Телесные наказания в царской армии ч. 9

Сергей Дроздов
ТЕЛЕСНЫЕ НАКАЗАНИЯ в царской армии начала ХХ века.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2020/02/18/479)

Поговорим теперь о телесных наказаниях в царской армии.
Надо отметить, что до выхода манифеста Николая Второго, от 24 августа  1904 года, телесные наказания (порка нижних чинов) в русской армии (и на флоте) были ОФИЦИАЛЬНО разрешены.
Разумеется, в то время подобная практика существовала во многих европейских армиях.
Пожалуй, единственным исключением была армия республиканской Франции.  Это у них повелось еще со времен «революционных» войн конца XVIII-го века, которые вела армия молодой французской республики против монархических армий Европы.
Французы тогда посчитали, что воевать за свою республику должны сознательные ГРАЖДАНЕ Франции (многие из которых были добровольцами), а не забитые палками капралов замордованные рекруты. И это решение принесло французской армии той поры огромную пользу.

Наполеон который, безусловно,  был великим полководцем и умным человеком, придя к власти, сохранил и укрепил эту традицию.
Телесных наказаний в армии Наполеон не допускал. Военный суд приговаривал в случае тяжких преступлений к смертной казни или каторге, в более легких случаях – к военной тюрьме.
Но особо авторитетным институтом поддержания военной дисциплины был товарищеский суд, который нигде в законах не был обозначен, но при молчаливом согласии Наполеона действовал в его войсках.
 
Вот пример, приведенный в книге академика Е. В. Тарле «Наполеон».
Произошло сражение. В роте заметили, что двух солдат во время боя никто не видел. Они явились к концу и объяснили свое отсутствие.
Рота, убежденная, что виновные просто спрятались, сейчас же выбрала трех судей из солдат.
Они выслушали обвиняемых, приговорили к смертной казни и тут же, на месте, исполнили приговор. Начальство все это знало, но не вмешивалось. Ни один офицер не должен был не только участвовать в суде, но даже знать (официально, по крайней мере) о происшедшем расстреле.

Но, еще раз повторю, такая практика для европейских армий XIX- начала XX веков была скорее исключением.

Вот как, к примеру, воспитывали офицеров самого мощного и боеспособного, в то время, английского флота.
Осенью 1896 г.  будущий, самый прославленный английский адмирал  ХХ века Эндрю Каннингхэм  отправился в Лондон сдавать государственный экзамен для поступления на военный флот.
В тот год военно-морское ведомство планировало набрать 65 кадетов, среди них оказался и Э. Каннингхэм.
Их направили на учебный корабль «Британия».

Это судно едва ли могло считаться кораблем в обычном смысле этого слова. Оно состоял из двух корпусов, некогда принадлежавшим парусным линейным кораблям — двухдечному «Хиндустану» и трехдечной «Британии». Оба корпуса были полностью лишены мачт и такелажа и наглухо скреплены между собой широким помостом…
На верхних палубах находились помещения для учебных классов и тренажеров.
На батарейных палубах размещались столовая и жилые помещения.
Кадеты спали в гамаках, личные вещи и одежду держали в матросских сундучках. На «Британии» царила спартанская обстановка.
 
Подъем производился в 6.30 утра и, независимо от времени года, день начинался с обливания забортной водой.
Кадеты воспитывались в жесткой муштре и за серьезные провинности подвергались телесным наказаниям.
Публичная порка, которую виртуозно исполнял мускулистый старшина, предусматривала от 6 до 12 ударов линьками.
За мелкие проступки полагались менее суровые взыскания, перечисленные в специальном перечне от номера 1-го до 7-го: более ранняя побудка и более поздний отбой, дополнительные упражнения с шестом или винтовкой, лишение карманных денег, лишение увольнительных и проч.

Все действия были строго регламентированы и производились по приказу. Так, после удара в рынду вахтенный объявлял: «Чистить зубы» или «Вечерняя молитва». Любое проявление независимости, оригинальности или интеллекта сверх предписанного не приветствовалось.
Помимо всего прочего новички часто подвергались издевательствам и притеснениям со стороны старшекурсников…

«Уже во время учебы на «Британии» в полной мере проявился агрессивный бойцовский характер будущего флотоводца. Он не только избежал притеснений со стороны старшекурсников, но вскоре стал грозой всех курсантов.
Коренастый, крепко сбитый, Каннингхэм получил кличку «Мордатый». На иного кадета он мог нагнать нешуточного страху, когда подходил к нему и, ткнув пальцем в грудь, объявлял: «Деремся с тобой в воскресенье»!
 
В своих мемуарах адмирал вспоминал о «гомерической битве», состоявшейся между ним и кадетом Чарльзом Свифтом, «которая закончилась вничью, поскольку мы оба были буквально залиты кровью.
Из-за чего мы дошли до драки, на которую пришел посмотреть весь наш курс, положительно не могу припомнить. Хотя не думаю, что я был слишком уж задиристым мальчиком».
Лихарев Д. В.  «Адмирал Эндрю Каннингхэм (Борьба Великобритании за господство на Средиземном море в первой половине XX века.))

Так что телесные наказания в начале ХХ века были обычным явлением во многих европейских армиях.
По многовековой традиции,  эта практика сохранялась и в русской армии.

 Справедливости ради, надо сказать, что определенные основания для этого в царской России имелись.
90%  солдат и унтер-офицеров русской армии тогда были выходцами из деревни, крестьянами.
А нравы в русской деревне той поры были суровыми, порядки и обычаи строгими, а подчас и жестокими.
Неграмотные (в огромном большинстве своем) крестьяне знали тогда одно право -  право сильного (или богатого, если такой имелся в округе) и ни о каких гражданских правах и свободах, разумеется, понятия не имели.

В качестве мер «воспитания», как правило,  с измальства применялась порка и прочие меры «физического воздействия». 
Так что это было привычным и обычным делом. Никто и никаких «сознательных граждан»  из бедных крестьян вообще готовить не собирался.

Отношение вчерашних полунищих крестьян к армейской (и уж тем более флотской) службе, обычно было отрицательным: на службу, как правило, смотрели, как на неизбежное зло и никакого старания в ней, и овладении ратным мастерством не проявляли.

