А. Копалин
ОБИДА
Рассказ
Иван Николаев явился домой когда на небе уже вовсю сияли звезды, а месяц подбирался к полуночи.
- Вань?! - только и смогла выговорить его Полюшка, Полина Семеновна, жена, всплеснув руками, когда он переступил порог их квартиры: на правой припухшей щеке ссадина, пиджак и брюки нового еще костюма выглядели так, будто по ним самосвал проехал, а на груди пиджака, там, где с утра еще красовались орденские планки ордена "Знак почета" и медали "Ветеран труда", болтался клок оторванного нагрудного кармана, галстук торчал из кармана пиджака смятой тряпкой, и на белой рубашке виднелись бурые пятна крови. Не раздеваясь и ничего не говоря, Иван Николаевич прошел на кухню, достал из холодильника бутылку водки, набулькал в граненый стакан, хватанул залпом, уронил голову на стол - и замер.
- Вань? Случилось что? - тихо, с опаской, проговорила Полина Семеновна, с ужасом глядя на замершего супруга.
Накануне Иван Николаевич, выработав свой срок, стал пенсионером, а в этот злополучный день он пришел в отделение пенсионного фонда чтобы встать на учет. Внимательная дежурная на входе дала ему талончик с номером очереди, и он сел на свободный стул в коридоре в ожидании вызова.
Иван Николаевич рассчитывал придти сюда пораньше - но не получилось. С одеждой проваландался. Сначала хотел идти в рубашке да брюках, на дворе весеннее солнце вовсю сияло, хоть загорай, но не нашлось места для документов. Сумки для документов у Ивана Николаевича никогда не было, да и не любил он когда руки заняты, а оттопыренных карманов на брюках да рубашке терпеть не мог - все, что не положишь, выпячивается. Остановился на костюме. Да и жена настаивала чтобы костюм надел, тот, который с орденскими планками, выходной, нечего заслуженных наград стыдиться, а паспорт, трудовую книжку да разную нужную мелочь можно и в карманах пиджака разложить. Пока с женой препирался, пока наряжался - припозднился. Пришел в пенсионку, а там уж полный коридор посетителей.
От ожидания своей очереди да вынужденного безделья думы всякие в голову полезли. Прошлое вспомнилось. Вспомнил, как шестнадцатилетним пацаном, после восьмилетки, мать на завод его привела, как упросила начальство чтоб к делу пристроили. Не дай Бог со шпаной свяжется, горя не оберешься, а у нее две девчонки еще малые, поднимать надо. А одной каково без отца справляться? На этом же заводе он когда-то работал, да сгинул, сердце надорвал, прямо в цеху и помер. А тут, глядишь, какая никакая, а от парня помощь семье будет, да и на душе спокойней. Поставили Ивана учеником к токарю, с тех пор он от станка и не отходил сорок пять годиков. Иваном Николаевичем величать стали. Не сразу, конечно. Всяко бывало по первости: были и подзатыльники, и нагоняи от наставника, и слезы материнские, ну а уж с годами и мастерство, и почет, и уважение пришли. На заводской доске почета фотография редкий год не появлялась, однажды даже депутатом горсовета был выбран, орденом наградили - "Знак почета" - за добросовестный труд, а за долгий трудовой стаж на одном предприятии был удостоен звания "Ветеран труда" с вручением медали ветеранской и грамоты в придачу. А тут вот и она, пенсия, подкралась. Годок, правда, переработал, кругленького стажа захотелось, ну да ничего, не в тягость, зато теперь хоть на печи лежи, хоть на своем огороде паши - никто слова в упрек не скажет. Только много уже не напашешь, пенсия не одна, а с мешком болячек за спиной пришла. Да и времена не те стали, от прежней жизни одни воспоминания и остались, а нынешняя-то вон как она повернулась...
Вздохнул тяжко Иван Николаевич, да думы своей не успел додумать - очередь подошла.
Чуть больше получаса прошло, как вышел он из кабинета, пот со лба платком вытирая, на лице растерянность и недоумение, и глаза в пол опущены, будто потерял что или от стыда, что сотворил что неладное.
