СИГАМБА УБЕЖДАЕТ СУСАННУ ЖИТЬ
Огонек надежды вспыхнул в глазах Сигамбы, но тут же угас.
– Это какая-то уловка! Несомненно, это уловка, – сказала она, – никто никогда не слыхал, чтобы зулусы отказались от добычи, которая уже была у них в руках. И они никогда бы не посмели отступить без приказа царя.
Выйдя из хижины, она встретила других людей, спешивших к ней с той же новостью. Некоторых из них она отправила в ущелье, чтобы поточнее узнать, что же случилось; с ними пошел и Зинти, потому что Сигамба уже не могла полностью доверять слову своих людей.
Через час посланцы вернулись, не решаясь поднять глаза на своего вождя и со странным выражением на лицах, которое Сигамба, как ни была она умна, разгадать не могла.
– Проход свободен? – спросила она.
– Нет, вождь, – ответили они, – он все еще закрыт: хотя по приказу Дингана зулусы ушли, мы не знаем, куда, но Бычья Голова караулит его с теми из своих людей, что выжили в битве.
– Вы говорили с ним, – догадалась Сигамба.
– Да, госпожа.
– Что он сказал?
Посланцы принялись смущенно переглядываться, наконец, самый старший из них заговорил:
– Вождь, Бычья Голова сделал нам предложение, и вот его слова: «Люди Умпондваны, вы умираете от жажды, я знаю это; но, хотя зулусы ушли, и нас здесь осталось мало, вы не сможете прорваться через этот узкий проход, так что мне остается только посидеть здесь еще несколько дней и дождаться, когда вы умрете от жажды вместе с вашим скотом. Но я вовсе не желаю вашей смерти, потому что ничего не имею собственно против вас. К тому же, если вы умрете, вместе с вами погибнет и та, которую я хотел бы сохранить в живых. Поэтому я делаю вам предложение. Выдайте мне своего правителя, Сигамбу Нгеньянгу, и с ней белую женщину по имени Ласточка, и каждый из вас будет свободен идти, куда пожелает; более того, хоть я и заберу себе вашу крепость, но верну вам половину вашего скота. Жду вашего ответа».
Госпожа, когда он закончил говорить, мы посоветовались и ответили Бычьей Голове так: «Мы не можем сами отдать тебе нашего вождя и ее белую сестру, потому что лучше умереть, чем покрыть свое имя таким позором. Но если ты выпустишь нас, то сможешь взять их из наших рядов, когда мы будем проходить перед вами, ибо в том не будет нашей прямой вины, а если они решат не идти с нами, то после того, как мы уйдем, ты сможешь подняться на гору и взять их там».
На это Бычья Голова согласился, сказав: «Оставьте леди Ласточку в ее каменном кресле на краю утеса, а Сигамба пусть будет рядом с нею, чтобы, видя их своими глазами, я знал, что найду их там, и можете идти». Поэтому мы решили, что завтра на рассвете он откроет проход и пропустит нас к реке, чтобы напиться, после чего мы сможем уйти, куда пожелаем.
Когда Сигамба выслушала эту позорную речь, ее ярость была так велика, что какое-то время она не могла произнести ни слова. Наконец она обрела дар речи и выдохнула:
– О! Отец трусов, ты смеешь петь мне в уши такую песню? Почему вы не штурмуете проход, чтобы вернуть себе воду?
