А Дед Мороз и не придёт...
Я прижимаюсь лбом к оконному стеклу и смотрю, смотрю. Там первый снег – тихая круговерть. (Наконец-то... Если бы мне взбрела охота описать это словами, получилось бы сытно и аппетитно: что-то вроде «отборные хлопья в прозрачном наваристом ночном бульоне. Довести до кипения, и (на малом огне) – до готовности». Изголодался я по зиме...) С утра самого (увидел снежинку, не поверил. Большая – с пятак советский, только белый, – и в пуху будто. Выскочил во двор в пижаме как был – со сна; – и долго ещё ждал, пока опустится, – ладонь подставив. И не таяла…) – сыпет и сыпет. Порядочно к вечеру намело.
Колени противно ноют (завтра с утра всё мне выскряпят, что про меня думают), а не могу отлипнуть: так много в нём, в окне этом, перемешалось. Светомузыка гирляндная мотыльками к стеклу льнёт и наружу (паром цветным) наплывами вытекает. Это ближний всё слой (как дыхание...), ...а не взять, руку не протянуть. «Я сильных люблю», – так она говорила, смеясь; когда парами шли, – ладонь мне сжимала: «Крепче держи! Дави!»
Её Мартой звали. Да нет, сложнее всё было – с именем. Учительница Ритой называть пыталась: – не откликалась просто, как не слышала. (Я таких не встречал больше, чтобы напор человеческий в себя не впускали, не хотят если. Когда кино про Форреста Гампа, взрослым уже, смотрел, её вспомнил. Сколько мне? – лет тридцать, наверно, было.) На “Маргарите” сошлись. Сидела со мной рядом. Парты дубовые огромные, те ещё – с крышками откидными: – наша последняя. Я рослым был (для первого класса), один сначала обитал “на камчатке”, а через неделю её мама привела: “Молодой человек, Вас как зовут?” – поинтересовалась (“не по-советски”, как учительница позже сказала), и место оконное для неё попросила, да не обижать – это всех уже. Читала бойко, цифры знала, сложение – её и не спрашивали; а с крючочками-палочками не так хорошо получалось, да и рисовала – так себе. Сидит и тихонечко под нос себе побубнит-побубнит, затихнет... (Дети мои удивлялись: “Как ты нас всех вместе расслышиваешь?” Так тогда вот и выучился: одно ухо Марте, другое учительнице.) Не утерпел как-то: “Что за мазь такая? Это она так вкусно от тебя пахнет? И летать можно?” – спросил тихонечко тоже. Глазищи свои на меня развернула: не ответила.
А назавтра день рождения у меня – карамелек принёс, угостил всех перед уроками. Не взяла. И глазищами своими – опять на меня. “Ты, – говорю ей шёпотом, – если не хочешь, про мазь не рассказывай. Только ты проболтаться можешь, нечаянно. Хочешь я знак подам, если про неё заговоришься?” “Я – Марта, – отвечает. – Только никто не знает. А ещё Маргаритка. Фантазёрка – я, – и в Маргу превращаюсь, не помню только, а мама её боится”. И на карамельку кивнула: “Не люблю такие”. Так у меня на уроках тайная жизнь появилась (и любовь к чтению заодно. Марта книжки прочитанные мне пересказывает, приврёт с три короба, индейцев с принцессами, котов с королевнами перемешает; а то рассуждать начнёт, и не поймёшь – из книжки это, или сама. Словами играла будто: башенки, лесенки, переходы. А спросишь-что – из начала там, из серёдки, – так запнётся. Кирпичик потянет, да и рассыплет всё. Обмякнет; отвернувшись, на парту ляжет; и притихнет. А если доберётся до вершины своей ажурности, так вообще не понять. Я и сейчас, почитай полвека больше спустя, не смогу слов подобрать какая она там была — на возду'хах своих. Как рыбка-царевна из сказки. Маяковскому, звёзды выпрашивающему, – антитеза. Сама в себе. Слушаю “бу-бу-бу” её, и будто на одной ножке на спор стою, или к своим ползу от фашистов с ногой простреленной. А она насквозь будто смотрит, и меня ползущего видит, и понять всё про ноги мои силится. Почему одна, если две быть должно? Как это — когда две, одна если только? В струнку вытянется... (А про Форреста-то наврал я. Я и раньше её вспоминал, Марту, – в институте, когда Маркса-Энгельса изучали. Или не её? – а лесенки-переходы: вроде стройно всё, складно, а к жизни приставить не получается. Или у меня это? – не получается.)
