Воспоминания
о Магаданском государственном педагогическом институте (МГПИ)
абитуриента-1984,
проучившегося один год на факультете русского языка и литературы
и волею судеб заброшенного по целевому набору
в Московский государственный педагогический институт (МГПИ),
чтобы после, вернувшись на Колыму,
сеять на родной почве разумное, доброе, вечное,
а также
свободу, равенство, братство, мир, труд, май,
как гласили растяжки на балконах обкомовского дома
возле магаданского Дворца культуры профсоюзов,
но увлечённого от родных лиственниц во времени и пространстве
на четыре градуса южнее и восемь часовых поясов западнее
ради тех же целей сева на вечной мерзлоте,
правда, уже мышления, творчества и развития,
что, как минимум, не противоречит
доброму миру, разумному маю и вечному труду
КТО Я
В августе 1984-го года мы с братом поступили на литфак
магаданского пединститута. Так как меня отдали в школу
в шесть лет, то учились мы с братом в одном классе (он был
старше на год и месяц) и поступили в вуз вместе. Мне испол-
нилось к тому времени шестнадцать лет. В институте было че-
тыре факультета: истфак, считавшийся блатным; начфак, где
было много девушек из Якутии и местных магаданских боксё-
ров; физмат, на который в год нашего поступления на семьде-
сят пять мест было подано семьдесят три заявления; и факуль-
тет русского языка и литературы — в просторечье не филфак,
а именно литфак.
На первом собрании для поступивших зажигательную всту-
пительную речь произнесла парторг факультета Ш-ва. Я более-
менее представлял себе институт, так как мама там работала,
преподаватели её кафедры бывали у нас дома и при нас обсуж-
дали местные проблемы и интриги. И после рассказа о том, как
в вестибюле института одна преподавательница била другого,
приговаривая: «Да ты ж дур-рак!!», на что он, отмахиваясь, воз-
ражал: «Дурак, зато кандидат наук!!» — нас уже мало что, как
мне казалось, могло потрясти. Но парторгу Ш-вой всё-таки уда-
лось.
Она пламенно произнесла дословно следующее:
«Все умные выпускники поступили — в Москву! в Ленин-
град!! в Горький!!! А вы должны, идя домой, каждый день повто-
рять себе: я тупица… тупица… тупица…»
Конечно, этот спич позволил мне порадоваться за моего
школьного друга Виталика Бровкина, который как раз поступил
в горьковский иняз. Но для собственной психотерапии приш-
лось уговаривать себя, что слова «Я тупица, тупица, тупица» Ш-
ва произносила всё-таки от первого лица, то есть почему бы
и не о себе самой. Так что, возвращаясь домой мимо Пушкин-
ской библиотеки, я повторял про себя: «Она тупица… тупица…
тупица…» Сразу замечу, что больше с ней мне сталкиваться
не приходилось, так что, вполне возможно, она была умнейшая
и достойнейшая женщина и преподаватель-новатор, горло отда-
ющая детям.
КАРТОШКА
Почти десять процентов моей студенческой жизни прошло
«на картошке». Множество людей с радостью вспоминают, как
из восьми учебных месяцев один месяц вместо постижения наук
и овладения практиками собирали по грязи картофельные клуб-
ни. Понять их можно: не обязательно же люди должны прихо-
дить в институт, чтобы учиться…
Жили мы в переоборудованном бывшем картофельном
складе или конюшне. Мужское и женское отделение чем-то раз-
делялись, но всё-таки временами перепутывались. Володя Поль-
щиков прекрасно пел «Ап! И тигры у ног моих сели» и «Еже-
дневно меняется мода», а Вика Короткова свежий одесский
цикл Розенбаума, по памяти временами меняя слова вместо
«И для тебя, век не видать мне воли…» на «И в подворотне, век
не видать свободы…» Завязывались межфакультетские рома-
ны — две девушки-истфаковки с гитарами манили к себе физма-
товских ребят, радовавшихся тому, что раз пронесло от армии
(при вузе была военная кафедра), то можно расслабляться во-
всю. Радость, правда, оказалась недолгой, но расслабление ни-
куда не делось.
Как мы в эти три недели мылись, я вспомнить не могу. И как
кормились — не очень. Помню, что была жареная красная рыба
на обед; я воспринял это странно, потому что красную рыбу,
несмотря на всю жизнь в Магадане, рассматривал как деликатес,
а жареной красной вообще ранее не видел. Питание в столовой
представляло собой круговерть с пробиванием сквозь очередь.
Однажды я пошёл взять чай, а сокурсница попросила и ей за-
хватить. Чай наливался в стеклянные стаканы — кипяток. Если б
я взял один стакан, то мог хотя бы менять руки; а тут сразу
два — и как их донести? Но помог народ: меня толкнули сначала
слева, ошпарив одну руку, и тут же справа с тем же результатом.
Но ведь не выронишь же всё это стеклянное добро на пол — так
что оставался только подвиг. А руки же тряслись, так что шёл я
сквозь народ, продолжая обливать себя кипятком из дрожащих
конечностей…
А вот туалет был во дворе: дощатый, с отверстиями на об-
щем помосте. Женское и мужское отделение были через стеноч-
ку в одну доску, поэтому можно было слышать — разговоры. Вот
так придёшь освободиться от груза проблем, и вдруг в тишине
раздаётся, резонируемое деревом, внятно произнесённое для
самой себя, из женской части:
«Жорево и порево — это очень здорево!..»
И опять тишина, и опять думы…
Работать можно было грузчиком (чуть больше денег, ещё
чуть больше физических затрат и ещё чуть-чуть больше свобо-
ды), при кухне (мечта) и на «ракодроме» — собирать выворо-
ченную из земли картошку в синтетические сетки со специфи-
ческим запахом, который до сих пор иногда промелькивает
в моём бессознательном как символ молодости и воли. Гм, во-
ли обязательного малооплачиваемого физического труда.
Но символ же бессознательный… В сеточку укладывалось вед-
ра по три картошки; получавшиеся упаковочки расставлялись
по мере наполнения, а грузчики, шедшие за грузовиком, забра-
сывали их в кузов. Для смеху (обхихикаться) наши девочки раз
закинули в сетку вёдер семь, чтобы посмотреть, как справятся
с этим ребята. Но Андрей Кузнецов (так ли его звали?) забро-
сил легко и не дёрнувшись, как будто не заметил подвоха (ка-
кая выдержка!).
Кстати, Андрей поступил на литфак не случайно. Я уже гово-
рил о конкурсе на физмат (вернее, об отсутствии конкурса; то
есть преподаватели на вступительном сочинении ходили между
рядами, всячески консультируя пишущих в деле расстановки за-
пятых и правописании безударных гласных, так как принять
нужно было постараться всех). На литфак же, худо-бедно,
но полтора человека на место было. И перед экзаменами прово-
дилось собеседование, на котором каждая вторая абитуриентка
клялась в любви к Есенину и почему-то читала в качестве люби-
мого «Гой ты, Русь моя родная!» Меня по неопытности удивляло,
почему же не иное. Нет, я понимал, конечно, что читать перед
будущими преподавателями «Пой со мною, паршивая сука, пой
со мной» или даже «Я собираю пробки душу свою затыкать» бы-
ло бы хоть и возрастно-психологичнее, но малоразумнее.
Но ведь были же у Сергея Александровича и другие прекрасные
стихи, кроме гойесятого. Потом я понял, что любовь к поэту
(а девушкам нашим Есенин реально был привлекательнее, чем
Пушкин, Некрасов или неведомый Боратынский) не означает,
что ты открываешь его книжку и начинаешь читать что-то боль-
шее, чем приказано по школьной программе.
Так вот, все проходили через собеседование. И три приятеля
из одной школы собрались вместе поступать на литфак. С одной
стороны, пол давал преимущество. Но не гарантию. И один
из них на собеседовании повёл себя слишком развязно. А Ан-
дрей Кузнецов на вопрос, почему он выбрал магаданский пед,
ответил, что у его родителей нет средств обеспечивать ему об-
разование в отрыве от дома; эта взрослость ответа и подкупила.