– Смею, госпожа, – холодно ответил старик, – потому что у меня нет выбора, потому что честь не может устоять перед ассегаями жажды. Ты говоришь нам о штурме прохода, но мы не можем идти на штурм, потому что и десяти человек хватит, чтобы удержать его против сотни, а наши руки слабы, и мы устали от войны. Подумай, с одной стороны – жизни тысяч, включая твою собственную жизнь и жизнь Белой Ласточки, с другой – позор и бесчестье. Ты и Ласточка не желаете попасть в руки Бычьей Головы, но вам в конце концов все равно предстоит это, даже если мы выберем честь и все погибнем. Да, мы выбрали позор. Но ты, госпожа, умрешь, зная, что своей смертью спасаешь жизни множества людей, которыми правила. Послушай, госпожа, ведь мы не звали тебя, ты сама вернулась к нам после смерти прежнего вождя, твоего брата. Мы приняли тебя, и ты правила нами справедливо в течение этих двух лет, но ты хочешь сделать из нас воинов, а мы хотим оставаться людьми мирными. К тому же ты обещала, что белая леди, твоя подруга, принесет нам процветание и добро, но для нас эта вещая птица стала вестницей бед: с тех пор, как она пришла сюда, мы не знали ничего, кроме войны. Из-за нее мы оказались заперты на этой горе и гибли всякий раз, как рисковали выйти на равнину, поэтому она не должна больше быть среди нас, пусть она следует своей судьбе, ибо мы хотим спасти наши жизни и жизни наших жен и детей. Вот что еще я должен сказать: Бычья Голова сделал свое предложение во всеуслышание, и если бы я отказался, люди разорвали бы меня на части, как и тебя, и Белую Ласточку тоже. И хоть сердца наши полны печали, но скажи, госпожа, кто может бороться с судьбой?
– Я могу, – ответила Сигамба, – но не бойтесь, завтра на рассвете вы увидите нас сидящими на вершине утеса. А теперь, отец трусов, позволь мне больше не видеть твоего лица. Вы, которым не достало мужества удержать крепость у воды, вы, кому теперь не хватает мужества, чтобы проложить к ней путь, вы прошли всю дорогу трусости, чтобы в конце ее стать предателями. Предавайте нас, трусы, но я говорю вам, что вам вовеки не смыть с себя этого позора. А проклятие Чаки еще настигнет вас, ибо лезвие копья достается тому, кто боится держать его древко.
И, измученные ее словами и гневным пламенем ее взгляда, посланцы Умпондваны, как побитые собаки, уползли с глаз преданного ими вождя.
***
Здесь я прерву рассказ, чтобы сказать, что и это пророчество Сигамбы сбылось, как сбылись все пророчества этой удивительной женщины, которая наряду с другими дарами, без сомнения, обладала и даром предвидения. Несколько лет спустя, когда зулусским царем был уже Панда, и их войны с нами, бурами, закончились, зулусы, которые никогда не забывали старых ссор, внезапно напали на Умпондвану. На этот раз они штурмовали гору ночью, и пронзив всех мужчин копьями, угнали женщин и детей в Страну зулусов. Так что от этого племени не осталось ничего, кроме разрушенных стен и покрытого вечным позором имени.
***
Солнце уже покинуло эту обитель жажды, но ни один человек в ней не решался произнести ни слова, слышен был только топот копыт мечущегося туда-сюда скота да стоны женщин и детей, бродивших по плато в поисках редких травинок, пожевав которые можно было ощутить вкус влаги, собиравшейся на них ночью. Сигамба вошла в большую хижину, которую делила с Сусанной, и нашла ее неподвижно сидящей на табурете с бледным лицом и глазами, широко распахнутыми от страданий души и тела.
– Что там происходит? – спросила Сусанна.
Маленькая женщина подошла к ней, обняла за шею и, поцеловав, ответила:
– Увы, сестра, всему на свете приходит конец, и нашей жизни тоже, – и она рассказала ей об условиях сдачи Умпондваны.
Сусанна слушала ее молча, потому что горе и отчаяние так измотали ее, что сердце уже не могло вместить новой боли.
– Значит, все кончено, – сказала она, когда Сигамба договорила, – конец всем нашим трудам и потугам, всей нашей долгой борьбе с судьбой. Да, это конец: мы должны умереть... по крайней мере, я должна умереть, потому что я предпочитаю умереть, чем позволить ван-Воорену дотронуться до меня хоть пальцем. Что ж, раньше или позже – мне было бы все равно, если бы я не знала, что мой муж еще жив, а так мне трудно раньше него идти во тьму, хоть я и верю, что эта тьма, которой мы так страшимся, должна обернуться таким радостным светом, какого не бывает на этой земле. – Она склонила голову на грудь Сигамбы, и они вместе заплакали.
