CR (1830)
Остзейский край, от которого я стремился откреститься несколько раз в жизни своей, постоянно всплывает в моей жизни в связи с различными обстоятельствами. Верно, «черного кобеля не отмоешь добела», и сколько бы я не притворялся космополитическим аристократом, не привязанным особенно ни к какой земле, рано или поздно мое балтийское происхождение настигало меня. К добру или к худу?
Не секрет, что своих соотечественников я никогда особо не жаловал. Понятия не имею, почему многие русские дворяне по старой памяти полагают нас какими-то особо просвещенными. Другие ненавидят нас за инаковость и надменность, полагая, что мы всегда тянем своих, полагаем себя чем-то лучше русских и презираем всех, кто не умеет говорить с характерным рижским или митавским выговором. Как будто сами дворяне русского происхождения менее склонны к кумовству и презрению к не таким, как они!
По поводу свойства die Balten оказывать протекции своим — в верности этого я убедился в конце 1801 года, когда занимался своим проектом «Об облегчении положения крестьянства». Расскажу, однако ж, по порядку, чем моя затея закончилась. Вкратце, после этого я пообещал себе, что никаких дел с соотечественниками, если они, конечно, не являются моими близкими родственниками, иметь не буду.
Поездка не задалась с самого начала. Выехали мы в хорошую погоду, но где-то у Нарвы внезапно с небес полетел снег. Сначала выглядело сие мило, но потом началась сильная метель. Кроме того, моя жена, которая согласилась сопровождать меня в той поездке, внезапно захворала — одна из ее бесконечных грудных болезней, мучающих ее почти каждую зиму. Пришлось останавливаться на одной из почтовых станций, где уже застряло немалое число путешественников, и ни мой грозный вид, ни категоричные требования не смогли ничего изменить. Так мы встретили лютеранское Рождество — в душном деревянном доме, полутемном, к тому же, так как смотритель отчаянно экономил на свечах. Как сейчас помню — Дотти беспокойно дремлет в импровизированной постели, которую мы устроили в красном углу — все комнаты были заняты проезжающими, да к тому же знаю я, как выглядят кровати в таких местах и какая разнообразная флора и фауна обитает в этих тюфяках. Я то и дело хожу курить в общую комнату, а то и на улицу, что вызывает праведное возмущение смотрителей станции и неких почтенных эстляндских матрон, которых метель застала на границе. Мне было жутко обидно, почему все так сложилось, заодно тревожно за свою супругу, хотя доктор и сказал, что ничего кроме обычной простуды, которая проходит недели за полторы, с Дотти нет.
Приближается полночь, и тут дверь распахивается, и я вижу барона Германа фон Левенштерна, в охотничьих сапогах и крагах. Он смотрит на меня с явным изумлением, словно не веря, что такая птица, как я, могла бы оказаться здесь, в подобной обстановке.
-Граф... фон Ливен? - переспросил барон, не веря своим глазам.
-Как видите, - попробовал я улыбнуться. - И я не один такой несчастный.
-Действительно, никогда такого не было, и вот опять... Снег в декабре! - сей Левенштерн был молод, младше меня даже, кажется, и весел до крайности. - Собственно, я тут друга хотел встретить, но, как видно, он поедет дальше... А что же вы лошадей-то не поменяли?
-Дело не в лошадях. По такой погоде нам ехать нынче опасно, - я понизил голос и указал в сторону, где почивала моя жена, а ее девушка вытирала ей пот со лба — липовое питье подействовало, как должно.
-Скверно... А я не знал, что вы успели жениться, - произнес мой собеседник.
-Как же, разве Бенкендорфы вам не говорили?
Герман только рукой махнул.
-Но, право, это смелый шаг, как сказала бы моя маменька... - протянул он, не ответив на свой вопрос. - Странно, однако, в Петербурге самый сезон, а вы стремитесь укрыться в деревне.
Я вкратце поведал ему о своем поручении, не вдаваясь в детали и не называя никаких имен. Мой собеседник остался впечатлен.
-Я слышал, что вы один из приближенных государя, но чтобы настолько... - проговорил он. - Впрочем...
Он достал из-под полы тулупа пару бутылок — кажется, с красным вином и с местной наливкой - и проговорил, скромно указывая на искомое:
-Не желаете ли?
-Почему бы нет?
Сидели мы поначалу довольно тихо, чтобы не будить спящих. Затем отошли в столовую, где смогли шуметь, сколько душе угодно. Вскоре, однако ж, к нам присоединились и другие, и я уже вещал нечто о сути своего проекта. Надо признать, что половина из собравшихся ничего не поняла. Старушки только головой кивали — от согласия или от безразличия, кто-то — кажется, Искюль — проворчал в мой адрес: «Якобинство уже и среди наших парней в моде, как погляжу...», а несколько офицеров, а вместе с ними Левенштерн меня горячо поддержали. Тут же начались разговоры о карьерах и протекциях, и тут почтенные фрау мигом вышли из оцепенения, а ворчливый барон превратился в саму любезность... Барон Герман рассказывал какие-то истории про своего брата Карла, служащего во флоте бок о бок с адмиралом Крузенштерном, планирующим кругосветное плавание, и кстати просил меня заехать в Ревель, встретиться с оным мореплавателем и заверить его в поддержке его проекта. Затем он несколько раз упомянул второго своего брата, Вольдемара, указав, что «ваша любезная супруга должна его знать, его Бенкендорфы любили всегда...» Словом, я надавал столько обещаний, сколько не давал во всей своей жизни, и у меня промелькнула мысль, что их стоило бы записать на бумаге.
Итогом этой ночи стало то, что наутро, не думая, что нас ждут в Риге, мы поехали в гости к Левенштернам на одну из множества их мыз, куда-то под Пернавой. О делах — никаких разговоров, словно бы я не рассказывал тому же Германну о моем проекте днем ранее. Мне не давали ни слова вставить, а лишь возили из одной мызы на другую, щедро кормили и поили, устраивали охоту и спрашивали с меня разнообразных протекций. Крузенштерна я так и не увидел, а позже узнал, что тот устроил свои дела самостоятельно, без моего вмешательства, разве что пару раз зашел в гостиную к моей матушке, но это не считается.
Все эти выезды и пирушки были, разумеется, sans dames, как принято в Остзее, а это весьма зря. Присутствие прекрасных дам и девиц скрашивает общество и облагораживает атмосферу в нем. Без этого любое сборище непременно превращается в банальную попойку. Доротее было отчаянно скучно, и от скуки она заболела еще раз, не успев толком оправиться от прошлой простуды.
Чем быстрее шли дни, тем в большее отчаяние я приходил, видя, что безбожно оттягиваю решительный разговор со своими соотечественниками. Но наконец-то сей миг настал, и состоялся нужный, хотя и болезненный разговор как раз на новогоднем приеме у баронов Штакельбергов, на который явились и мои родственники, в частности, мужья моих сестер, Бурхард фон Фитингоф, как раз инспектировавший свое эстляндское имение Коссе, и неизменный Георг фон Поссе, которого привлекла в сем сборище перспектива большой охоты и дармовой выпивки. Катхен на нас, помнится, обиделась и не стала сопровождать мужа, под предлогом болезни своих младших детей. Что и к лучшему, как оказалось после.
Те две недели, что отделяют «немецкое» Рождество от всеобщего Нового года, у die Balten посвящены разъезду по родственникам, свойственникам и знакомым, у кого они, конечно, есть. А так как почти каждый остзейский барон вынужден подчиняться диктату родни, то находятся они у него быстро. Уж не знаю, по каким предлогам нас затащили к Штакельбергам, так как в родословной они у нас не числятся. Мыза у них огромная, три с половиной этажа, лакеи вышколены и притворяются, будто сроду не знают эстонского, да и сами бароны имеют множество претензий на образованность и великосветскость, поэтому гостиная и зала обставлены у них в стиле Римской империи, который тогда только входил в моду, в кабинете у барона множество книг на всех языках Европы — неважно, что более половины из них уже десяток лет пылится на полках не разрезанными, и вообще страшные претензии на bon ton.
Съехался народ со всех провинций, и, если я буду перечислять фамилии, то ввек не упомню их все. «Словно ландтаг у нас!» - произнес Фитингоф. Тот давно уже пытался узнать у меня, что же привело меня в Остзею — не верил, что простое желание повидать родню. Наконец, я смутно намекнул на что-то вроде «реформ, которые следует произвести государю, дабы не повторять ошибок предыдущего царствования». Этого намека оказалось достаточно, и вскоре о предполагаемой цели моего приезда говорили все вокруг. Мнения составились весьма противоречивые, но, в основном, на меня глядели неодобрительно. К тому же, я столкнулся с некими господами, которые являлись конфидентами моей матушки, среди них — господин Коцебу. В начале обеда, когда все еще были более-менее трезвые, а значит, притихшие, он подошел к тому концу стола, на который усадили меня, взял меня под руку и эдак доверительно шепнул:
-Право слово, Ваше Сиятельство, мне совершенно не было известно, что вы нынче друг графа Строганова? Как же так вышло, с вашими-то роялистскими симпатиями?
-А почему же вы полагаете, Herr Freiherr, будто Строганов — не роялист? - спокойно произнес я, отирая руки льняной салфеткой.
В тускло-серых глазах моего собеседника отразилось недоумение, смешанное с сожалением. Так смотрят на душевнобольных, за одного из которых Коцебу меня в ту минуту и принимал.
-Вероятно вы не знаете о делах этого господина в Париже, - начал он медленно. - Он носил фригийский колпак...
-Простите, кто носил фригийский колпак? - проговорил мой сосед справа, барон Штернберг.
-Закадычный дружок моего beau-frer'а, - выговорил уже умудрившийся где-то напиться Георг фон Поссе. - Там у них, в Pettsburg'е, свои нравы...
Послышался шум, который донесся до дам. Те — опять же, по старинному балтийскому обычаю — сидели напротив господ и в нашей беседе не участвовали. Я увидел, как соседка, молоденькая баронесса Левенштерн, что-то спрашивала у Дотти, которая то краснела, то бледнела. Я бросил гневный взгляд на мужа своей старшей сестры, отчего тот что-то проворчал и уткнулся в свою тарелку.
-Более того, - вещал Коцебу драматичным тоном, достойным героев его знаменитых пиес. - Сей господин донес на французскую королеву, когда она решилась бежать из Парижа, дабы избежать неминуемой расправы! Благодаря ему безбожники узнали о ее планах!
-А вот это уже ложь, - проговорил я как можно более твердым голосом. - За нее граф Павел мог бы требовать у вас сатисфакции. Возьмите свои слова обратно, герр Коцебу.
Тот сидел пунцовый, как вареный рак, и нервно сжимал в левой руке вилку.
-Фрау графиня, вероятно, и не знает о взглядах своего сына, - прошипел он. - «Право, не знаю, доложить ли ей сию горькую правду или же пощадить ее чувства».
-Довольно, - сквозь зубы произнес я, про себя досадуя, что ничего из этого никогда не выйдет. - Я сказал, возьмите свои слова обратно.
Коцебу смерил меня с ног до головы изумленным взглядом своих выпученных глаз.
-Если хотите, передайте моей матушке, что я опасный якобинец. Она получит подтверждение своих догадок, - добавил я, усмехнувшись.