Так что из трёх одноклассников поступили он и Женя Фёдоров:
чем взял комиссию Женя — не упомню.
А я на собеседовании тоже получил урок — правда, непонят-
но, как этот урок мог бы пригодиться в дальнейшем, кроме по-
нимания, что вот и такое бывает. Вроде, и волноваться было
нечего, и торопиться с ответами, но на вопрос о том, какие я га-
зеты читаю (а и этим интересовалась комиссия), я назвал «Мага-
данскую правду» и «Магаданский комсомолец», хотя в то время
читал и «Литературную газету» и «Учительскую», что явно бы-
ло бы назвать логичнее. Но ладно — дело прошлое, пошли кар-
тошку собирать.
Из веселья были «местные». Про них сразу было сообщено,
что будут приходить: то ли бить, то ли девочек отлавливать. Так
что дни шли в ожидании. Обернулось всё достаточным пфуком.
Как-то поздним вечером после отбоя где-то что-то звякнуло
(стекло разбили) и раздалось: «Местные пришли!» Мы все побе-
жали — то ли местных бить, то ли от них получать. Так как наших
было много, и сбежались все, то проникнуть сквозь толпу у сте-
ны было непросто, но всё-таки удалось пробраться к двум ка-
ким-то хмырям сходного с нами возраста, которые у стены на-
шего сарая оправдывались, что они, мол, знакомиться пошли,
а Лёша Гусаров в тельняшке и бицепсах педагогически объяснял
им, что надо по-людски прийти днём, и их примут с распростёр-
тыми объятиями, познакомят и поймут. Это было единственное
внеплановое приключение.
Наверное, у сокурсников моих жизнь на картошке шла побо-
гаче моей на события; я даже не истратил ни копейки денег
из тех, что родители дали (так — за день до отъезда шоколадку
купил). Я не помню, пили ли наши: кажется, в сезон в посёлке
было запрещено напитки продавать, но это же никогда не ме-
шало страждущим. Но вот не вспомню. Надо у брата спросить…
Зато помню организацию социалистического соревнования
между факультетами. Соревнование было не только морально-
взбадривающим, но и материально-перспективным: предпола-
галось, что тот, кто лучше работает, в результате и получит
больше. Каждый день подводились итоги; каждую неделю объ-
являлся факультет-победитель. Итоги в конце дня подводились
по отчётам бригад: кто сколько сеток навязал. Понятно, что сет-
ка — это условность; что в неё можно положить меньше. Ка-
кие-то люди ходили и следили, чтобы сетки были полными —
но народу много, проверяющих мало… Но главная интрига бы-
ла другая…
Вечером первого дня мы сели сдавать отчёт. За день у нас
вышло семнадцать сеток (может, всего; может, на человека —
мне трудно сейчас восстановить в памяти трудовой процесс
и объём выполненных работ, но число я помню точно —
и не случайно). В какой-то момент до нас дошло, что сумму со-
бранного сообщаем мы сами! То есть не кто-то там отслеживал
и взвешивал, а мы единственные являемся носителями отчётной
информации о нашем трудовом подвиге! И мы можем же напи-
сать, что собрали, например, не семнадцать, а… восемнадцать…
или… Разгорелся спор. Самые продвинутые доводили предпола-
гаемые отчётные цифры до двадцати четырёх; самые трусливо-
осторожные убеждали, что все конкуренты тоже весь день
на поле корячились и хорошо понимают, что столько не собрать
никак, так что надо иметь совесть и разумность пределов. Коро-
че, написали мы двадцать одну сетку, сдали сведения и подтря-
сываемся: разоблачат ли нас или нет? И вот вечернее собрание,
объявляются результаты по бригадам: у кого-то девятнадцать,
у кого-то тоже двадцать одна (видать, и они соображали). Дохо-
дит до первой бригады истфака: тридцать восемь!! Опа! Вот то
был урок! После этого соревнование пошло веселее: к концу
картошки бригады отчитывались о восьмидесяти сетках! И три
раза из четырёх промежуточных литфак (то есть мы) занял пер-
вое место.
Правда, итоговое первое получил истфак (и на десять руб-
лей больше).
И мы двинули на автобусах с Талона по отвесной извили-
стой дороге по-над морем (страшно…) продолжать освоение пе-
дагогической профессии.
СТУДЕНТЫ
Осваивать было что.
На первом диктанте из пятидесяти поступивших на факуль-
тет русского языка и литературы было получено две пятёрки
и сорок восемь двоек. Лучшая двойка была получена нашей со-
курсницей из Якутии — восемь ошибок; худшая — сорок восемь.
Кто не верит: попросите ближних продиктовать вам какой-ни-
будь диктант и по-честному проверить.
Часть моих сокурсниц жила в общежитии. Я пишу именно
о сокурсницах, так как помимо уже четверых упомянутых пред-
ставителей пола студенческого мужского были только Сергей Ко-
былянский — колоритный и интересный человек, но забранный
в армию той же осенью, и Щ., вяло испарившийся где-то по пути
обучения. Общежитие располагалось прямо под Нагаевской
сопкой в конце улицы Карла Маркса; в 29-й комнате у наших
сначала жило восемнадцать человек (когда в сессию съезжались
заочницы, то количество возрастало до двадцати восьми). В то
время жизнь стала уже либеральнее; уже не устраивал прорек-
тор З-в облав в поиске пустых бутылок в тумбочках и мужских
трусов под подушкой, чем баловался, согласно его же рассказам,
в былые годы.
Сокурсницы были прекрасные; до сих пор воспоминания
о нашей студенческой группе остаются самые тёплые. Меня на-
значили старостой. Я был младше всех минимум на год,
но очень (очень) правильный. Я отмечал всех, кто не пришёл. Ес-
ли же кто-нибудь подходил и говорил, что, мол, а не можешь ли
сегодня не отметить пропуск, потому что я в аэропорту маму
встречаю, я говорил: «Хорошо, я напишу, что ты присутствовала,
хотя, конечно, понимаю, что никакую маму ты не встречаешь…»
Кажется, это не вредило хорошим отношениям с однокурсница-
ми. (Но это уже пускай они в воспоминаниях напишут). В резуль-
106
тате в нашей группе была лучшая посещаемость на факультете.
И поэтому на первом старостате при подведении итогов выясни-
лось, что результаты посещаемости занятий студентами нашей
группы самые низкие по факультету. Надеюсь, все уловили суть?
Повторю всё-таки ещё раз: так как я отмечал всех отсутствую-
щих, то пропускали занятия одногруппницы очень мало; но так
как я отмечал всех отсутствующих, то в нашем журнале пропус-
ков было принципиально больше, чем в группах других, где
пропускали регулярно. Поэтому мне устроили, как старосте, мяг-
кую выволочку — но именно мягкую, скашивая глаза долу, так
как не ругать меня-дурачка было нельзя, но и все же понимали,
что все всё понимают.
С сокурсницами, как я уже написал выше, отношения были
замечательными. Сначала кто-то решил узнать, кто из нас с бра-
том старше (помните? мы с братом вместе поступили). Брат мой
был не просто старше меня на год, но ещё и выше на полголовы;
плюс ему алкоголь продавали класса с восьмого, а мне и сига-
рет не давали в институтские годы (нет, я не курил; но есть же
подростки у магазинов, которые просят помочь). Поэтому я с чи-
стой совестью на такой вопрос отвечал, что я старше; а при до-
полнительном вопросе, а на сколько же, уточнял, что на три ме-
сяца. «А вы родные братья?» — спрашивали меня. «Разумеется».
«А как же так вышло?» — удивлялись спрашивающие.
«Не знаю…» — говорил я и шёл по своим делам, оставляя наро-
ду право самим решать эту арифметическую задачу.
Вообще, так как я был старостой, то ко мне обращались с на-
сущными вопросами. «А как зовут преподавательницу физкульту-
ры?» «Аделаида Сигизмундовна». И я не успевал остановить со-
курсницу, которая уже спешила в спортзал к какой-нибудь Елене
Ивановне с вопросом о своём дальнейшем физическом разви-
тии. Позже я стал аккуратнее и на вопросы об имени-отчестве
неизвестных мне персонажей предлагал обращаться к ним как-
нибудь вроде «Амвпспманна», что было универсальнее.