Посмотрите, что говорил о качестве подготовке плавсостава и кондукторов русского флота  старший артиллерийский офицер крейсера «Олег»  Б. К. Шуберт:
«Сколько раз и раньше приходилось удивляться тому, насколько наш русский крестьянин плохо прививается к морю и морской службе.
Едва ли три человека из ста судовой команды чувствуют себя на палубе так же хорошо, как и на земле, любят свой корабль и море и, охотно работая, представляют из себя настоящий желательный тип моряка; остальные смотрят на свою службу как на несчастную долю, на корабль – как на тюрьму, к морю не приучаются и в продолжение всей своей службы мечтают только о том дне, когда срок ее будет окончен и их уволят домой.

Эта категория людей работает вяло, кое-как, так как труд на судне, лишенный для них всякого смысла, им ненавистен; если же отдельные личности этой категории и стараются, то из страха наказаний или с единственной целью достичь повышений, избавляющих их от тяжелой работы.
В случае свежей погоды это стадо с постоянной мыслью о смерти делается совершенно ни к чему не способным и ютится где-нибудь в темных углах корабля. Голодные, зеленые, немытые, готовые просидеть в своем углу несколько суток подряд без всякого желания посмотреть, что делается кругом, они трусят всякого размаха корабля, всякой волны, вкатывающейся через борт.

Я допустил бы, что все эти качества наших матросов — следствие дурного их воспитания во флоте и неумения начальства заставить их привыкнуть к морю, если бы не сделал заграничного плавания на учебном корабле (крейсере II ранга «Крейсер» в 1903 — начале 1904 г.г.)  с лучшими и способнейшими людьми, избранными для подготовки в квартирмейстеры, т.е. ближайшие помощники флотского офицера. Конечно, на учебном корабле работали сравнительно очень хорошо, не так боялись моря, больше интересовались своим кораблем и во время шторма не ютились, подобно застигнутым грозой животным, по темным закоулкам палуб. Но не надо забывать, что учебный корабль — корабль более или менее образцовый, с отличным офицерским составом и строгим режимом, и последнему-то и надо приписать большую успешность службы и меньшую возможность для команды отлынивать от своих обязанностей.
 
Начальство здесь имеет в руках сильный козырь — не удостоит ленивого ученика производством в квартирмейстеры, чего все они боятся как огня.
Но «как волка ни корми, он все в лес смотрит»; едва цель достигнута и ученики покидают учебное судно, получив унтер-офицерское звание, и попадают затем уже в качестве руководителей на линейный корабль, большинство из них забывает все, чему его учили и, не чувствуя больше сдерживающей его узды, делается тем же вялым, апатичным существом, мечтающим о своей деревне, помимо которой его ничто не в состоянии заинтересовать.
Кончается тем, что из сотни выпущенных во флот надежных квартирмейстеров, безусловно полезных службе, остаются те же 3–5 человек, которых можно найти на всяком корабле, без траты на их воспитание столько напрасного труда и денег.

Я никак не могу себе представить, чтобы жизнь матроса на судне была бы тяжелее той, которую большинство из них вело до поступления во флот, к которой им предстоит вернуться по окончании срока своей службы.
Вне всякого сомнения, судовая работа легче деревенской; три четверти матросов никогда и не мечтали у себя дома о той пище, которую им дают на службе, а кроме того, одевают, обувают, дают водку и заботятся об этих взрослых парнях, как не всякая мать заботится о своих детях; при всем этом матрос получает еще на руки деньги.
Казалось бы, надо радоваться и благодарить Бога за все эти благодеяния, — выходит же так, что через какой-нибудь год службы нам уже больше не нравится ни пища, ни форма одежды, и так как все мы отличные законники и раньше всего узнаем, что нам полагается получать от казны, то в малейшем промедлении со стороны начальства в выдаче положенных вещей или денег мы усматриваем его желание — «обойти сироту».

Работать мы или совсем не желаем, или соглашаемся на это как бы из милости; недоброжелательно относимся к старанию начальства нас чему-нибудь обучить и, приучившись зато жить выше средств, под различными предлогами вымогаем у своих деревенских родственников добытые кровью и потом рубли, которые спускаем по кабакам, окончательно доводя себя до приятного состояния полузверя.
 
Мне случалось встречать такие экземпляры, которые уходили со службы, не потрудившись за семь лет познакомиться с названиями частей корабля, что в соседних государствах знает чуть ли не всякий, — причем эти люди не высказывали и тени стыда или сожаления. [...]
(Шуберт Б. К. «Новое о войне. Воспоминания о морском походе 1904–1905 гг.» СПб., 1907. стр. 154–157).

Необходим  короткий комментарий к этим горьким и откровенным словам русского морского артиллериста.
Видно, что написаны эти слова человеком,  искренне болевшим за русский  флот, хорошо изучившим привычки  и манеры поведения наших матросов и  кондукторов, переживавшим за их слабости и недостатки.
В нашей художественной, да и исторической литературе принято идеализировать наших солдат и матросов, представляя их, чуть не поголовно, в качестве замечательных  людей, мелкие недостатки которых разбиваются о их горячий патриотизм и готовность запросто положить свою жизнь «на алтарь отечества».

А в жизни и, тем более, на войне,  всё НАМНОГО сложнее и противоречивее, чем пишут в самых красивых книжках.
И подвиг одного – нередко следствие трусости, подлости,  или халатности другого...

Как бы там ни было, но Россия вступила в Русско-японскую войну с армией в которой были официально разрешены телесные наказания. Это было довольно серьезной (и привычной) мерой поддержания дисциплины в воюющей армии.
Война  эта была крайне непопулярной в народе, и поражения (на море и на суше) следовали одно за другим.

И тут в семье Николая Второго рождается долгожданный Наследник!
12 августа 1904г. родился, а 24-го был крещен царевич Алексей Николаевич, долгожданный наследник Николая II.
 
По этому случаю «для объединения вокруг трона армии и всего общества», царь издал Манифест от 24 августа  1904 года, в котором среди череды прочих льгот и послаблений, ОТМЕНИЛ телесные наказания для нижних чинов в армии и на флоте!
Эти «демократические свободы»  включали в себя:
-  отмену телесных наказаний для крестьян, национальных меньшинств, солдат и матросов;
-  для евреев была отменена обязательная оплата отсрочки военной службы;
 - прекращено следствие по поводу растрат военного имущества частными лицами, школам и т.п.;
 - солдаты, нарушавшие военные предписания вступлением в брак, были прощены;
- дезертиры и уклоняющиеся от службы, явившиеся с повинной в течение года (!!!)  после рождения царевича, освобождались от ответственности (для финнов срок был сокращен до 3 месяцев).

