Иван Павлович торопливо шел по аллее парка. Торопливость была его второй натурой. На работе это качество было в помощь: руководство ценило за умение быстро принимать решения, не медлить с исполнением, никогда ничего не забывать и требовать такой же чёткости и собранности от подчинённых. Но беда в том, что он умудрялся торопиться даже когда совершенно ничего не делал: стоял на автобусной остановке или сидел в кресле перед телевизором и смотрел ничего не значащую для него передачу. Со стороны казалось, что он расслаблен и спокоен, но внутри бушевали страсти. Велись бесконечные разговоры с предполагаемыми собеседниками — Иван Павлович в шутку называл их внутренними голосами — они спорили, доказывали, спорили, перебивали друг друга, продолжали решать производственные вопросы или же сочиняли что-то, уводили из реальной жизни в страну грёз и фантазий, или блуждали с фонарями в пещерном городе воспоминаний. «И вечный бой, покой нам только снится»,— любил повторять Иван Павлович. Теперь же то ли возраст давал о себе знать, то ли обстоятельства, но нервы перестали выдерживать заданный собственным внутренним механизмом темп. Иван Павлович начал срываться. С этим надо было что-то делать. Остановиться, расслабиться, успокоиться, притормозить — внутренние голоса давали ему много полезных практичных советов.
В парке было по-осеннему малолюдно. Клёны сбрасывали отжившую листву, моросил дождь. Спешить было некуда, но Иван Павлович почти бежал, верный своему ритму. Бежал сквозь парк, сквозь осень, бежал с одной лишь мыслью: остановиться, сбросить груз того, что называют «производственной необходимостью» быть все время на связи, быть в курсе, решать, планировать, отвечать, иногда схитрить, иногда не выполнить, иногда поступить против совести. Домой. Скорей домой! Хоть немного побыть в одиночестве, пока жена на работе, сын в школе. Отключить телефон, задернуть шторы и совершенно ни о чем не думать. Должно помочь. То, что случилось утром — опять сорвался на коллегах — это всего лишь усталость, перегрузки. А у кого их сейчас нет? Сердце у него здоровое — жена внимательно следит за тем, чтобы наблюдаться у хороших специалистов. Для профилактики, а главное ради того, чтобы не чувствовать за собой вину, а то скажут потом: как же, жена врач и не доглядела. На здоровье Иван Павлович прежде никогда не жаловался. Они с женой вели здоровый образ жизни и сына приучали к тому же. Правильнее сказать пытались приучить. Артём рос хорошим мальчиком, и если бы не этот противный подростковый возраст, когда гормоны бьют в голову, проблем с сыном не было бы. Так думал Иван Павлович и жена Ивана Павловича, мама Артёма, думала так же: вся проблема в возрасте… мальчик хороший… перерастёт, если не вмешиваться. Обязательно перерастет, и вся их семья будет жить в спокойствии и согласии, как раньше, в то время, когда Артём был маленьким, хорошеньким, тихим и послушным.
Маша, Мария Ивановна, не так давно получила повышение по работе. Теперь она служит заведующей хирургическим отделением. Организаторская деятельность отныне настолько поглощала все силы, что, чем больше Мария Ивановна ею занималась, тем более ощущала, что практика отходит на второй план. Мысль о том, что «руки-то помнят» уже не грела. Голова была занята другими, более глобальными, чем конкретный пациент, делами. А с таким настроем к операционному столу лучше не подходить. Усталости в новой должности было не то, чтобы больше — просто она была совсем иного рода. Без компенсации радостью. Да вот ещё проблема. С сыном в последнее время, что-то не то. Колючий стал, как будто обозленный. А вот на что злится, не понятно. Не маленький, должен понимать: то, что они делают — это все для него, а то, что времени ни на что не хватает, так это издержки. Время сейчас такое. Должен понимать, а не понимает. Ну ничего…перерастёт, как-то само образуется.