Вообще, мы с братом были отличники и активисты и ходили
в костюмах-тройках с галстуками. Но для некоторого внесения
107
смущения в умы у меня была шапка-собиновка (такая круглая,
с замшевым чёрным верхом и светло-коричневой окантовкой
под мех), а у брата каракулевый «пирожок» моды двадцатилет-
ней давности. Смотрелись они на нас (всё-таки семнадцатилет-
них в середине восьмидесятых) несколько безумненько и вызы-
вающе, но это же был не панковский прикид, а солидные шапки
наших дедушек, так что и придраться трудно. В итоге некоторый
диссонанс в образ «хочу-всё-знать» вносился и внешним обли-
ком, а уж внутрь потом добавлялось тоже обильно, что способ-
ствовало студенческому дружеству. А оно сложилось быстро;
и Сергея Кобылянского в армию провожали всем курсом всю
ночь; а под утро он бросил оземь свой будильник, который ему
больше не требовался, как бы разбивая связь с прошлым време-
нем.
ПРЕПОДАВАТЕЛИ
Помимо Аделаиды Сигизмундовны были у нас и другие пре-
подаватели.
Преподававшая введение в литературоведение О-я потряса-
ла тем, что читала лекции с чашечкой кофе на трибуне. Сейчас
это кажется, наверное, чем-то банальным и незначительным.
Но всё-таки надо представить, что это 84-й год, а не 94-й, Мага-
дан, а не Ленинград, лекция, а не беседа на перемене, кофе,
а не чай. В школе же такое невозможно было представить. Да
и вузовские преподаватели относились к этому как к некоему
выпендрёжу. Но вот этот глоток кофе становился и глотком сво-
боды; становился символом высшего образования в отличие
от школьного.
На древнерусской литературе мы увидели педагогику выс-
шей школы во всём блеске инновационности. Когда какая-то со-
курсница уж совсем не смогла соответствовать справедливым
интеллектуальным ожиданиям Ш-ва, да и поведением своим
на лекции избыточно привлекала к себе внимание, он сказал:
«N, вот посмотрите на себя: вы и неумная, и выглядите так себе,
и внешность корявая; а вот почитали бы книжек — может,
и внешность бы чуть изменилась в привлекательную сторону…»
На литературе 18-го века Ш-в оттачивал мастерство на де-
вушке Л., которая отличалась демонстративным изяществом
и манерностью пластики (это она на первом диктанте допустила
сорок восемь ошибок). Когда проходили Антиоха Кантемира, он,
как будто бы мимоходом, между делом попросил её прочитать
вслух отрывок из сатиры номер семь. Мы с братом оживились,
так как, выполняя домашнее задание, сатиру прочитали. Л. же,
не догадываясь о подставе, начала читать и неожиданно упёр-
лась в строчки:
Филин вырос пьяница? — пьяница был сродник,
Что вскормил. Миртил — ****ун? — дядька его сводник.
(Для не-филологов: так написал Кантемир, так и печатается
во всех изданиях Кантемира; и печаталось при Советской власти
тоже).
Она запнулась и замерла, а Ш-в, как будто бы не понимая,
что происходит, подбадривал её: мол, давайте, давайте… Тогда
Л. собралась с духом и прочитала злополучные строки, но так
выделив ключевое слово, как будто оно было написано всё
большими буквами.
Ш-в был человек упёртый; достаточно того, что он расска-
зывал, как, будучи в армии, вставал на два часа раньше, что-
бы читать учебники для поступления в вуз. В армии — на два
часа сон свой урезать! И перед нами стоял нешуточный вы-
бор: как цитировать слова из «Повести временных лет» —
по её тексту или как рассказывалось на лекции. В тексте мы
видели что-то типа «Руси есть веселие пити, не можем без то-
го быти»; а Ш-в вещал «Русскому не пити — так лучше
и не жити». Понятно, что смысл был один; так же понятно бы-
ло, что известная упёртость преподавателя может проявиться
и в придирке к цитированию. А вдруг он на лекции просто
оговорился, а на самом деле помнит цитату из летописи до-
словно? Вот экзистенциальная проблема… Но нам хватило
ума сделать выбор не в пользу летописного первоисточника,
а в пользу преподавательского произвола, так как экзамен мы
воспринимали не только как задачку на проверку памяти,
но и как задачку социальную: справиться с задачей в имею-
щихся условиях.
И когда на экзамене по древнерусской литературе моему
брату достался вопрос, который был для него далеко не самым
глубоко изученным, брат вместо рассказа о нечитанных текстах
выстроил размышление по осознанию галицко-волынской куль-
туры как рубежной, русско-европейской, и, слава Богу, что я
успел ответить до него и получить свою «пять», как и Женя Кай-
городова и две другие девочки, претендовавшие на отличную
оценку. Потому что после брата Ш-в ставил всем только «три»
и «два», говоря: «Ладно, Женя Крашенинников всё знает; но Ан-
дрей размышляет — это же учёный!»
Ну а ко второму экзамену у него (то была русская литерату-
ра 18-го века) мы подошли статусными, и главной проблемой
было выучить наизусть несистемные стихи Сумарокова и Треди-
аковского. Андрей сочинял на эти слова музыку (я до сих пор
пою танцевальное «О, ваши дни благословенны! Дерзайте ныне
ободренны раченьем вашим показать…» и элегическое «Ты хо-
чешь знать, кто я, что я, куда я еду…»). А я начитывал на магни-
тофон эти вирши, интонируя их то грозно, то саркастически, то
умильно…
Тема эротическая была коньком преподавателя устного на-
родного творчества К-на. Маленький, лысенький, с окающим го-
вором, он выискивал в фольклоре всё, что хоть каким-то боком
носило характер намёка на интимные отношения, и пересказы-
вал с цитатами так, что самое невинное приближалось к жёстко-
му порно. «Заходит царь Пётр в избу, а хозяйка пол моет; подол
подоткнула, и царь видит! её! ядрёные!!! ноги!» (слово «ядрё-
ные» надо произнести с выделением чистым отдельным звуком
каждой гласной и каждого согласного). А для смягчения эффекта
регулярно добавлял: «Ну, из песни слова не выкинешь…»
Но на экзамене пришлось применить всю творческую мощь.
Мне достались частушки; приводить примеры тех, что я знал, я
всё-таки не осмеливался. Так что каждый тезис я иллюстрировал
нейтральными частушками собственного сочинения, вроде того
что, мол, в частушках есть просторечные выражения, как, напри-
мер, в тамбовской частушке «Не люблю я никого, кроме милого
маво».
С возрастной физиологией ситуация была печальная для
юношей: С-ва никогда не ставила им зачёт с первого раза
(и со второго; кого-то она гоняла ещё дольше; рекорд был во-
семнадцать). Даже я при всей своей отличности и старостности
получил зачёт со второго захода. Аналогичная ситуация со стро-
гостью принятия зачёта была у неё по отношению к девушкам,
хоть как-то претендующим на осознание своей симпатичности.
Но так как ещё на первом курсе мы понимали, что главное для
сдачи экзаменов делается не в январе-июне, а в сентябре, когда
ты узнаёшь всё о преподавателях и их особенностях, мы с бра-
том консультировали однокурсниц: «Зачёт получить хочешь? Не-
е, то, что ты учила что-то — это не важно. Сними серёжки, никой
краски, одежда как можно незаметнее — тогда шанс есть, и да-
же с первого раза». Всегда срабатывало.