В то время  этот, подзабытый ныне, царский Манифест сыграл немалую роль в революционном развале дисциплины в Действующей армии.
Чего стоит только фактическое поощрение дезертирства в годы тяжелейшей войны!

После этого манифеста дисциплина в русской армии (которая и ранее «хромала на все 4 ноги»), покачнулась ещё сильнее, по той простой причине, что зачастую офицеры просто НЕ ИМЕЛИ ЗАКОННЫХ способов действенно влиять на поведение недисциплинированных, ленивых, или просто наглых  подчинённых.

Об этом откровенно рассказывал старший артиллерийский офицер крейсера «Олег» Б. К. Шуберт:
«Наши морские законы таковы, что вахтенный начальник, который во время своей вахты отвечает за порядок на корабле, не имеет никаких законных средств заставить себя слушаться и поддержать свой авторитет. Он может только сделать выговор или поставить ослушника «на бак», где имеет право его продержать в течение своей вахты.
 
Конечно, эта глупая полумера никогда не приносит пользы, так как на баке, который, так сказать, есть клуб команды, виновный будет себя чувствовать отлично и, может быть, даже не будет и стоять, а расположится так, как ему это удобно, зная, что вахтенному начальнику, обязанному быть везде, нельзя все время наблюдать за одним человеком.
Сверх того, вахтенному начальнику предоставлено право доносить о случившихся на его вахте ослушаниях или преступлениях нижних чинов по начальству, которое, как имеющее большую власть, после произведенного дознания карает виновного по своему усмотрению.
 
Но скажите, пожалуйста, какое я могу снискать к себе уважение среди безнравственных негодяев, когда у меня завязаны руки и единственное, что я могу сделать — это, сменившись, подать письменную жалобу, последствия которой еще очень сомнительны? А в данный-то момент авторитет мой, значит, будет подорван, — я не могу настоять на своем и должен, может быть, снести оскорбительные насмешки своих подчиненных?
Прежде в таких случаях прибегали к кулачной расправе.

Я не сторонник этой системы воспитания нижних чинов, но не могу обойти молчанием грустного факта, что такого рода воздействием почти всегда можно было остановить нахала и самого строптивого заставить исполнить ваши требования.

Гуманные деяния нашего века отняли у офицеров это последнее средство, и человек, не желающий подчиняться системе подлаживания, лавируя между настроением команды и требованиями начальства, делается или ненавистным им, или сознательно вступает в сделку со своей совестью»
(Б. К. Шуберт. Новое о войне. Воспоминания о морских походах 1904–1905 гг. СПб., 1907).

Как известно, русско-японскую войну царская Россия проиграла, а спустя 9 лет после этого Николай Второй умудрился ввергнуть свою империю в Первую мировую войну, где противником нашей армии оказались мощнейшая армия Германии,  да и армии Австро-Венгрии и Турции оказались намного сильнее, чем рассчитывали наши стратеги.
 
Первоначальная эйфория, возникшая на волне «ура-патриотизма», после ряда тяжелых поражений и потерь на германском фронте, довольно быстро «сошла на нет», а все армейские  проблемы (низкая боеспособность второочередных дивизий, слабая дисциплина, «самострелы», воровство, мародерство, дезертирство,  уклонение от воинской службы и т.п. явления) начали обостряться.

В этих условиях решили искать спасения в «затягивании гаек» и телесные наказания (порку нижних чинов  розгами, плетьми  и шомполами)  в армии тихо, «без шума и пыли», вновь официально разрешили и начали широко использовать.

Знаменитый генерал А.А. Брусилов широко развил  применение порки в своих войсках.
Новое пополнение тогда частенько прибывало на фронт с недостачей в материальной части: вновь мобилизованные по дороге на фронт обменивали  казённое обмундирование на сало, водку, махорку и т.д.
 
Некоторые  «православные воители» в результате, приезжали к месту назначения буквально в одних кальсонах.
Командующий армией приказал давать каждому прибывшему с недостачей по пятьдесят ударов плетьми.
«Порка», как отмечал Брусилов в одном из донесений, дала «отличные результаты» – слух о наказаниях распространился далеко в тыл, и пополнения стали прибывать без недостачи в казённом имуществе.

Впрочем, Брусилов приказывал пороть своих нижних чинов отнюдь не только за  продажу и последующее «пропивание» ими казенного обмундирования.

Например, генерал Э.А. Верцинский  в книге «Год революции. Воспоминания офицера генерального штаба за 1917-1918 года» приводит «такое свидетельство, подчерпнутое им в штабе 8-й армии», которою Брусилов  командовал в начале войны:
«Бывший при нем комендант штаба армии передавал мне, что бывали случаи, когда генерал Брусилов приводил встреченных им во время своих прогулок солдат и приказывал их пороть за не отдание ему чести».

А вот что вспоминал об этом известный историк-эмигрант Н.Н. Головин:
«Я приведу один пример из пережитого мною за время пребывания в должности начальника Штаба VII армии.
В декабре 1915 г., как мне уже приходилось упоминать, моя армия переживала «сапожный» кризис. После долгих и упорных просьб, обращенных к органам фронтового снабжения, после постройки «собственными» силами «своего» кожевенного завода в тылу армии, производящего более чем несколько тысяч кож в месяц, мы начали выбираться из кризиса.
Но при этом обнаружилось следующее явление: войсковые части продолжали требовать и требовать обувь, а между тем, по имеющимся у нас расчетам, их потребности должны были быть уже удовлетворены.
 
Я лично объехал для поверки корпуса, некоторые дивизии и полки. Оказалось, что все прибывающие маршевые роты, а их в этот период прибывало много, почти поголовно прибывали со старой, никуда не годной обувью. Между тем, согласно установленному порядку, все чины маршевых рот, высылаемых запасными батальонами, снабжались совершенно новыми сапогами.
В ближайшие же дни выяснилось, что чины маршевых рот, проходя через деревни, продавали новые сапоги, обменивая их на никуда не годные, причем производилось это почти повально.
Все опрошенные после поимки совершенно искренно отвечали, что они думали, что, когда придут в окопы, им должны дать новые сапоги.
Одновременно с этим открылось, что торговля казенным вещевым довольствием приняла настолько массовый характер, что произведенный местной полицией обыск в селах, лежащих по пути прохождения маршевых рот, обнаружил даже небольшие мастерские, в которых перешивали солдатские полотнища палаток в юбки для деревенских баб.
 
