Грише исполнилось четырнадцать. На щеках его уже появился первый пушок, и он упрямо думал о военной службе. Он был ладный, развитой мальчик, но юношей ещё не стал и поэтому оставался до сих пор ребенком с нежной кожей персикового цвета, которая бывает у детских пупсов, привозимых из Германии.
Накануне сочельника его отец, Михаил Григорьевич Дольский, собирался по службе в уездный город N, и Гриша попросил взять его с собой. Наутро приехали на место, и отец, не останавливаясь на постоялом дворе, сразу пошел по делам, а Гриша отправился бродить по городу. Быстро освоившись и важно заложив руки за спину, он бродил по торговым рядам, смотрел, как Петрушка дерется с Чертом, съел припасенный пирожок и зашел погреться в Церковь Святой Троицы.
Ещё на улице он почувствовал запах восковых свечей, ладана, чистой древесины и еще каких-то совсем неясных для него примесей, которые складывались в сладкий чудесный купол. У входа Гриша перекрестился и, войдя вовнутрь, встал слева подле иконы Святого Великомученика Пантелеймона. Он смотрел сквозь пламя нагоревших свечей, ощущал тепло храма и слушал ангельское песнопение церковного хора совсем маленького, всего из трех человек, но такого возвышенного и звонкого. Девушки-хористки, против всех правил, между рефренами «Господи, помилуй» хихикали и шептались на клиросе, а одна из них, совсем ещё юная, даже взглянула на него. Но он не обратил на неё внимания, потому что увидел, как паникадило на вершок опустилось вниз. Теперь он уже не мог оторваться от этого неизвестного ему явления. Мысленно держа перед глазами бронзовое многосвечие, он пытался отвлечься и не смотреть на него, но при этом все равно отмечал, что оно движется вниз. Спустя некоторое время он очнулся от странного наваждения, но решил все же у кого-нибудь узнать.
— Что это, — спросил он у матушки, стоявшей в церковном проеме, — ведь оно движется вниз, — сказал он, указывая на паникадило. — Ну, что вы, милый мальчик, — ответила она, нежно, улыбаясь и растягивая слова, — это служба, — последнюю фразу она произнесла уже совсем нараспев. «Это служба» в ответ отпечаталось в мозгу у Гриши так важно и торжественно. Через минуту, когда паникадило висело над его головой, Гриша Дольский упал в обморок
Пять лет спустя на Кавказе в чине подпоручика кавалерии, с отрубленной по локоть рукой Дольский лежал на носилках в луже липкой и тяжелой крови. От жуткой боли он ничего не слышал, но, когда уже оказался под ножом хирурга вдруг открыл глаза и в полном здравии тихо и нараспев прошептал: «Поцелуй… Это был, поцелуй Бога, тогда… в храме». Потом он увидел юное лицо девочки из того далекого храма и услышал ангельское песнопение.
…В чине поручика и с крестом за мужество он вышел в отставку. В этом же году он женился на той самой девушке из церковного хора. И теперь, абсолютно счастливый, засыпая в широкой супружеской постели, подле чудесного и милого его сердцу существа, повторял всякий раз нежно и на распев: «Поцелуй! Поцелуй Бога».
Завершив рассказ, Чернышев начал мучительно думать, что теперь с этим делать. С одной стороны он понимал, что вряд ли этот сюжет где-нибудь пройдет. С чего ради, думал он, в наше время автор вдруг заговорил в таком роде, да на первом же предложении «и на щеках его появился первый пушок» любой редактор, бросит чтение. С другой стороны Чернышеву льстило, что он одолел его за два дня, так ловко свинтив из ряда событий и мимолетных встреч.
… Случайно он попадает на юбилей одного дельца, который сразу напоминает ему драного кота, слишком уж много в нем было намешано кровей и ни одна из них не звучала в нем достойно. Драный. Сразу решает Чернышев. Его пронзительный голос, с едва заметным акцентом провинциала, проникает во все уголки сада и терзает слух. Время от времени, в приливе чувств, Драный выкрикивает: «Гриша! Где Гриша? Никто не видел Гришу?» Скоро освоившись и заложив руки за спину, Чернышев с явным любопытством начинает бродить среди приглашенных. А Гриша, ладный, мальчик лет одиннадцати, не больше, в это время мотается туда-сюда на старом велосипеде безо всякой надобности, будто помогая отцу в его грандиозном пире. Вскоре, во время десерта, оказавшись в кругу милой компании, Чернышев уже вовсю шутит и даже радуется, что ни с того ни с сего оказался здесь. Полная грузинская дама показывает фото своих детей от мала до велика, глазастый, с обветренными губами мужчина в позе «чего изволите» травит анекдоты, разгуливая в длинном халате, боясь видно запачкать свой белый костюм, а Чернышев поет по-грузински, желая потрафить грузинской даме. Позже к ним подсаживается девочка, воспитанница грузинки, которая держится, как взрослая, но по всему видно, что еще совсем ребенок с нежной кожей персикового цвета, которая бывает у детских пупсов, привозимых из Германии. В целом компания собирается пестрая и карнавальная. Дамы в шляпках, начала века, дети в матросках со своими толстыми боннами, кукольник, кричавший дурным голосом, изображая и Черта, и Петрушку, и его жену Маврушку. Кого там только не было.