Я видел в жизни много и разных преподавателей. Но когда
мне говорят, что кто-то там не дотягивает, то я улыбаюсь, так как
у меня перед глазами есть образец, крайний случай. Я видел
преподавателей, зачитывающих на лекции учебник — свой
учебник, ими написанный. Видел рассказывающих наизусть
учебник чужой. Но вот вариант преподавания античной литера-
туры в исполнении И-й был наособицу. Она зачитывала учебник
Тахо-Годи, положив его перед собой открытым на нужной стра-
нице — ну это ладно. Нам всем было сказано, что в библиотеке
нужно взять именно этот учебник. Кроме того, этот учебник нуж-
но было носить на занятия и держать на столе — открытым
на той странице, которую она читала. Но в придачу требовалось
и конспектировать зачитываемый ею учебник, который у всех
у нас лежал открытым на столе. То же было и на литературе
Средних веков и Возрождения, так как преподавала она же.
З-в отличался нелюбовью к женскому полу и перекличкой
в начале занятия, которая могла занимать по полсеминара, пре-
вращаясь в обсуждение внешнего вида и личной жизни наших
сокурсниц. Правда, предмет его — диалектология — был не эк-
заменационный, и трудностей с его сдачей я не помню. Хотя ри-
сование панёвы на основании описания в энциклопедии и ни-
как не совпадающее со зрительным образом в сознании З-ва
всё-таки было проверкой не только наших художественных спо-
собностей, но и психической устойчивости.
От пар у К-ва по психологии, с которой потом оказалась свя-
зана моя жизнь, в памяти осталась только классификация пяти
видов мотивов, которая потом удивляла своей научной неожи-
данностью моих сокурсников-психологов, и эмоциональный
рассказ о том, что нет ничего страшнее ночной рукопашной. И я
был уверен, что К-в сам в ней неоднократно участвовал; но бо-
лее позднее соотнесение его предполагаемого внешностью воз-
раста и гипотетических войн всё-таки переводило данный рас-
сказ в разряд литературных реминисценций.
М-в у нас не преподавал, но слава о его переизбыточной
строгости, которая ожидала нас на третьем курсе на древнерус-
ском языке, шла по факультету. И приписанные к нему старые
анекдоты пересказывались в коридорах.
«Заходит студент в деканат.
— А можно М-ва?
— Нет, он умер.
— Извините.
Через десять минут тот же студент опять заглядывает в де-
канат:
— А можно М-ва?
— Да умер же он!
— А, ясно, извините.
Через несколько минут:
— А можно М-ва?
— Слушайте, я же Вам уже объяснила, что он умер — что же
Вы опять спрашиваете?
— А, может, мне приятно это слышать».
Или другой:
«Преподаватель спрашивает студента:
— Вы почему опоздали на пару?
— Я был на кладбище, на похоронах М-ва.
— Так похороны же были три часа назад!
— Так его на бис в могилу восемь раз опускали!»
У З-й на практикуме по русскому языку, помню, писали сочи-
нение о музыке; З-я была, возможно, музыкант по какому-то
прежнему образованию или же просто хороший любитель музы-
ки. И опять о социальных задачах: я хотел сослаться на литера-
турное произведение, но брать из школьной программы было
неудобно (хоть я и понимал, что читали это не все мои сокурсни-
ки), но и нечитанное тоже нехорошо, поэтому разродился фра-
зой о том, что музыку можно переслушивать с новыми впечатле-
ниями много раз, как перечитываешь «Анну Каренину» или
«Братьев Карамазовых». Разумеется, я их не успел бы много раз
перечитать просто в силу малого количества прожитых к тому
времени лет; это было, конечно, чистой воды пижонство, но тут
уж… «из песни слова не выкинешь».
А больше всего мы, не знаю, почему, готовились к истории
партии, которую вела Ч-ва — даже в библиотеке сидели, хотя
дома книг было достаточно, тем более по историческим предме-
там в силу папиной профессии. Во всяком случае, на экзамене я
приводил факты, о которых преподаватель была не в курсе; она
чуть напрягалась, но, так как у меня была репутация отличника,
сомнений в их истинности не высказывала.
Что интересно: о некоторых преподавателях у меня не со-
хранилось конкретных воспоминаний, как они вели занятия.
Возможно, это потому, что мы на их предметах действительно
просто учились? И про третью палатализацию с лекций Алевти-
ны Тимофеевны Лавриненко по церковнославянскому (а тогда
старославянскому) языку я помню до сих пор.
РОМАН РОМАНЫЧ
Особо хотелось бы рассказать о Романе Романовиче Чай-
ковском, которого я могу назвать в какой-то мере одним из сво-
их учителей, хотя преподавал он у меня только немецкий язык,
который я так и не знаю.
Ещё раз напомню: речь о Советском Союзе и Магадане сере-
дины 80-х. Что-то, что сейчас может показаться обыденным,
привычным, тогда потрясало и переворачивало сознание. Когда
в школьные годы мой друг Андрей Варфоломеев в ожидании
утверждения приёма в комсомол в горкоме сел на подоконник
и запел песню, вовлекая меня в это действие, то реакцией гор-
комовских работников было напоминание, что наши протоколы
могут и не утвердить. Значит ли это, что надо сидеть на под-
оконниках? Нет. А точно ли никак нельзя садиться на подокон-
ник?
Первое занятие по немецкому языку. Входит новый препо-
даватель: солидный, в возрасте (хотя сколько ему тогда было?
меньше, чем мне сейчас…), в костюме с галстуком, разумеется.
Не помню, вставали ли в то время студенты, приветствуя входя-
щего; кажется, в Магадане вставали. Преподаватель проходит
до середины, останавливается у доски, озирается кругом, потом
раскрывает портфель, достаёт из него газету, разворачивает
(а мы всё ждём, не очень понимая, что происходит…), кладёт её
перед доской и садится на неё на пол. Э-э-э… И тут мой брат по-
нимает всю структуру ситуации, выходит из-за парты, берёт сво-
бодный стул и ставит к преподавательскому столу. Преподава-
тель поднимается, садится за стол и начинает занятие.
Стул забыли поставить… Да не забыли, а и в мыслях не было.
Роман Романович удивительно сочетал нестандартность,
удерживающуюся на грани, и при этом вполне себе академич-
ность и традиционную культурность. Наверное, нам с братом
было легко его понять, потому что мы сами, если помните, ходи-
ли в строгих костюмах-тройках, но с шапками «пирожок» и «со-
биновка».
Он не читал морали, он действовал — причём так, что необ-
ходимо было разгадать смысл его действия. Читает сокурсница
какой-то текст на немецком. Роман Романович как-то походя до-
стаёт кошелёк, вынимает двадцать копеек (а, может, рубль)
и вместо указания на ошибки в чтении даёт ей деньги:
— N, сходите в буфет; там пирожки продают — купите себе.
— ???
— Сходите, сходите…
— Так я не хочу есть.
— Нет-нет, сходите, обязательно, Вам надо.
— Да не надо мне.
— Надо-надо. А то Вы еле говорите, Вас не слышно совсем.
Видно, что совсем нет сил — сходите, подкрепитесь, потом вер-
нётесь.
И она шла в буфет и даже, подозреваю, что съедала пиро-
жок, потому что была из общежития (в общежитии всегда хочет-
ся есть).
Регулярно удивлял он нас неожиданной реакцией на проис-
ходящее. Как-то читали перевод Гёте — кажется, Левика. Стихо-
творение было о любви. А у Левика строчки, вроде того, что, мой
милый друг, приди, мой милый друг, на грудь ко мне пади. Роман
Романович как услышал про этого милого друга, так сразу же пе-
решёл на немецкий: «Вас ист дас? Бляуер? Гомосэксуэллер?!»
И многие, наверное, помнят, как он, огорчаясь недостаточ-
ной учебной активности студентов, с грустью говорил:
— И вот окончите вы институт, и поедете обратно из Магада-
на по распределению за тысячу километров в какой-нибудь по-
сёлок в глубине области и только на прощание скажете: «Ариве-
дерчи, Рома!»
И, увидев ожидаемые прирасширенные глаза слушателей,
замерших от неожиданности такой прогнозируемой студенче-
ской фамильярности, добавлял:
— Что в переводе с итальянского означает «прощай, Рим»…
И ещё один важный для меня урок дал Роман Романович
между делом, вроде бы, походя, но для меня ставший принци-
пиальным.
Мы должны были сочинить текст на тему «Моя семья». Ну я
что-то там соорудил из примитивных словесных конструкций.