А потом она правила октябрят не выучила. Прочитает, повторит – правильно всё. Встанет, как зачастит – учительница недовольна: “Быстро слишком”. А медленно не может, сбивается, сердится, или плачет: так и осталась без звёздочки. Разболелась, с месяц в школу не приходила. Уж и снег выпал, а её нет и нет. Вожатая наша навестить велела, а учительница адреса не дала, сказала что из города Риту возят, издалека: «К природе нашей поближе».
Поляна снежная за окном – ровнёхонька, а я следы вижу: вот – первый раз упала, за окном сразу; а второй – дальше уже, – за забором (не разглядеть). Фонари по забору новые стоят – экономные, на диодах, а за светомузыкой моей, да за пеленой снежной, будто подвесные: вразнобой свет на ветру пляшет. Снежновластие.
Вовка тогда по ногтям дежурным был, Марта когда выздоровевшей вернулась. (Ахнула, как красиво у нас, всё в снежинках ажурных: девочки из бумаги нарезали, а мы к потолку (на ниточках) прилепили (куда с лестницы дотянулись); чтоб незаметно было, пластилин ватой замаскировали.) У дверей она сквозь него прошла, так догнал, за ранец ухватился. (В Маргу превратилась... Тащила за собой Вовку, не замечая.) «Дурой» кончилось, «ненормальной». А дальше (сквозь снег всё) вижу: Вовка в крови, от страху наконец заткнулся; «не дура – я!» в ушах звенит, или стекло это осыпавшееся – от рамы распахнутой (а вторую – ногой). Так и ушла в степь. («Нашли, конечно, догнали», – учительница потом сказала.)
Следы её долго я видел, – под снегом. (А она, Мартой уже, оборачивается будто и на ноги мои смотрит. Просто смотрит и всё. И не думает ничего. А они – ноги мои, – как приклеенные. Весной только смотреть перестала, когда степь затюльпанилась... Снег ещё не сошёл, «солью» крупной ещё лежит, а кустики-остролисты зелёные уже повсюду: ручонки тонкие, в кулачках огонь.)
...далёко я что-то в воспоминания свои углубился. Спать пора... Завтра дорожки почистить надо. Мои – снега-то не дождались, – в Финляндию на каникулы укатили. К этому, Ёлопуку лапландскому. Внучка, прощаясь, («по секлету») сказала: «Деда, мы и тебе у Него заказали», – и глазёнки к небу закатила.
А Марту я на Первомай забыл. От завода автобус тогда дали, и лучшую звёздочку от каждого класса в парк городской повезли: на праздник. (Там и встретил её.) Девчонки наши (с вожатой вместе) на лошадках карусельных катались, а мы с Вовкой пух жечь пошли тополиный. Укромное место искали. «Доброе утро, молодые люди. С праздником!» – голос знакомый слышу (тот, «не советский»). Поворачиваемся, чтобы ответить: – Марта (вымахала за полгода, будто пятиклассница) и мама её. Вовка – дёру. Да и я оробел, признаться. Смотрит на меня – то ли не узнаёт, то ли ещё что. Платье теребит. А платье такое – всё из оборок, как юбка над юбкой, только много, – белое, праздничное. Как подхватит меня (ноги при-кле-ен-ны-е оторвала), и давай кружить.
(Марту-то я забыл (по Фрейду, ага, вытеснил), а ощущение это навсегда запомнил (не раз меня выручало) – когда главное: не упасть, и не думать, и руки-ноги чтоб неприклеенные, – безымянное (ощущение), и животное.)
«Ой! – (чуть не бросила) – Вот, смотри!» Оборку верхнюю подняла, – а там звёздочки октябрятские: две! Ладони мои подхватила и к значкам прижала. А там мягкое, как тесто в руках плывёт. Приотпустит, и ещё, и ещё (и смеётся).
Не приходи, Дед Мороз. Не тревожь поляну... Под снегом моим следы светятся – много следов (сотни-тысячи), и яркие самые – от девочки слабоумной.
И если бы мне действительно пришла охота описать это словами, (ведь есть такие – по себе знаю, – что не поймут: пока каплей янтарной не загустеет; да прежде чем капнуть, отблесками-отзвуками истомит; а потом капнет – неотвратимо и просто: кап! – и сразу понятно станет, что есть оно; и удивительно даже станет, что не было, потому что «Как это не было?», вот ведь оно. Хочешь снаружи смотри, хочешь – насквозь.): – что бы из этого вышло?
30 декабря 2019 - 29 февраля 2020