Внезапно двери распахнулись, и вышколенный лакей донес о прибытии «графа и графини Ливен». Братец мой Карл с супругой — кто ж еще мог приехать в сей поздний час? Самое интересное, к чему же это?
Внимание отвлеклось на них, и моя стычка с герром Коцебу позабылась на мгновение.
Брат мой весьма отощал и даже, как мне показалось, поседел. Шел он, опираясь на трость, что меня огорчило. Я на миг закрыл глаза, попытавшись настроиться на него. Ага, все ясно... Падение с лошади, не ранее месяца назад, перелом берцовой кости. Очевидно, на охоте, по тогдашней слякоти. Потом я еще считал с него множество различных хворей, которые донимали его последние года два. Три горячки, четыре лихорадки, обострение залеченной язвы... Неудивительно, что после такого мой старший брат предпочел жить на покое в деревне.
Анна же выглядела весьма привлекательно, была изысканно одета, и, приблизившись к столу, задушевно обняла Дотти, хотя с нею не была знакома — на свадьбу нашу не приезжала.
Добавлю, кстати, для тех, кто удивится таким манерам — остзейские бароны в те годы отличались отсутствием всевозможной чопорности и славились своим гостеприимством, которого не встретишь в Петербурге. В этой части с ними могли посоперничать только польские шляхтичи. Поэтому опоздавшего к столу пустили, да еще налили ему дополнительную чарку вина.
Карл подошел ко мне, мы весьма тепло обнялись, словно при расставании не били друг другу морды и я не вышвыривал его вещи из дома. Поздоровавшись с бароном Коцебу, он попросил его уступить место, весьма любезно, чему сочинитель с явным облегчением подчинился.
-От Зентена путь неблизкий, - напомнил я.
-Ерунда, бешеной собаке семь верст не крюк, - легкомысленно произнес мой брат.
-Ну и досталось тебе, - промолвил я.
-Очень не хватало тебя, ты ж умеешь снимать боль, - признался Карл. - А так, прослышал про твой приезд от сестры, вот и решил засвидетельствовать почтение. Кроме того, Анхен хотя бы раз в жизни надо вывезти в свет, а то она от тоски лезет на стену... Кстати, почему ты здесь? Там же самый разгар сезона, да и под конец года дел наваливается немало, я ж помню.
Из-за стола выйти никакой возможности не было, а объясниться здесь я не мог. Уж не помню, чем я отговорился, но задал встречный вопрос:
-А тебе с чего пришла гениальная идея сюда приехать? Ты знаком со Штакельбергами?
-С кем я только не знаком, - отговорился мой брат.
-Мне здесь не рады, - усмехнулся я ему на ухо. - За пять минут до твоего приезда я чуть ли не заколол вилкой Коцебу.
-За что ты так с этим божьим одуванчиком? - усмехнулся Карл. - Он мучал тебя чтением своих пьес вслух?
-Напротив, он полагает, будто я опаснейший якобинец, по той лишь причине, что я лично знаком с графом Строгановым.
Карл сделал паузу, пытаясь, видно, припомнить, кто таков сей Строганов. Как видно, неудачно, однако просветителей здесь хватало немало.
-Ничего не понял, кроме того, что ты нечто затеваешь в Петербурге, и здешним баронам сие пришлось не по нраву, - подвел он итог.
-В целом, ты прав, - и я кратко пересказал ему суть проекта, не называя никаких имен, дабы не возбудить желчи в тех, кто случайно или намеренно подслушает наши речи.
-Дебилы, - проговорил Карл, выслушав меня, и было непонятно, к кому его суждение относится.
-Ну ничего, - добавил он. - Найдем повод внушить им здравомыслие.
Главное отличие старшего брата от меня заключается в умении произносить длинные речи и сочинять письма. Он и первое, и второе делает куда более убедительно, так, что все впечатляются.
Когда стрелки часов подходили к двенадцати, что знаменовало собой окончание предыдущего года, и все встали с бокалами шампанского в руках, Карл попросил слова. Здесь я приведу, конечно, не полную его речь, а что до сих пор помню спустя столько лет.
-Итак, дамы и господа, все понимают, что случилось в этот год. Кончилась одна эпоха и началась новая, которая обещает нам многое, как всей Империи, так и Остзейскому краю. В очередной раз нас признали, сохранив за нами все привилегии и добавив новых...
-Каких же? - прервал его хозяин дома, явно не довольный тем, что граф Ливен-старший отодвинул его в сторону.
Карл выразительно поглядел на меня. Пришлось мне продолжить его речь, под шепотки и гул изумленной публики.
-Нам предстоит показать себя самыми просвещенными подданными императора Александра, - начал я немного неуверенно. - И поставить подписи на прошении об улучшении положения нашего крестьянства.
Шум сделался нестерпимым. Я улавливал отдельные выкрики «;mancipation», «это нас за Палена наказывают», «чего наказывают, когда государь, говорят, сам повелел ему...», «да Ливен все врет» , и замолчал, выжидая, пока буря эмоций стихнет. Дамы, все как одна, не исключая и Дотти, сидели в ужасе, словно мы с Карлом объявили о начале революции и реквизиции собственности.
Часы начали бить полночь, и мне осталось только закончить так и не начатую речь восклицанием: «Виват, император Александр!», которое, разумеется, было поддержано с восторгом, и наступил Новый, 1802-й год, и все побежали смотреть фейерверки, внимание вновь перетянули на себя хозяева, а про нас с Карлом забыли. Тот глядел на меня с явным неудовольствием, так как я скомкал всю его триумфальную речь, уже заготовленную им в уме. Он сказал:
-Да, тут предстоит действовать только силой.
К нам вскоре присоединился наш встревоженный beau-frere Фитингоф.
-Кристоф, - сказал он с изумлением. - Я не перестаю вам поражаться. Что же это значит, l'emancipation?
-Было бы хорошо, ежели так, - дерзко произнес я, глядя в небо, где разрывались фейерверки.
-Но это же очень несвоевременно... - начал он осторожно, словно имел дело с неким опасным безумцем. Я понял, что барон Бурхард не забыл о том, как я уложил Анрепа. Да здесь и так половина народу об этом знает, вот как глядят на меня Розены — опасливо, и в то же время восхищенно, или же прекрасные нимфы баронессы Лилиенфельд, исподтишка эдак. Кажется, перешептываются об «актрисе Шевалье» и обо мне.
-Что ж твой тесть здесь не присутствует? И почему ты еще не у него? Наверняка, прелестная Дотти захочет повидать своего отца, - самым светским тоном начал Карл, дабы отвлечь Фитингофа от его рассуждений и опасений.
Я развел руками.
-Все случилось очень спонтанно. Ежели бы я не повстречал Левенштерна, все сделалось бы весьма хорошо... - а сам подумал, что, в самом деле, надобно откланяться и отправиться в Ревель, где проживал нынче Одиннадцатый, а там уже заняться проектом вплотную.
-Бедная графиня сама выразила свое недоумение, - поддакнул барон Фитингоф. - Видать, она нездорова.
-Ну почему же, я вполне здорова, - улыбнулась Дотти. - Но подождите... Почему я ничего не знала о твоей затее, Бонси? И в самом деле, почему мы не у papa, и почему он сюда не приехал?
Я снова развел руками. Что я мог отвечать? Что она зря вообще приехала?
- А у тебя этот проект на бумаге есть? - спросил тут же Карл, отведя меня за руку от всех остальных.
- В том-то и дело, что мне предстоит его составить, - разъяснил я. - Но, как вижу, все тщетно. Само упоминание о нем встречено в штыки.
- Просто ты об этом деле говоришь не так. Хотя ты прав, напирая на просвещенность остзейцев. Все и такую грубую лесть склюют, а уж наши competentis, то бишь, знатные ученые мужи Штакельберг, Унгерн и вот тот, - он показал в сторону Фитингофа, который, по своему обыкновению, мило беседовал с Дотти. - Будут счастливы, как никто.
-Верно, и не там я об этом говорю, - вздохнул я. - И не тогда.
-Не обращай внимание на этих болтунов, - продолжал подсказывать мне брат, хотя его вообще никто не спрашивал. - Ты вот что — составь поначалу этот проект, а потом собирай подписи, и никому не давай с ним ознакомиться, кроме тех, кто обязательно захочет это прочитать.
-Это мошенничество, - произнес я отчего-то.
-Но без него ты ничего не добьешься.
-Вам бы с Новосильцевым сойтись... - я взял у него из рук протянутую сигару и закурил с большим удовольствием. - Тот тоже полагает, что всего можно добиться только силой.
-А что поделаешь? В России все-таки живем, хоть здесь и притворяются, будто бы нет.
Вскоре ко мне подошел сам хозяин дома и осторожно поинтересовался:
-Но все же, что угодно сделать Его Величеству с нашей землей и людьми?
-Ничего особенного, - сказал я, туша сигару с большим сожалением. - Просто напомнить всем остальным дворянам Империи, что их люди тоже являются людьми. А мы должны первыми подать пример.
-Боюсь, что начинать надобно не с нас, а с кого другого, - произнес молодой голос, и я заметил рядом с хозяином юношу, высокого и худого, с растрепанными темными волосами.
-Мой племянник, - извиняющимся тоном произнес хозяин. - Студент, они все вольнодумцы, да и дерзки без меры.
-Барон Иоганн-Магнус фон Штрандманн, - представился мой будущий конфидент, секретарь и хранитель дела.
-Очень приятно, - откланялся я. - Но пока есть подобный шанс, грех им не воспользоваться.
Далее я объяснил, что о настоящей эмансипации говорить и впрямь очень рано. Карл постоянно вставлял свои мысли в мои пояснения, так, что я начал уже путаться. Вскоре вокруг нас собрался целый кружок, включавший в себя и некоторых дам.
-Может статься и так, что нам этого прошения будет достаточно, - продолжал Карл. - Мы покажем себя вернейшими подданными...
-А с какой стати нам это нужно? - заговорил Штернберг.
-С той стати, - подхватил Фитингоф. - Что в таком случае все наши привилегии останутся в целости и сохранности. Чего вам стоит поступиться в малом, чтобы получить большее?
-О каком большем вы говорите, Herr Freiherr? - спросила милейшая мадам Лилиенфельд, матушка этого очаровательного выводка баронесс.
-Да, и какие точно привилегии сохранятся? - подхватил Штакельберг.
-Все без остатка, - уверил Фитингоф.
-И даже владение людьми?
Бурхард согласно закивал, отчего я побледнел в злобе и предпочел покинуть собрание, бросив на beau-frer'а уничижительный взгляд. Итак, этот толстяк все мои идеи переврал! Прекрасно!
Я нашел Дотти и проговорил о том, что, мол, пора спать укладываться ей. Та выглядела довольно-таки измученно и прошептала: «Бонси, ну давай же завтра выедем в Ревель... Я отпишусь отцу, он нас встретит».
Мне нечего было на это ответить. Я только кивнул и проводил ее в спальню, чтобы вернуться — не скрою, с большим сожалением — к гостям. Конечно, я мог бы сам улечься спать, но моя битва еще не была закончена. Надо довести ее до конца, пока и вовсе не переврут все, а потом подумают, что я, мол, так пошутил, и забудут о моих словах напрочь.
