего дела адвоката). Вообще проблемные вопросы беспощадно вбрасываются при малейшей возможности – вбрасываются и повисают на уровне намеков. Элементарный сюжет – поболтали, попили чаю и улеглись спать – погружен в плотную среду воспоминаний, мыслей, сентенций и вообще всякой всячины. Такое ощущение, перед нами - попытка запихнуть роман в рамки коротенького рассказа. Все это оборачивается серьезным перенапряжением мозговых извилин при чтении и чувством облегчения и разочарования в результате.
Все-таки как легко критиковать. А уж как приятно – как-то приподнимаешься над собой. Самое интересное – тут же послушал лекцию Быкова о Шварце и получил истинное наслаждение от ясности, глубины и увлекательности изложения.
Но обратимся к рассказу Довлатова.
Он начинается с того, что герой в момент повествования был студентом Ленинградского университета. Далее дается характеристика места, в котором он учился.
«Корпус Университета находился в старинной части города. Сочетание воды и камня порождают здесь особую, величественную атмосферу»
И все. Те, кто здесь бывал, сразу же узнают это место. Те, кто не бывал, поймут про него самое главное. Я бы не удержался от упоминания Стрелки, здания Двенадцати коллегий, Кунсткамеры и так далее и тому подобное, а вот передать главное ощущения навряд ли сумел бы.
И вдруг дальше Довлатов говорит:
«В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось».
То есть мы мгновенно узнаем почти все о том, каким студентом был герой. А самое главное в нашей душе рождается улыбка. Каждая фраза обыденна сама по себе, но их сопоставление рождает легкую, едва уловимую дымку иронии. Юмор не содержится в самих фразах, а исподволь возникает от их сочетания, как бы лежит между ними, является, по сути, цементирующим раствором. И таким вот образом строится все дальнейшее повествование.
В коротком вступлении мы сразу окунаемся в жизнь героя:
«Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака.
Через неделю меня полюбила стройная девушка в импортных туфлях. Звали ее Ася.
Ася познакомила меня с друзьями. Все они были старше нас - инженеры, журналисты, кинооператоры. Был среди них даже один заведующий магазином. Эти люди хорошо одевались. Любили рестораны, путешествия. У некоторых были собственные автомашины».
Сразу ясно все - отношение героя к изучаемой науке, стройная девушка в импортных туфлях как главный интерес в изучении этой науки, даже через описание ее знакомых узнаешь о характере девушки. Причем описание знакомых опять же вызывает неуловимую улыбку (даже один заведующий магазином).
Пересказывать рассказ далее не имеет смысла. Ухаживания за такой девушкой требовали значительных средств. История Роди Раскольникова повторяется на новый лад. Только вместо убийства старушки задумывалось ограбление ювелирного магазина. Дело закончилось знакомством с фарцовщиками и участием в незаконной операции с креповыми финскими носками, закончившейся крахом.
История Достоевского мрачна и депрессивна. А история Довлатова светла и, я бы сказал, жизнеутверждающа. На протяжении всего текста улыбка в душе расцветает. Несмотря на трагизм происходящего, становится как-то радостно. Ты просто купаешься в нежной иронии автора.
Прочитал – наверное, раз в десятый. Одно и то же – с наслаждением проглотил и остался с ощущением счастья. А вот сказать ничего не могу. Необъяснимая тайна мастерства убивает. Казалось бы, все просто, а объяснить невозможно. Критик корчится во мне и никак не может вылупиться. А дворовый поединок показался абсолютно неуместным. Сравнивать с рассказом Быкова не имеет смысла.
Еще великий молчун Някрошюс как-то сказал о театральных режиссерах, что есть теоретики, которые могут все объяснить, как надо создавать спектакли, а есть практики, которые могут это делать. Видимо, нечто подобное имеет место и в случае Быкова и Довлатова.
Впрочем, и защищать-то, скорее всего, нужно Дмитрия Львовича. А у Сергея Донатовича все в порядке: вместе с тиражами растет его слава; ширится круг друзей - вернее уже друзей друзей; появляется все больше поклонников за рубежом - от Голландии до Японии; пишутся диссертации; его изучают в школах. При жизни мало кто считал его писателем, даже соратники по перу. Еще Бродский сказал, что Довлатов, как великолепный стилист, проза которого по языку равна поэзии, обречен на отчуждение в литературной среде. Любой, общаясь с ним, чувствовал у себя кашу во рту. После смерти многие обнаружили себя персонажами произведений Довлатова. Поток опровержений постепенно сменился потоком воспоминаний о Сереже. Стали гордо причислять себя к поколению, которое Довлатов «назначил последним советским поколением».
А мне лично Довлатов представляется высоким и очень умным человеком, написавшим "Невидимую книгу". Когда человек умер, книга стала видимой и обнаружилось, что она очень мудрая и добрая.