Через какое-то время Сигамба сказала:
– Мой разум, который всегда был так ясен, теперь во мраке. Помолись вашему Богу, ты, которая принадлежит Его народу, пусть Он прольет на него свет, чтобы я могла еще разок подумать, пока есть время. Мы блуждаем теперь в дебрях отчаяния, но и из самого густого леса бывает выход. Помолись же, чтобы мне был дарован свет, потому что твоя жизнь зависит от этого.
И Сусанна принялась молиться, а тем временем усталость одолела ее, и она уснула; вслед за ней уснула и Сигамба.
Когда Сигамба очнулась ото сна, было около часа ночи. В хижине горела небольшая масляная лампа, и в ее неярком свете она могла видеть белое лицо Сусанны, лежащей рядом. Маленькая женщина-вождь застонала от горечи, подумав, что раньше, чем солнце снова сядет, это лицо должно стать еще белее, ибо она знала, что Ласточка не уподобится умпондванцам, предпочитающим смерти бесчестие.
– О, пусть моя мудрость вернется ко мне, – шептала она. – О, Величайший! О, Бог моей сестры, верни мне мою мудрость, и я заплачу за нее своей жизнью. О, Зажигающий звезды, для себя я ничего не прошу, ведь я не из Твоих детей. Пусть вечный мрак будет моим уделом, но верни мне мою мудрость, чтобы я могла спасти сестру мою, которая служит Тебе.
Так простодушно молилась Сигамба от всего своего дикарского сердца, молилась не за себя, а за ближнего, и похоже, ее молитва была услышана, хотя многие из наших и считают, что Бог не слышит молитв черных созданий. Во всяком случае, ее взгляд, блуждая по хижине, остановился вдруг на расписных глиняных кувшинах. Тут надо сказать, что в течение тех лет, что Сусанна жила среди умпондванцев, у нее появилось два любимых занятия, за которыми она коротала время: вырезать с помощью ножа из дерева и расписывать кувшины, к чему она испытывала особое пристрастие, а кувшины эти впоследствии обжигали в огне. В качестве красок она использовала охру и разные глины – красные, черные, белые и желтые, – которые в изобилии встречались на склонах горы, а также чернила, которые она делала, вываривая зерна плодов какого-то лиственного дерева, росшего на берегах реки.
И вот, когда она смотрела на расписанные Сусанной кувшины и кисти из козьего волоса, мудрость, которую она искала, пришла к Сигамбе; да, уже через мгновение она пришла к ней, через мгновение ее план был готов, и она знала, что этот план не провалится. Завтра на рассвете толпа умпондванцев, числом в несколько тысяч, польется на равнину через узкий проход в горе. Сусанна должна пойти с ними, причем она должна пойти как черная женщина! Волосы и глаза у нее темные, а с помощью этих красок ее белоснежное тело тоже можно сделать черным, и тогда кто отличит ее в толпе от кафрской девушки – ее, умеющую говорить на их языке так, словно она родилась чернокожей. Стоп! Бычья Голова хитер и умен, и, возможно, он готов к такому трюку. Как же обмануть его повернее?
Она снова посмотрела на кувшины и краски, и новая мысль пришла ей в голову. Сусанна имела привычку встречать восход солнца, сидя в своем каменном кресле на головокружительной высоте в надежде увидеть в свете нового утра белых людей, едущих ей на выручку. Ван-Воорен это знал, поскольку ее можно было видеть из устья узкого прохода внизу, где он часами стоял, задрав голову и глядя на нее, сидящую в пятистах футах над ним. Значит, завтра на рассвете там должна сидеть другая белая женщина, чтобы он видел ее своими глазами, или, по крайней мере, женщина, которая будет казаться белой. У края обрыва, недалеко от той самой скалы-кресла, лежало тело бедной девушки, которая в тот день умерла от жажды. Если выкрасить ее лицо, руки и ноги в белый цвет, а плащ Сусанны из белых козьих шкур накинуть на ее плечи и усадить труп на камень, то, глядя на него снизу с расстояния в сотни футов, невозможно будет догадаться, что это не Сусанна, и кто же тогда, видя ее на высоте, станет искать ее в толпе бегущих кафров? План был хорош, едва ли он мог провалиться, вот только времени оставалось мало.
