Так мы стали с ним разговаривать разговоры, и я стал чему-то учиться и даже что-то понимать. И скоро стал за собой замечать, что у меня стала появляться своя собственная точка зрения, основанная не на общепринятых, а на моих собственных выводах разума. Моего разума. Причём, точка зрения на такие предметы, о которых я никогда вообще не задумывался. Это было необыкновенно — давало ощущение свободы, какой я до этого в жизни никогда не испытывал. Мой разум становился не исполнителем чьих-то установок, а законодателем, который самому себе предписывал то, что должно быть исполнено. Кто это испытал, тому никакой другой свободы, на мой взгляд, никогда не захочется. «Во благо эта свобода или нет, чёрт его знает. Только, в сравнении с ней, что там те фонари наши и наши все газоны».
Но было и другое: чем больше я с Андрей-Ванычем разговаривал, тем больше и больше мне открывалось такого, чего я не понимал. Многое, очень многое из того, что разъяснял мне сосед, я не мог понять совсем, как ни старался. Вернее будет сказать, я понимал слова, я понимал, но я… не понимал. Он говорил вроде бы простые вещи. Трудно было не понять то, что он говорил, но ещё труднее было принять и уяснить всё то, что он говорил. К примеру, я никак не мог понять его этого «единого» человека, «который во всех, который всегда», как он выражался. Как это такое могло быть, что он и я это один человек?! И не только я и он, но и любой другой?! Мой разум напрочь отказывался это понимать, отказывался даже представить себе такое. Зачем же тогда это разделение на миллиарды людей и на миллионы лет?! И в прошлом ведь всё были люди, люди, разные люди. И в будущем будут люди. Зачем тогда разница характеров, наклонностей, взглядов, умственных способностей?! Зачем всё это?
Он растолковывал мне, что так — во времени и в пространстве — мы лишь воспринимаем разумного человека, что ВОСПРИНИМАТЬ можно как угодно, ВИДЕТЬ сколько угодно копий себе подобных, а БЫТЬ человеком возможно только в единственном экземпляре. Но для меня это было только фантазией, фантасмагорией, чем-то вроде околонаучной фантастики. Настолько я привык воспринимать этот наш мир предметно, что увидеть наш мир его глазами у меня не было никаких шансов. И я довольно долго так и относился к своему соседу — как к чудаку-фантазёру: мило, забавно, занимательно, даже где-то улётно. Местами. Но не более того.
Только он так как-то связывал свои фантазии со всем действительно происходящим, со всем, что делалось с людьми, так это всё складывалось, в его устах, в единую картину, что я начинал временами сомневаться, он ли это фантазирует или я не догоняю. Но я-то жил, как все. Был, как все. Все же не могут заблуждаться, думал я. И я изо всех сил искал изъяны в его теории. Но беда была в том, что у него теория жизни была собственная, а у меня о жизни никакой своей теории не было. У него мысль с мыслью вязалась, и другая вплеталась, и ещё, и ещё, а у меня всё — как-то врастопырку.
Я теперь думаю, что это всё оттого, что я так и не смог понять, что время и пространство не абсолютны, а значит, не реальны. Хотя Андрей Иванович растолковывал мне это не раз. Он мне говорил, будто бы всё, что возникает и исчезает, это всего лишь взаимоотношение одной части существующего с другой частью реально существующего. Поэтому возникающее и исчезающее — в реальности не существует. А реально существующее — существует всегда. На словах я вроде бы это понимал, но это понимание не становилось пониманием по-настоящему моим.
И совсем я не понял его «мир сущностей». Не понимаю, как может существовать, например, «собака вообще», собака как сущность. Он говорил: если все собаки вымрут, то сущность собаки останется. Я представить себе такое был не в состоянии. Даже не так, представить-то я, положим, мог, но я не мог принять такое представление за представление о реальности. Если динозавров нет, то их уже нет, нет и никогда уже не будет. А для него динозавры есть, он мне сам говорил и ещё спорил со мной. Именно есть, а не были. Как такое может быть?!
Хорошо, говорил я себе, допустим, ученые тоже теперь утверждают, что живые организмы это случайность, реален и действительно существует только геном. Как-то один знакомый биолог мне так прямо и сказал, если бог природы нас видит, то видит он не наши организмы, а тем более не условия нашего прозябания здесь, а видит он только наш геном. И заботит его только изменения в геноме, а не в нашей жизни. Пусть так, но ведь геном это тоже материальный объект, тоже состоящий из молекул, как и мы все.
У Андрея же Иваныча человек — это сознающее себя собой, вневременное и бестелесное начало. Для меня это было как-то слишком неконкретно и расплывчато, да и для него самого, как мне представлялось, всё это было не совсем ещё ясно. Как он мне объяснял, это происходит оттого, что мозг у нас так устроен, что принимает часть жизни, маленький отрезок жизни за всю жизнь. Мозг устроен воспринимать всё существующее пребывающим во времени и в пространстве. Что успел воспринять за время своего существования, то каждый мозг и полагает жизнью. Его мозг — одно, мой — другое, чей-то ещё — третье. Это для смертного мозга он-де сам смертен и конечен, а на деле это не так.