Бороться с этим злом было очень трудно. С маршевыми ротами шли малоопытные прапорщики; полицейских сил в деревне было мало. Для того чтобы наладить порядок, пришлось усилить кадры армейских запасных батальонов за счет опытного офицерского состава частей, последний же в это время ценился на самом фронте в полном смысле на вес золота; пришлось создать сильную военную полицию в тылу — опять-таки за счет частей, боровшихся на фронте.
 
Не лишено интереса упомянуть здесь о распоряжении генерала Брусилова, который был в это время Главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта.
Этот генерал, поражавший своим циничным отношением к офицерской и солдатской крови, задумал решить вопрос чрезвычайно просто: он приказал пороть 50 ударами розог всех чинов маршевых рот, которые прибудут в части с недостачей в выданном им вещевом довольствии.
 
В этом приказе генерал Брусилов утверждал, что он применял эту меру во время командования им VIII армией и будто бы она привела к отличным результатам. Это утверждение навряд ли соответствует действительности: тыл VIII армии во время командования этой армией генералом Брусиловым считался на Юго-Западном фронте самым беспорядочным.
(Головин H. H. Россия в Первой мировой войне. — Париж, 1939.)

Обратите внимание на слова генерала Н.Н. Головина о том, что для поддержания самого элементарного порядка в тылу, за счет частей, боровшихся на фронте, пришлось создавать «сильную военную полицию».

Много об этом вспоминали и рассказывали другие белоэмигранты?!
Да практически никто из них вообще не упоминал об этой  «сильной военной полиции», действовавшей в тылу царских войск. Да и эффект от ее деятельности был крайне незначительным, если судить по грандиозному развалу тыла и расцвету дезертирства уже к концу 1916 года.

Беда в том, что кроме официально разрешенных телесных наказаний, многие царские военачальники, по отношению к нижним чинам, широко практиковали самое тривиальное мордобойство, («рукоприкладство» по научному).
Давайте посмотрим на такие  примеры.

Вот, что о случаях мордобойства вспоминал генерал-лейтенант В.И. Соколов:
«54 Минским полком командовал  гвардеец Тришатный, по внешности воспитанный и выдержанный, но лично бивший солдат, очень богомольный, до ханжества, плохо владевший собой в бою и потому требовавший подбадривания и поддержки.
В полку его недолюбливали, хотя и не было проявлений недовольства. Тришатный любил побарствовать иногда даже в боевой обстановке».
(В.И. Соколов «Заметки о впечатлениях участника войны 1914-1917 гг.»).

Стало быть, этот самый «гвардеец Тришатный» не брезговал ЛИЧНО бить солдат!!!
А ведь он был не каким-то полуграмотным фельдфебелем.

Генерал-майор Константин Иосифович Тришатный  окончил 2-й кадетский корпус и 2-е военное Константиновское училище, затем на различных должностях служил в подпоручиком в 74-м пехотном Ставропольском полку и  в лейб-гвардии Резервном пехотном полку. Первую мировую войну он встретил в лейб-гвардии 1-м стрелковом полку,  в чине полковника.
Его братья Сергей и Александр Тришатные  — основатели Союза русского народа.
27 марта 1915 года он был назначен командиром 54-го пехотного Минского полка.
9 января 1916 года назначен командующим бригадой 37-й пехотной дивизии, а 14 ноября того же года произведен в генерал-майоры «за военные отличия», с утверждением в должности.
С 10 октября 1917 г. К.И. Тришатный стал командующим 41-й пехотной дивизией.

Другой пример из воспоминаний генерал-лейтенанта В.И. Соколова:
«Ко времени моего прибытия Подольским полком командовал Григорович, бывший воспитатель, а потом ротный командир Одесского юнкерского училища.
Это был человек самых отрицательных качеств, бессердечный с офицерами, и жестокий с солдатами, эгоистичный, трусливый и лживый, в высшей степени несправедливый, но совершенно непонятным причинам он был выдвинут моим предшественником.
Высокомерие его с офицерами и полное безразличие к их интересам выразившееся, между прочим, в совершенном игнорировании поощрения их боевых заслуг, разогнали лучших офицеров, все стремились уехать из полка, чтобы затем уже не возвращаться к Григоровичу.
Провинившихся солдат он приказывал быть шомполами.
 
Как только я узнал Григоровича, то дал ему понять, что он не ко двору, а после боя у Сколино, где Григорович выказал себя постыдным трусом, он разыграл контуженного, избавил полк от своего правления, уехал в тыл, куда я ему послал письмо с требованием не возвращаться, что он и исполнил…»

Теперь посмотрите, что в своем военном дневнике записал родной брат знаменитого «черного барона» П.Н. Врангеля, Николай Врангель:
«10 ноября 1914 года.

Скверные слухи ходят и о некоторых военачальниках. Так, сегодня мне рассказывали ужасы о генерале Гильчевском (к счастью, уже смененном), зверства, насилия и безобразия которого превосходят даже всё то, что наши газеты выдумывают о немцах».
(Николай ВРАНГЕЛЬ «Дни скорби. Военный дневник»).

А вот что, на этот счет, вспоминал о широко «распиаренном» нынешними нью-монархистами, адмирале Колчаке,  его сослуживец и близкий приятель, адмирал В.К. Пилкин:

«Колчака обвиняли в жестокости. Был ли Колчак жесток? Он был бешено вспыльчив.
«Чертушка!» — говорил о нем Бахирев. Из песни слова не выкинешь! Молодым офицером, на «Аскольде», Колчак действительно жестоко дрался, и его принуждены были останавливать начальники и сослуживцы.
 
В баллотировочной комиссии ст. офицер «Аскольда» Теше возражал против производства Колчака и положил ему черный шар, ставя ему в вину жестокое обращение с командой…»
(В.К. Пилкин «Два адмирала». Архив Библиотеки-фонда «Русское Зарубежье». Ф. 7.)

Посудите сами, какая там «драка» могла быть в 1904 году между офицером и его матросом?! 
Нижний чин тогда мог лишь стоять, вытянувшись «во фрунт», в то время как офицер бил его «по мордасам». Ни о каком сопротивлении, не говоря уже об ответных ударах и речи идти не могло.