Чернышев ночует в гостевом домике, а поутру отправляется бродить по старинному городу N, где собственно и проходила гульба. В конце июня повсюду летает белый тополиный пух и напоминает ему Рождественский снег. Во дворе Церкви Святой Троицы его встречает несравненный цветник, ухоженный и добрый, состоящий из бледно розовых пионов, анютиных глазок и солнечных герберов. Вместе с запахом свечей, ладана и чистой древесины здесь возникает сладкий, чудесный купол. Чернышев робко крестится, входит вовнутрь и встает слева подле иконы Святого Великомученика Пантелеймона. Он смотрит сквозь пламя нагоревших свечей и вместе с ангельским песнопением небольшого хора, всего из трех человек, но такого лучистого и звонкого, внезапно видит перед собою беленую, стену храма, открывшую цветник, ограду и деревянный дом напротив, и что-то еще и еще. Коротко, всего на несколько мгновений. А девушки-хористки продолжают петь так, словно их прервали на середине строки, но, вопреки всем правилам между рефренами «Господи, помилуй» они хихикают, и шепчутся на клиросе, а одна из них, помоложе, даже поворачивается к нему.
Но он не обращает на это внимания, потому что видит, как центральная люстра, во время службы, опускается вниз. Мысленно держа перед глазами бронзовое многосвечие люстры, он пытается отвлечься и не смотреть на нее, но при этом все равно отмечает, что она движется вниз. Что за фантазии, думает Чернышев, и решает проверить крепления люстры, вообразив, что кто-то медленно опускает её по ходу службы и в конце она должна бы совсем зависнуть, по его разумению, над головами прихожан. Крепления из прочных цепей, оказываются надежными, а значит, двигаться люстра не может. Проведя еще некоторое время в недоумении, и в тоже время каком-то странном покое или даже блаженстве, Чернышев решает все же уточнить у служащей в Церковной лавке.
— Что это, — спрашивает он, указывая на люстру, — ведь она движется вниз? — Это паникадило, — ласково поясняет женщина, — и потом прибавляет, — это служба». «Служба» отзывается в голове Чернышева неожиданно мягко и торжественно. А ночью он понимает, что это был «Поцелуй Бога». Вот собственно и все.
«Скрестив» юную девочку с мальчиком Гришей, Чернышев делает его старше и наделяет мечтой о службе. Сочельник возникает сам собой из тополиного пуха и, как предтеча всех чудес. В церкви он снова возвращает девочку, которая первоначально «растворилась» в Грише. Нужна была любовь, которая проснется позже. Все остальное было делом техники.
Отмотав, таким образом, все назад, Чернышев попытался, как бы заново набросать в голове новый рассказ, то есть рассказ в рассказе, вернее рассказ про рассказ, но запутался и почувствовал себя совсем плохо.
Долгие дни и ночи он еще бесконечно страдает, теряет в весе и сохнет, пока, наконец, однажды, лежа в пустоте на скомканных простынях, с ноющими на стон ногами и истерзанной душой, вдруг не понимает, что «Поцелуй Бога» был для него. Тогда. В храме. В городе N. И это самое главное. Чернышев, медленно выдыхает, смотрит куда-то невидящим взглядом, и произносит шепотом, чтобы не спугнуть: «Для меня, только для меня». Из глаз его сами собой начинают ручьями проливаться слезы, а он все повторяет и повторяет раз за разом: «Для меня, только для меня». И он понимает, как одинок и несчастлив, и что писатель он никакой, и что вот теперь-то он счастлив по-настоящему, да, счастлив, так счастлив, что впереди ему ничего не светит и что у него все позади, и он больной и никчемный и нет и да, да-да он счастлив, так счастлив, так… счастлив…