Тем временем Света с сыном ушли, а я всё стояла у окна. Анатолий закончил курить и подошёл к дочке.
- Что тебе мама показывала, - произнёс он безо всякого выражения, - птичек? Вот они, смотри.
Анатолий повернул коляску, и теперь я хорошо видела бледное личико девочки и безразличный взгляд голубых глаз.
- Воробушки. Катя, воробушки! - бодро произнёс отец, чуть наклоняясь к девочке. Несколько раз он пытался привлечь внимание дочки к птицам, подвозил поближе, поворачивая коляску в разные стороны, но всё было тщетно. И, хотя мне показалось, что девочка что-то поняла и смотрела с интересом на деревья, наверное, всё же это мне показалось. У Анатолия, видимо, сдали нервы - он чуть повернул коляску и всмотрелся в лицо дочки.
- Дура! - услышала я и похолодела, - какая же ты дура!
Анатолий окинул всё вокруг быстрым взглядом, но на улице никого не было, а я торопливо спряталась за занавеску. Вскоре вернулись Света и маленький Саша с покупками. Мальчик протягивал Катюше то леденец, то какую-то игрушку, то просто вертелся, словно юла. Я смотрела на семью с двумя детьми: забавный шустрый мальчуган, радость родителей, и неподвижная тихая девочка.
- Поехал, - раздался громкий голос Анатолия, - Саша, слушайся маму. Катя, пока-пока.
Света и Саша махали вслед машине, стоя возле инвалидной коляски. Слёзы навернулись у меня на глаза, когда я увидела, как Света, слегка согнувшись, покатила коляску вслед за Сашей, который быстро побежал по дорожке в сторону. Со спины Света показалась похожей на старушку с точёной фигуркой девушки и длинной светлой косой.
И я вспомнила рассказ моей бабушки, в котором тоже была «дура». Или, как её называли в селе, «дурочка». Шёл первый год войны...
- Шёл первый год войны, и у нас в селе появилась девчонка. Как приехала, с кем, в наши Оренбургские степи, никто и не знал. Да только поселилась у глухой Бобрычихи, что проводила на войну трёх сыновей и ещё не получила ни одной похоронки, но кричать шла с нами к тем, кому известие чёрное приходило.
"Кричать" у бабушки означало плакать и причитать по очередному погибшему односельчанину, которого оплакивало много женщин.
Мы, несколько внуков бабушки, сидели тихонько рядышком и любили слушать, затаив дыхание, не совсем понятные рассказы о военном лихолетье.
- Та девчонка из Ленинграда приехала, в августе сорок первого. На её глазах вся семья погибла при бомбёжке, она чудом и божьей милостью живая осталась, да только дурочка теперь была.
- Как дурочка? - обязательно спрашивал кто-нибудь из детей, и бабушка, не прерывая вязания, строгим голосом повторяла каждый раз одно и то же:
- Так. Глупая стала. Разговаривала мало, всех боялась. Не сразу к людям привыкла. Как зовут, только и знала, да песни играть могла. На артистку училась, Бобрычиха сказывала. Жалели Марию эту, все мы жалели. Гостинцев каких-никаких, всегда передавали. Весной она работать с нами пошла, в поле. Мы заместо мужиков землю пахать, на быках, а она тощенькая, словно свечечка, прозрачная. Куда уж ей работать! Поварихе помогать стала, а как закончим работу, она нам песни играть. Мы скрепимся сначала, а потом кричать... Маша привыкла и к этому.
Мы переспрашивали одно и то же каждый раз и уже рассказ о дурочке Маше знали наизусть.
- Лет двадцать ей было, судя по всему. Так и прожила девушка два года с нами, а потом понесла.
- Как так - понесла? - неизменно следовал вопрос, и тут уж бабушка откладывала своё вязание и оглядывала нас внимательно.