К счастью, поляна заметно поредела, и многие, в том числе, этот дурак Коцебу, отошли спать. Дам так вообще почти не осталось. Таковы уж наши провинциальные нравы — полночь кажется безумно поздним временем. Остались лишь те, кто привык к ночным бдениям. Среди них были все те, кто посвящен в мой проект и его поддерживал, но и недовольных хватало, среди них — Штернберг, да и Поссе, слонявшийся со злым и одновременно унылым выражением лица. Он-то на меня и накинулся первым.
-Как всегда, - проговорил он сквозь зубы. - Вы откуда-то являетесь и свои порядки вводите... Учите, как жить. Просвещенный!
Последнее слово мой родственник выговорил так, словно накладывал им на меня некое заклятье. Я молча отстранил его со своего пути, получив в спину восклицания: «Да как ты смеешь!», «Совсем обнаглел!», «Господа, меня оскорбляют, а вы так спокойно смотрите! Не потерплю этого!»
-Пьяная дрянь, - проговорил спокойно Карл, усаживая Георга на канапе. - Ежели не умеешь себя пристойно держать, так не приезжал бы.
-А ты так вообще... - начал Георг, но зуботрещина, которую отвесил ему мой старший брат, утихомирила буяна.
-Удивлен, откуда у Штакельберга такие знакомые, - проговорил я своему брату, брезгливо отиравшему платком ладонь, которой он только что врезал в рожу своему родственничку. - И как этот тип вообще на приглашение напросился?
-Да все просто. Минна сказала ему, что не желает его видеть в таком виде дома, - спокойно ответил Карл. - Тот и уехал, ведь возразить ей никак не возможно... А эстляндцы эти принимают всех, вне зависимости от того, каково их поведение в свете.
Я промолчал, поняв, что так и не ответил на вопрос — за что моей старшей сестре такое наказание? Ничего страшного она в девичестве не сделала...
-Он меня явно не любит, - произнес я. - И потом, шесть лет назад он столько не пил, насколько помню... Обычно пристрастие к вину делает человека добрее, а здесь, значит, исключение.
-Вино в человеке раскрывает все дерьмо, которое в нем содержалось изначально, - отвечал на это мой брат. - А Георгу немудрено спиться, судя по тому, как его обдирает управляющий.
-Что ж он не прогонит сего управляющего? - разговор наш опять уползал в сторону, но эту сторону при составлении проекта мне нужно было учесть. В самом деле, большинство имений у нас управляется сторонними людьми, и только редкие помещики — в основном, те что победнее, мои братья здесь представляют собой одно из немногих исключений — берут дела в свои руки.
-Там какая-то дурацкая история, в которую я не хотел вмешиваться, - Карл запустил руку в карман и нахмурился, не найдя в нем никакого табака. - Впрочем, Минна знает, как вести себя с подобным муженьком, и взяла дела в свои руки. За нее я не волнуюсь, если ты об этом.
Мы прошли в карточную комнату, где уже начиналась игра по-маленькой. Фитингоф, Штернберг, Розен и еще кто-то, не упомню уже кто, составили партию в баккара. Нас вовсю манили усесться играть, но этого мне хотелось еще меньше, чем пить. Я вообще был необычайно трезв и при этом зол. Заметил я также и юного Штрандманна, который не играл, а стоял и следил за раздачей карт.
-Осторожнее, а то вызовете неудовольствие за подглядывание в карты, - проговорил я полушепотом.
Юноша повернулся и воззрился на меня недоуменно.
-Частая ошибка, - продолжил я спокойным тоном. - В вашем возрасте я ее тоже совершал и отхватывал заслуженное наказание.
-Подтверждаю, это так. И наказывал его я, - усмехнулся Карл. - Чтобы от других еще больнее не досталось.
Любой другой на месте бы Иоганна-Магнуса вспылил, наговорил дерзостей, а то бы и позвал к барьеру, но тот задумался, а потом улыбнулся и проговорил:
-Пожалуй, вы правы. У меня не идет из головы ваше предложение... Оно весьма смутно, не скрою, - проговорил он. - И я так и не дознался до его сути...
Фитингоф оторвался от своих карт, но остальные игроки притворялись, будто бы ничего особого не происходит. Тучный Розен, сидевший к нам спиной, с трудом повернулся и проговорил:
-Потише, господа, вы нас отвлекаете!
-Простите великодушно, герр Виллибанд, - любезно произнес Карл в ответ. - Мы найдем другое место для разговоров...
Фитингоф был в отчаянии. Я прямо-таки чувствовал, как ему хотелось побросать карты и, тем самым, сломать партию, а затем присоединиться к нам, чтобы выяснить, о чем мы будем беседовать, и вставить в наш разговор свое весомое слово. Но я пригвоздил его взглядом к месту, и он со вздохом начал выкладывать свои карты на стол — все мелочь, которая не принесет нормальных очков.
Итак, проект мой первоначально обговорили мы втроем. Я повторил, как можно более прилежно, все то, что мне рассказывали члены нашего «квартета», не упустив соображений.
-Так мы же прославимся как самые просвещенные подданные государя! - воскликнул Иоганн-Магнус. - И почему же вас никто не понял и принял сразу же?
-Потому что среди наших с вами соотечественников слишком много тех, для кого эпитет «просвещенный» сродни самому грязному ругательству, - припомнил я то, что наговорил мне Георг фон Поссе.
-Но как же так? - Штрандманн и впрямь недоумевал. Позже я понял, почему. Он воспитывался в тепличной атмосфере, бабушкой — женщиной очень образованной и широко мыслящей, редкость среди остзейских дам, его интересы поощрялись, да и круг общения был совершенно иной. Учителя все сплошь были людьми достойными, и никто ему не говорил, будто он «слишком умный».
-Да вот так, - подхватил Карл. - Но других людей у нас нет. Будем улучшать нравы тех, что есть.
-Право слово, я уже усомнился в успехе моего предприятия, - добавил я, оглядываясь на дверь, из которой мог выйти кто-то проигравшийся и поэтому обозленный на весь свет и начать к нам приставать с разговорами. - Здешним людям и впрямь куда важнее напиться и нажраться... Конечно, не исключено, что я выбрал не то время года.
-Они всегда такие, братец, - со скорбью в голосе проговорил Карл. - И в Рождество, и на Пасху, и на Троицу... Я уже убедился в этом.
-Но проблема в другом. Русские дворяне могут полагать своих рабов равными себе. Один язык, одна вера... Кто для нас латыши и эстонцы? Полагают ли те, кто должен первым дать пример просвещенности для всей России, своих рабов людьми? Или же тварями бессловесными?
-Конечно, мы полагаем их людьми... - взялся отвечать Штрандманн.
Я только поморщился. Конечно, такие как он, полагают людьми всех без исключения, и, верно, даже никогда в своей жизни не пнули кошку и не побили палкой собаку. Проблема только в том, что таких — считанные единицы. Тогда у меня промелькнула мысль, что на нашем поколении и на тех, кто нас постарше, уже в этом плане можно ставить крест. Истинно просвещенными будут наши младшие братья и сыновья, а мы... Что ж, про нас, вероятно, забудут, и поделом, а наши нравы начнут высмеивать за их нелепость и варварство. Заглядывая вперед, скажу, что я ошибся, делая ставку на следующее поколение. Кое-что изменилось, но в основе они — наши дети — ровно такие же, как мы. О причинах сего можно написать целый трактат, но я пощажу своих читателей.
Мой брат в этом смысле оказался со мной солидарен, потому что озвучил все мои мысли в грубоватой форме:
-Спуститесь с небес на землю, молодой человек. Вот те, - он показал на дверь, за которой остались игроки. - Они низкорожденных за людей не считают. Не пустят их в города. Не признают за своих, даже если они забудут напрочь свой язык и полностью онемечатся, что постепенно и происходит, кстати.
-Но я говорю о просвещенных, - настаивал на своем Иоганн-Магнус.
Признаться, мне он начал уже чем-то нравиться. Так всегда и бывает — когда замечаешь в других похожие недостатки, а в этом случае — упрямство, то проникаешься к человеку симпатией, почти немедленной. Это правило отлично работает в случае дружбы, но полностью теряет свою силу в отношении любви.
-Так за примером далеко ходить не надо, - продолжал Карл. - Барон Фитингоф, по-вашему, не просвещен? Еще как! Воспитывался во Франции да в Италии жил годами, знает все об истории античности, да настолько, что сам сочиняет подробности, о которых никто не знал да не ведал. Полный дом картин времен Кватороченто, говорит на пяти языках, в том числе, и на таких, которые никто не знает. Ботаникой увлекается и химией... Вот вам идеал просвещенности, каков еще потребен? Так вы знаете, что он со своими людьми обращается хуже, чем с собственной охотничьей сворой? Правда, герр барон никогда в сем не признается.
Карл был прав. В Остзее уже ходило выражение, означающее крайнюю степень обнищания: «Беден, как холоп Фитингофа». Только Бурхарду о сем было невдомек, ибо эту фразу произносили исключительно на латышском. А на «языке холопов», по его признанию, он не знал ни слова.
Я был мрачен, все еще кляня тот день и час, когда моя любимая сестра оказалась навсегда связанной кровью с этой семейкой. Проклинал и себя, пускающего слюни на убранство комнат во дворце Фитингофа на Мейстерской площади и думающего, как же нам всем несказанно повезло, что Катарину захотел взять в жены такой богач. К слову, ее он тоже не щадит. И самое интересное, воспринимают все сие как должное.
-Возможно, он просто не знает о том, что мораль изменилась, - продолжил Штрандманн. - -Вот мой дядюшка - человек добросердечный, и все его рассуждения о незыблемости права господина на его раба идут от незнания... Это незнание можно сломить.
-Не смешите меня, - фыркнул Карл, и мне в то мгновение стало обидно за юношу. Тот имел полное право вспылить, но почему-то — верно, от великой почтительности — им не пользовался. - В частности, господин, о коем мы говорили ранее, прекрасно все знает. Только полагает, что все это относится не к нам, не к его холопам и не к России в целом и к Остзейскому краю в частности. Равно как и остальные...
Я дал Карлу вести в разговоре, так как он куда лучше убеждает людей, особенно очень молодых, чем я. По крайней мере, тогда это было именно так.
-Брат, ты очень интересно рассуждаешь», - проговорил я. - И могу сказать, те люди, с которыми я объединился для воплощения этого проекта в жизнь, такого еще не упоминали... Они другого опасаются.
-Ненависти к себе? - посмотрел внимательно на меня Карл. - Но по твоим словам, они уже мозолят глаза многим grand seigneur'ам самим фактом своего пребывания близ государя.
-Нет, тут проблема в том, что будут задействованы денежные интересы слишком многих. Ненависть будет исходить не от grand seigneur'ов, а от тех, кто более беден, менее знатен, кто живет исключительно с земли и сам существует ненамного лучше своего раба.
-Ну а в противном случае начнется новая пугачевщина, жакерия, vous dites, - добавил Штрандманн. - Насколько я знаю, во времена последнего крестьянского возмущения погибали, в основном, дворяне мелкопоместные.
-Потому что в том медвежьем углу иных и не было отродясь, - возразил мой старший брат.
-Кроме того, не забываем, что, чем беднее человек, тем он озлобленнее, и здесь все равны, - добавил я. - У мелкопоместных дворян — нищие холопы. Господа выжимают из них последние соки. Растет обоюдная ненависть и происходит то же, что и тогда...