Судя по тому, что даже старший офицер (!) крейсера «Аскольд» ставил Колчаку в вину «жестокое обращение с командой», будущий «рыцарь духа» изрядно злоупотреблял своей привычкой бить матросов.

Ну, и еще один характерный пример из этой статьи адмирала В.К. Пилкина:
«Адмирал Бахирев, молодым офицером, на канонерской лодке «Манджур», в китайских водах заболел чумой... Страшная болезнь! Но он выздоровел. Крепкий был организм.
Понадобилась, разумеется, операция.
В маленькой каморке судового лазарета канонерки растянули на столе бедного «Короната». Двое матросов сели ему на ноги, двое держали распятые его руки.
Судовой врач Косоротов, ласкательно именуемый кают-компанейцами «Косоротушкой», с засученными рукавами рубашки, со скальпелем в руке, веселый, едва ли уже не поддавший, весело и радостно декламировал: «Близок уже час торжества моего, ненавистный соперник лежит»... и т.д.
Ни о каких, конечно, «анестезиях» и речи не было.
«Мучительно ли было? — спрашивал я Бахирева. — Как Вы перенесли операцию?» — «Плевал все время доктору в рожу!»
 
А через несколько дней командир «Манджура», Кази, уже нарядил чумного Бахирева на вахту, благо эпидемия затихла и не распространялась.
А Кази был прямо зверь.
 
Мне пришлось видеть во Владивостоке, в 1892 г., матроса-заику с изуродованным какими-то подтеками лицом. «Что это с тобой?»
— «Был вестовым и ко-ко-командир рас-рас-рассердился и вылил горячий кофейник на голову». Командир — Кази!»

Как видим, командир канонерской лодки «Манчжур», капитан первого ранга (тогда)  Александр Ильич Кази, даже по мнению не слишком-то сентиментального и много чего повидавшего на флоте, адмирала В.К. Пилкина, «был прямо зверь», запросто выливавший кипяток на голову своего матроса-вестового!
Вы думаете, что его хоть как-то наказали за это зверство?!
Ничуть не бывало!

А.И. Кази был даже награжден «жетоном в память службы на канонерской лодке “Манджур”», а затем он пошел на повышение и был назначен командовать Сибирским флотским экипажем.
В 1894 г. он был переведен на Балтику, где в 1896 г. в чине контр-адмирала спокойно ушел в отставку, весь увешенный орденами:
Св. Анны 2-й и 3-й степеней, Св. Станислава 2-й степени, Св. Владимира 4-й степени за 25 лет безупречной службы, Сиамского Белого Слона 3-й степени, и многими медалями.
Будучи в отставке, он председательствовал в Особом комитете по делам Дальнего Востока, участвовал в деятельности общества “Кавказ и Меркурий” на Волге.


А вот что о  командире «Петровской» пехотной бригады (в ее состав входили знаменитые лейб-гвардии Преображенский и Семеновские полки) рассказывал  капитан лейб-гвардии Семеновского полка Ю.В. Макаров:
«…Бригадным командиром на войну вышел с нами генерал барон Бринкен. Он был молодцеватый генерал, с громким голосом и седеющей бородкой на две стороны. Явно играл под Скобелева.
В военном отношении ничем не прославился.
Но еще с мирного времени о нем ползли слухи, что будучи командиром Л. Гв. Петербургского полка в Варшаве, он усердно и систематически занимался «мордобойством».
Рассказывали, что благодаря такой своей мало гвардейской привычке, он раз попал в очень неприятную историю.
За какую-то провинность он ударил по физиономии часового, таковым своим действием явно нарушив соответственную статью гарнизонного устава, гласившую, что «часовой есть лицо неприкосновенное».
 
Часовой оказался парень с характером и сменившись с караула заявил своему ротному командиру, что подает на командира полка жалобу. А если, мол, жалобе не дадут хода, он все равно заявит о случившемся на первом же инспекторском смотру.
С большим трудом удалось Бринкену это неприятное дело уладить.
Солдата перевели в другой полк, но слухи пошли, и из Варшавы докатились до Петербурга.
К Бринкену у нас относились холодно и всерьез его не принимали…
(Ю.В. Макаров «Служба в старой гвардии»).

Давайте посмотрим, что вспоминал о том, КАК его «воспитывали» в царской армии» будущий Маршал Советского Союза и Министр обороны СССР, Родион Яковлевич Малиновский.
В своих мемуарах «Солдаты России» он  рассказывает о том, что видел  в 1915 году, в Ораниенбаумской школе пулеметчиков, куда его с фронта направили подучиться,  «на пулеметчика»:
«В отделении собрались солдаты разных возрастов — много было немолодых людей, лег тридцати пяти — сорока. В отделениях командирами были кадровые унтер-офицеры и ефрейторы.
Они все время служили в запасном полку, на фронте еще не были и, так как очень боялись попасть туда, выслуживались, с подчиненных драли три шкуры, а перед взводами и прапорщиками роты тянулись в струнку.
За малейшую провинность били солдат, били изо всех сил — иногда зубы вылетали от метких и сильных ударов этих «шкур».
 
Солдаты были озлоблены, запуганы и почти всегда угрюмо смотрели в землю.
— Ешь начальство глазами! — покрикивали отделенные и грозили кулаками.
Приходилось поднимать голову и смотреть на начальство, никому не хотелось получить в зубы».

Подчеркнем, что так били не молодых, запуганных солдат, а опытных фронтовиков и те – помалкивали… до поры до времени.

Но, можно сказать, что это творилось в тылу, где «шкуры-отделённые» специально так «гоняли» прибывший к ним на учебу переменный состав, чтобы не попасть на фронт.
Может быть,  на фронте в 1915 году подобного не было?!
Вот что пишет об этом Р.Я. Малиновский:
«…подошел корпус, специально подготовленный генералом Сандецким, известным живодером и мордобойцем. Ходили достоверные слухи, что бил он самолично не только солдат, а и господ офицеров, под которыми, конечно, понимались прапорщики и произведенные из них подпоручики…

И все-таки прапорщики терпели всякие обиды. Отыгрывались они на унтер-офицерах, которых били так крепко, что зубы вылетали.
Господа унтер-офицеры после отводили души на солдатах и били их уже по-своему, по-простому, голой рукой, без перчатки, но челюсти сворачивали. Мордобой в армии был обычным явлением...

