С тех пор прошло немало лет, а память режут воспоминания. Война, мне 5 лет, и я помню эти мгновения всю свою жизнь. Каждый раз, когда покуриваю сигарету в одиночестве, мысли сами возвращаются в то время. Моложе был, вспоминал реже, с возрастом, как бы взвешиваю всё прожитое, живу воспоминаниями...
Одеты тогда были мы кое-как: штаны с заплатками, пальто с выношенными рукавами. О трусах тогда и не знали, это уже позже пошла мода. Но было что-то такое тогда в людях, что всех объединяло, связывало одной нитью. И нить та называлась «ВОЙНА». Помню, как мамка с тётками собирали гнилую картошку с поля, чтобы прокормить меня с сёстрами, и как председатель, хлопая кнутом, гнал их: бить боялся, но иногда раз другой выстёгивал. Помню, как мать плакала за старым сараем, проклиная тогда всех богов. Рубцы от председательского кнута заживали долго и больно, оставляя шрамы на уже немолодых и изнурённых работой телах женщин. Работали от темна до темна и за себя, и за отцов, которые сражались где-то далеко на фронтах. Нас у мамы было трое. Вместе с нами жили: баба Дуся, мама моего отца и ещё двое сирот, говорили, что с Ленинграда. Очень уж бледные и худые, брат и сестра девяти и шести лет. Все их очень жалели: старались покормить лучше, чем своих... Иногда пекли оладьи из гнилой картошки, чуть больше куриного яйца, но для нас они считались кладом. Все молчали, но глазами пожирали эти оладьи и завидовали сироткам по-доброму: им мама всегда клала те, что побольше. Однажды, в конце сентября, пригнали в деревню пленных немцев. Шуму было. Ребятня толпой окружила и разглядывала их, те шли, повесив головы, и что-то бормотали на своём языке. Да и вся деревня высыпала к забору, посмотреть на Иродов Проклятых, как звали их наши местные бабушки. Поселили их в старом сарае, на краю деревни. Весь день они городили и обтягивали территорию, размеченную командиром, проволокой. Мы часто с мальчишками ходили смотреть на них, иногда кидали в них камнями и думали, что мстим за наших отцов и братьев. Но в один из таких дней, мой камень угодил прям в висок немцу, и у него потекла кровь. Васька, как закричит: «Смотрите, смотрите, кровь-то у них красная, а не чёрная!» Все застыли. Бабушка Дуся потащила меня за ухо, приговаривая: «Это они фашисты, не мы, ты что позоришь русский народ, окаянный такой!» Ухо горело, как кипятком окатили. Ребятишки все смеялись, а я был красный, как флаг, от стыда, обиды и унижения. Клава - это наша жиличка-сиротка, смотрела на меня широко распахнутыми глазами, из которых текли слёзы. В них застыла немая детская боль и страх. Петька, её брат, был чуть старше меня, но за те семь месяцев, что они прожили у нас, никто ни разу не слышал от него ни одного слова. Бабушка Дуся говорила, что это война окаянная искалечила ребёнка. И гладя Петьку по голове, почему-то плакала, вытирая слёзы краешком платка. Все потихоньку забыли про тот день и про разбитый висок немца. Дома нам крепко-накрепко запретили подходить к фашистам. Да и у нас потом исчез интерес к ним, привыкли.
Так и тянулись дни за днями, мы тайком бегали на поля: собирать облетевшие колоски. После уборки урожая, их было немного. Председатель загонял в пустое поле женщин, давал план на сбор колосьев. Мы с Петькой считали, что мы маленькие, незаметные.Можно насобирать, убежать или прилечь: в траве; нас будет незаметно. Но оказалось это не так. В один из дней мы собрали много почерневших уже колосков, они неприятно кололись и щекотали за шиворотом рубахи. Мы считали, что делаем большое дело и продолжали искать ещё, чтобы накормить домашних. Вдруг за спиной я услышал громкий крик. Петька с ужасом в голосе кричал: «БЕГИИИИИ!» Я увидел председателя на коне с кнутом, он скакал в мою сторону, занося руку над головой. Мы бежали с Петькой к оврагу у реки, спотыкаясь и падая. Казалось, нет сил уже бежать, но страх нас нёс вперёд. Упав в овраг, мы покатились кубарем, обдирая всё, что можно. От страха было не больно, главное убежать. Матерно ругаясь, председатель осадил коня на краю оврага и крикнул: «Ну попадитесь вы мне, попадитесь!» И уехал. Петька посмотрел на меня, показывая пальцем на рубаху, сказал:
«Порвал, влетит от тёти Шуры». Это моя мама - Шура. Я посмотрел на Петьку, он смеялся, и я засмеялся тоже. Сквозь смех я выдавил: «Ты говоришь?!» И мы захохотали ещё громче.