-Не всегда, - прервал меня мой старший брат. - Не все, кому многое дается, полагают, будто с них и спрос немал.
-Что же нам остается делать? - растерянно спросил Штрандманн. - Как установить справедливость? Не проще же тогда будет освободить только тех крестьян, которые принадлежат крупным помещикам, а мелкопоместных дворян пощадить?
Тут уж вспылил я, понимая задним умом, что в конце концов к этому все и придут. Далее обязательно всплывет вопрос выкупа и размера сего выкупа, скажут, что определять его должны сами землевладельцы, а те обязательно задерут неподъемные суммы. Крестьяне посмотрят на такие условия и подумают: «Зачем убивать себя за волю, от которой еще непонятно что получишь, когда можно остаться в кабале, зато при деньгах?» И ничего, в сущности, не изменится. Это я и высказал. Штрандманн меня, помнится, горячо поддержал, но не сразу, а чуть подумав.
-Значит, по твоей логике, нужно им нарезать земли сколько кому угодно? - спросил меня Карл.
Тут к нам присоединился в пух и прах проигравшийся, а потому безумно злой барон Фитингоф, который воскликнул возмущенно:
-Ни за что никакой черни я землю не отдам!
-Вас и не просят, братец, покамест, - спокойно проговорил я. - Можете считать меня сколь угодно страшным вольнодумцем, но на такое никто не пойдет. В Петербурге все еще не могут решить, можно ли будет вольноотпущенникам покупать себе землю или же запретить им владеть недвижимым имуществом, а вы уже про раздачу земли говорите.
И вновь я уловил на себе восхищенный взор юноши Штрандманна. Тот уже был готов мне аплодировать.
-Тогда к чему все эти разговоры? - продолжал Бурхард, уже алый от натуги и злобы. - И зачем все это сваливают на нас, die Balten?
-Ради чести и славы», - отвечал за меня Карл. - Ежели это для вас малость, то советую обратиться к своему любимому Геродоту и найти пример, когда ради этих двух добродетелей люди поступались большим. Хотя с кем я тут говорю? «Как верблюд не пройдет в игольное ушко, так и богач не сможет войти в Царствие Небесное...»
-Прошу вас, граф, не начинайте, - скорее растерянно, чем обозленно произнес Фитингоф. - Я вовсе не так богат, как вы полагаете... А последнее время скорее даже беден. Мне еще высылать деньги сестре, этой паразитке и блуднице. Да и не только ей... А дети? У меня их десять. А моя супруга, здоровье которой требует срочного переезда в иной климат? А высочайших покровителей сыскать так и не удалось...
Карл побледнел резко, словно сейчас в обморок рухнет. Однако бледность эта была обманчивой — я уже знал, что за этим последует резкая вспышка гнева. Фитингоф это тоже почувствовал, поэтому отодвинулся на несколько шагов назад. И только беспечный Иоганн-Магнус остался на прежнем месте, так как не мог знать, чего стоит гнев моего брата.
Я быстро проговорил на ухо Карлу:
-Слушай, здесь не место и не время с ним разбираться.
-Как раз самое время и самое место, - проговорил мой брат сквозь стиснутые зубы. Потом, обращаясь к барону Бурхарду, добавил:
-Или вы подпишете документ, который вам завтра же предъявит мой брат, или же ждите минуты позора. Я вас ославлю перед всеми, открыв то, что мне известно...
Моего beau-frer'а угрозы Карла только завели. Он откликнулся:
-Между прочим, ваш брат убил графа Анрепа-Эльмста!
-То была дуэль, - произнес я спокойно, зная, что мой зять ввек не забудет того, чем был свидетелем ранее.
-Я помню, что это был за поединок. Настоящее убийство посреди белого дня, - продолжил Фитингоф. - И, кстати, нечего меня полагать непосвященным... Я знаю, что вы принесли его в жертву.
Какой неожиданный оборот, право слово! Никогда бы не подумал, что он как-то знает о существовании Братства и как-то связывает меня с этим. Впрочем, неудивительно. Барон Бурхард давно уже проявлял понятное любопытство по этой части. Хотел, чтобы кто-то из наших его посвятил, но по каким-то причинам не был в наших рядах. И слава Господу, так как тогда бы я не знал, что делать.
Глядя на мое растерянное лицо, зять мигом почувствовал себя сильнее и продолжал тем же торжествующим тоном:
-Да-да, вы принесли этого несчастного юношу в жертву ровно так же, как и ваш сообщник Пален — покойного государя! И не притворяйтесь, что о сем вам никогда не было известно!
Тут из оцепенения вышел Штрандманн.
-Сие наглая ложь, и я буду с вами стреляться! - проговорил он.
-Откуда вы знаете, что дело обстояло не так? - продолжал гнуть свою линию Фитингоф. - Вот видите, граф Кристоф ничего не отрицает!
-А что ему остается делать?
Карл помалкивал, но по его сумрачному лицу я видел, чего стоит это молчание. К тому же, никто иной, как он, предупреждал меня против Рыцарей Розы и Креста, даже умолял выйти из Ritterschaft, на что я прогнал его из дома. Таким образом, становилось ясно, что Карл нынче волей-неволей разделял мнение Фитингофа.
-Так! - повысил я голос. - Замолчали оба! Я не буду перед вами оправдываться, не дождетесь.
-А я волен ничего не подписывать, - проговорил барон Бурхард. - И я сообщу всему рижскому ландрату, что вы придумываете крамольную вещь, и ни одной подписи не получите! Можете делать с этим все угодно!
-Ну и навлечете на себя гнев государя, а с сим — и отмену всяческих наших привилегий, - добавил Карл совершенно спокойным голосом, хотя я видел, чего ему стоит не раскричаться с пеной у рта.
К нам присоединился герр Розен, который, как видно, вышел из-за игорного стола и уже было направлялся в комнату, но услышал нашу ссору. Встав в дверном проходе и скрестив свои маленькие ручки на широкой груди, он объявил басом:
-В тот день, когда ваш Keiser отменит исконные права рыцарства Ливонии, мы выйдем из состава Империи! Не бывать тому!
-Поэтому, герр Виллибанд, нам обязательно нужно способствовать государю во всех его начинаниях, - поспешно проговорил я, оборотившись к старику и улыбнувшись ему так, словно то был член монаршьего семейства. - Показать ему, что мы первейшие из подданных.
-Истинно говоришь, Кристоф-Генрих! - подобно многим нашим старикам, Розен пользовался привилегией своего возраста — называть условную молодежь, то бишь, всех, кто его моложе на два десятка лет и более, на «ты» и по одному только имени, минуя и титул, и фамилию.
-Вы не понимаете, господин барон! - возвысил голос Фитингоф. - Мой шурин как раз и предлагает поддержать проект по отмене всех наших привилегий.
-Этого я не знаю, - продолжал старик. - Помню, там что-то о милосердии к ближнему говорилось...
-Ничего не говорилось! - перебил его взволнованный Бурхард, и, право, зря он это сделал.
-А ты перестань встревать! - обрушился на него герр Виллибанд со всей мощью Зевса-громовержца. - Скольких людей твой папаша ограбил... Не простолюдинов — своих же, только тех, кому в жизни не повезло. По чьей милости их матушка чуть на панель не пошла? - Он указал в сторону нас с Карлом. - А потом отлично, продать дочку своему сынку-недотепе, пусть играется. Твоя сестра, Карл, и шведскому королю бы сгодилась, а не вот этому сопляку, который уже и отцово награбленное добро успел разбазарить, потому и является с кислой миной туда, где приличные люди собираются...
«Как интересно», - сказал я про себя. - «Любопытные подробности жизни моего семейства открываются. И почему я ничего из этого не знал?».
На Фитингофа было жалко смотреть. Мне показалось, что он вот-вот рухнет в обморок.
-А что, все у вас на мази, даже и с семейства. Брат твой утонул вовремя, одну сестрицу сплавили в желтый дом, потому что второй на приданое не хватало, а ту, вторую, продали похотливому козлу Крюденеру... Неудивительно, что забросила чепец за мельницу, да кто бы на ее месте так не поступил! И о сем вся Остзея прекрасно осведомлена. Да никто тебя слушать не будет, дурак! - продолжал свою филиппику барон Розен. - А вот Ливенов послушают.
Мне стало даже жаль моего beau-frer'а, пусть он до этого оскорблял меня вовсю. Сейчас он вот-вот готов был расплакаться.
-О милосердии к ближнему говорил вам я, - произнес Карл. - Но, по сути, проект моего брата о том и говорит. Молодой государь весьма милосерден, в отличие от покойного. Посему хочет, чтобы все его подданные разделили с ним сию похвальную добродетель...
Розен отмахнулся от него.
-Избавь меня от елея этого, наслушался от дочки уже... Лучше скажи — где и когда подписывать?
-Завтра утром, - быстро добавил я. - Перед нашим отъездом я составлю прошение и к завтраку передам всем.
Понятно было, что Фитингоф к сему завтраку вряд ли выйдет. Любой другой мог быть взять и разорвать бумагу, но мой beau-frerе был из трусов. Таким уж его воспитали. И он, к тому же, прекрасно знал о последствиях. Нынче он переживал, что, испортив со мной отношения окончательно, он лишится весьма полезной связи, ибо всем было ясно, что я пребываю в зените славы и останусь там надолго. Бурхард, верно, и не знал, что сестру свою я не бросил бы ни за что, и что Катарина за него просить никогда не будет, а надавить на нее он не сможет. Неоднократно пытался, было дело, но моя сестренка такова, как все мы, - «ломается, но не гнется», и то, для того, чтобы ее сломить, нужно приложить немало усилий, коих у сего трусоватого отпрыска магистров никогда не находилось.
-Главное, заверни как-нибудь помудренее, - подсказал старик Розен. - Чтобы наши идиоты не дознались, чего ты хочешь. И словеса вставь повысокопарнее... Брата спроси, а еще лучше — вот этого парня.
Он указал на Штрандманна, который озабоченно наблюдал за всей разворачивающейся сценой, и, что характерно, не предложил Фитингофу ни присесть, ни выпить воды.
-С сим откланиваюсь. Покойной ночи... То есть, покойного утра, - произнес невозмутимый герр Виллибанд и пошел к себе.
Мы остались вчетвером.
Фитингоф сухо поклонился и покинул нас.
-Нужно покурить, - решил Карл. - Срочно... Штрандманн, вы курите?
Тот растерянно покачал головой.
-Как? В вашем возрасте я уже пытался отучиться от сей привычки, - пошутил мой брат. - Ну, не будете, и ладно.
Мы вышли на балкон втроем, и задумчиво закурили.
-Твой проект будет пользоваться большим успехом, - продолжил Карл. - А если я его покажу Верным, то можешь быть уверен — вся Остзея встанет за тобой.
-Верным? - я нахмурился.
-Герр Штрандманн знает и разъяснит тебе популярно, - продолжил мой брат. - Могу тебе сказать — не все наши бароны таковы, как Фитингоф, далеко не все, и те, кто может назвать латыша или эста братом, давно разделяют идеи Верных.
-И ты тоже? - спросил я.