У Ивана Павловича заныло в груди. Не так, правда, как утром, не так остро. Скорей печально и тоскливо. Нелепейшее сравнение. Описывать такими словами боль за грудиной? А если придётся скорую вызывать? Врачи на скорой тоже уставшие и не станут про печаль и тоску выслушивать. Жена наверняка знает, надо будет посоветоваться. Не приведи Господь, конечно, но вдруг…придется пояснять и хочется пояснить так, чтобы доктор, или кто там приедет, понял. Иногда в голову к конкретному и пунктуальному Ивану Павловичу вдруг приходили совершенно неожиданные для него самого эпитеты, словосочетания, примеры, образы. Обычная проза жизни вдруг в его голове складывалась поэтическими строчками. Не обязательно стихотворными, чаще в прозе, но в прозе красивой, возвышенной, и так далекой от суетливых будней. Впрочем, дальше отдельных строчек дело не шло, целое витало в воздухе, всплывало виде воспоминаний, перемешивающихся с несбывшимися фантазиями. Для того чтобы сложить обрывки в одно целое, думал Иван Павлович, нужно время, а вот времени-то у него, думал Иван Павлович, как раз не было. Вообще ни на что.
Сегодня утром, во время селекторного совещания схватило сердце. Скорую не вызывали, Иван Павлович не захотел. Да и кто сказал, что схватило именно сердце? Может быть, так болит совесть. Иван Павлович отгонял от себя воспоминания о вчерашнем вечере. Но зловредная память не слушалась и стреляла меткими залпами. Вот он кричит на сына. Хотя первым начал Артём, а кричать Иван Павлович уже начал потом и только потому, что Артём не понимает элементарного. Что это он себе позволяет, вот этой репликой, например: «Хуже нет, когда родители приходят с работы уставшие». Да, что он знает об усталости вообще и о том, чего родители лишили себя ради того, что бы у него было всё. Неблагодарный. Можно было бы на этом остановиться, но Иван Павлович в гневе зашел ещё дальше. Память смилостивилась и не повторяла всех слов, которые он вчера бросал с высоты своего роста на съежившегося и перепуганного сына. Иван Павлович только помнит, что это было, как бы это помягче сказать, не совсем справедливо. Но не извиняться же перед мальчишкой? Вырастет, поймет. Еще будет благодарить. Так же, как Иван Павлович сейчас благодарит своего отца. Жаль только, что поздно. Будучи подростком, он сам доставлял родителям немало хлопот. А потом, когда отец, а за ним и мать покинули сей мир, то сожаление от того, что уже ничего нельзя исправить, сначала долго мучило Ивана Павловича, но потом в суете дней растаяло. Иван Павлович теперь был уверен, что он благодарен своим родителям, только вот… они об этом так и не узнали.
Войдя в подъезд, Иван Павлович нащупал ключи в кармане и уже почти успокоился, поборов, наконец, в себе воспоминания о том, что он сделал не так, как следовало бы. Обычно его утешала фраза: ну теперь уже ничего изменить нельзя, что было, то прошло, надо как-то жить с этим дальше. Однако сейчас он не успел додумать эту спасительную мысль до конца, как услышал звуки, доносившиеся из-за двери его собственной квартиры. Звуки, которые Иван Павлович никогда не решился бы назвать музыкой, гремели, взрывая мозг, особенно воздействуя на те его уголки, где у Ивана Павловича хранилась ярость.
Сын, которому время сейчас было находиться не здесь, а в школе, валялся на неубранной кровати посреди разбросанной одежды, каких-то журналов, дисков и яблочных огрызков. Пес по кличке Арчи валялся рядом.