Генерал Сандецкий подготовил из новобранцев ударные части и они в полном составе прибыли для предстоящего наступления. Считалось, что рассылать их по существующим дивизиям и полкам в качестве пополнения невыгодно, — мол, они могут заразиться упадочническим настроением от воевавших уже старых солдат и потеряют все те качества верноподданных защитников российского престола, которые так старательно воспитывали в них господа офицеры и унтер-офицеры в тыловых запасных полках.
Кстати, туда-то, конечно, отбирали самых диких мордобойцев и живодеров: они были готовы на все, лишь бы не попасть на фронт.
Подошедшие части сплошь состояли из новобранцев призыва 1915 года. Их учили месяца два-три в тылу с палками вместо винтовок…»
(Малиновский Р. Я. Солдаты России. — М.: Воениздат, 1969.)

Интересно, что Р.Я. Малиновскому, в годы ПМВ, довелось повоевать как в России, так и во Франции, куда его, как отличного пулеметчика, направили в составе русского Экспедиционного корпуса.
Надо сказать, что во французской армии, в годы ПМВ, с трусами, дезертирами и перебежчиками тоже не слишком-то «чикались» и безжалостно их расстреливали.
Но вот заниматься мордобойством (что было ОБЫЧНЫМ делом в царской армии) там  было просто невозможно.
 
Маршал Советского Союза Р.Я. Малиновский  прямо пишет об этом:
«Русские были удивлены демократическими отношениями французских офицеров и солдат. Их можно было встретить в кафе вместе за одним столиком, они запросто подавали руку друг другу, что абсолютно не допускалось в русской армейской среде.
Французы-солдаты просто обращались к своим офицерам: «господин капитан», даже «господин генерал», а непосредственно к своему командиру роты или командиру дивизии еще более располагающе, с оттенком некоей интимности: «мой капитан», «мой генерал», без всяких там «высокоблагородий» и «высокопревосходительств».

Ни о каких телесных наказаниях не могло быть и речи; любой французский офицер, позволивший себе ударить солдата, сполна, а то еще и с лихвой получал сдачи — на том дело и кончалось.
А ведь в русской армии били направо и налево, а в последнее время, чтобы укрепить пошатнувшуюся в русских войсках во Франции дисциплину, были введены на законном основании, то есть по указу его императорского величества, телесные наказания розгами».

Думаю, что читатели, что называется, «почувствовали разницу».
 Там солдата можно было строго наказать и даже расстрелять (в боевой обстановке), НО категорически невозможным было УНИЖАТЬ его человеческое достоинство, издеваться над ним, что, увы,  было ОБЫЧНЫМ явлением в царской армии.
Полагаю, что  различие в подходах двух армий к этому вопросу понятно.

К сожалению и стыду, даже при нахождении во Франции, в войсках русского Экспедиционного корпуса продолжали процветать телесные наказания.  Иногда пороли породи даже Георгиевских кавалеров и унтер-офицеров.
Об одном таком случае вспоминал Р.Я. Малиновский:
 
«Утром пулеметная команда построилась на перекличку. В стороне перед строем на палатке лежал россыпью снопик прутьев лозы и рядом стоял, понурив голову, Петр Ковалев. На нем не было пояса, головного убора и Георгиевских крестов — фельдфебель приказал все это снять и оставить в канцелярии…

Ковалев дрожащими руками расстегнул брюки и, озираясь по сторонам, спустил их; закрыв лицо руками от стыда, лег на разостланную перед ним палатку. Началась позорная экзекуция.
Поочередно подходили назначенные для ее исполнения солдаты, брали лозу и, отворачиваясь, нехотя и несильно били по обнаженному заду Ковалева, после чего бросали лозу в сторону и проходили дальше.
— Следующий... следующий, — тихо подавал команду дежурный.
Ковалев рыдал, тяжело всхлипывая. Не от боли, разумеется, — от стыда, хотя на теле его и появились красные полосы. Чувство тяжелой тоски овладело пулеметчиками. Они угрюмо стояли в строю, а выполнившие свою позорную роль пристраивались на левом фланге…

Дежурный с дневальным с растерянным видом поднимали плачущего Петра Ковалева. Взяв его под руки, помогли застегнуть брюки и повели в канцелярию…

Поодаль кучкой стояли французские солдаты из конного депо, пораженные увиденным. Наверное, они щипали себя, чтобы убедиться, что это было не во сне, а наяву.
Чувство стыда и гадливости не покидало пулеметчиков…»

Как видите, хлестали ПЛАЧУЩЕГО от ТАКОГО позора унтера-офицера обычные солдаты, по приказанию ротного фельдфебеля.
Стало быть, публично (!!!) пороли даже георгиевских кавалеров (хотя формально это было запрещено),  за самые разнообразные провинности, хотя при этом в царской армии существовали еще  и другие, тоже достаточно суровые виды наказаний (постановка «Под ружье», строгий арест, дисциплинарные роты и т.д.) которые впрямую не затрагивали ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО наказываемых.

Разумеется, у  выпоротого солдата следы от этой порки (плетями или шомполами) оставались на всю жизнь, их потом видели и жены, и дети, и внуки, как напоминание о том позорном наказании, которому был подвергнут их муж (отец, дед).
Думаю, что 90% выпоротых сохраняли ненависть к тем, кто приказал это сделать на всю жизнь.
Вот потом они и «отыгрывались» в годы революции на «высокоблагородиях».
А таких вот «поротых», только в годы ПМВ, были многие десятки тысяч солдат …

После отречения Николая Второго и «демократических преобразований» Временного правительства в армии, это чувство человеческого достоинства проснулось у миллионов  «героев в серых шинелях» и они уже бить себя (ни кулаком, ни тем более розгами,  нагайками  или шомполами) никому не позволяли.


Есть несколько воспоминаний участников Гражданской войны о том КАК тогда в РККА относились к малейшим попыткам мордобоя.
Один из бойцов был пойман спящим в «секрете».
Командир  части  наутро построил бойцов, вывел провинившегося перед строем, рассказал про то, что все могли запросто погибнуть из-за его проступка и замахнулся, чтобы его ударить за это нагайкой.
Боец, до этого понуро стоявший перед строем, вскинулся:
«Виноват – РАССТРЕЛИВАЙ! А бить себя не дам!»
И командир опустил руку, понимая, какая реакция была бы у виновного, да  у других бойцов, в случае его удара нагайкой.