-Да, как видишь. Думаешь, почему я воздержался и не начистил нашему beau-frer'у морду? Потому как дал обещание исправить собственные пороки, - с легкой улыбкой произнес Карл. - И по заповедям жить. Одна заповедь: «Люби врагов своих». Вторая: «Люби грешника, ненавидь грех». И третья...
-Ты, что ли, решился стать пастором? - с усмешкой спросил я.
-А третья звучит так, - невозмутимо продолжал мой брат. - «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
-По тебе не было видно, что этого конкретного ближнего ты сильно возлюбил, - усмехнулся я.
-Я покамест только и четверти пути не прошел, - совершенно серьезно сказал Карл. - Что же касается твоего вопроса... Да, в каком-то смысле я нынче пастор.
-И где же твой приход?
Карл указал на небо, необычно ясное, усеянное яркими звездами.
-На Земле же его нет. Мы сами для себя пасторы, - добавил он.
Я только усмехнулся.
-Никогда бы не подумал, Карл, что ты мог бы так рассуждать год назад, - сказал я.
-Брат мой, я сам этого тогда не думал, - вздохнул он. - Но с тех пор слишком многое изменилось...
Я не стал спрашивать, что именно изменилось. Впрочем, этого делать не пришлось. Мой брат, нисколько не стесняясь присутствия Штрандманна, который внимательно слушал все наши разговоры, глядя на нас попеременно с восхищением и недоумением, выдал все про пиетистов, к которым недавно присоединился. Их же называют «моравскими братьями» либо «гернгуттерами», у высокорожденных остзейцев они известны как «Братство Агнца Божьего». Разумеется, весть о существовании этого общества, которое иные зовут «тайным» (хотя оно как раз самое что ни на есть явное и все время старается увеличить число своих сторонников), была для меня не нова. Удивило другое — как мой брат, весьма надменный и жестокий малый, никогда прежде не задававшийся вопросами о цели мироздания и не имевший привычки глядеть на небеса, вдруг сделался настолько смиренным, что выбрал для себя веру, основанную на величайшем человеколюбии и прямом общении с Господом. Когда я спросил его напрямую, то он сказал уклончиво:
-Прежде я даже не знал о том, какая юдоль скорбей нас окружает. До меня дошла мысль, выраженная многими, но прежде мною не осознаваемая — будто ад на самом деле существует здесь. И все мы живем в аду...
Далее Карл вдался в красочное описание тех мук, коим мы подвергаемся ежедневно, добавляя в свою речь примеры из собственной жизни, начиная с раннего детства. Признаться, многое из этого я сам не помнил или не полагал особенно ужасным и мучительным. Впрочем, в откровениях он не переходил грань приличия, даже не упомянул эпизод с насилием над некоей польской панной в покоренной Варшаве. Сказал только так:
-Многие полагают, будто война все списывает. Сражаться за правое дело — не грех, и неважно, что ты при этом совершаешь. Скажу сразу — я совершил много чего, за что мне стыдно...
-Мы все так, - отвечал я, чувствуя, что разговор затянется надолго, так как брат переходил с одного на другое, с третьего на десятое, не упуская ни единой подробности, выбирая будто бы нарочно самые цветистые эпитеты и самые образные выражения.
-Но кого-то совесть не мучает, а кто-то спать из-за этого не может, - возразил мой брат. - И вот, за все грехи, которые я наивно списывал на издержки военного времени, я решил расплатиться, протянув руку ближнему...
Далее пошло длинное и подробное повествование, суть которого я понял так: Карл кинулся читать все книги без разбора, перечел все четыре Евангелия, затем приступил к Ветхому завету, потом руки добрались и до всех трудов Лютера и Меланхтона, кои он мог достать. Не привыкший прежде к чтению разум закипел. Книги не давали ответов, а вызывали дополнительные вопросы. Наши скромные пасторы разводили руками и твердили о значимости молитвы. Апогеем явилась беседа с никем иным, как настоятелем Митавского собора, который, по словам Карла, путался в сведениях и продемонстрировал «дремучее невежество». Тут же он прослышал про некоего «башмачника», брата Андреаса, проповедавшего истинное слово Божье, навестил его и после краткого разговора вышел просветленным духовно. После этого Карл изменил свое отношение ко всем, начиная от собственной семьи и заканчивая своими рабами.
-Надобно своими глазами посмотреть и убедиться, что не один только Фитингоф таков — более чем половина наших баронов держит своих людей за скотину, отказывая им в человеческом достоинстве, - пламенно произнес мой брат. - При этом эти господа — исключительно благонамеренные и уважаемые люди, считающиеся добрыми христианами... Господи, добрыми христианами!
Он горько засмеялся.
-Что ты делаешь для своих людей? - спросил я, чувствуя глубокую усталость. Уже близилось утро, а мне еще предстояло написать прошение более-менее связно, чтобы затем дать его всем на подпись. Карл всегда отличался любовью к длинным повествованиям, иногда увлекательным, но чаще занудным, поэтому в разговоре ему обязательно надо задавать уточняющие вопросы.
-Барщины нет и не будет, оброк платят только те семьи, в которых есть взрослые мужчины, позволяю неограниченно работать на себя... - начал перечислять Карл. Далее он вдался в хозяйственные детали, и мне показалось, что я засну на месте. Всё это стоило бы мне запомнить для дальнейшей разработки проекта, за который взялись мы с графом Строгановым, но я, увы, был не в силах. Поэтому я бросил выразительный взгляд на Штрандманна и проговорил, обращаясь к брату:
-Не обессудь, но мне еще нужно написать этот документ, с которого и начался весь наш разговор...
-Прости, - искренно сказал Карл. - Ежели я могу чем помочь...
Я заметил, что он совершенно не выглядит сонным, тогда как бедный Штрандманн заваливался на спинку кресла, в изнеможении опускал отяжелевшие веки и всякий раз, когда сон брал свое, вздрагивал, отгоняя его.
-У меня день с ночью перепутан, - словно отвечая на мой незаданный вопрос, произнес брат. - Есть последствия одной пакостной контузии...
-Тебе снять? - деловито спросил я, ощущая, однако, что сил мне на это не достанет.
-Да зачем? Эдак даже удобнее. Ночью Господь говорит с нами более явственно, его не заглушает дневная суета.
Я с ним не стал спорить. В самом деле, правота в словах имелась. Я никогда не относился к любителям вставать по доброй воле на заре и ложиться спать с петухами. Есть во мне сибаритские привычки — выпадет мне шанс, так я с удовольствием посплю до самого обеда. Но спустя несколько лет, после приснопамятной Аустерлицкой баталии, я и сам испытаю, каково это — не иметь возможности отдохнуть за ночь. Карлу повезло — он хотя бы мог спать днем, образ жизни позволял. Мне же в сем было отказано...
-Надеюсь, мне он подскажет верные слова, - произнес я, удаляясь к себе.
Гостеприимные хозяева выделили нам три комнаты, сообщающиеся между собою. Доротея спала сладким сном, и я подумал, что непременно разбужу ее, если зажгу свечу и начну работать. Поэтому я уцепился за предложение Штрандманна, и мы прошли в его покои.
-Я помогу вам все написать, - твердил полусонный юноша. - Помогу непременно...
Я еще раз закурил, надеясь, что табак поможет мне прояснить голову. Было бы еще хорошо кофе выпить, да кто мне приготовит? Не в своем же дому я нахожусь.
Оказавшись в его комнате с небольшим письменным столом, он первым делом открыл окно и выставил туда голову.
-Вы с ума сошли? - спросил я сердито. - Захвораете эдак! Там градусов пятнадцать мороза, если не поболее!
-Мы в студенчестве эдак всегда так делали, - оправдывающимся тоном произнес юноша. - Сначала надобно холодной водой облиться...
-То-то я смотрю, почему так много кто мрет от нервной горячки, - сердито произнес я. - -Впрочем, давайте уже к делу.
-Вы диктуйте, а я напишу.
-Нет уж, у вас спросонья почерк будет неважный, - произнес я.
-У меня идеальный почерк, Ваше Сиятельство, - заговорил юноша, показывая мне какую-то бумагу, написанную его рукой. И впрямь, буквы были на зависть ровные, с легким наклоном, строки не уползали ни вверх, ни вниз, как это обычно бывает, ни единой помарки...
-Из вас бы хороший писарь вышел, - заметил я с легкой усмешкой.
-Эдак все говорят... Но я лекции записывал с закрытыми глазами, - заверил меня Штрандманн.
-Давайте тогда пишите, - произнес я. - Я вам попробую диктовать...
Трудились мы до рассвета, и за это время я несколько раз сбивался с мысли, начинал одну фразу, не закончив предыдущей, повторял одну и ту же идею по несколько раз другими словами, а иногда и просто разводил руками: мол, не знаю, о чем можно далее сказать. Иоганн-Магнус напоминал механическую куклу, размеренно двигая пером по бумаге. Мне стало интересно — он записывает все, что я наговорил, или как-то составляет из моих отрывистых фраз связный текст? В последнее я поверить не мог, а на деле это было именно так.
Далее я велел юноше подписаться, затем взял бумагу и попытался прочесть написанное. Что ж, все мои сырые мысли обрели связную форму, и я только поблагодарил Штрандманна за это. Тот устало кивнул головой и чуть ли не упал со стула.
-Теперь нам всем отдохнуть надо, - проговорил я. - И вам прежде всего. Что я для вас могу сделать?
-Не знаю, - прошептал Иоганн-Магнус.
Мне пришлось чуть ли не самому тащить его в кровать и раздевать, - настолько он устал. Впрочем, то, что он для меня делал, равно как и его навыки, я запомнил надолго. Через четыре года я возьму его себе в секретари, до этого самолично посвятив в наш Орден. Рекомендации я дал самые блестящие. Мало кто, кроме него, так понимал мои идеи и попытки выразить себя. Впрочем, Штрандманна я бы другом не назвал, равно как и он меня. Наши отношения не были особо близки — с тем же Рибопьером и прочими своими адъютантами, которых назначали ко мне после него, я общался куда теснее. Но как мой коллега и помощник, Иоганн-Магнус был незаменим. К тому же, он всегда мог рассказать что-то любопытное — знания его были неисчерпаемы, особенно в части истории и мифологии. Не погрешу против истины, сказав, что многое из того, что мне нынче известно, я узнал от своего секретаря.
Наутро далеко не все были в сборе. Как обычно, все мужчины старались не глядеть друг другу в лицо, дабы не вспоминать о том, что было, а дамы и барышни беззаботно чирикали о каких-то пустяках. Когда я объявился в столовой, все обратили на меня внимательные взоры. В руках у меня был портфель, который я открыл и одним легким движением руки вынул искомый документ, написанный четким, как приговор, почерком моего будущего секретаря. На стол, рядом с тарелками, кувшинами и масленками, я поставил походный письменный прибор и молча уселся на край стола, будто бы меня все происходящее не касалось. В голове чувствовалась некая легкость, как обычно бывает при недосыпе. Меня мучила жажда, и я быстро налил себе стакан воды, осушив его одним махом. Я все еще старался не смотреть на то, что происходило за столом. Глаза моей супруги нашли меня, и ее взгляд горел любопытством. Она понимала, что нынче происходит что-то очень значимое в моей жизни, хотя я не делился с ней планами. Вполне возможно, у кого-то еще Дотти уже выудила все, что я ей не рассказал.