"Как же так, - бился в голове вопрос, не находящий ответа, - мне, токарю высшей квалификации с сорока пяти летним стажем, начислили всего девять тысяч триста сорок два рубля пенсии. Да у нас в цеху уборщица, которая приходила вечерами на два часа, получала шесть тысяч в месяц. И что же теперь получается, вся моя пенсия стоит чуть больше зарплаты уборщицы?"
- Иван? Я не ошибся? Иван Полозов? - чьи-то руки внезапно прихватили Ивана Николаевича за плечи, удерживая его на месте и сбивая с мысли, которая безответным вопросом висела в голове. - Не, ну точно, Иван! Упасть не встать. Ущипните меня, люди, неужто верно дружка детства встретил?! - говоривший с неподдельным восторгом вглядывался в лицо Николаевича. - Вот так раз! Иван! Мать моя женщина, это ж надо где встренуться-то привелось. Вот это да, вот это встреча! Это сколько же мы с тобой не виделись-то? Годков двадцать, наверное, или больше? Нет, пожалуй что больше. Ну да ладно, сколько бы их там не было, годков этих, чего их считать. Главное-то вот оно, что спотыкнулись лобишками нежданно-негаданно.
Николаевич поднял глаза на неожиданно откуда появившегося низкорослого, сухощавого, коротко стриженного, с легким загаром на скуластом лице мужчину, по-летнему одетого в ветровку, футболку, джинсы и в белоснежных кроссовках, всего такого аккуратно красивого, но не броского, не запоминающегося. А тот вдруг начал бесцеремонно крутить опешившего Ивана Николаевича из стороны в сторону за плечи да разглядывать, причмокивая от восторга, потом резко опустил руки и отступил на шаг.
- А седой-то, седой, чертяка, ни волоска черноты не осталось. Смотрю я вот на тебя и диву даюсь, хоть и не жалеют нас годики, а выглядишь-то ты совсем молодцом, вон каков, красавец да и только. Нет, на улице бы встретил - не узнал. Да и где там узнать в таком прикиде: шикарный костюм, галстук, да еще и с орденами на груди, седина солидности придает. А тут смотрю - вроде ты, а вроде не ты? А потом пригляделся - ну, точно, ты! Аж сердце ёкнуло, - мужчина говорил весело и громко, не переставляя удивляться и нисколько не стесняясь сидящих в коридоре людей.
- Ванька, чертяка, - мужчина попытался обняться и взъерошить ему волосы на голове, но Иван уклонился от подобного проявления радости.
- Да ты чего такой смурной-то, братуха? - он дружески хлопнул Ивана Николаевича ладонями по плечам. - Неужто тоже пенсионером стал? Так не горевать, а радоваться надо, чертяка. Новая жизнь начинается! Теперь все побоку, живи не хочу, красота да и только. Помнишь, как в том кино про девчат: хочу чай пью, хочу халву ем, - хохотнул мужчина.
- Слышь, Вань, ты, вроде, все уже здесь, да? Так может нам чего другого себе позволить вместо халвы да чая? - по-панибратски затараторил мужчина, убавив громкость и, вплотную приблизившись к Николаевичу, по свойски легонько толкнув его плечом. - Так ты, это, толкнись тут маненько, не уходи. Я щас быстренько свои дела проверну и пойдем, заскочим куда-нибудь: посидим, потолкуем, вспомним детство наше удалое, да пенсион обмоем. Ну ты как, не против?
Иван Николаевич, ошарашенный всем происходящим, не двигался с места.
- Да ты чего, стоишь как приколоченный, не узнал, что ли, меня? - мужчина чуть-чуть озадачился. - Так это же я, Аркашка, Аркашка Смолин. Ну? Вспоминай, братуха!
Иван Николаевич всмотрелся в лицо человека, назвавшегося Аркадием, убрал платок в карман, руками стряхнул с плеч невидимые следы прикосновений, одернул, поправляя, пиджак за полы, согнал с лица растерянность и недоумение, рукой решительно отодвинул нежданное говорливое препятствие и шагнул мимо. Народ, стряхнув дремоту ожидания, запереглядывался, ожидая дальнейших событий.