Характерный пример реакции выпоротого когда-то солдата на встречу с «обидчиком» приводит легендарный сибирский партизанский командир Иван Яковлевич Строд.

(Дело происходит в 1922 году. И.Я. Строд командует эскадроном в партизанском полку «Дедушки Каландаришвили», сражавшегося в Забайкалье с войсками атамана Семёнова и барона Унгерна. Красноармейское командование решило поменять комсостав партизанского полка на бывших кадровых офицеров царской армии, перешедших Красную Армию).
О том, что из этого вышло, рассказывает И.Я Строд:

«Вдруг ко мне подбегает (не помню из какого эскадрона) партизан и спрашивает:
    – Скажите, товарищ эскадронный! Вы не знаете, кто этот второй, прибывший с новым командиром?..
Я ответил, что, по слухам, – это вновь назначенный вместо меня командир эскадрона; завтра я должен сдать ему эскадрон, а на-днях должна приехать смена и другим командирам.
     – Значит, всех командиров снимают?.. Здорово, нечего сказать, малина ягода!..
А знаете вы фамилию вашего преемника?.. Нет?..
А я вот знаю и очень хорошо – это Иванов, казачий урядник, служил у Семенова и на станции Даурия двадцать шомполов вкатил в мою сахарницу, как пленному красноармейцу, а теперь он же нами командовать будет?..
 
Отверни голову – ничего не понимаю! Сейчас пойду и застрелю курву на месте!
И призвав в свидетели Христа, мать и еще кого-то, партизан бросился догонять завернувший за угол свой эскадрон.

     Я остановил его и постарался успокоить:
     – Может быть, ты ошибся? Мало ли похожих людей бывает!
     – Нет, нет!.. это – он, я не ошибся! Я хорошо его запомнил, не хватает только погон, а остальное – все прежнее! Может быть вы сомневаетесь, что меня порол он, правда – не лично, а казаки под его командой, – так зайдемте вот в этот садик, и я вам покажу рубцы на крякухе!..

     Подозрения в ошибке исчезли у меня окончательно, но после моих настойчивых убеждений и упорных требований, он дал мне слово ничего не предпринимать и никому из братвы не; говорить ни слова про бывшего урядника-семеновца.
Я обещал все передать тов. Асатиани, а уж он должен знать, как поступить.
(Строд И. Я.  Унгерновщина и Семёновщина // Пролетарская революция. 1926. № 9 (56). С. 98-149.)

Как видим, выпоротый солдат отлично помнил про свои «рубцы на крякухе» и горел жаждой мести к тому, кто когда-то приказал его выпороть.
И.Я. Строду с большим трудом удалось удержать своих партизан от немедленной расправы с этим «курвой», а менять комсостав партизанского полка не стали.

О том, к какому нравственному вырождению приводит привычка к безнаказанной жестокости и постоянным избиениям подчиненных, на примере барона Унгерна,  рассказывает, в своей книге, И.Я. Строд:

«От населения узнали подробности о расправе Унгерна со станицей Кулинга.
Во второй половине августа со стороны Читы прибыл Унгерн со своей дивизией, сам с одним казачьим полком и офицерским отрядом остановился в Кыре, Татарский полк расположил в Кулинге, остальные части отправил на границу Манчжурии, где они и занялись грабежом.
Всего Унгерн простоял в Кыре около двух недель. На реку Ингоду по его приказанию ездила разведка, которая и сообщила, что красных там мало и что ожидать их прихода нельзя, так как Семенов скоро начнет наступление и выгонит их из этого района.
Кто-то сообщил Унгерну, что из Кулингинской станицы много казаков ушли в сопки к красным.

Дня за три до ухода Унгерн приказал составить список всех родственников казаков, ушедших к большевикам, и накануне выступления дивизии всем, не попавшим в список, приказал в течение двух часов выехать из станицы, после чего Кулинга была отдана в полное распоряжение Татарского полка.
 
Весь остаток дня пьяные солдаты насиловали женщин и девушек, предварительно отобрав красивейших из них для офицеров, а ночью подперли двери кольями, кругом поставили цепь и подожгли станицу со всех концов; тех, кто выскакивал, убивали и бросали обратно в огонь…

На отлете, саженях в трехстах от станицы, стояла единственная водяная мельница, тоже сожженная. Сразу никто из нас не заглянул туда, и только спустя некоторое время несколько человек пошли к ней. Не мельница интересовала их, а два человека, нагнувшихся над продолговатым, больше аршина, ящиком и будто бы ведших между собой беседу. Решили узнать, что за люди тут появились и откуда пришли.
Странно показалось, что собеседники ни разу не оглянулись, даже не пошевелились, словно не слышали дружного ясного топота десятков ног. Загадка скоро разрешилась – оба были мертвы. Опять тяжелая мучительная картина – старики 70 и 65 лет заколоты штыками.
 
Прежде чем поджечь мельницу, унгерновцы вытащили оттуда мучной ларь, наполовину заполненный мукой, и к нему за вбитые в стенку гвозди привязали седовласых старцев. Одному вложили в руки пустой мешок, другому – совок. Их нагнутые трупы закоченели в таком положении. Издали получалось впечатление, что один насыпает перемешанную с кровью муку другому.
Изодранные, с кровавыми пятнами, брюки у обоих были спущены, икры изгрызены свиньями или голодными собаками…

Про самого Унгерна рассказывали, что это страшно жестокий человек, высокого роста, всегда с бамбуковой палкой в руках, всюду его сопровождал адъютант и один казак.
По приезде в станицу, сразу стал спрашивать, нет ли здесь евреев. В Кыре была одна еврейская семья, да жители спрятали, не выдали, так все время пребывания Унгерна и сидела эта семья с малыми ребятишками в погребе…
 
С солдатами обращался лучше, чем с офицерами, особенно – своего производства. С кадровыми, старыми офицерами считался, но те в последнее время не шли к нему в дивизию, их было мало.
 
