Чтобы начать мемуары, нужен был ход. Шмидт это понимал и поэтому нервничал. Начать банально, со слов «я родился…» и дальше следуя линейному изложению «а потом», «а за тем», он не мог. Шмидт считал себя продвинутым и с презрением относился к тем знакомым, которые, желая упредить неуёмного Альцгеймера, уже испекли свои мемуары, с непременным «я родился…» на первой странице. Продукт получался всегда для узкого потребителя. И потребитель этот, (очередной иль сват иль кум) принимая его в дар, обычно пробегал по диагонали и забывал навсегда, а даритель с чувством выполненного долга продолжал жить, но уже с благородным светом в очах, в предчувствии собственного бессмертия.
Брюзга Шмид в принципе был не против бессмертия, но не таким же пошлым путем «я родился…» и тэ дэ. И чтобы этого не произошло, ход был нужен непременно…
Вообще-то, положа руку на сердце, ему неловко было что-то чирикать о себе, но он как-то незаметно для себя вляпался в это мемуарное помрачение и его засосало.
Всякий раз, находясь ещё в нежных объятьях Морфея, но одним глазом уже ощупывая новый день, Шмидт сокрушался, что не может выпустить на страницы своих, уже было случившихся мемуаров, Маленького Ассирийца, которого в действительности не было. Но, желая украсить свое черно-белое детство, он «скрутил» его из чистильщика сапог на углу его дома, действительно и ассирийца, и очень маленького человечка, и Маленького Мука, и поверил в него, как живого…
Маленький Ассириец, похожий на ёжика, если тот встанет на задние лапки, хватал, малыша Шмидта, за руку, и тащил в сарай. Вокруг стояли разноцветные ширмы. Пахло тайной — апельсинами и корицей.В оранжевых шальварах и белой чалме теперь кучерявый и выше ростом он выходил на середину, и медленно поднимался в воздух, скрываясь в облаках. Шмидт сидел. Наступал вечер. Шмидт сидел. Снег шел белой крупой. Шмидт сидел. И тут входил Маленький Ассириец…
Знаешь, мама, где я был?
В поле зайчика ловил.
Оседлал и прокатился,
Поиграл и отпустил.
И, следуя рваным воспоминаниям, то вперед, то назад, скрывая местоимение Я, как этому учил неистовый Паланик, Шмидт двигался от личности к личности, которые ограняли его, не обработанный камень неизвестного происхождения, не алмаз, не алмаз… И добирался он так до своего дедушки Аарона из Терновки, которого не застал, и бабушки Анны…
И все ещё нежась в постели, Шмидт, уже в который раз пробегал в голове историю про дедушку, который хотел научиться играть на скрипке, но снова сползал к своему Ассирийцу уже совсем живому. И снова тот манил его в свой сарайчик. И он, среди ароматов и пряностей востока смотрел разноцветные картинки, напоминавшие ему сказки наяву, которых так не хватало в его доме. И они причудливо переливались как в калейдоскопе, пока он снова не оказывался в темноте. На этот раз перед домом в ложноклассическом стиле с высоким крыльцом и четырьмя белыми колоннами. В доме этом он прожил семь своих первых лет. Но он не помнил сейчас ни расположения комнат, ни мебели, ни игрушек. Дом молчал в нем.
НЯНЬКА НЮРА. РОДИТЕЛИ. БАБУШКА С ДЕДУШКОЙ С МАМИНОЙ СТОРОНЫ, ШКОЛА, ТОВАРИЩИ, ЛЕТАЮЩИЕ ПОД ПОТОЛКОМ И ВО ДВОРЕ, РЕЗВЯСЬ НА ЗАТЯНУВШЕЙСЯ ПЕРЕМЕНКЕ. ВАЛЬКА, КОТОРУЮ ПАПА НАЗЫВАЛ ПРОСТИТУТКОЙ — ВСЕ ОНИ ТЕСНИЛИСЬ В ГОЛОВЕ, ШМИДТА НЕ ИМЕЯ ВЫХОДА.
И тогда из своего тайного укрытия, откуда в минуты вселенской печали видно так далеко и ясно, в пространстве где-то между небом и землей, там, где клочья плотного смога свисают с каменных зубцов смотровых башен, словно вата с рождественской елки, Шмидт увидел СТЕНУ. Она находилась там за этим смогом тяжелым и плотным, который он, как занавес, раздвинул руками и вошел вовнутрь. Тень Стивена Кинга проплыла перед его глазами (If You Can Do It I Can Do It Too!) Шмидт вытянул вперед руку и ощупал её гладкую и твердую плоть ещё прохладную и влажную в предутренние часы и даже прикоснулся к ней теплой щекой. Вау! Она была настоящая... и имя ей было БЕРТА. «Я нашел тебя, — тихо прошептал он, — я тебя нашел». Его ячейка была свободна. Именно сейчас в памяти Шмидта всплыло, «древо» рода Шмидтов, над которым работал отец. Но только в эти минуты, он понял, что речь там шла о ПАМЯТИ с большой буквы, и зря он в тайне подшучивал над ним. Два-три колена — пятьдесят, сто лет, и уж никто не будет помнить, как там звали прабабушку, и кто этот лупоглазый перец, с фикусом рядом с твоим отцом. Каменная БЕРТА вмещала всех. Миллиарды ячеек. Мозг вселенной. Теплая СТЕНА, уходящая каменным массивом к созвездию Скорпиона. Именно здесь в персональной ячейке лягут его истории и останутся в памяти навсегда — НЯНЬКА НЮРА В СЕРЕНЕВОМ СВЕТЕ. РОДИТЕЛИ, БАБУШКА С ДЕДУШКОЙ С МАМИНОЙ СТОРОНЫ В ЛИЛОВОМ, ШКОЛА, ТОВАРИЩИ, ЛЕТАЮЩИЕ ПОД ПОТОЛКОМ И ВО ДВОРЕ, РЕЗВЯСЬ НА ЗАТЯНУВШЕЙСЯ ПЕРЕМЕНКЕ В ГОЛУБОМ И ВАЛЬКА, КОТОРУЮ ПАПА НАЗЫВАЛ ПРОСТИТУТКОЙ, КОНЕЧНО ЖЕ, В КРАСНОМ.
Вдоль каменной БЕРТЫ сюда, минуя длинные пространства, выложенные хрустящим белым гравием из ханаанских карьеров, он теперь, Александр Шмидт (и царь, и бог), не раз будет приходить, обдумывая сюжеты новых историй, потом другой Шмидт, третий, и уж совсем не Шмидт... И сухой теплый ветер, будет трепать их волосы и ещё миллиарды триллионов шелестящих страниц.
Брюзга Шмит нашёл ход. Медленно, с видом триумфатора, ощущая на своей голове корону высшей золотой пробы, усыпанную драгоценными каменьями, он сел за клавиатуру и не торопясь, с улыбкой Джоконды на губах напечатал первую фразу.
Моя бабушка была безграмотной…