Что произошло дальше, никто из них толком не понял. У Артёма с утра болела голова. Вчерашний конфликт с отцом не прошел бесследно. Все ночь он не сомкнул глаз, продолжая обижаться, возмущаться, оправдываться. А вот оправдываться он совсем не любил. То, что родители постоянно заставляют его оправдываться, даже если он совсем не виноват, возмущало больше всего. Не будет он ни оправдываться, ни извиняться. Они тоже хороши. Вчера, на день рождения, он ждал в подарок синтезатор — купили айфон. Говорят что ради него. Убеждали что айфон дороже и круче. А ему был нужен синтезатор. Вот и все. Дело принципа. Даже не в синтезаторе дело, хотя он ему очень нужен. Та музыка что, то нарастая, то затихая, звучит у него в голове, тревожа душу, ищет выхода. Эта музыка, порой, приходит ночью, иногда под утро, и ее надо срочно сыграть, чтобы услышать, и тогда мелодия потянет за собой все новые и новые фразы, аккорды, созвучия. Музыка раскроется, как лотос в чистой воде, и наконец-таки принесет покой его измученному сердцу. Про лотос, чистую воду и измученное сердце Артём придумал не сам, прочитал где-то, но понравилось, как будто про него сказано. Он так и видел себя: маленьким, измученным и несчастным. Но поговорить об этом было не с кем. Под утро Артём уснул, школу проспал, не особенно этому огорчился и тешил себя надеждой, что до вечера отлежится, восстановит силы. И, если будет необходимо снова сражаться с отцом, то даст бой по полной.
Вечера ждать не пришлось. Отец стоял на пороге его комнаты.
Что было дальше, Артём не помнит, скорей всего он и не слышал никаких слов за уничтожающим отцовским тоном. Только одно слово, брошенное как бы невзначай, вклинилось в его сознание: урод. И именно этим словом отец попал в точку. Самый близкий по крови человек метко вонзил отравленный дротик в самое уязвимое место сына. Угловатый, еще не оформившийся пятнадцатилетний подросток Артём переживал из-за своей внешности. Ещё он переживал из-за того, что когда он хотел пошутить, то никто не смеялся, а на серьёзные темы с ровесниками говорить не решался, считая себя не просто «белой вороной» в их шумной и бестолковой компании, а почему-то именно уродом. Артём сам знает, что он урод. Он — урод, и поэтому у него ничего не получается. Он урод, и поэтому у него вообще никогда и ничего не получается. До сих пор Артём тщательно скрывал от других то, что он не более чем урод и никчема, но если об этом знает отец, то и другие скоро узнают. Урод станет его кличкой, урод, будет написано у него на лбу и…лучше сразу умереть…Собака забеспокоилась. Отец продолжать кричать, а Артём судорожно подхватился и стал пристегивать поводок к ошейнику Арчи ставшими вдруг неловкими уродливыми пальцами. В коридоре в отражении стеклянной двери в гостиную промелькнул уродливый профиль уродливого несуразного подростка в уродливой футболке и с уродливыми вихрами повыше уродливых ушей. Только никчема и бестолочь мог начать крутить замок не в ту сторону, спеша выскочить за дверь. Только полная бестолочь могла зацепиться поводком за перила и больно удариться локтем об входную дверь подъезда. Яд воспоминаний растекался по всему телу. Ой, не надо…эти воспоминания… вот в школе… вот вчера…
Артём тянул за собой Арчи в спасительное место. Обычно там, в парке, совсем близко, через дорогу от дома, среди тенистых аллей суета, проблемы, обиды отступали. Там, в парке, бабушки сидели на лавочках, мамочки катали коляски с мелюзгой, никто не допекал Артёму, а одна старушенция, которая обычно сидела в самом начале аллеи, обложившись журналами со счастливыми людьми на обложках, приветливо кивала ему, как старому знакомому. Арчик резвился, в голове звучала музыка и, самое главное, в такие часы никто не мог упрекнуть Артёма в том, что он ничего не делает. Ведь он выгуливал собаку. В это время Артём чувствовал себя свободным.