Но хотелось же выставиться, хотелось оригинального. И я соста-
вил завершающее предложение в стиле общепринятого офици-
оза: «Майне фамилия ист айнфахэ зовьетишэ фамилия» (прошу
прощения у знатоков и любителей языка Лессинга, Гогенштауфе-
нов и Беккенбауэра за мой прононс); в переводе это было: «Моя
семья — простая советская семья».
Тут надо уточнить, что в пединституте были свои группиров-
ки, свои интриги. И моя мама, работавшая там, входила в груп-
пировку, враждующую (когда открыто, когда подспудно) с теми,
кого поддерживал Роман Романович. И знали они друг друга хо-
рошо, но вот не так, чтобы в гости ходить и о прекрасном диску-
тировать.
И вот Роман Романович читает мои немецкоязычные изыс-
ки — и взрывается. «Женя, как Вы могли написать, что Ваша се-
мья — простая советская семья?! Это Ваша-то?! Да и вообще на-
звать любую семью простой — это же оскорбление…»
На всю жизнь урок…
И судьбу брата моего он изменил принципиально. На одном
занятии нам было задано на дом перевести стихи Гёте — те, что
под свободным пером Лермонтова превратились в «Горные вер-
шины». Стихотворение это написано в оригинальной и нетради-
ционной ритмике; лермонтовское к нему имеет самое отдалён-
ное отношение — как формой, так и настроением. Я воспринял
задание вполне поверхностно: сочинил лермонтовообразное
подражание:
Из Гёте
На лесную флору
Пала тишина.
Всех в ночную пору
Спрятала она.
Всё вокруг в покое,
Всё вокруг молчит.
Так и нас с тобою
Время поглотит.
У Гёте про поглощающее время ничего не было; как и ко-
рявостей типа «флоры» и многократных «всех». Но девочкам
нравилось — а что ещё нужно для поэта? (Тут, кажется, может
возникнуть двусмысленность, поэтому уточняю: под поэтом
в последней фразе я подразумевал себя).
Хотя поэтическое объединение Союз ветеранов броунов-
ского движения в то время ещё не оформилось, но дух его уже
более года бродил по Магадану после нашего школьного поэ-
тического манифеста поэзии презенсистов «Глас вопиющих…
В пустыне?!» Поэтому пафос лирики надо было сбавить чем-то
поприземлённее; и в пару к наглому «Из Гёте» я сочинил ещё
четверостишие:
И для нас с вами
Будет Страшный Суд.
Нас вперёд ногами
Тихо понесут.
Девочкам… Хотя про это я уже писал.
И уже совсем отрываясь от забытого первоисточника,
профрондировал:
Ждут все решающей обедни,
И лягут в деревянный ларь
Пьянчужка самый распоследний
И генеральный секретарь.
А брат мой написал перевод, который действительно был
переводом: в нём сохранялась попытка следовать форме ориги-
нала как лексически, так и ритмически — и при этом сохранить
дух. И Роман Романович не просто выделил его перевод из всех
остальных выполненных домашних переводов (то есть оценил
лучше моего), но и предложил Андрею написать статью с анали-
зом разных существующих переводов этого стихотворения —
в том числе и авторского. А потом и сделал всё, чтобы брат
со своим докладом поехал на студенческую научную конферен-
цию в Хабаровск.
Но о хабаровской командировке брат пускай сам рассказы-
вает.
ВОЕННАЯ КАФЕДРА
Это отдельное.
Поступая в институт, мы знали, что тем самым сможем изу-
чать ту специальность, по которой предполагали впоследствии
профессионально работать, не отрываясь на двухлетнюю защиту
рубежей нашей страны от великобританцев и лихтенштейнцев
(это я тогда не догадывался о строевой подготовке и уборке тер-
ритории, между которыми примерно поровну делилась армей-
ская жизнь в пределах устава — но об этом в других воспомина-
ниях). В институте была военная кафедра, посещая которую раз
в неделю на протяжении учёбы, мы могли стать лейтенантами
запаса. Но как раз в год нашего поступления было принято по-
становление, что наличие военной кафедры в вузе не даёт пра-
ва отсрочки от службы в несокрушимых и легендарных Воору-
жённых Силах. Отменили его после нашего прихода со службы.
Занятия были каждую неделю, весь четверг. И если картошка
отняла у нас месяц из восьми учебных, то военка вычеркнула
ещё шестую часть от оставшегося, ещё пять недель. В сумме —
четверть учёбы.
Отношение к командирам сложилось сразу несколько анек-
дотическое, хотя были они людьми невредными, вполне добро-
желательными, как будто притворяющимися офицерами. Но всё-
таки хотелось на табличке у входа в аудиторию, где значилось
«Парта — 12 штук, стол — 1 штука, тумбочка — 2 штуки» припи-
сать «Майор А. — 1 штука».
На занятиях мы учили устав и убирали территорию. Когда я
пересказывал в вольном изложении параграфы устава в стиле
«Надо быть очень внимательным; надо хорошо следить за всем;
смотреть, чтобы всё было чисто и т.п.», а принимающий странно
на меня смотрел перед тем, как поставить «пять», я не догады-
вался, что в армии это, оказывается, требуется заучивать наи-
зусть — все эти двадцатки пунктов слово в слово в правильной
последовательности… Так что спасибо командирам, что здравый
смысл и понимание ситуации у них присутствовало.
А уборка территории происходила в институтском внутрен-
нем дворике, заваливаемом магаданским снегом. Использова-
ние бесплатной рабочей силы под видом трудового воспитания
издавна было коньком отечественного образования. Но тут
воспитуемые попались неподдающиеся — вместо упражнений
с лопатой «сослуживцы» сбросились на снегоуборочную маши-
ну, которая сгребла снег вмиг, а в освободившееся время, что-
бы не убивать его попусту, и на оставшиеся деньги, чтобы
не пропадали зазря, было решено выпить. Но начальство усек-
ло непонятность поведения, и я стал свидетелем применения
ноу-хау освидетельствования потенциальных выпивох. Так как
никто не сознавался, что выпил в то время, когда по расписа-
нию шли занятия, майор А. поодиночке заводил в кабинет сту-
дентов, подставлял каждому стакан и приказывал в него ды-
шать, после чего уже сам внюхивал получившееся содержание
стакана. И ведь стопроцентно всех вычислил, да…
Но были у нас и занятия по военному делу. На одном
из них мы ознакомились с частью советской военной страте-
гии. Нам было сообщено, что «в случае нападения китайцев
погранзастава держится четыре минуты, укрепрайон держится
пятьдесят минут, а в это время Черноморский флот ядерным
ударом вскрывает проливы и вступает в бой с Пятым амери-
канским флотом!!!»
Звучало это завораживающе…
И даже телепортация Черноморского флота через ядерно-
заражённые Босфор и Дарданеллы не вызывала вопроса, а за-
чем вступать в бой с американцами, если напали китайцы…
Но главный урок для будущей воинской службы и жизни во-
обще я получил не от наших учебных офицеров, а от историка-
второкурсника Сергея Склярова, который уже успел отслужить
и теперь совсем уж бессмысленно участвовал в овладении воин-
ской специальностью (не помню какой — да и тогда не знал)
на военной кафедре. Он рассказал историю про первый день
своей службы. Передать скляровские интонации я не берусь,
равно как и не отвечаю за дословность текста, но смысл запом-
нил навсегда (а, главное, тогда на ближайшие три года), поэтому
дам волюнтаристски рассказ в виде прямой речи:
«Призвали нас, прибыли мы в часть. Повели нас в душевую,
чтобы мы помылись, а потом получили своё обмундирование.