Но у меня тогда возникает вопрос, который, кстати, я так и не успел ему задать, а как же он сам-то с таким же ограниченным мозгом, как и у других, смог вырваться за ограничения по времени, этому самому мозгу присущие. (Не принимать же всерьёз его слова, что всему причиной «бог», в нём якобы пребывающий. Так, богом, всё можно объяснить.) Одним словом, я мог его запросто принять за фантазёра, каких немало. Да поначалу я так и звал его про себя — враль. Интересный враль. Интересный, да, но всё-таки — враль.
Но со временем что-то в моём отношении к этому человеку стало меняться. Постепенно меня покорило и даже где-то мной завладело то, как он объяснял происходящие в мире события. Его способность объяснять суть происходящего со странами, с людьми, с нами — действительно пленяла. Каждое событие у него получало понятное объяснение и ясный смысл, и всё как-то вязалось одно к одному, одно к другому, другое к третьему. И вдруг само собой становились понятными вещи, о которых раньше даже представления не имел. Мне тоже так хотелось. Каким-то макаром он всё умел превратить в смыслы, даже тот несчастный газон вдоль нашей дороги.
У меня же было не так. Для меня всё происходящее со мной и вокруг меня делилось на три категории: хорошее, плохое, безразличное. Больше всего было безразличного, естественно. Безразличного для меня. Где-то взорвался метеорит, где-то кто-то с кем-то воюет, где-то революция и сместили какого-то правителя, где-то кто-то что-то открыл и получил Нобелевскую премию, где-то кто-то против чего-то протестует, кто-то куда-то полетел — откровенно говоря, до всего этого мне не было ровным счётом никакого дела. Для меня это был нескончаемый и, по большей части, бессмысленный поток информации. А у него всё это расставлялось по полочкам его смыслов. Причём, если мне казалось, что этих разных событий много, то ему их как будто даже не хватало. Он интересовался, казалось, всем и обо всём имел своё суждение.
И мне тоже, в какой-то момент, загорелось самому обладать такой способностью — делать собственные суждения самостоятельно. Сначала я общался с ним из простого любопытства, а потом мне захотелось ему в чём-то даже подражать, и даже стать подобным ему. Желание это пришло как-то исподволь, не явно. И скорее всего, оно сначала не было осознанным. Просто что-то меня в нём стало притягивать. Ещё бы и не стало, — он не искал смысла жизни, а всё пережитое сам обращал в смысл. И порой прямо у меня на глазах. (Про смыслы это я уже потом понял, какое-то время спустя.) Естественно, мне тогда стало в какой-то мере даже где-то и завидно. Выйдет не выйдет, а, видимо, думалось стать таким же.
Он и в шахматы так же играл, как-то завораживающе. Присев этак бочком, крутит в пальцах фигурку, крутит и думает, думает, а потом как сходит… и здорово — сильно, и в конце концов — выиграет. И обязательно потом расскажет, почему и как выиграл. Мне и в шахматы захотелось играть в ту же силу, что и он. И даже не играть, — черт с ней, с игрой, — а просто понимать захотелось шахматы, как он их понимал. И он, между делом, так выучил меня играть, что я, бывало, играл с ним и вничью, и даже иногда выигрывал. Пару раз я у него точно выиграл. «Но это — игра, а вот чтобы самому измениться?! Как? Как перестать быть тем, кем ты являешься?»
Вообще-то, не желая этого вроде бы на словах, он меня к этому всё же как-то подвёл. Обыкновенно, он говорил, люди под прогрессом понимают изменение вокруг себя, а не изменения в себе самом, когда и «ежу понятно»: настоящий прогресс, это когда прогрессируешь ты сам, а не твоя среда. Вся суть в том, что именно растет и развивается из тебя самого. Он говорил, что это самое глубокое и вредное заблуждение людей, что люди уже стали людьми, и на этом всё. На деле людьми они только становятся. И надо все свои силы вкладывать в это становление. И действительно, землянка у тебя, лачуга, крепкий дом или дворец — суть жизни от этого ведь не меняется. Это я понимал. Но я спрашивал себя, а потом и его, что же, выходит, зря я упирался строил дом столько лет? Почему зря, отвечал он мне, жить всё равно где-то надо, вот и живи в своём доме, ведь это же всё равно, где жить. С домом я тогда отбился. Но как, какие силы тратить на своё «становление» я, хоть убей, не понимал. «Что нужно было напрячь, что сделать, чтобы началось это становление?»
Продолжение: http://proza.ru/2020/02/28/2126