Помню, я любил заглядывать в окна первых этажей, когда мы гуляли с папой перед сном. Он говорил мне, что это неприлично, но мне очень хотелось, и то, что некоторые окна были без занавесок, было как бы оправданием – сами приглашают поглядеть, как живут.
Позже, когда мы переехали в новый район, где вечерами гулять не хотелось, а первые этажи были высоковаты, я продолжал свои наблюдения из окна на кухне – благо дом напротив был построен непростительно близко, а зрение было ещё очень острым.
Без занавесок жила баба на четвёртом этаже в однокомнатной квартире – стало быть два окна, второе - на кухне. К ней часто приходил милиционер, обычно около десяти, наверное прямо со службы, потому что в форме. Дуся же (я придумал ей это имя; ему – нет, он был просто милиционер) была всегда в одном и том же халате, должно быть фланелевом, который, как я сочинил в поисках творческого удовлетворения, пах кислыми щами. Сквозь кухню и маленький коридор видна была входная дверь, так что я мог наблюдать их свидания с самых первых секунд: милиционер снимал шинель, фуражку или ушанку, если зимой, и, пригладив волосы ладонью, шёл за стол на кухне. В удивительной повторяемости сюжета их свиданий было что-то завораживающее, как в фильмах, что смотришь по многу раз, зная точно, что будет дальше, но по-детски надеясь, что вдруг в этот раз что-то изменится, или просто ожидая любимый эпизод.
Милиционер выпивал стопку, иногда две, и молча ел, а Дуся ему что-то рассказывала, хотя об этом я скорее догадывался, поскольку сидела она всегда спиной к окну. Закончив обед, милиционер закуривал и начинал тоже что-то говорить, пока Дуся убирала со стола. Я придумывал для них самые разные диалоги, чтобы хоть как-то разнообразить эти свидания, но думаю, напрасно – разнообразия искал я, а не они.
Потом она подходила к нему сзади и обнимала, а он, тщательно затушив папиросу, вставал, поворачивался к Дусе лицом, и они долго целовались.
И вот тут, между долгим поцелуем и концом фильма (с той лишь разницей, что в кино по окончании фильма свет включают, а тут - гасили) происходило нечто загадочное, чему я до сих пор не могу найти объяснения. Милиционер шёл в ванную, совмещённую с туалетом, судя по единственной двери в коридоре, где проводил лишь минуту-две, после чего уходил в комнату, где начинал медленно раздеваться. Дуся же тем временем, не снимая халата, проворно стягивала с себя трусики, совала их в карман халата и на удивление ловко, даже изящно для её комплекции, вставала одной ногой на низкую табуреточку справа от раковины, а другую перекидывала на левую сторону и, включив воду, начинала гигиеническую процедуру прямо над посудой, из которой совсем недавно ел милиционер. Я не знал тогда (да и сейчас тоже), как это должно происходить, но то, что не на кухне и без акробатических усилий, было для меня очевидным. Однако я не пытался найти объяснение её причудливому выбору и очень не хотел, чтобы однажды эта кульминация сменилась банальным походом в ванную.
Милиционер, оставшись в голубой майке и синих сатиновых трусах, залезал под одеяло на загодя разложенном диване. Дуся входила в комнату и, улыбнувшись, тушила свет, хотя улыбки я разглядеть не мог, а придумал её, как и её имя, их диалоги и запах щей от халата.
Вот и всё, конец фильма.
Но та недолгая минута, пока милиционер раздевался, а Дуся готовилась к любви, полусидя на кухонной раковине лицом к крану, вызывала у меня плохообъяснимое эстетическое удовольствие, как сцена из гениально отрежиссированного спектакля в театре абсурда. Думаю даже, что покажи такое в театре или кино, сцену эту иные зрители расценили бы как режиссёрский перебор, как, впрочем, и многие другие из повседневной жизни людей.
Я представлял, что если стану кинорежиссёром (зная, что не стану никогда), то сниму очень длинный фильм неподвижной камерой, показывающей в течение целого дня многоквартирный блочный дом со снятыми фронтальными блоками, так, что сюжет в каждой квадратной ячейке развивается независимо от другого, давая упоительное ощущение полифонической бесконечности жизни. Потом я узнал, что был-таки поставлен такой спектакль, потрясший европейского зрителя.
Когда я вырос, и созерцание дусиного счастья сменилось гонкой в поисках своего - я просто про неё забыл.
Много лет спустя, приехав издалека, я опять оказался в нашей квартире. Я вдруг увидел Дусю в окне без занавески, и мне стало очень любопытно, жива ли ещё её милицейская любовь с завораживающей кухонной увертюрой.
Но ни в этот раз, ни в другие милиционера я не видел.
Дуся постарела, отяжелела, и о моём незабываемом юношеском созерцании напоминал лишь её фланелевый халат.