...Я не помню, кто первым поставил свою подпись. Был ли то Штакельберг, или Левенштерн, или кто-то из стариков — не скажу. Помню только, что они покрывали весь лист.
-Все же вы вольнодумец, - со вздохом сказал Коцебу, последним подписываясь там, где еще осталось свободное место. - Но раз таковое требует государь, что ж мне отказываться?
-Странно, что дамам подписываться не разрешается, - заговорила внезапно Доротея, и ее товарки, равно как и все господа, почти хором проговорили:
-Да что вы, Ваше Сиятельство, где же это видано?..
Далее добавили:
-Даже якобинцы еще такого не дозволяют.
-Но ведь мы тоже хозяйки, в некотором роде, - внезапно добавила юная фройляйн Гильденштуббе (так, кажется, звали ее отца; мелкие эзельские дворяне, далекая родня то ли Штакельбергам, то ли Левенштернам). - А если женщина — вдова и управляет хозяйством, доставшимся ей от мужа? Неужто она не имеет права поддержать или опровергнуть ваш проект, герр Кристоф?
Прехорошенькая девушка посмотрела на меня яркими, как звездочки, серо-голубыми глазами, и я, признаться, растерялся немало.
-Что вы... - проговорил я смущенно. - Разумеется.
-Тогда пусть и женщины подпишут! - разошлась девица. Ее отец, безобидный и робкий малый, глядел на дочь подслеповатыми глазами и ничего не мог сказать, кроме тихих увещеваний:
-Ну Мария, ну не стоит уж так...
-Вот затеи! - проговорил кто-то из мужчин возмущенно. - Так, небось, вы добьетесь от девиц и дам права голоса. Многое же они натворят...
-Ну вы что, герр Андреас. Вот Екатерина Великая же...
-Да что там Екатерина Великая! Она одна такая! Еще Клеопатру вспомните.
-Господа, вам не кажется, что подобными разговорами вы унижаете всех присутствующих прекрасных созданий? - кажется, это сказал Карл.
-Да почему же унижаем? Каждая благовоспитанная девица знает свое место!
Фройляйн Мария, однако же, быстро поставила свою подпись.
-Вы управляете своим имением вместо отца? - удивленно спросил я.
-Именно так дело и обстоит, - произнес фон Гильдештуббе. - У нее это лучше получается.
Доротея с интересом посмотрела на девицу и произнесла:
-Жаль, я не имею права подписываться... Но с другой стороны, и слава Богу!
Остальные дамы рассудили, как видно, похожим образом, поэтому от подписей отказались и вообще глядели что на меня, что на смелую фройляйн из Эзеля, как на двух сумасшедших.
-Ну, за это не грех и выпить! - провозгласил наш хозяин. Инициатива вызвала радость у многих из мужской половины гостей, так как последствия вчерашнего уже давали о себе знать. И началось... Тосты пошли по привычному кругу: «За императора Александра», «За Ливонию», Вскоре все уже забыли, за что пьют и с чего вообще начали. От греха подальше я сложил бумагу с подписями в портфель, раскланялся со всеми и начал готовиться к отъезду.
Честно говоря, мне было страшно перечитывать написанное. И я не знаю, что подумал государь, прочтя этот опус про себя. Строганов с Чарторыйским, помнится, его хвалили, хоть и сделали пару замечаний: мол, чересчур уж много мистики и символизма. Эх, пройдет лет пятнадцать, и без мистики станет невозможно ничего написать, пусть даже и простой реляции по армии. Разговоры о Божьем Провидении и о Благословенной Руце Всевышнего станут обычным small talk'ом, и вот тогда-то мой старший брат почувствует, что час его настал и объявится сначала в Дерпте, инспектором тамошнего университета, а затем и в Петербурге, и всюду его прочувствованные взгляды и длинные монологи о небесных деяниях будут вызывать восхищение. Даже привычка петь гимны наедине с собой (а музыкальными талантами Карл одарен примерно как я, то есть, чуть более чем никакими) свет и подчиненных умиляет, а не заставляет подозревать, будто он преждевременно выжил из ума. Впрочем, эти мои рассуждения лишние. Пора уже отучаться от привычки при описании дел прошлых поминутно возвращаться к событиям недавним. В самом деле, сложно от этого отрешиться. Особенно если прослеживается взаимосвязь, которую и не увидишь, пока не займешься мемуарами самолично. Я спрашивал об этом у Алекса, который, по его признанию, составляет записки на основе своих многочисленных дневников. Тот не очень понял, что я имею в виду. Впрочем, ему простительно. Мне же — вряд ли. Поэтому буду придерживаться избранного мною стиля записей. Возможно, кому-то он и придется по нраву, не вызовет предсказуемой зевоты и желания отложить книгу в сторону.
Мы направились в Ревель, где Доротея смогла обнять отца, коего давно не видела — наверное, со дня нашей свадьбы. По дороге я умудрился каким-то образом простудить горло, в результате чего лишился голоса. В каком-то смысле мне повезло вдвойне — эта простуда не спустилась вниз, в грудь, как это частенько бывает, и я не слег совсем, но и позволила мне никуда не выезжать и не участвовать в общих разговорах. Никакие просители мне не досаждали. Мне не пришлось разъяснять свои идеи каждому встречному и поперечному. Мой тесть видел проект, читал его внимательно и потом вынес свой вердикт:
-Да, Христофор, ты умеешь писать по-новому, мудрено и туманно, как госпожа Жанлис. Ничего не пойму. Впрочем, как видно, понимать мне не нужно. Надо исполнять.
Он размашисто подписался на обороте листа. Потом прочел подписи и сказал:
-Кажется, что остзейское рыцарство сплошь состоит из твоей родни... Липхарды, Штернберги, вот я, еще и Фитингоф.
-Фитингоф? - выдавил я из себя. Я хорошо помнил, что за завтраком мой beau-frere, записавший минувшей ночью себя в мои враги, не присутствовал. Посему не мог видеть проекта и подписать его. Кто-то подделал его руку? Возможно. Но кому же это надобно было? Карлу, что ли? Разве что, ему. Я, честно говоря, не помнил подпись Бурхарда, так как в переписке мы с ним не состояли.
-А что, он был против? - спросил Кристоф фон Бенкендорф.
Я энергично кивнул, добавив:
-Категорически.
-Очень странно, - вслух задумался мой тесть. - Недавно он приезжал ко мне, высказывал всевозможные светлые идеи, наподобие тех, что изложены в твоем докладе, и говорил, что хотел бы присоединиться к Ritterschaft.
Вот нынче я и подосадовал, что не поберегся и позволил себе простудиться! Слишком много вопросов вызывали во мне эти сведения.
-Я знаю, какие у вас отношения, не говори, тем более, как вижу, ты и так не можешь, - уверил меня Двенадцатый. - Его репутация также известна. Ему ли разглагольствовать о всеобщей вольности, светлом будущем Остзейского края и, тем более, об эмансипации крестьян?
-Откуда он о нас узнал? - прошептал я. - И почему он знает, что вы из Ордена?
-Вот это еще один вопрос, на который у меня пока нет ответа, - сказал озабоченно Кристоф фон Бенкендорф. - Или кто-то его просветил, и я думал, что это ты...
-Зря, - произнес я вслух, после чего зашелся в кашле. - Он мне никто. Мою сестру продали ему, за Катрин он заплатил сверх всего прочего шестнадцатью тысячами в матушкин карман...
-О Господи, - отмахнулся мой тесть. - Любящих братьев весьма редко устраивают их зятья. Это-то понятно. Но Фитингоф должен бы знать о нас в целом, хотя бы через свою сестру...
Юлия. Конечно же. Та, про которую ее брат говорил с таким презрением давеча. «Паразитка и блудница». Почему-то она мне представилась такой, какой я ее помнил. И голос ее словно послышался издалека, этот обворожительный голос Сирены, заставляющий совершать безумства, заманивающий незадачливых спутников на коварные рифы.
В общих чертах, мне становилось всё более-менее ясно. Сия дама отчаянно нуждалась в деньгах. Просить их она могла только у своего брата. Ну а тот, разумеется, поставил свои условия. Любопытно только, что она открыла, а что предпочла утаить? О чем ей было хорошо известно, а о чем она даже не догадывалась?
-А я всегда говорил, что поверять тайны дамам чревато. Даже если у этих дам имеются полезные способности и связи, - продолжал Бенкендорф, как ни в чем не бывало.
Здесь бы я с ним поспорил. Сколько случаев, когда и представители сильного пола оказывались предателями. Возможно, женщин, как более слабых и зависимых, легче принудить к выдаче секретных сведений, но мужчины куда чаще действуют в охотку. А количество глупцов, сплетников и болтунов распределено равномерно по обеих половинам человечества.
-Так она... - начал я, чувствуя, что даже шепотом я говорить не в силах.
-Ей известно, что вы состоите в Ritterschaft, - проговорил мой собеседник. - Очень хорошо известно. Чуть ли не она вас посвящала, или я с кем-то путаю?
-Путаете, - отвечал я. - То была мадам Леннерт.
-А та ученица сей Юлии, невелика разница, - с этими словами Кристоф фон Бенкендорф налил мне какой-то настойки на травах — к таким напиткам я всегда отношусь с подозрением, после того, как в ранней юности жестоко отравился чем-то подобным, будучи в гостях у родни, насилу молоком отпоили — и протянул мне стакан.
-Да пей, это лекарство, тебе поможет, - с некоторым раздражением произнес мой тесть. -У нас один умелец на Пикк такое варит, к нему все приезжают затариваться. Лучше вашего хваленого черного бальзама. Хоть, конечно, в кофе не добавишь.
Я попробовал это варево на вкус. Такое ощущение, что сей неизвестный «умелец», проживающий в двух улицах и трех переулках от моего тестя, использовал для своей прославленной настойки одну лишь полынь. Но странно — стало как-то получше, поспокойнее на душе, тревога рассеялась. Впрямь лекарство.
-Так вот, возвращаясь к твоему родственничку. Чем он может быть опасен? К иллюминатам не пойдет, потому как они выпотрошат его раньше, чем он успеет получить от них какую-то отмашку. Будет вращать глазами и стращать всех «страшным сатанинским обществом»? Проходили уже такое, как же. Все только смеются, и, ежели сей Фитингоф имеет в своей голове хоть чуточку разума, то не будет торопиться пустить эти страшные байки в дело.
-Дело в сохранении тайны, - мой голос обрел прежнюю твердость, хоть, конечно, хрипота никуда не делась. - Знаете же, что стряслось с Шестым?
-Ты боишься, что его убили из-за намерений открыть наши тайны? Свои же? - Бенкендорф словно читал мои мысли, что было как нельзя удобнее. - И опасаешься, что с тобой покончат как с предателем, на том основании, что муж твоей сестры знает о нас все?
-Я не опасаюсь, - произнес я обиженно.
-Зря. Я бы на твоем месте опасался, - неожиданно откликнулся барон.
-Почему же? Дело в доверии...
-Ну вот чего тут не бояться? Ты состоишь в некоей секретной организации, которое постоянно что-то хочет от тебя, но просьбы его смутны и противоречивы. Ты толком не знаешь, почему выбрали именно тебя. Видишь только, что определенные твои действия приносят немалые результаты. Чувствуешь, будто тебя ведет неведомая рука — но куда она тебя приведет, Бог весть. Тут выясняется, что ты должен убить человека, объявленного врагом организации. Одно это тебя должно привести в шок и ступор...