Дома, у забора, нас уже ждали все: баба Дуся, мама, сестрёнки и Клава. В руках у мамы был прут, и видя наш ободранный вид, лицо мамы менялось не к добру. Тут первый нашёлся Петька, с криками: «Тётя Шура, мы не нарочно, мы хотели помочь!» - бросился к маме. В воздухе повисла немая пауза. Никто не ожидал, что мальчик, который молчал почти год, заговорит. Мама, упав на колени, почему-то прижала Петьку к себе и зарыдала. «Молодец, какой молодец»,- приговаривала она. И за этим событием прутом нам не досталось. Теперь ночами мы долго разговаривали с Петькой, даже баба Дуся не бурчала на нас, как обычно: считала, что Петьке нужно выговориться. Я много узнал о Ленинграде, о жизни в городе и потихоньку загорался желанием побывать там. Утром пахло очень вкусно: едой. Даже во сне живот бурлил, я сглатывал слюну. Все сидели уже у стола, только мы с Петькой проспали. Скатившись с печки, мы направились прямиком за стол, но грозный вид бабы Дуси с полотенцем в руках, давал понять: сначала к рукомойнику, умываться. Оладьи были самые настоящие: с яйцом, молоком и мукой. У всех блестели глаза от предвкушения вкуснейшей трапезы.
Баба Дуся ещё с вечера занялась нашими колосками, теми, что мы сумели донести, учитывая все события того дня. Просушила, очистила, перетёрла в ступке, просеяла, и вот тебе пир на весь мир.
Планов было на день много. Мы сидели, размышляли чем займёмся, как вдруг услышали забавный звук, похожий на музыку. Все замолкли от неожиданности. В деревне была одна музыка - гармонь деда Егора, умершего прошлой зимой, да балалайка бабы Акулины. Но на моей памяти, она играла лишь один раз, когда сосед дядя Федя явился домой без обеих ног. Встречали его всем селом: и пели, и плясали, и балалайка наяривала по всей деревне. Но это был другой звук, доселе не слыханный в нашей деревне. Мы выглянули с сеновала и увидели, что народ тоже прислушивался к этим звукам, шёл на них с любопытством. Это была немецкая губная гармошка. Её звуки летели от старого сарая на краю деревни, где держали пленных фашистов. Взрослые не подходили близко, а дети, облепили проволоку, как воробьи. Они смотрели, как белобрысый, долговязый немец, что -то прикладывая к губам, издавал интересные звуки. Что было в его руках, не было видно, и все с нетерпением ждали, когда он закончит играть, чтобы увидеть диковинный инструмент. «Толя, - толкал меня Петька,- я тоже так хочу, здорово он играет, хоть и фашист». Все последующие дни Петька пропадал у забора фашистов, наблюдая за немцем. Они подружились. Петька ни о чём не мог говорить, кроме как о губной гармошке. Немца звали Ганс. Белые опалённые солнцем волосы, голубые глаза, нос с горбинкой, грубые черты лица с квадратными скулами. Правая нога немца была ранена, через грязную повязку чувствовался неприятный запах гнили, нога была сильно распухшей. Это сейчас я понимаю, как ему тогда было больно и тяжело, как любому другому человеку. Тогда же я смотрел и шептал: «Так тебе и надо, Ирод Проклятый». Глаза Ганса были очень грустными и пустыми, как небо в жару. Я давно заметил за Петькой, что он прятал еду со стола, тихонько убегал незамеченным... Он кормил немца, а тот что-то бормотал на своём языке, и крупные слёзы катились из его глаз. А что это были за слёзы, теперь можно только догадываться взрослым умом. Фашист учил Петьку играть на гармошке, у него неплохо выходило. Через неделю мальчишка играл, как сам Ганс. А ещё через несколько дней, не стало немца: гангрена, заражение крови. Петька долго ходил, носил тайком еду, но немец не приходил. Однажды подошёл другой пленный и протянул Петьке гармошку. На ломанном русском проговорил: «Ганс тебе передать, его нет, он умирать». Петька загрустил, уходил далеко в поле и там долго играл на губной гармошке. Война подходила к концу, но мы этого ещё не знали. Клава очень грустила, особенно вечером. Она прижималась сбоку к руке бабы Дуси и спрашивала: «А мама приедет за нами?» А что могла ответить ей бабушка, хоть и знала, что её мать погибла, когда бомбили поезд по дороге сюда. А отец где-то на фронте. «Приедет, приедет»,- шептала баба Дуся и лишь крепче прижимала худенькое тело девочки к себе.
Да, воспоминания, как они бередят душу! Они учат сравнивать, как мы жили тогда и живём сейчас. Понимать, что растратили все ценности в жизни, разучились любить и уважать. Тогда все стояли друг за друга горой, принимали сирот, растили их до конца дней, делили последний оладушек из гнилой картошки с нуждающимся, не завидовали, умели радоваться каждой мелочи по-настоящему, с восторгом в глазах и чувствовали, что нужны друг другу. Петя с Клавой выросли в моей семье, стали нам родными. Отец не вернулся, в конце войны пришла на него похоронка. Мама нас пятерых одна подняла. Мы собирались у неё семьями, пока она была жива. Хочется лишь напомнить: цените прошлое, помните, сколько людей отдали свои жизни за Нашу Победу, сколько вынесли на своих плечах родители, жёны и дети. Гордитесь своей страной, народом, несите через года с гордостью Нашу Победу!!!! И помните: «Это они фашисты, а не мы»,- как говорила баба Дуся. Слова её я пронёс сквозь года!