Ты рассказывал мне, что нашел этого болванчика в маленьком магазинчике Харбина. Лучи солнца после летнего дождя играли в вымытой дождём витрине, сверкали по лужам. В них прыгали чёрноволосые скуластые пацанята. Радужные капли вылетали из-под их босых пяток. Они напоминали тебе нашего Петеньку в луже и блеск воды на моих волосах после летнего дождя двенадцатого года. Мы не ругали в тот раз сынишку, веселились вместе с ним и ловили каждый миг счастья.
Радость светилась улыбками, черпала силу, заглядывая в сияющие твои голубые и мои, цвета опавшей хвои, глаза. Заполняла геометрию нашей маленькой семьи: ты, я и Петенька. Малыш, смотря на ошалелых родителей, прыгал и визжал все громче, пока без сил не свалился в лужу, ставшую липкой жижей. Мы бросились поднимать его разом, столкнулись, и я уселась новым платьем рядом сынишкой, а он, обняв за шею, повалил на спину.
Ты вытащил нас перепачканных из грязи. Смеясь, утащил в дом мыться. Петя заснул быстро, у няни не кончились сказки в тот вечер. А наше счастье слилось с лунным светом, играющим на кровати. В голубоватом сумраке ночи зародилась Оленька.
Потом была война, революция в феврале. Ты, воодушевлённый и серьёзный прибегал на обед. Хотя нет, чаще на ужин. А я смотрела на резкие жесты, размашистые шаги, четкие следы от сапог на персидском ковре и боялась. Мне чудилось огромное, чёрное нечто над нашими головами и я молчала. Ты обиженно затихал. И только китайский болванчик укоризненно качал головой, подсчитывая горькие минуты ссор.
В декабре семнадцатого, после безумия вызванного выстрелом «Авроры», броневиком и уверенной поступью солдат и матросов, ворвавшихся на брусчатку Дворцовой, ты приказал паковать чемоданы, увозить детей от голода и неразберихи к тётке на сытый юг. Няня ушла за красным знаменем. Я звала тебя с нами, и фарфоровая головка статуэтки подтверждала кивком мои мольбы.
Но ты был старой закалки, вместо красной ленты, нацепил на китель триколор. За этот знак матросы стреляли не раздумывая. Мы могли не доехать до вокзала. Но суматоха и многолюдье не видит нашивок – вагоны были переполнены. При помощи ругани и тумаков ты всё-таки посадил нас в поезд. Я смотрела на уплывающий перрон и не узнавала тебя. Но всё же махала рукой, и сердце сжималось от предчувствия беды.
Как страшно оказаться одной в бескрайней степи ночью с двумя маленькими детьми и тяжёлой ношей. Знаешь, как это случилось? На станции я наняла мужика, который своей подводой согласился отвезти меня, ребятишек и чемоданы на хутор к тётке. Но на полдороги тот повстречал кума или свата. Неважно. Оказалось грабили богатое хозяйство, и наш извозчик покидав вещи в пыль, сошвырнув детей следом, умчался за холмы к новому счастью.
Мы прождали до заката, никто не появился. Безмолвная округа зазвенела надвигающимся холодом. Мои ботинки на каблучках не спасли, ноги замёрзли. Они оказались бесполезными вне столицы. Я вспомнила валенки няни, в которых она ходила зимой, и теперь они не показались мне убогими. У Пети, как обычно в морозец потёк нос, у Оленьки посинели губы. Я решила идти, лишь бы не видеть больше скрученные, бурые листья на одиноком тутовнике.
Знаешь, это чудовищно красиво: рыжая степь, алое небо, тёмно-бордовые тучи, и изогнутый ствол одинокого дерева на их фоне. Такое преддверие ада!
Я тянула поочередно два больших чемодана. Мне стало понятно, что вещи в них бесполезны здесь в морозной степи, и пожалела, что спорила с тобой и хотела взять их непременно. Вначале я тащила метров на сто один чемодан, а потом, вернувшись - другой. Мне приходилось возвращаться и третий раз. Оленька устала, валилась с ног, я несла её на руках. А пальцы! Знаешь, как они немеют на морозе! И муфточка не спасает, скорее мешает.
Когда полумесяц засверкал также ярко, как звёзды, я расплакалась. Сидела на чемодане, держала Оленьку на руках и плакала. Петя тоже ощутил безысходность, и рыдал рядом…
Хутор увидели с пригорка после полуночи. Огни окон светились в нескольких домах, и туман застилал половину селения, наползая с неостывшей реки.
Мы попали в белёсую пелену, спустившись с возвышенности. Я боялась потерять ребятишек. Крепко обняла Оленьку, вцепилась в руку Пети. Вещи уже не волновали меня. Хотелось добраться в тепло, услышать человеческий голос. Мир словно растворился в тумане.
Я шла наугад, спотыкаясь, моля Бога, чтобы не заплутать и не свалиться с обрыва в реку. Яркие, зелёные глаза сверкнули с трёх сторон, пронзительный лай и зубы, вцепившиеся в подол, испугали и обнадёжили меня. Петя закричал, я подхватила его поперек туловища свободной рукой, чтобы злобные хуторские псы не достали моего дорого ребёнка.