-Подождите, всё было не совсем так... - прервал его я, но Кристоф фон Бенкендорф жестом своей широкой ладони отмел все возражения.
-Тебе только так кажется, что к той дуэли привела цепь случайностей и нечаянных совпадений.
-Но я не был палачом...
-Ты и не должен быть палачом, - мой тесть относился к редкому типу людей, которых не возмущает, когда их перебивают, так как его нечастые монологи были весьма пространны и запутанны. - В том-то и дело, что им неважен сам факт устранения предателя. Если бы то было потребно, то случилось бы то же самое, что и с Шестым. Нет, им нужно было, чтобы ты преисполнился к этому Анрепу истинной враждой. А именно, перестал видеть в нем человека... Признайся, после того, как ты с ним покончил, чувствовал ли ты, будто... ну не знаю, куклу сломал, а не христианскую душу загубил?
-Именно, - подтвердил я, гадая, откуда отцу моей супруги все так хорошо известно. Наверняка по личному опыту. Скорее всего.
-Правильно. Этого они и добиваются.
-Почему вы говорите «они», а не «мы»? - тихо произнес я, наливая себе еще противной настойки. В таком состоянии она бы мне не помешала.
-Потому как мы — круг Двенадцати — ничего не решаем. Нас только ставят перед фактом, и мы передаем поручения остальным. Ritterschaft же военная организация, со всеми вытекающими из этого последствиями. Пусть и более половины Рыцарей — люди штатские и занимаются весьма мирными ремеслами...
-Кто же принимает решения? Магистр? - спросил я, преисполнившись любопытства.
-Это ты высоко хватил — магистр. Есть Ареопаг из девяти — они всем и распоряжаются. Магистр волен наложить свое вето или одобрить идею, но первоначально решение предлагает именно Ареопаг Достойных. Сам он никаких решений не предлагает... Так что, как видишь, у нас отнюдь не самодержавие.
-Так вот, продолжим, - проговорил Бенкендорф, смотря куда-то мимо меня, в сторону, на пламя свечи, будто бы вспоминая что-то, пытаясь собрать отрывки своих мыслей воедино. - -Помнится, тогда я не жалел ни о чем. В сущности, этот... как же его, Фриц или Йохан, какой-то пруссак, а то и баварец... да-да, точно баварец, иначе бы зачем мне его было убивать?... так вот, Фриц сей был малый неплохой, сына моего крестил старшего, я ему денег ссужал. В общем, почти родственник. Ничего плохого друг от друга не видели. Впрочем, друзьями тоже не прозывались. И вот оказалось, что он делает кое-что противузаконное. А именно, как поговорит со мной или кем-то еще из наших, так и едет в свой Регенсбург, там встречается с каким-то малым, и все ему выдает, что знал и что видел... Причем зачем бы ему надо делать это? Не за деньги, не из нужды, а потому как полагал нас всех еретиками и жаждал сию ересь искоренить. Папист, изволите ли видеть... Хоть и не монах. О, совсем не монах...
-Он действовал по поручению Папы Римского? - за всеми этими рассказами я уже и забыл о своей простуде и намерении пораньше лечь спать.
-Да какое там... По своему собственному поручению, и только, - махнул рукой Бенкендорф. - И вот, мне начали сообщать, так же, как и тебе, все его делишки. Сказали, что на меня и мою семью он тоже зубы точил...
-И вы тоже с ним дуэлировали? - почему-то представить Двенадцатого рыцаря увлеченно дерущимся на шпагах или пистолетах с неким усердным католиком, желающим искоренить «гностическую ересь», а также ее носителей, было крайне непросто. Даже вообразить его ведущим свой полк в атаку удавалось не без труда — настолько мирным, совершенно партикулярным человеком он всегда выглядел.
-Нет, зачем? Повода не нашлось, - пожал плечами тесть.
-А как же тогда?..
-Да как... Поговорил с ним обстоятельно. Узнал, что не вера движет им, а нечто прямо противоположное вере... Не дай Боже, тезка, тебе увидеть бесноватого, не дай Боже..., - барон заметно побледнел, воспоминания, похоже, и без всяких слов вызывали в нем ужас. - Можно сказать, я его убил в целях самообороны. Как на войне убивают, да... Поэтому и знаю, о чем говорю. И да, совесть меня не мучила, потому как не человек это был вовсе. Раньше оплакивать надо было, когда в него все это вселилось.
То, что человек может умереть гораздо раньше, чем из его груди вырвется последний вздох, было мне уже известно, но я старался об этом не задумываться. Я о многом в ту пору не задумывался, сам не знаю, почему. Вполне возможно, что из обычного страха пережить все заново и испытать всю гамму чувств в полной мере. Известно, что мои реакции довольно замедленные. Все удивляются, как я могу сохранять хладнокровие в самых отчаянных ситуациях. Долгое время я и сам не понимал, как мне это удается, пока не понял: мое сердце никак не воспринимает происходящее, хотя разум отмечает весь ужас положения. И только потом, когда я восстанавливаю случившееся по памяти, все надлежащие чувства — страх, стыд, вина, отчаяние, безнадежность, печаль, скорбь — захлестывают меня с головой, подчас даже сильнее, чем у тех, кто их испытывает непосредственно после события. Вот и о том, что случилось 9 июля 1800 года, я долго не думал. Слова тестя пробудили во мне определенные воспоминания. Я вздрогнул от них.
-Анреп... Анреп был уже не человек, - проговорил я.
-Вот именно что, - подхватил Бенкендорф. - В том-то и отличие нас от наших противников — людей мы не убиваем.
Был бы я совсем профаном, задал бы тысячу вопросов: а как определить, человек ли перед тобой или же в него давно кто-то вселился; а что если произойдет ошибка и совершишь непоправимый грех; следует ли о том исповедоваться кому, засчитается ли подобное убийство у Бога. У неофитов всегда находится, что спросить, и никакие подробные «катехизисы», никакие трактаты, в коих освещены все детали нашей доктрины, не помогут — обязательно что-то не поймут, не так истолкуют, переврут, не обратят внимание. Я неофитом уже не был и всегда слыл человеком крайне практичным, поэтому промолчал, догадываясь об ответе: «О сем скажет сердце». Я был уже не столь юн, чтобы повергать сомнению свою интуицию. Пару раз до этого уже игнорировал голос своего сердца, отмахиваясь от него, и ничем хорошим это не заканчивалось.
-Так что о Фитингофе я бы забыл на твоем месте... Интереснее другое — кто его вписал в твое дело? Не ты ли?
Опять я побелел от обиды. Почему меня мой старший тезка обвиняет в бесчестье второй раз за вечер? Я не выдаю тайн и не фальсифицирую подписей. И я был уверен, что Карл тоже этим не занимается.
-Вижу, что не ты, - Кристоф фон Бенкендорф прочитал отрицательный ответ по моему лицу. - И тоже зря, я бы уже из-за злости его вписал.
-Да, я его не люблю, но он такой же дворянин, как и я, - произнес я шепотом. - Стал бы я такое совершать, посудите сами?
-Впрочем, что сделано — то сделано, и лишняя щепетильность тут только повредит, - заключил мой тесть, передавая мне бумагу, с которой и начался весь наш разговор. - Он исчислен и внесен в книгу остзейских либералов. Эта репутация ему не повредит, если все будет идти так, как ты на это надеешься. А такие, как твой старший зять, или вот этот блюдолиз Коцебу, уйдут на обочину истории, где им самое место.
Удивительно было слышать от человека вдвое старше меня самого подобные заключения, достойные «молодых друзей» государя; тем удивительнее, что этот человек принадлежал к окружению вдовствующей императрицы, которое поставило себя в пику Большому двору. «Неужели все они, эти «старики-консерваторы», мыслят как Бенкендорф?» - спросил себя я. - «Только предумышленно скрывают свои идеи?»
Любопытно, что я отчасти оказался прав. Реформы, которые готовил император Александр, ни в ком не вызывали особого сопротивления — абсолютное большинство придворных, из тех, что поумнее и просвещеннее остальных, полагало их своевременными и необходимыми. Другое дело, что одни поддерживали эти идеи явно, другие же на словах им противились, но в душе вполне разделяли мнение государя. Претензии были не к проектам, а к тем, кто их реализует — это я понял довольно рано, поэтому и решил взяться за них самостоятельно и в перспективе привлечь к этому все свое окружение — начиная от соотечественников и заканчивая теми друзьями и приятелями, которые видели в Негласном комитете своих недругов. Не буду лишний раз упоминать, что мои благие намерения провалились — этот факт и без того ясен. Отмечу только, что очень скоро дела внутреннего преобразования сделались не столь важны перед лицом внешней политики, а эти вопросы — с кем и как именно воевать, а с кем дружить, какие союзы заключать, а какие расторгать — всегда кажутся более срочными и значимыми. Внутренние дела подождут, а воевать нужно здесь и сейчас. Так случилось в начале александровского царствования, спустя всего лишь три года после его начала.
-Вы так и не высказали мнения о моем проекте, - напомнил я тогда тестю перед тем, как пожелать ему доброй ночи и уйти спать. - Признаться, без младшего Штрандманна я бы не смог его написать...
-Вернее, выглядел бы он куда менее опрятно и был бы изложен куда более беспорядочно», - заключил за меня Кристоф фон Бенкендорф. - Да, сей Иоганн-Магнус — достойный внук своей бабушки, недаром она столько вложила в его обучение. Вот что значит — прилежные отпрыски. Не то, что этот мой Альхен, да и второй по его стопам идет, как вижу... Только дочки меня и радуют.
Мой тесть намеренно перевел разговор на другое, дабы уклониться от необходимости высказывать свою точку зрения. Так было в его обычае. Меня, признаться, привычка сия весьма злила, хотелось надавить на него, но он, еще раз посетовав на судьбу и на глупость своих отпрысков, заставив меня заметить, что рано судить молодых людей, которым не предоставилась возможность как-либо проявить себя, наконец-то расщедрился на выводы, не дав, впрочем, никакой оценки нашим с Иоганном-Магнусом трудам:
-Ну, положим, латышей и эстов придется прозывать немцами, дабы считать их людьми, и это, как ни крути, правильно. Кем были бы они без нас? Жили бы не лучше диких обезьян, прости Господи... Да и нынче я вижу, что из-за попустительства некоторых, вроде тех же Фитингофов, или всякой нищеты эзельской, которая сама живет в курных избах, как последние мужики, простолюдины вернулись туда, откуда начали шесть веков назад. Верь мне, я ж поездил по здешним землям немало... Да и брат твой старший много интересного расскажет. Верят в идолов, детей не крестят, покойников не отпевают, ходят босяком, покрытые грязью, и мрут как мухи, на немецком — ни слова...
С той тирадой я был тогда согласен, хотя и сомневался — неужто так сложно проповедовать слово Христово на местном языке, обязательно вбивать в голову язык чуждый? Кроме того, латыш, сделавшийся немцем, по религии, речи и имени, латышом и останется. Ворота наших городов будут для него закрыты, потому как города сии считаются «вольными», получившими грамоты от Ганзейского ордена давным-давно, а там, где царит воля, не место рабам — ни нынешним, ни бывшим. Такова была легенда, которую мне рассказали в детстве. А ребенком я был любопытным и испытывал пристрастие к неудобным вопросам. Очевидно, причина была в ином — крестьяне продают плоды своего труда по невысоким ценам, и никто не будет покупать товар у других продавцов, которые просят больше за то же самое. Еще в Средневековье бургомистры и купечество поняли сию простую истину и выдумали велеречивые указы, закрывающие въезд в ливонские города простолюдинам.