- Вот это номер. Да ты чего это, Ваньк, своих-то не признаешь? - лицо мужчины вытянулось от удивления. - Память-то напряги.
Сделав два шага, Иван Николаевич остановился, развернулся к "братухе", смерил его презрительным взглядом с головы до ног.
- Ванькой я был полста лет тому назад с гаком, когда в портах да босоногий с такой же ребятней как и сам во дворе бегал, в войнушку играл, да мяч в поле гонял, может и ты там мелькал, только припоминается мне что в дружбанах моих тебя никогда не бывало. Но то прошлое было, а теперь друзья да товарищи меня Николаичем кличут, а все прочие - Иваном Николаевичем! Да вот запросто так в свояки не напрашиваются, поскольку знают, с кем я дружбу веду, а кого стороной обхожу, так что извиняйте, гражданин хороший.
От услышанного лицо мужчины вытянулось еще больше, улыбка от радости встречи сползла с лица
- Вон оно как, - протянул озадаченно Аркаша. - Ты гляди, какие мы важные стали, и не подступись прямо.
Он какими-то скользящими движениями на чуть-чуть согнутых ногах подплыл вплотную к Ивану, не давая ему уйти от разговора. - А ведь вспомнил ты меня, Ванька, если босоногое наше детство вспомнил. И как соперничали мы с тобой в детстве - тоже вспомнил, не отнекивайся, - он склонил короткостриженную голову набок и снизу вверх, с прищуром, заглянул в глаза Николаевичу. - А что ж не признаешь и в гражданины записываешь? Я тебе что, дорогу перешел или на мозоль, может, наступил? Али, может, рылом не вышел, что признать стыдишься? Ты то у нас вон - орденоносцем стал, - ткнул он пальцем в орденские колодки, - не то что мы, сиволапые. Ну и обскакал ты меня, радуйся, так я ж не в обиде, а чего ж ты-то на меня так озлобился?
- А ты мне не сват и не брат, чтобы признавать тебя. И дорожки наши у нас с тобой давно разошлись. Так что иди своей, а моей не касайся, - сказал, как отрезал, Иван Николаевич и повернулся, чтобы уйти.
- Да ты погоди, не отчаливай так быстро, - ухватил его за рукав "братуха". - Дай и мне ответствовать. Надолго не задержу, не боись, - чуть-чуть подождал, не отводя глаз от глаз Ивана. - Дорожки-то у нас с тобой разные, это ты верно сказал, а сошлись вот в одном месте. Чего ж ерепениться-то? Ну поздоровкался с тобой человек, так и ты ответь, окажи уважение. Я ведь сюда не лаяться с тобой пришел а за пенсией своей. Годики вот подошли - и пришел. Чего ж волком-то на меня смотреть? - мужчина говорил спокойно, без напряга, но с появившимися нотками металла в голосе и не переставая смотреть в глаза Николаевичу.
- Ты, да за пенсией?! - от услышанного голос Иван Николаевича дрогнул и чуть было не перешел на крик, но Николаевич с трудом, но сдержался, совладал с собой, спросил с плохо скрытой издевкой: - А за что тебе пенсия? Ты что, на производстве перетрудился, да здоровьишко свое подорвал непосильным трудом? И где ж это ты так ударно трудился? Адресок не подскажешь?
- Ну что ты, Ванек, ты же знаешь, мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз, - с не менее издевательским тоном ответствовал Аркаша словами известной песни.
- Вот это правильно, ты ж у нас как перекати поле. У тебя вся жизнь как в том кино: украл, выпил - в тюрьму. Романтика. Насколько я знаю, ты в своей жизни и гвоздя не забил! Ручки-то твои шаловливые все больше картежками да чужими кошельками интересовались. Ты ж в своей жизни только одно и знал что ими делать - по чужим карманам шарить да в карты честных людей обдирать! Что, может скажешь не так? А теперь туда же - пенсию ему подавай! А ты ее где, в лагерях да тюрьмах зарабатывал, пенсию ту?! Честный труд ты ведь всегда стороной обходил, куда как проще - людей облапошивать.
