С моей, чисто житейской точки зрения, ничего во мне не становилось и даже не начинало становиться, а оставалось всё таким, как было. А если что-то и становилось, то так медленно, что я этого никак на себе просто-напросто не ощущал. «И рад бы, как говорится, в рай, да грехи не пускают». Может, на самом деле грехи. Андрей Иванович пару раз и сам употреблял в наших беседах слово «грех». Как-то, помню, я его даже просил назвать грехи, которые не дают человеку развиваться, которые как бы тянут вниз. А я и на самом деле начинал себя чувствовать в общении с ним, будто я где-то внизу. И мне от этого становилось, с одной стороны, как-то неспокойно, а с другой — скучновато: дом я уже к тому времени построил и отделал, газон разбил, дорожки проложил. Кажется, добился всего, что хотел, а становилось скучно. «Баню было хотел, но чего-то как-то… не заладилось». Теперь смешно даже вспомнить, но пошёл я к нему за определением греха, чтобы он мне сказал, что, по его мнению, грех, а что не грех.
Помню, подивился он этому не на шутку. «Если не совершать каких-то поступков, которые кем-то, когда-то, почему-то признаны греховными, — говорил он мне, — в этом никакой ценности и никакой, главное, пользы нет. Нужно, чтобы в человеке произошло разделение: новый человек отделился бы от старого, и ценности нового в нём человека стали бы истинными, а ценности старого человека воспринимались бы греховными». Логично, красиво, просто замечательно!
«Но как?! Как я себя разделю? Я же не какое-то одноклеточное, не какая-то клетка, которая берёт себе и делится, когда надо». Тогда, видимо, и всплыли эти пресловутые пять заповедей: не гневайся, не осуждай, не противься злу и так далее, не смотри на женщин с вожделением. Я даже начал пробовать (не то чтобы всерьёз, скорее — в шутку), начал пробовать как бы исполнять их. Просто из любопытства, чем чёрт не шутит. Я, естественно, не верил, да и сейчас не верю, что из этого может выйти что-то дельное. Результатом этого стало совсем другое: мне просто чаще стали вспоминаться гадкие и стыдные моменты из жизни. А их, оказывается, накопилось ой как немало. Ничего приятного вспоминать всё это не было: бывало, изнутри всего аж передёрнет.
И постепенно, не сразу, как-то так оказалось, что все эти плохие моменты памяти становились всё более навязчивыми. Ты их гонишь, зарекаешься о них думать, а они всплывают в голове, всплывают и всплывают. Всё чаще и чаще. И всё такие, когда за себя очень стыдно или когда невыносимо неловко за других, а больше — за себя, что ты при этой неловкости зачем-то присутствовал. Правда, мне казалось, что пользы от этого никакой, я уже и так знал, что это не хорошо, и вперед уже не стал бы так поступать. Но всё-таки что-то менялось, видимо, и во мне: я как-то иначе стал воспринимать окружающее, как-то отстранённее что ли. Не так, как раньше.
Между мной и окружающим меня миром как будто возникала некая невидимая стена. Мир как бы становился сам по себе, а я — сам по себе. И я по утрам уже не просто шёл на работу, а я делал над собой усилие, чтобы выйти в тот мир, в котором я ходил на работу. И лишь очутившись в том мире, я уже шёл в том мире на работу. И какие-то неполадки в доме меня уже так не цепляли, как прежде. В гараже потекла крыша, цоколь пошёл трещинами и местами осыпался — я сразу это замечал и по привычке думал, как поправить, но потом какой-то внутренний голос как будто говорил, а тебе-то что за дело. И если бы не сила привычки, ничего бы я делать, наверно, и не взялся. А по привычке всё же брался и делал, но мне это не доставляло того удовлетворения, какое я испытывал раньше. «Ну, сделал и сделал — и что?»
Только внутри-то у меня ничего не было, по эту сторону невидимой стены было пусто. У него там было столько всего, у Андрея Ивановича, а у меня было пусто. Нечему было делиться. Какие-то знания, какие-то разрозненные воспоминания, какие-то случаи, какие-то шутки, побасенки, анекдоты — и всё это, как груда хлама в углу огромного, пустующего ангара. «Всё не к делу». И я опять шел к нему, чтобы он помог. И он, как волшебник, собирал из моего хлама что-то цельное и осмысленное. Я приносил ему свои впечатления, мысли и свои мнения, как рассыпавшиеся бусины, а он их разговором как будто собирал на нитку: на нитку смысла, — и получались бусы. Это всякий раз меня поражало, и я такой его способности невольно завидовал. Чем дальше, тем больше.
Я говорил ему про пустоту, про внутреннюю пустоту. А он мне советовал ничего не делать просто потому, что так заведено другими, а самому принимать решения о том, что делать, как делать и нужно ли это делать вообще. И действительно, он снова оказался прав: пустота внутри понемногу стала заполняться. Чтобы что-то делать осмысленно, всякий раз нужна цель. Это я сам для себя вынес из всех этих своих попыток думать самостоятельно. И большую цель придумать нельзя, она как бы составляется сама, складывается из множества мелких целей, которые, соединяясь, образуют более крупные, а те, в свою очередь, сливаются и образуют ещё более крупные. И так далее, пока наконец не придёшь к одной самой большой, к последней цели. К такой цели, которую уже словами и не выразить.
И это очень не просто сделать, надо признать. «Обыденность». Как говорил Андрей Иванович, было необходимо победить в себе обыденность. И я, видимо, так до конца и не смог. Обыденности этой во мне было слишком много. Можно сказать, чересчур много. Ведь обыденность наполняет нашу жизнь и становится для нас содержанием жизни. Что бы мы все делали, если бы не это обыденное наполнение? если бы не эта каждодневная суета и морока? А она-то и ведёт нас куда-то, непонятно куда. Одним словом, обыденность во мне никак не хотела замещаться чем-то иным, невзирая на то, что я старался, как мог. И потом, спрашивал я себя, ну, хорошо, допустим, мы справимся с обыденностью, и что из этого выйдет? Ведь вся наша цивилизация развивается именно благодаря этим самым обыденным запросам и обыденным заботам. «Всё просто! И мы все живём, худо-бедно».
А если мы скопом вдруг станем исполнять новозаветные его заповеди, все пять, — то начнёт ведь разваливаться всё общественное устройство. Не станет ни судов, ни полиции, ни тюрем; некому будет служить в армии, некому будет воевать; некому будет загонять всех на производство и в офисы, некому будет учить и лечить; некому станет всем этим хозяйством управлять. «Ведь начнётся тогда черт знает что!» Самоволие-то самоволием. Пускай оно действительно достигается этими пятью заповедями, но что мы с этим самоволием будем делать, когда на свободу вырвутся семь-восемь-девять миллиардов самоволий? Вы только представьте себе этот ужас! Мне он очень ясно представился. Вот когда наступил бы настоящий ад!
Продолжение: http://proza.ru/2020/02/28/2132