Вот зашли мы в душ и начали плескаться, орать, брызгаться! Все
молодые, все жизнерадостные! Я брызгаюсь, ору… И вдруг мне
в голову приходит неожиданно коротенькая мысль: „Серге-ей…
Ты уже в армии…“ Посмотрел я ещё раз на резвящихся, тихонько
вышел, быстро вытерся и пошёл в предбанник. Получил там
форму и сапоги по размеру и уже спокойно, со стороны смотрел,
как наплескавшиеся выходят радостно и получают сапоги
на размер меньше и пилотку на два размера больше. А это озна-
чает, что один сотрёт ноги на первом же марш-броске и станет
для сержантов изгоем, а второй с первых минут окажется в раз-
ряде чмошников…»
Крашениннико-ов, ты уже в жизни…
ТЕАТРАЛЬНОЕ
В пединституте, помимо занятий, обязательным был ФОП —
факультет общественных профессий. Предполагалось, что педа-
гог должен овладеть ещё какой-то полезной для его дела специ-
альностью. Я не могу сейчас вспомнить, какой был выбор этих
сфер деятельности (краеведение? макраме? прыжки с шестом
с трамплина?), но мы пошли на театральную специализацию, так
как ещё в школе со второго класса сочиняли пьесы и сценарии
к школьным кавээнам, конкурсам политической песни, фанта-
стического проекта и «защиты предмета», а на литературном
клубе «Росток» переиграли кучу всякой литературной классики.
У меня было амплуа благородного отца и хитрого слуги: не в си-
лу внешне-внутренних обстоятельств, а потому что получал я ро-
ли, где слов было больше — их же учить надо было.
Первый наш институтский опыт театрализованного действа
был поучительный. Равно как и все последующие. Мы всей
группой для праздника посвящения в студенты придумали эпи-
зод, когда люди у сцены толпятся как будто перед окошком
в столовую на «картошке», чтобы вырвать себе тарелки с едой,
а тут наши высокие ребята подхватывают Сергея Кобылянского,
на скорости проносят его через актовый зал и, как тараном,
пробивают толпу. Нам казалось это смешным и зрелищным.
И вот за пару дней до посвящения мы стоим в туалете, брат
курит со старшекурсниками. Андрей в институте курил само-
крутки: приносил газету, насыпал в неё табак, скручивал хитро-
умную конструкцию — в комплексе с его костюмом-тройкой это
смотрелось прекрасно. И N со второго курса (тот, что, по леген-
де, после окончания института напишет при поступлении
на работу в школe учителем русского языка и изящной словес-
ности «зоивление») спрашивает нас, подготовились ли к меро-
приятию. Мы делаем полузагадочные лица, мол, всему своё
время и всё увидишь. И он, неторопливо покуривая, говорит:
«Да что уж там: наверное, возьмёте кого-нибудь за руки-за но-
ги и будете им, как тараном, пробивать очередь в столовую
на картошке…» Вот-те раз… И как же теперь это показывать?
Нет, мы, конечно, разбежались и толпу у сцены протаранили…
Но если то, что мы придумываем, приходит в голову любому
N… Хотя, конечно, оставалась надежда, что просто кто-то
из наших уже успел разболтать наши гениальные находки,
но это не утешало.
И ещё одну вещь я прозрел. Мы регулярно бывали раньше
в пединституте на разных представлениях, конкурсах самодея-
тельности и поражались раскованности, лёгкости некоторых вы-
ступавших. И только оказавшись по ту сторону рампы, до нас
дошло: они же действительно уже успели за сценой до выступ-
ления… ммм… расслабиться…
А через некоторое время случилась постановка по Чехову.
Брат мой на тот момент пытался очаровать одну из сокурс-
ниц — да, ту, что как раз сорок восемь ошибок в диктанте допу-
стила. Одним из способов очаровывания было участие в сов-
местной постановке: там же обсуждения, репетиции. Выбран
был рассказ Чехова «Свидание хотя и состоялось, но…» о том,
как студент позвал девушку на свидание, в процессе ожидания
выпил шесть бутылок пива и, придя на место, её спьяну не узнал
и прогнал. Сокурсница по духу своему, стилистике характера
и изгибам поведения вряд ли испытывала потребность играть
шугаемую по сцене пьяным воздыхателем барышню. И так ока-
залось, что утром в последний день она объявила, что звёзды
сошлись по-иному, и она не сможет принять участие в предстоя-
щем пиршестве Мельпомены.
На амбразуру пришлось ложиться мне. Слов в роли практи-
чески не было; мы нашли светло-кучерявый парик и что-то
женско-одёжное, брат придумал гэг (в какой-то момент свида-
ния я, пытаясь увести его из парка, тяну за руку, нагибаюсь,
дёргаю, и он, перелетая через меня, застревает на моей согну-
той спине, а я вполураскоряку ношу его по сцене), и мы отпра-
вились на встречу с высоким искусством и требовательной пуб-
ликой.
Но я же упомянул парой абзацев выше, что многие студен-
ческие артисты подходили ко встрече с прекрасным хорошо
подготовившись, чтобы чувствовать себя непринуждённо и рас-
кованно (да и даже не задумываясь об этой благородной цели).
И студент, который с шести бутылок пива не смог опознать
свою девушку, мог быть только в высокохудожественной лите-
ратуре — в жизни окружающий народ был покрепче (ну или
во времена Антоши Чехонте пиво было другим, неразбавлен-
ным). Поэтому (да и вообще по всему) брат в тот вечер бли-
стал. Мой выход на сцену был лишь небольшой красочкой
к уже состоявшемуся представлению: брат без слов в состоя-
нии полной импровизации играл выпивание шести бутылок пи-
ва, выпитых ранее: и вприсядку, и с оттягом и шут ещё знает
как. Зал лежал. Вершиной эпизода было, когда брат ударил ку-
лаком по столу с пустыми бутылками, и они все закачались, по-
звякивая и ударяясь друг о друга, а герой-студент следил
за ними до последнего покачивания бутылки.
Только успех на «Студенческой весне», рассказ о которой
ниже, смог переплюнуть эффект от этого выступления.
Но возвращаюсь к ФОПу.
Занятия проходили на верхнем этаже Дворца культуры
профсоюзов. Вёл их Радченко — режиссёр народного театра, ко-
лоритнейший человек (увы, особенности преподавательской па-
мяти, базирующейся на перекличке по журналу, приводят к осе-
данию фамилий и растворению имён и отчеств). Но я думаю, что
в магаданском пединституте его хорошо помнят и без меня —
например, главный на тот момент артист его труппы Костя Ко-
зенко (ныне Константин Павлович); да и в городе тоже. Однаж-
ды Виталик Бровкин стоял с Сергеем Землинским в здании аэро-
вокзала, и Земляк заметил Радченко. А Земляк в школьные годы
перепосетил в городе все возможные кружки и секции, начиная
от шахмат и заканчивая прыжками с парашютом (когда я его
спрашивал, что, мол, в школу-то бокса, ты, наверное, не ходил,
он огорчался моему неумному вопросу). Так вот, видят они бесе-
дующего у кассы с каким-то своим знакомым Радченко (с кото-
рым Серёжу судьба явно тоже ранее сводила), и Земляк со всей
своей оптимистичной непосредственностью вскрикивает: «Гля-
ди — это же Радченко!» На что тот, не оборачиваясь, не меняя
темпа речи и интонации, говорит приятелю: «Вот видишь: в Ма-
гадане меня любой идиот знает». Земляк не обиделся. Радченко
был колоритен.
Сначала предполагалось, что мы будем ставить «Дракона»
Шварца. Пьесу тогда я прочитал впервые — ради этого можно
было и на ФОП ходить. Правда, мне опять доставался условно
благородный отец — Шарлемань; а что там играть? И вот с этим
нашим «играть» Радченко отчаянно боролся. Потому что иг-
рать — это означало для нас вычурно интонировать и корчить
рожу (умную или душевную). Радченко называл это «француз-
ская игра» (видимо, представляя Луи де Фюнеса), и всячески пы-
тался сделать нас естественнее.
С «Драконом» почему-то не заладилось, и была взята какая-
то пьеса о школе — она была вполне интересной. Но и та ушла
в небытие. Подозреваю, что Радченко, руководивший реальным
народным театром, не видел в нас настоящего энтузиазма и гря-
дущего пополнения постоянной труппы и воспринимал возню
с нами как некую избыточную нагрузку. Хотя могу и ошибаться.