– Сестра! – прошептала Сигамба, и Сусанна сразу проснулась, ибо сон обреченных чуток. – Послушай, сестра, – продолжала Сигамба, – та мудрость, о которой ты молилась, пришла ко мне, – и она поведала ей свой план.
– Это очень умно, и должно сработать, – ответила Сусанна. – Я хорошо знаю эти краски и смогу перекраситься так, что, если остричь мои волосы, никто не узнает меня в толпе кафров. Но, Сигамба, одного я не поняла: что будет с тобой? Ведь если ты попытаешься сбежать, тебя выдаст твоя фигура.
– Со мной? – смутилась маленькая женщина-вождь. – Не знаю! Я не думала об этом. Но и я сумею выбраться... так или иначе.
– Ты обманываешь меня, Сигамба! Что ж, пусть это конец, но без тебя я не пойду.
– Можешь ли ты, подумав о смерти, сказать, что не пойдешь без меня?
– Могу, Сигамба.
– Можешь ли ты, вспомнив о своем отце и о своей матери, сказать, что не пойдешь без меня?
– Могу, Сигамба.
– Можешь ли ты, вспомнив своего мужа, сказать, что не пойдешь без меня?
– Могу, – на этот раз не очень уверенно ответила Сусанна.
– Поистине, ты отважна, – усмехнулась маленькая женщина. – В твоем белом сердце больше мужества, чем во всех умпондванцах. Ну что ж, сестра, я тоже смелая... Много лун назад я дала себе клятву, и теперь, в решающий момент, не уклонюсь от ее исполнения. Я поклялась спасти тебя от Пита ван-Воорена, как когда-то дорогой ценой ты спасла меня. Теперь послушай: за себя я не боюсь – как я уже говорила, несомненно, так или иначе я тоже выберусь отсюда, но сейчас мы должны расстаться. Мы встретимся с тобой когда-нибудь позже. Но, отказываясь идти, леди Ласточка, ты обрекаешь меня на смерть, и моя кровь будет на твоих руках. Я устала, я не хочу жить, чтобы видеть лишь новые беды; жить трудно, а умирать легко. Тебе придется самой заканчивать это сражение, Ласточка, тебе придется лететь в одиночку, – и вытащив из-за пояса нож, Сигамба положила его на колено.
– Ты хочешь сказать, что убьешь себя, если я откажусь от твоего плана?
– Да, сестра, и немедля, ибо я измучена жаждой и с радостью отправлюсь искать страну, где много воды, а может, вовсе нет в ней нужды, поскольку вообще ничего не нужно. Вот как обстоит дело: если ты согласишься, я могу жить, – если ты откажешься, я должна умереть.
– Я не могу этого сделать, – простонала Сусанна. – Давай умрем вместе!
Тогда, прильнув к ней, Сигамба зашептала ей на ухо:
– Подумай о Ральфе Кензи! Подумай о том, каково будет жить ему, если ты умрешь. Подумай о ваших детях, которые не появятся на свет, о тех поцелуях, которых лишит тебя смерть, что бы ни сулила она взамен. Еще подумай об остром лезвии ножа, на которое ты готова поменять все это, и о крике предсмертной боли, что полетит вниз на просторы вокруг горы. Слышишь? Подумай о своем муже. Я слышу, как он зовет тебя...
И тут Сусанна сдалась.
– О, женщина с благородным сердцем, – прошептала она, – я поддаюсь соблазну. Да простит меня Бог и да вознаградит Он тебя, женщина с благородным сердцем!