Все легенды и суеверия, как правило, находят свое объяснение в самых обыденных явлениях и предметах, о которых мы и думать забыли.
-Я не предлагал иного, - прошептал я в свое оправдание.
-Как же не предлагал? Иначе твой брат бы ничего не подписал.
Я вопросительно воззрился на своего тестя. Кристоф фон Бенкендорф начал методично объяснять:
-Он же гернгуттер и, как все, выступает за то, чтобы проповедовать слово Божье простолюдинам так, чтобы до них, то есть, применяясь к их понятиям и нравам. По мне так вздорная идея. Нечего опускаться до их уровня... Впрочем, мысль, как погляжу, модная. Вот они и говорят, что, мол, надобно признать себя пришельцами и начать уважать в дикаре такого же брата во Христе, пусть бы сей «брат» и молится Спасителю как своему божку.
Я кинулся перечитывать бумагу. Строки плыли перед глазами, столь витиевато составленные, что я стал сомневаться в том, что они принадлежат именно мне. Я бы так не выразился. Я бы написал все куда проще и четче. И никаких ссылок на Божественное Провидение... Если уж Двенадцатый ничего не понимает, то тот же Новосильцев меня на смех поднимет. Нет, надо переписать. Другое дело, что тогда бы мне предстояло собирать подписи по новой. И половина из тех, кто решился оставить их, откажутся. У других будут закономерные вопросы — зачем заново-то понадобилось подписи собирать? Иные сочтут меня мошенником и, по сути, будут правы. Нет, приходится оставлять все, как есть. Туманно, со множеством повторов и ошибок, зато написанное таким ясным и красивым почерком, что никаких сомнений не возникнет.
-Ну все, не буду тебя критиковать далее, - сказал мой тесть, видя отчаянное выражение моего лица. - Ты и так болен, устал, да и главное, что проект сей у нас есть. И что он исходит от нас. Главное — следи за тем, чтобы никто не присвоил его себе.
Заглядывая вперед, скажу, что последнее мне не удалось, к сожалению. Возможно, это и к лучшему. Для чего кому-либо знать, что я опозорился подобным образом? После этого случая у меня отпадет всякая охота сочинять что-либо от собственного имени, связываться с различными «прогрессивными людьми» и общаться со своими соотечественниками хоть сколько-нибудь тесно. Однако в силу своей природной настойчивости я долгое время пытался добиться каких-либо результатов, оббивал пороги нашей «великолепной четверки», давал себя увлечь в интриги, отбивался от самых различных обвинений в свой адрес... К счастью — и, конечно, к сожалению — война в Европе все списала в мою пользу. Проект был забыт, у людей появились иные заботы и огорчения, внешняя политика заменила собой внутреннюю. Стали говорить, что благие начинания будет возможно реализовать лишь после окончательного разгрома узурпатора. Победа виделась делом ближайшего будущего, но на деле потребовалось немало сил, пота и крови, прежде чем она начала обретать зримые очертания. И в ту пору уже никто о реформах и не помышлял. «Четверка» рассыпалась — участники Негласного комитета занимались нынче кто чем, мы — их противники — тоже, так что ничего реализовано не было.
… Последовав мудрому совету тестя, я пошел спать, предварительно обмотав свое больное горло шарфом. Более всего мне хотелось проснуться и увидеть, что документ чудесным образом принял правильную, устраивающую меня форму, а подписи остались прежними. В целом, я пребывал в довольно унылом расположении духа, полагая, будто бы вся эта поездка оказалась зря. Я перессорился со многими, правда, свел знакомство с Иоганном-Магнусом и увидел, что брат мой совершенно изменился, причем к лучшему. Но если бы мы оставались все это время в Петербурге, то провели бы время не с меньшей пользой.
Январь 1802 года, Ревель
… Проснулся граф Кристоф резко, от толчка, с широко раскрытыми глазами и бешено колотящимся сердцем. Он не вспомнил, что снилось — кажется, опять тонул, как тогда, семь лет назад, когда его пытались утопить. Детали кошмара улетучились, оставив лишь смутное воспоминание. Молодой человек закашлялся, чувствуя во рту солоноватый вкус мокроты, застоявшейся в пересохшем горле. Рубашка, одеяло и простыня под ним пропитались липким потом — кажется, во сне его лихорадило, а непосредственно перед пробуждением температура спала.
Ночевал он намеренно один, чтобы не создавать неудобств своей юной супруге — та спала чутко, а во время малейшей болезни сон графа становился беспокойным, он метался в постели, стонал и кашлял. Поэтому его удивило присутствие кого-то лишнего в комнате. Он знал, кто мог сюда прийти.
-Юлия, - позвал он.
И женщина обернулась на зов. В темноте не видно было ее лица, словно скрытого полупрозрачной вуалью, бледного и растерянного. Да, она физически не могла здесь присутствовать, но все же была, и руки, протянутые Кристофу, были неожиданно теплыми для бесплотного духа и призрака, и он закрыл глаза, вспоминая обо всем, что было когда-то... Только теперь — вот диво! - он не мог найти в себе прежнего пламенного, раскаленного до бела желания плоти, прежде возбуждаемого этой дамой.
-Я пришла тебе помочь», - произнесла она тихо, своим обворожительным голосом, который он втайне мечтал вновь услышать все эти годы. - А то ты всегда всем помогаешь, а тебе — никто...
-Они не умеют, - произнес Кристоф. Голос его по-прежнему звучал хрипло, и каждый звук увеличивал боль в горле, ставшую сильной, давящей, почему-то больше выраженной с правой стороны.
-Зато я умею, - отвечала женщина, расстегивая ворот его рубашки и убирая сбившуюся, вымокшую от пота повязку.
Она дотронулась кончиками тонких пальцев до его шеи, которую он так доверчиво подставил ей, даже глаза закрыл, остановилась у ямки между ключицами, поднялась выше, и с каждым плавным движением ее пальцев становилось на миг легче, словно льдинки, которые больно царапали его гортань изнутри, таяли, превращаясь в воду, соленую, с йодистым привкусом, отчего-то приятную, как и все, что делала Юлия. Второй рукой она проникла под рубашку, к его многострадальному левому плечу.
-Сколько ненависти..., - прошептала она. - И за что?
-Видно, судьба, - вздохнул Кристоф, уловив, что голос его приобретает прежний тембр, словно освобождаясь от тисков жестокой простуды.
-Это плохая судьба... - его бывшая возлюбленная подобралась к его горлу, под челюсть, и мягко прикоснулась к болезненной припухлости справа. - У тебя гнойная жаба начинается, ты это знаешь?
-Догадываюсь, - проговорил он.
-И это очень просто снять... А то резать бы пришлось. Но будет больно. Обещаешь потерпеть?
Он кивнул, и через некоторое время почувствовал, словно ему в горло льют расплавленный свинец. И впрямь, оставалось только терпеть, закрыв глаза и вслушиваясь в голос Юлии. Она что-то говорила, ласково и методично, перечисляя, что с его телом не так и что нужно поправить.
-У тебя вообще-то слабое горло, пусть ты и нечасто простужаешься, я еще тогда это заметила, - перечисляла она. - А еще нынче каверна в левом легком, вверху... Тебе это ранение обязательно надо прикрывать. Хочешь сказать, тогда ты никакое платье на себя не натянешь? Можно же взять тонкую материю и эластичную, да и перебинтовывать нужно вплотную... Фемке бы тебе показала, да. Ну и по голове тебя били, поэтому кошмары будут тебе сниться... Было бы у меня больше времени, сняла бы, а нынче не могу.
Боль прошла резко, как только Юлия отняла свои руки от правой стороны горла. Так проходит она после того, как вырвешь разболевшийся зуб, доставивший немало страданий. Опухоль на этом месте тоже, казалось, прошла, да и в целом, Кристоф почувствовал себя почти здоровым.
-Где ты теперь? - спросил он, глядя в ее туманные глаза — живые, со зрачками, хоть и неподвижные.
-Недалеко, - улыбнулась она. - Всего-то в Кёнигсберге.
-Ты все знала...
-Я не особо хотела знать, - проговорила Юлия.
-Зачем же ты тогда вернулась нынче? Ты же знаешь, что я женатый человек, да и это дом моего тестя...
-Довольно, - остановила она его жестом руки. - Ни твоя девочка, ни ее отец-рыцарь тебе бы не помогли. А сам себе помочь, как ты помогаешь другим, ты не в силах.
-Я не звал тебя, но все равно — спасибо... - Кристоф вновь закрыл глаза, не желая отпускать руку своей бывшей возлюбленной. - Твой брат, он...
-Он дурак, - усмехнулась Юлия. - А дуракам частенько везёт. Ты хочешь спросить, что будет?
Кристоф кивнул. Конечно. Отчего-то появилась твердая уверенность в том, что Юлия должна знать о будущем куда больше его самого. И что сказанное ею непременно сбудется. Откуда-то появилась мысль: «Она умеет эдак делать, обладает талантами предсказателя...»
-А ничего не будет, - отвечала баронесса Крюденер со легким смешком. - Но тебя запомнят. И отблагодарят, как могут. Хотя потом и не вспомнят, почему благодарили.
-Я так и знал, - вздохнул граф.
Отчего-то это утверждение его не особо огорчило. Усталость — приятная и ненавязчивая, как после хорошей бани или двух бокалов недурного вина — взяла в плен его тело, наполнившееся силой, поборовшее болезнь.
Не хотелось говорить о Фитингофе и о других, присутствовавших на том злополучном новогоднем приеме у Штакельберга. Не хотелось думать о том, что его ждало далее, в Петербурге. Не хотелось думать об этом многострадальном проекте, написанном, казалось, в некоем полубреду. Он погружался в состояние полного блаженства, вызванное одним только присутствием той, которая в прошлом могла доставить ему много боли, о которой он и думать позабыл за все эти годы, а если когда и вспоминал, то с неким стыдом. Сон снова навалился на него, укрыл пуховым одеялом, дыхание сделалось ровным, и Кристоф сам не заметил, как Юлия покинула его.
Проснулся он на удивление здоровым. Ни следа простуды, голос снова обрел привычный тембр, горло очистилось совершенно. «Значит, не сон», - решил Кристоф. Его уже ничего не удивляло. Никакие странности, творящиеся с ним, не казались более неуместными и не вызывали никаких вопросов.
Появление Юлии не вызвало в графе блаженных воспоминаний. Никакие чувства тоже не пробудились — ни сожаления о былом, ни стыда за то, что было, ни желания найти ее и все рассказать. Только смутная благодарность за то, что эта женщина сделала с его телом. За то, что она хоть чуть-чуть облегчила неприятные ощущения, охватившие его.
Уехал он через два дня, уже понимая, что ничего нынче не выйдет, не получится, и все его волнения были, по большему счету, зря. И, наверное, удивительнее всего был тот факт, что эта мысль более не вызывала в нем никакой досады...