Но в результате мы как-то незаметно переползли в готовящуюся
к постановке его театром оперетту, чтобы стать массовкой
на сцене.
Действия массовки тоже репетировались с психологизмом
и мизансценами. Мы должны были ходить по пристани в ожида-
нии корабля. Ходить парами, под ручку. Метеором двигающийся
между нами Радченко подскочил ко мне, отвёл в сторону и шё-
потом спрашивает: «А тебе кто больше нравится: Рита или Ле-
на?» Это были мои сокурсницы, тоже актёрствующие на ФОПе. Я
засмущался, покраснел, промямлил что-то про «не знаю». Он
опять: «Кто?» Я, весь дрожащий от того, что кто-то заинтересо-
вался тайнами моего бессознательного, выдыхаю: «Рита…» И тут
Радченко говорит: «Тогда бери под руку Лену и ходи с ней!» Я
был ошарашен — и вдруг понял, что это была всего лишь раз-
водка мизансцены; что теперь я должен играть человека, кото-
рый ходит с одной, но вздыхает по другой. И что мои реальные
воздыхания Радченко не интересовали — я мог назвать любое
имя просто так. Театр…
Спектакль прошёл два раза. Помимо массовки на пристани
мы играли волны (бегали за сценой под синим куском материи
с поднятыми руками, чтобы материя шевелилась). Спектакль
прошёл на ура, красавец Костя Козенко пел арию с какой-то ши-
карной женщиной, волны колыхались, корабль пришёл.
Но опытный Радченко сказал нам: «Первый спектакль всегда
проходит прекрасно — потому что зал полон родственников,
приглашённых на премьеру». И на втором уже случилось иное.
Зал, понятно, был мало наполнен — и случайными людьми;
но дело не в этом. Исполнитель одной из ролей (не главной,
к счастью) не пришёл. Вернее, он пришёл — но выпускать его
на сцену было нельзя, ибо он мог промахнуться мимо сцены
в зрительный зал с травмами для организма, так как, видимо,
ещё продолжал праздновать успех премьерного показа. Поэто-
му на втором спектакле (и, кстати, последнем) состоялся сроч-
ный ввод; моего брата одели в морскую форму, и он сыграл
свою единственную роль со словами на большой сцене: вышел,
откозырял адмиралу и произнёс навеки врезавшиеся в память
слова: «Трое потонули, остальные драпанули!»
Закончилось общение с Радченко отмечанием тридцатиле-
тия Кости Козенко. Проходило оно там же, во Дворце; время бы-
ло тяжёлое — алкоголь был официально не популярен. Нас (мо-
лодёжь) посадили в торце стола и налили что-то ничтожное.
А на другом конце стола шло веселье с тостами. Тогда брат до-
стал из дипломата бутылку шампанского и выставил на нашем
краю. Радченко обиделся: что ж вы, мол, так по-скрытному-то.
Если б он знал, что в дипломате была и вторая…
На старой чёрно-белой фотографии сохранилось, как мы
с братом сидим у доски в институтской аудитории с какими-то
серебристыми картонными коронами на головах и лентами че-
рез плечо с надписями «филология» и, видимо, «современный
русский язык». Наверное, это был какой-то КВН для нашего кур-
са или группы, но сей опыт лицедейства память не сохранила.
А главным, стержневым, системообразующим был фестиваль
самодеятельности «Студенческая весна». Наш факультет боролся
с историками, но то была попытка с негодными средствами. Ибо
когда литфаковские девушки показывают на главной институт-
ской сцене инсценировку какой-то военной песни (а идейная
составляющая была обязательной), действие которой происхо-
дит в землянке, то комиссия ставит четыре балла из десяти
за искажение исторической реальности: как мог в низенькой во-
енной землянке оказаться трёхметровый портрет Владимира
Ильича Ленина?! Для тех, кто не понял: портрет Ленина висел
на сцене в актовом зале стационарно; интересно, что сказала бы
комиссия, если бы наши завесили Ильича… Короче, тогда мы то-
же проиграли истфаку.
Свои десять баллов всё-таки факультет взял на постановке
отрывка из «Ревизора». Это был первый случай в моей жизни,
когда я видел, как люди от смеха топали ногами по полу. Ведь
«Ревизор» всё же комедия — и поставлена проеденная до дыр
сцена общения Хлестакова с маменькой-городничихой и доч-
кою была комедийно, даже фарсово. При этом всё было по Гого-
лю, и брат внёс только одно изменение в текст. Хлестаков, как
свои, цитирует стихи, которые в гоголевские времена были об-
щеизвестны, а к началу 90-х забыты навечно. Поэтому для со-
хранения комического эффекта и понимания аудитории брат
вставил из Пушкина:
Зима! Крестьянин, торжествуя…
По Бессарабии кочует.
Он был, понятно, Хлестаковым. Красочки добавляло, что
в роли Марьи Андреевны выступала декан факультета Елена
Михайловна Гоголева — ну она, без сомнения, своими таланта-
ми известна всему Магадану, и можно представить, как ложился
зал, когда мой брат, студент первого курса, начинал заголять ру-
кав её платья и поцелуями продвигаться от ладони к локтю
и выше, а она замирала в предвкушении…
Но было ещё одно театральное впечатление; и я до сих пор
жалею, что, скорее всего, ничего не сохранилось — понятно, что
видео не было, но, подозреваю, что не осталось не только фото,
но и сценария. Ребята с истфака, укреплённые филфаковским
Боленковым и, возможно, кем-то ещё, создали ревю — пародию
на телевидение того времени. Они показывали её разным ауди-
ториям, и всегда успех был грандиозный. Это было талантливо
и весело. Понятно, что моё чувство юмора и представления
о прекрасном претерпели за последние десятилетия изменения.
Но почему-то мне кажется, что то не память молодости, а дей-
ствительно воспоминание о замечательном искусстве. Подозре-
ваю, что если бы это всё было лет на десять, а то и пять попозже,
то мы бы могли видеть сейчас моих бывших совузников в ранге
телезвёзд. А сейчас они живут иной жизнью — и, надеюсь, оста-
ются такими же творческими, но в других ролях.
ВОКРУГ
Есть одна неожиданная особенность жизни бывшего выпуск-
ника магаданской школы, поступившего в вуз в своём же горо-
де. Казалось бы, ты остался дома, и у тебя должен сохраниться
прежний круг общения — друзья, одноклассники. Но Магадан —
он другой. Виталик уехал в Горьковский иняз писать сам себе
письма и ходить неделю в ожидании, что же там написано. Зем-
ляк по-семейному отправился в Харьковский горный, чтобы на-
учиться там закрывать дверь в комнату перед тем, как начинать
рассказывать анекдот. Варфик, видимо, штурмовал театральные
высоты во Владике — но с Варфоломеевым всегда приходилось
быть настороже, отделяя истину от будущей истины.
Я вспоминал свой 10-й класс и иногда навещал друзей
и светлые образы из параллелей старших и младших: блиста-
тельного Масленникова и внятного Цыганкова, настоящую Ду-
душкину и искреннюю Ночевную, многостороннюю Третьякову
и душевную Бзо, ускользающую Гибаленко и растворяющуюся
вместе с ней и отчалившими учиться на материк школьную
юность, которая позже найдёт смутное отражение в поэме «Ма-
гадан. Первая школа любви».
Я очень много читал; в-основном, русскую классику. Друже-
ский сосед Лёша Тулер с истфака просвещал нас западным ро-
ком на полную громкость. Мы ходили в кино; самое сильное
впечатление произвёл фильм «Среди бела дня» — фильм не ве-
ликий, но показавший какую-то беспросветность бытовой
несправедливости. Так как ФОП проходил во Дворце культуры
профсоюзов, то мы бесплатно проходили на балкон и оттуда
смотрели премьеру «Жестокого романса», единственной оцен-
кой которого от нашего режиссёра прозвучало: «А где ж таких
страшных цыганок нашли…» И концерт Камбуровой, который
был вторым за вечер и задержался почти на полчаса, потому
что, по словам Елены Михайловны Гоголевой, Камбурова на-
столько выложилась, что приходилось практически откачивать.