Особенно повлиял на это следующий случай: как-то в Кыре не хватило для стоявшего здесь казачьего полка крупчатки. Унгерн послал на границу приказ: доставить на завтра к 6 часам утра тридцать возов.
Обоз сопровождал какой-то поручик.
Всю ночь шел сильный дождь, небольшая речка в пяти верстах от Кыры вышла из берегов и снесла небольшой старый мостик.
Подъехав к речке, поручик не знал, что делать: мостика не оказалось, навести новый не было времени да и нечем, – кругом степь, ждать утра – опоздаешь, не выполнишь приказа. Нашел поручик мелкий брод, переправился, но подмочил половину муки, о чем и доложил Унгерну по прибытии в станицу. За подмоченную муку Унгерн при всех публично избил его своей палкой, переломал на руках пальцы и не перевязанного запер в баню.
Весь день промучился бедняга, а ночью расстреляли.

 (Строд И. Я.  Унгерновщина и Семёновщина // Пролетарская революция. 1926. № 9 (56).)

Тут и комментировать особенно нечего.
За подмоченную муку (хотя излупленный  Унгерном поручик и не был напрямую виноват в этом) того еще и расстреляли.
Ну а зверские расправы с мирными жителями – вообще были «фирменным» почерком унгеровцев и семеновцев в годы Гражданской войны.
И ведь вся эта дикая расправа с семьями тех, кто ушел  в партизаны, была произведена Унгерном  в казачьей (!!!) станице, видимо для пущей острастки своих колеблющихся казаков.
 

В заключение этой главы приведем интересный эпизод из книги И.Я. Строда  про отношение забайкальских партизан  к атаману Семенову:

     «Усиленным маршем, делая по пятидесяти верст в сутки, двигались мы к станции Борзя. Население всюду встречало нас тепло и искренно. На вторую или на третью ночь мне с отрядом пришлось заночевать в станице, в которой жил атаман Семенов.
Недалеко от моей квартиры стоял небольшой одноэтажный дом с садиком; пустой, с заколоченными окнами, с покосившимся, поросшим травой крылечком, – он резко бросался в глаза прохожему.
Кто-то из партизан прибил к воротам большой кусок картона с надписью:
«Здесь родился палач Забайкалья, атаман Семенов».

     Во время ужина я обратил внимание на старика, угощавшего своих неожиданных гостей. Это был человек лет под 60, бодрый, хорошо сохранившийся, крайне скупой на слова.
Он изо все сил старался угодить нам, но, когда ставил на стол незатейливую крестьянскую стряпню, у него почему-то тряслись руки, на бледном лице можно было прочесть загнанный внутрь и прорывавшийся наружу страх.
 
На заданный вопрос: «дедушка, почему ты нас боишься? ведь, мы – не белые, никого не обидим, только переночуем и завтра уйдем дальше!» – старик ответил дрожащим голосом, что он красных не боится, а ему просто нездоровится.
Осмотревший его фельдшер нашел нервное расстройство.
 
Позднее узнаю, что я остановился у родного дяди атамана Семенова! Теперь болезнь старика стала мне понятной!
Рано утром выступили в поход. Оставляя гостеприимного хозяина, я сказал ему на прощанье, что мне известно о его родстве с атаманом.
     – Большевики дерутся только с теми, – заявил я ему, – кто идет против Советской власти, калечит и истязает народ, хочет отобрать у нас завоеванную свободу. Ты, дедушка, можешь жить спокойно, никто тебя не тронет, твой племянник сам ответит за пролитую им кровь рабочих и крестьян!..

Через пару дней мы прибыли в станицу Чиндант-Первый. Справа и слева надвинулись на нее почти! голые, с редкими кустиками, сопки; впереди – местность открытая: верстах в 8-10 видна станция Борзя, накануне нашего прихода, после 8-часового боя, занятая красными.
Белые бежали в кровавый застенок атамана Семенова – на станцию Даурия…»
(Строд И. Я.  Унгерновщина и Семёновщина // Пролетарская революция. 1926. № 9 (56)).

Тут очень характерна  оценка атамана Семенова: «палач Забайкалья»!!!
С ней очень полезно ознакомиться некоторым нынешним публицистам, взявшимся вдруг  «воспевать» этого кровавого и «незаконно репрессированного», славившегося  своей жестокостью атамана Семёнова.

Тут важно подчеркнуть один исторический факт.
Генерал Анатолий Николаевич Пепеляев (герой взятия «белыми» войсками Перми 25 декабря 1918 года, за что он, в возрасте 27 лет, был Колчаком произведен в генерал-лейтенанты), в годы Гражданской воевал в Забайкалье и поэтому отлично знал нравы  и обычаи семёновских войск.
 
В 1922 году, в Харбине и Владивостоке, А.Н. Пепеляев собирал добровольцев для высадки «белого» десанта  в Якутии (он планировал организовать там антибольшевистское восстание).
Брать в свой десантный отряд тех, кто служил у атамана Семенова А.Н. Пепеляев категорически запретил.
Некоторые все же туда инкогнито пробрались, воевали вместе с Пепеляевым в Якутии, а весной 1923 года остатки его отряда сдались в плен красноармейским частям под командованием Вострецова.

Среди этих «белых» пленных обнаружился офицер с красивой «французской» фамилией Кронье де Поль.
В ходе допросов стало известно, что этот Кронье де Поль одно время служил у Семенова, чего Пепеляев о нем не знал.
По  распоряжению Пепеляева атамановцев в дружину вообще  не брали, а тут выяснилось, что  Кронье де Поль еще и участвовал в карательных экспедициях, причем проявил «крайнюю жестокость к населению».
 
Образованность, «французская» фамилия  и философский склад ума не помешали ему лично расстрелять трех крестьянок, вся вина которых состояла в «выражении недовольства поведением офицеров 2-го Маньчжурского полка».
Нетрудно представить, что  вытворяли эти господа-семёновцы.
Полк был одной из самых привилегированных семеновских частей, его офицеры считали себя атаманской гвардией и развлекались в соответствии со своим статусом.
Отметим, что этого Кронье де Поля тогда не расстреляли, а лишь приговорили к 10 годам заключения.
В 1926 году Кронье де Поль подал ходатайство о досрочном освобождении. Ему отказали, поскольку, как указывалось в аттестации, он «имеет характер скрытно-замкнутый, признаков исправления нет и таковому не поддается».

В следующей главе поговорим о революционных настроениях в русской армии накануне Февральской революции.

На фото:тот самый контр-адмирал А.И. Кази, выливший кофейник с кипятком на голову своего матроса-вестового.

Продолжение:http://www.proza.ru/2020/03/13/367