- Так, понесла. Тяжёлая стала. Не сразу заметили мы, что она ребёночка ждёт. И от кого понесла-то? Мужиков, почитай, не осталось на селе. Все на войну ушли к тому времени, и Володя мой, дед ваш, уже год как фашистов бил. Кто вернулись - раненые да калеки, еле ходили. Так мы и не узнали, от кого девчонка понесла. А как увидели, то к Бобрычихе побежали. Та кричать - как я двоих-то прокормлю? Больная, ни огорода, ни скотинки какой.
Бабушка рассказывала, как Маша родила здорового, крепкого мальчика и как они всем селом помогали ей с ребёнком. Кто люльку принёс, кто одежонку детскую. Не дали пропасть! А Маша как будто поумнела с тех пор, но всё равно её дурочкой называли. Но не со зла, а так повелось у них в селе издавна - помимо фамилий, по-уличному людей называли: Ёнкины, Безеновы, Кривовы, Сулёвы - и это были вовсе не фамилии. Этот факт меня удивлял очень долго. Помимо «уличных» фамилий, в селе многих людей называли кличками, которые никого не обижали.
- И так жили мы, в войну, и Маша та с мальчонкой у Бобрычихи. Дурочка-не дурочка, а работала, понимала, что не прожить без этого. А с мальцом Бобрычиха нянчилась, в охотку ей, своих внуков не было. И привыкли к девчонке, как родная стала. Полюбилась нам, всех уже по именам запомнила, помогала, не отлынивала от работы.
- И уже не дурочка была? - с надеждой спрашивал кто-нибудь из нас, прекрасно зная бабушкин ответ, но спросить всё равно хотелось; хоть какая-то надежда!
- Дурочка всё равно, то ничего, нормальная, а то улыбается целый день. Так и не узнали, чей ребёнок-то. Васяткой назвали. Документов никаких, потом только в сельсовете бумагу справили, - грустно говорила бабушка. История про Машу-дурочку подходила к концу: летом сорок четвёртого приехал в село мужик. В телеге, запряжённой лошадью, его из района привёз сам председатель колхоза, да прямиком к дому Бобрычихи.
- Мы испугались дюже, да бежать туда, обступили заборчик, да не пускать в дом-то мужика того. Да тут Маша выходит и как закричит: «Дядя Петя!» И тут уж все так кричали, так голосили... о своём каждый причитал, я о Володе, дедушке вашем. Убили его фашисты в январе. Так вот Машу-дурочку родные нашли да обратно в Ленинград тот забрали. Прощались когда, все слёзы вытирали, один Васятка смеялся. Дядька тот с рук его так и не спускал. Потом уже пришло письмо Бобрычихе. Отписался Пётр, что доехали хорошо. Маша с сыном в квартире своей живёт, к доктору ходит. Скоро работать будет, а Васятку в ясли устроили. Вот вам и вся история, милые мои, про дурочку нашу.
Я вспоминала свою бабушку, прожившую восемьдесят восемь лет и успевшую понянчить правнуков. Мои сыновья прекрасно её помнили, и многие семейные истории успели послушать, так сказать, в оригинале.
Я никому не сказала ни слова о том, что увидела. Во дворе также продолжали считать Анатолия прекрасным заботливым отцом, к Свете относились настороженно по-прежнему. Почему у них старший ребёнок инвалид, не удалось узнать даже всезнающим дворовым бабулькам. С семьёй Анатолия и Светы никто не сблизился, но они, как мне казалось, и сами не стремились к этому. Постепенно все привыкли к их беде и не обращали особого внимания. Через три года они продали квартиру и переехали в другой район, их сын должен пойти в первый класс, а там бабушка рядом. И школа очень хорошая, с языковым уклоном, объясняла всем Света, хотя никто ничего у неё и не спрашивал.
Хорошо, что, когда они уезжали, я уехала в очередную командировку. Видеть лишний раз главу семейства Анатолия совсем не хотелось.
(Обе истории написаны на основе реальных событий)
2020 год.