До свободы было рукой подать — вот он парк, на той стороне улицы. И уже видно, как катается с горки малышня, а бабулька со счастливыми журналами расположилась на привычном месте. И тут на Артёма опять нахлынуло. Накрыло воспоминаниями о том, что и когда он сделал «не так». Чувство вины, не осознанное в его подростковом сознании, не побуждало к тому, чтобы извиниться, если уж оплошал, и принять урок к сведению на будущее. Чувство вины навязывалось ему извне, а потому ложилось тяжким бременем, от которого хотелось избавиться как можно скорее, работая не умом и совестью, а сжатыми кулаками.«Никчемный» — так отец кричал? Да сам знаю. Лучше бы меня вообще не было», — гнев пульсировал в венах, застилая разум. Артём был зол, злость искала выход, и надо же было так случиться, что именно в этот момент Арчи начал вредничать — говорят, собаки чувствуют настроение хозяина. Агрессия Артёма обрела направление. Он отлупил пса поводком, схватил за ошейник и волоком потащил за собой через дорогу, всего лишь несколько метров не дойдя до перехода…
Истошный женский крик, звук тормозов, скользящих по асфальту, глухой удар, затем жалобный визг собаки. Нет. Женщина закричала потом. Сначала клаксон, потом собака и только потом женщина. Свидетели путались в показаниях, но соглашались друг с другом в одном: всё произошло очень быстро. Мальчик выбежал на дорогу совершенно неожиданно — это подтверждали все очевидцы происшествия. Говорили, что он был взъерошенный, нервный, кричал на собаку, отлупил её поводком и, не дойдя до перехода метров десять, рванул с тротуара на шоссе, где и угодил под колеса. «Сам погиб по глупости, — судачили многие, — и собаку угробил ни за что ни про что».
Клаксон и потом тишина. Городской шум затих, время сначала замедлилось, а потом и вовсе остановилось. Последнее, что видел Артём— это глаза Арчика, в которых разливалась боль. Своей боли Артём не чувствовал, но боль собаки — несправедливая боль добродушного лохматого создания — оплела мальчика коконом. Внутри кокона вина за случившееся смешалась с отчаянием и безысходностью, и все вместе они сделали свое дело.
Позже родителям скажут, что Артём умер мгновенно. На самом деле это не совсем так. Точнее, мгновение смерти имеет свою продолжительность: продолжительность длиною в прожитую жизнь. Именно на это мгновение остановилось время для того, чтобы запечатлеть последний брошенный взгляд, последний услышанный звук, последний вздох. Время скрутилось спиралью, возвращающейся от нынешнего момента к исходному, изначальному. Дойдя до нулевой отметки, время просканировало генетический код, и определило место мальчика на его генеалогическом дереве. Разобравшись со всеми родственными связями, которые сложились еще до его рождения, время двинулось дальше, сканируя жизненный путь. От спирали, как веточки от дерева, тянулись в разные стороны отростки: события, разговоры, настроения, ощущения, голоса, симпатии, антипатии, впечатления, сомнения — всё то, что встречал, с чем пересекался Артём на своем жизненном пути от самого-самого первого момента его существования до последнего, нанизывалось на веточки. Особое внимание при сканировании время уделяло развилкам, именно они определяли, что, собственно, хотел Артём в каждый конкретный момент, почему так, а не иначе? Время, как будто шло дорогой мальчика и лепило слепок с его памяти, с его личности. Так сохранялось всё то, что влияло на него, неважно осознавал он это или нет; всё то, что сформировало его таким, каким он стал к своим неполным пятнадцати годам. Веточки на спирали времени иногда переплетались, иногда обрывались, как будто многоточия в ненаписанном тексте, иногда завязывались узелками. Ничего не было упущено, не обронено, не потеряно, и самая последняя мысль Артёма тоже: «Как жаль…Как все глупо… Эх, если бы вернуть обратно»… Впрочем, что именно вернуть обратно и что можно было бы изменить, Артём не знал. Спираль времени, завершая свою работу по сохранению личности мальчика, уплотнилась, сжавшись до размеров точки над буквой i, после чего была помещена на хранение в надежное место. До поры до времени.
На похоронах народа было много: сотрудники отца, коллеги матери, со школы ребята, соседи. Выражали соболезнования, в глаза хвалили мальчика, за глаза вспоминали кое-какие случаи, хотя единодушно признавали, что в целом парень он был хороший, а в остальном — Бог ему судья.