И мы потом действительно увидели, как артист полностью всего
себя отдаёт своему искусству; и блоковский «Балаганчик» в её
исполнении через тридцать лет звучит, как и тогда.
В группе нашей студенческое было разное. Было и трога-
тельное отмечание совместного дня рождения с Викой Корот-
ковой (потому что родились чуть ли не в один день) в кафе
«Мороженом» (именно так, а не в кафе «Мороженое»). Борьба
с алкоголизмом, пьянством и выпивошничеством уже шла; от-
мечание было безалкогольным. Как минимум, в кафе. А было
и тяжёлое. Одна наша сокурсница родила ребёнка, а потом со-
общила, что он умер. Переживали все; но оказалось, что она
оставила ребёнка в роддоме. Понятно, что это была её жизнь;
и понятно, что она собиралась стать учителем, то есть с детьми
работать… Собрание было — эмоциональное и трудное. Из ву-
за она ушла. И ещё не доучилась студентка с Чукотки. К ней
приехали родственники и увезли. Её долго разыскивали
по тундре и даже, кажется, через пару-тройку месяцев удалось
вернуть в институт, но всё-таки зов полярной ночи оказался
сильнее.
А самое светлое воспоминание того года, наверное, пока-
жется неожиданным. Видимо, это был конец апреля, так как свя-
зано оно с субботником. Я вышел из института, направляясь до-
мой. Перед зданием ребята и девочки с истфака разгребали
снег: это был по расписанию день трудовой вахты. Там были Шу-
ра Акименко, был Андрей Николаев, с которым я только недавно
впервые вдруг разговорился, и он рассказал мне историю своей
жизни и её драматические повороты… И девушки были — и те,
что с песнями на картошке, и другие. Я шёл мимо, но почему-то
остановился, подошёл и стал метать снег вместе с ними. Нет-нет,
дело не в раскрасневшихся на морозе от физического труда мо-
лодиц с исторического факультета — у меня тогда другая была
история. Вот просто — захотелось тоже поучаствовать.
Не по графику, не потому что Ильич когда-то бревно нёс —
а просто с ребятами весело в снежной пыли побыть. И они
не очень понимали, потому что для них тот субботник был обя-
заловкой, а мне было замечательно и молодо.
И уже готовился я к новой «картошке», и ходил на специаль-
ные курсы поваров, чтобы работать при кухне (нет-нет, я не сам
просился; я не так буквально воспринял советы Склярова, мне
и в поле было нормально — но направили туда группу, в кото-
рую и меня включили, как, видимо, человека ответственного, су-
дя по костюму и галстуку). Правда, старшие нам сказали, что
до варева нас не допустят, а только колоть дрова и вскрывать
консервные банки. Но и слава Богу — на этих курсах мы только
раз сварили солянку (для меня было неожиданностью, что со-
лянка оказалась супом, а не тушёной капустой), да и на экзаме-
нах на вопрос, как варить гречку, я сказал, что нужно взять ре-
цепт и точно следовать ему. Правда, меня всё-таки додавили,
поставив в ситуацию вероятного отсутствия рецепта. На это я
уже рассказал всё, как мне казалось, по порядку и правильно
(как помнилось с домашней кухни), но вот завершил тем, что
в конце надо слить воду перед подачей на стол. Зачли. Но удо-
стоверение повара обещали выдать уже после прохождения
практики на той самой сентябрьской «картошке» 85-го года,
на которую я уже не попал.
В МОСКВУ
В институт пришла бумага. Министерство озаботилось тем,
что существует такая наука психология, которую преподают
в пединститутах, но если психологических факультетов по всему
Союзу четыре-пять (Москва, Ленинград, Ярославль, Тбилиси…)
да и пара психолого-педагогических (Москва, Киев…), а педин-
ститутов и педучилищ разбросано по стране немеряно, то кто ж
и что ж за психологию преподаёт. И решили провести экспери-
мент: отобрать студентов со вторых-третьих курсов педвузов
страны, которые уже себя хорошо зарекомендовали, и напра-
вить их переводом с потерей курса обучаться на факультет пе-
дагогики и психологии Ленинского пединститута в Москве
с прицелом на то, что после окончания они вернутся в свои
уголки природы нести психологию в массы.
И на кафедре педагогики (и психологии?) состоялся разго-
вор. Заведующая кафедрой Веселова сообщила, что у неё есть
на примете несколько хороших мальчишек-историков, которым
можно предложить такую перспективу. На что преподаватель
этой же кафедры Калерия Григорьевна Столыпина сказала, что
у неё нет нескольких кандидатов, а есть всего один. Вообще,
сначала она хотела предложить моего брата, но знала, что он
уходит в июле в армию, поэтому перевод был бы невозможен.
И тогда она назвала меня. На что Веселова ответила, что тогда
она все свои кандидатуры снимает и будет поддерживать меня.
Вообще, оказаться в Москве, в главном пединституте стра-
ны, не сдавая экзаменов — это же было достаточно заманчиво,
чтобы развернуть войну и склоку за то, чтобы поспособство-
вать родственнику, свойственнику или тому, кто способен в по-
следующем щедро отблагодарить. Родственником никому я
не был, в дружеских связях Калерия Григорьевна с моей ма-
мой не состояла, материально обеспечить её будущее мы
не могли. Но благодаря ей мне предложили произвести такую
операцию.
Мне в Москву не хотелось. Хотелось лежать дома под торше-
ром и читать Достоевского. Но… Мы принесли домой букет цве-
тов и бутылку шампанского, накрыли стол, чем изумили маму,
пришедшую с работы (а ведь она могла подумать что угодно: на-
пример, что ей сейчас сообщат, что она скоро станет бабуш-
кой…). И рассказали ей о вновь возникшем плане — не стопро-
центном, не гарантированном, но всё-таки существующем…
И в июле, проводив брата служить в ДальВО, я смотрел в ил-
люминатор самолёта… А в комнате общежития у Нагаевской
сопки лежало прощальное стихотворение.
29-Й КОМНАТЕ
Вчера лишь провожали мы Серёгу,
И он об пол часы свои разбил.
Ну а сегодня мне пора в дорогу:
Другой будильник бодро прозвонил.
Открыли люк — и я уже в салоне,
К иллюминатору приткну сейчас кочан.
А в голове — мечтанья о Талоне,
И хочется вернуться в Магадан.
Мне кажется, могли мы с вами ладить
(Ведь пропуски занятий — это бред),
Поэтому простите, бога ради,
Что я оставил магаданский пед.
Но встретимся мы с вами — срок минует
(Четыре года — плюнь и разотри).
Такие отливать я буду пули,
Как жизнь Москвы познал я изнутри.
А, может, вас я больше и не встречу,
Коль вас распределят в Кильдыр-Дурдым.
И буду я в какой-то тихий вечер
Глотать пустых воспоминаний дым.
Но это жизнь. Её люблю за это,
За то, что наша жизнь — сплошной сюрприз.
Пардон за неудачные куплеты.
(Аплодисменты. Крики: «Браво! Бис!!»)
Об авторе
Евгений Евгеньевич Крашенинников (род. 1968), кандидат
психологических наук, ведущий научный сотрудник лаборато-
рии развития ребёнка Института системных проектов МГПУ, ав-
тор книг:
Диалектическая психология (2005)
Развитие познавательных способностей дошкольников
(2012, в соавторстве)
Нестандартно о стандарте (2015, в соавторстве)
Любовь к педагогике (2017)
Вопросы диалектической психологии (2017)
Развитие диалектического мышления. Задачник (2019)
С 1983-го года председатель поэтического объединения Со-
юз ветеранов броуновского движения, редактор и автор преди-
словий в серии «Свобода чтения», автор книг:
Книга, в которой есть только одно стихотворение о люб-
ви (2002)
Книга, в которой нет только одного стихотворения о люб-
ви (2002)
Красивые слова, поставленные рядом (2007)
Магаданский студент (2019)
Награждён медалями «За отличие в воинской службе 2-й
степени», «70 лет Вооружённым Силам СССР». Ветеран труда.