- А ты чего расшумелся, - Аркаша побледнел лицом, взял Николаевича за лацканы пиджака, прижал к себе и зашептал ему в лицо, но так, чтобы и все сидящие в коридоре слышали. - Я что, из твоего кармана деньги вытащил? Или, может, ты меня за руку поймал, что в воровстве обвиняешь? Или, может быть, в картишки на крупную сумму, которой у тебя отродясь не бывало, обнес? Нет? Так что ж ты меня перед людьми срамишь, а? - Аркадий бросил короткий взгляд на сидящих посетителей. - Я ведь за свои грехи сам сполна платил и плачу, и у тебя милостыньки просить не собираюсь. Вот родное государство о мне позаботилось, деньжат на прокорм отвалило. Что заслужил - то и дало, а я не побрезговал, чего отказываться, раз дают. Чего ж ты-то разволновался? - Он отпустил лацканы пиджака, похлопал, поправляя, по ним ладошками и отступил на шаг от Ивана. - Ты уже уходить собрался? Вот и иди. Народ не смущай, братуха, - хотел Аркаша смачно сплюнуть, да удержался, вспомнил, что не на улице.
А Николаевича завело, в глазах потемнело, в горле комок встал, и он хрипло выдавил из себя: " Да тебе, и таким как ты, не пенсию давать надо и не срамить, а давить надо, как клопов вонючих!"
- Ну что тебе не мнется-то, Ваня? - Аркаша стал наступать на Николаевича, заставляя его поневоле отступать к выходу. - Что ты меня крохами-то пенсионными коришь? - в его глазах засверкала издевка. - Жалко тебе, что государство наше родное не только о вас, но и о нас сирых заботится? Что и меня не забыли, на хлебушек денежку дали? А тебя, родного, обидели? Мало дали, да, Ванька? - голос говорившего стал елейно-ласково-презрительным. - Так на мне-то срывать свою злость не надо. Я ж не виноват, что твоя денежка, как и моя, на хлебушек только. Ан нет, извиняюсь, - Аркаша изобразил что-то наподобие реверанса, - тебе, наверное, еще и на батончик "докторской" государство добавили. Ты ж у нас пролетарий! Да еще и с орденами сутулого на грудях. Как, греют наградки сердечко-то, а? Вижу, что греют, не зря на показ выставляешь. А еще вижу, как спинку твою скособочило трудами праведными. Болит, наверное, родимая, а? и на ночь компрессики, наверное, делаешь? Ну так ведь что заслужил, то и получил. Вот и радуйся себе. Жизнь-то ведь удалась, а, Ванька? - он с издевкой сверлил Ивана прищуренными глазами. - А я, это ты правильно заметил, не сеял, не пахал и хожу без ордена, зато не сутулясь от трудов тяжких, хоть жирка и не накопил, - Аркаша распахнул ветровку, выставляя на показ свою худобу, - а водочку да коньячок попиваю, да завсегда пирогами закусываю, да красной икоркой заедаю. Так-то вот, брат, заходи, не побрезгуй, и тебя уго...
Недоговоренное слово застряло в горле от сильного удара в лицо. Всплеснув руками, "братуха" полетел к стене, но выставленные в испуге руки посетителей не дали ему упасть. Оправившись от неожиданности, он бросился на Николаевича и началась потасовка.
Поднялся крик, шум, посетители бросились кто куда, полетели стулья, захлопали двери кабинетов, откуда стали выглядывать обеспокоенные неожиданным скандалом работники фонда. Кто-то стал по телефону вызывать полицию. Охранник попытался разнять дерущихся, но в результате сам получил оплеуху и плюхнулся на колени завизжавшей женщины. Зазвенело разбитое стекло во входной двери, это Аркашка запустил в Ивана стулом, только Николаевич каким-то чудом сумел увернуться...
Приехавшая полиция с трудом усмирила дебоширов и увезла их с собой, а в отделении пенсионного фонда вновь установились мир и тишина. Так Иван Николаевич, орденоносец, ветеран труда и когда-то уважаемый человек, а ныне обычный пенсионер, впервые в своей жизни оказался в "обезьяннике". Ныло сердце, на душе скреблись кошки, болела спина от удара полицейской дубинкой, и весь мир был виноват в том, что случилось, хотелось напиться и забыть все произошедшее как страшный сон.