Минуты показались вечностью, но на самом деле мужчина, выплывший из тумана, торопился. Он выскочил на улицу в рубахе. Отогнал собак, привёл меня в хату к тёте и даже принёс чемоданы спустя какое-то время.
Меня трясла нервная дрожь и слёзы катились без всхлипов. Я всё не могла поверить, что первый самостоятельный путь закончен. Анна, сестра моей мамы, ушедшая с мужем двадцать лет назад в «народничество», сама накормила и уложила ребятишек. Позже она на базаре в соседней станице выменяла на кружевной зонтик мне сапоги (Я безропотно отдала чемоданы, и их содержимое из воздушных нарядов превратилось в добротные, теплые вещи для меня и детей).
Ганна, так звали мою тётю хуторские, совсем не походила на барышню, окончившую Смольный. Напевая романсы, она доила корову и чистила в свинарнике. Однажды я увидела как Анна рубила голову петуху, а потом вся в испарине и перьях обирала и разделывала тушку. Для меня это стало потрясением, я целый день сидела возле китайской статуэтки, и она убаюкивала мои печали медленным покачиванием головы…
В конце девятнадцатого я одевалась как местная женщина. Добротная простая одежда не украшала, но защищала, скорей морально, от жизненной правды. Я работала в школе, там же где и Анна с мужем. Перестала бояться гусей, квочки, научилась доить корову и поливала из колодца грядки. Видел бы ты меня! Петя, пару раз, пришедший с синяками, всё же нашёл себе друзей. Оленька возилась со щенками и козлёнком. Дети привыкают к другой жизни быстрее.
Буря Гражданской войны залетела в наш край мельканием знамён, лозунгами сменяющихся сил: «белые», «красные», «зелёные», «анархисты», «монархисты» — всех не упомнишь. С каждой новой властью у Анны уменьшалась живность. В сарае не визжала свинья и поросята, гуси больше не гоготали по утрам. Однажды с подворья увели корову. И я поняла горе сельчан. Без коровы — голод для ребятишек!
Но страшный ветер смертей и ненависти ворвался однажды в нашу хату. Анна, уехавшая с мужем на мельницу, не вернулась. Их расстрелял какой-то вновь появившийся «князёк». Лошадь и мука оказались важней человеческой жизни! Впервые я хоронила близких. Если бы не сельчане, я бы плакала над окоченевшими трупами неделю. Соседки сделали всё за меня: умыли, приготовили поминальный обед. Мужчины состругали гробы, нашли телегу, вырыли могилу. Учителей уважили.
Как тяжело остаться одной в селе! Где та сильная рука, которая поднимет тяжести, где то плечо, за которым можно укрыться? Кто напилит дров? Кто зарежет птицу? Кто починит прогнивший порог? Я старалась! Старалась существовать дальше, думая о философии народа: крыша над головой, огород и немного птицы — пережить невзгоды можно! Дети отощали. Я росла не в хуторе, не привыкла к сельской жизни, любила поэзию и батистовое бельё, и потому фарфоровый болванчик по вечерам купался в моих слезах…
Заболел Петенька. За ним Оля. Дети метались палимые жаром, в бреду звали няню и отца. Я чувствовала, что жизнь уходит из них капля за каплей, минута за минутой. В тот миг мне стало все равно, чей флаг висит над хутором! Искала доктора, и нашла среди пьяного застолья. Внешне он так напоминал тебя. Притащила его уже захмелевшего с собой, затолкала в дом. Врач только взглянул на детей, сразу приговорил – надежды нет. Я колотила его по груди, шлёпала по щекам, умоляла сделать что-нибудь. А он вдруг схватил меня за волосы грязной ручищей и прижал мои губы к своим. Я задохнулась от перегара и вони, пытаясь оторвать его руки от своего тела, сопротивлялась всей силой данной Еве. Но озверевший «освободитель» ударил меня головой о стену, и уже обмякшую швырнул на кровать, использовал моё тело, растоптал душу. Уходя, захватил китайского болванчика…
Дети умерли под утро…
Неделю сидела, обнимая игрушки не видя света…
Спустя месяц разрыдалась на могиле. Слёзы лились и лились, оплакивая рухнувший мир. Крик, переходящий в стон, улетал в небо…
В хутор меня привезли «красные», в беспамятстве. Седой доктор отпоил лекарством. Вечером возле костра, обнимая кружку с горячим чаем, я рассказала о своей жизни. Слова, фразы, предложения обгоняли торопясь и опережая, друг друга. Врач качал головой, повторяя: «Ох-хо-хох! Страшное время, страшные судьбы…»
Я осталась медсестрой у «красных». Не потому, что винила тебя, а потому, что седой доктор называл меня дочкой и защищал от невзгод.
У него есть внучка - девочка лет пяти. Я рассказываю ей сказки и учу читать. Мы оказались нужными друг другу...
Мне снятся кошмары, в которых ты с нашивкой-триколор на старой шинели насилуешь меня, отвешивая тумаки и ругая грязными словами. А рядом на столике качает головой китайский болванчик, словно осуждая нас. Я боюсь встретить тебя днём, и тоскую о тебе на закате.
Знаешь, это чудовищно красиво: рыжая степь, алое небо, тёмно-бордовые тучи, и изогнутый ствол одинокого дерева на их фоне. Такое преддверие ада!