Иван Павлович осунулся, сгорбился. Механически кивал, отвечая на слова сочувствия, и пропускал их мимо сознания. Ему хотелось, чтобы весь этот ритуал прощания скорее закончился. Нужно было позаботиться о том, чтобы найти слова: не для себя — для жены. Слова, которые объяснили бы им обоим, как жить дальше? Из слов, которые приходили на ум, самым навязчивым было слово «конец». Завитушка на конце этого слова дразнилась и дёргалась, будто хвостик маленького противного чёртика. Чёртик корчил рожи, и Ивану Павловичу казалось, что он сходит с ума. «Виноват, виноват, виноват. Не уберёг. И теперь ничего нельзя исправить»,— стучало в висках, пекло в сердце. Знакомые советовали сходить в церковь, но что именно там, в церкви, делать так, чтобы было правильно, никто толком не знал. Одно только знал Иван Павлович, что теперь поздно. С живыми ещё можно разобраться, примириться, согласиться или, если надо, то возразить, аргументировано, без оскорблений и обвинений. В отношениях с умершими исправить ничего нельзя — именно в этом заключалась суть слова «конец». Ничего теперь исправить нельзя. Наверное, Иван Павлович, задумавшись, произнес эти слова вслух, потому что вдруг услышал в ответ: «Ну почему же нельзя? Очень даже можно». Иван Павлович обернулся на голос. Старушка, божий одуванчик, одной рукой опиралась на палочку, а другой прижимала к груди целлофановый пакетик с буклетами. «Будут ли умершие жить снова?» — вопрос, напечатанный крупным шрифтом, соскользнул с сиреневого листочка и проник в то самое место души, где пылилась невостребованная доселе надежда. Старушка, божий одуванчик, раскрыла пакетик, извлекла сиреневый буклет, развернула его и протянула Ивану Павловичу. На развороте крупно: ЧТО ГОВОРИТ БИБЛИЯ «Будет воскресение мертвых» Деяния 24:15. И далее: ЧТО ЭТО МОЖЕТ ОЗНАЧАТЬ ДЛЯ ВАС? Варианты ответов, приведенные ниже, Иван Павлович пробежал взглядом, не задержавшись на первых двух — они были отброшены, как «не моё» или «не сейчас»…А вот третий пункт приковал его внимание: «Реальная надежда вновь встретиться с дорогими сердцу людьми (Иоанна 5:28, 29)». Иван Павлович вздрогнул, взмахнул рукой, как бы отмахиваясь, и неуверенно возразил: «Пока еще «оттуда» никто не возвращался». «Всему своё время», — отозвалась старушка с такой спокойной улыбкой, что захотелось ей поверить. Очень захотелось.
Слова из Иоанна 5:28, 29 "Не удивляйтесь этому, потому что настаёт час, в который все находящиеся в памятных склепах услышат его голос и выйдут: кто делал добро — для воскресения жизни, а кто поступал порочно — для воскресения осуждения" запали в душу и уже не отпускали до тех пор, пока сам Иван Павлович, а позднее и его жена не разобрались, а МОЖНО ЛИ ВЕРИТЬ ТОМУ, ЧТО ГОВОРИТ БИБЛИЯ?
Это нам с вами, живущим в новой системе вещей, где земля наполнена знанием о Боге, как воды наполняют море, кажется странным: как можно было не доверять Богу, о своих намерениях говорившем посредством Библии?
А в то время, когда над миром царствовала суета, люди ели, пили, женились и выходили замуж…и не думали. Но был у людей такой союзник — время. И со временем Иван Павлович разобрался. Скрупулезно собирая материал, обдумывал его и делал собственные выводы. Ведь логично же:
• Бог дал жизнь всему живому. Тот, кто все создал, несомненно, способен вернуть к жизни умерших.
• Бог воскрешал людей в прошлом.
• Бог по-прежнему желает воскресить умерших. Он ненавидит смерть; он считает ее врагом (1 Коринфянам 15:26). У него есть твердое намерение победить этого врага — покончить со смертью посредством воскресения.
Бог скучал за Артемом так же, как и они, родители. Но в отличие от них, Он мог всех, кто хранится в его памяти вернуть к жизни на земле. Так читал Иван в книге Иова 14:14- 15.
Надежда на воскресение сына была как якорь для души. Теперь Иван не просто верил, он точно знал, что они увидят Артёма. Пусть это будет не скоро, главное, что обязательно будет. Вместе с ним знала и верила в это его жена.
А по пришествии назначенного срока, Бог всемогущий начал действовать и привел в исполнение всё обещанное.
Продолжение по ссылке: http://proza.ru/2021/03/04/37