Ирина Фролова
ЗДРАВСТВУЙ, ЖИЗНЬ!
Москва, 2019
ББК 83(3Рос)
Ирина Викторовна Фролова. Здравствуй, жизнь!: Роман – М.: «Путь», 2019. – 242 с.
ISBN 978-5-84440-494-7
© Фролова И.В., 2019
© ИКП «Путь» – издательско-коммерческое предприятие
...Я возвращалась домой заполночь, в автобусе. Ка- чалась на переднем сиденье – лицом к остальным, усталая, сонная и, конечно, зеленая. Из-под сиденья, обдавая ноги жаром, ритмично поступал выхлопной, тошнотворный воз- дух. Был час безразличия, когда о себе не думаешь и дру- гим прощаешь: день кончился и все запоздали. Я неотрывно смотрела в окно – за ним все мелькало, не развлекая.
Почувствовав смутное беспокойство, я повернула го- лову от окна и столкнулась с пристальным и откровенным взглядом: на меня смотрел высокий и очень красивый муж- чина – ну, вылитый Роберт Тейлор! Смотрел, как... старый друг, обрадовавшийся случайной встрече. Я тоже невольно улыбнулась. Но тут же подумала, что это неприлично, и ско- рее отвернулась к окну. Снова взглянула – он смотрел все так же, пристально и тепло. Чувствуя, что краснею, я опять улыбнулась, пряча за улыбкой вечное свое смущение. Наде- жда и сомненье, как пара крыльев, испуганно взметнулись в моей душе: «Неужели?.. – Не может быть! – За что мне такое?!
– А вдруг...»
Я подумала, что, наверное, зеленая и страшная сейчас, и, как в зеркало, взглянула в окно. Оно мне ничего не разъ- яснило. Повернула голову и – встретила все тот же взгляд, пристальный и теплый. Тут я заметила, что люди, находящи- еся поблизости, вглядываются в мое лицо, оборачиваются и недовольно ерзают на своих сиденьях. Становилось нелов- ко. Я пыталась отвлечься, но глаза наши неизменно сталки- вались и застывали. И я вдруг гордо выпрямилась на своем жарком и удушливом сиденье.
Напротив меня освободилось место. «Тейлор» быстро прошел и сел, коснувшись коленями моих колен. Вся заме- рев, я чувствовала себя, как во сне, и, как во сне, мне ка- залось, что это автобус замер и только в нас двоих бушует жизнь.
«Он!» – с восторгом подумала я, ощутив в сердце удар неодолимой силы, о которой столько мечтала. Я совсем не думала о том, что будет дальше: все, конечно же, устроится само собой... он пойдет за мной хоть на край света! Тут он действительно поднялся и, кивнув на дверь автобуса, спро-
сил: – Сойдем?...
Все оборвалось у меня внутри и рухнуло на землю. До общежития оставалось еще две остановки... То есть, он и не думал провожать меня. Не веря ушам своим, я всматрива- лась в него и только теперь увидела, что это обычный гру- зинский хлыщ... из тех, что липнут на улице. «Ну да, – объяс- нила я себе, – только светлой масти... Поэтому ты и не сразу узнала его...» По инерции я продолжала смотреть на грузина. Смотрела в лицо бесплодной своей судьбы и чувствовала, как меня заливает стыд и отвращение, сопровождающие всю мою скучную жизнь.
Наконец, автобус остановился. Грузин опустил глаза и сошел. «Бедняга, – подумала я. – Он-то в чем виноват?..»
Выскочив из автобуса на своей остановке и вся вну- тренне сжавшись, я перебежала улицу, бегом поднялась по лестнице, на цыпочках, чтобы не будить никого, прошла ко- ридор и, наконец, – я у себя за дверью, в нашей общежитской комнате. «Потом, потом...» – говорила я себе, снимая пальто. Ощупью повесила его на дверь, прошла к своей кровати у окна, разделась догола и легла так поверх одеяла. За ок- ном, в ярком свете луны, тревожно двигались и серебрились ветви. Я старалась дышать как можно глубже и с каждым вздохом, голая, словно очищалась под падающим на меня лунным светом. Постепенно я успокоилась и уже с насмеш- кой подумала: «Дура... Идиотка... Тейлор!..»
Я смотрела и смотрела в окно, где двигались и сере- брились ветви, плавали узоры светотеней, делая новой и странной даже нашу убогую комнату. Я удивленно обвела ее глазами. В ней было видно все. Подруги на своих посте- лях напоминали три темных кокона. Взглянула на свое голое тело – на нем лежали матовые блики. «Серебряная царев- на...» – усмехнулась я, уже беззлобно вспомнив про автобус. Села в кровати, сжав виски. «Господи, всегда одно и то же! Всегда, всегда одно и то же...»
«А потому, что у тебя уже галлюцинации... – объяснила моя рассудочная половина. – Тейлор!..»
«Ну и пусть! – отбивалась другая моя половина, сердеч- ная. – Пусть тошнит, пусть ругаю себя – все равно я чистая!
Не могу я упасть, понимаешь?! Что бы ни было... Никогда!»
Остановившимися глазами смотрела я сквозь окно и ветви в свою жизнь. Сначала эта первая – глупая – любовь, от которой я заболела. Два года взглядов и толкований их... Беспричинные восторги, такие же отчаянья. Типичная полу- детская, придуманная любовь. А ОН, как я его, – до сумас- шествия! – любил другую. Хорошенькую и спортивную. По- том Артур... Он тоже «ужасно любил меня», но теперь я его не любила. Просто хотела с ним забыться от первой своей
«любви». А он опять любил другую. А меня обнимал, целовал,
«умирал»!.. И я поверила. Я и сейчас содрогнулась, вспомнив это свое унижение, и скорее перестала думать о нем. «Всё – скука и ложь. – подвела я черту. – Ты лгала ему, он – тебе. А уж если абсолютно честно... то такую, как есть, – серьезную, робкую, скучную – тебя никто не полюбит, и ты строишь из себя бывалую, чтобы из этой мнимой доступности выцедить хоть какой-нибудь шанс!»
В памяти всплыл крошечный украинский городок, поч- ти село. Студенческие каникулы. Я у двоюродной сестры. Вечеринка. Человек пятнадцать студентов, две огромные бу- тыли с самогоном и наливкой. Я – «угощение», современная московская девица. И чтобы это доказать, я, танцуя, целова- лась в этот вечер с четырьмя. Один из них предложил мне подождать его полгода – до диплома. Другой – встречаться в Москве. Третий, самый влюбленный, молчал. А четвертый качал головой: неужели все т а к и е в Москве? Мне же хоте- лось кричать, что я совсем не т а к а я ! Да кто бы поверил?..
Всякий раз, как я вспоминала об этом, стыд заливал мне лицо. И сейчас я закрыла глаза и крепко придавила их ладонями. «Вот они, твои шансы... – начался мой внутренний диалог. – И зачем они, если все равно только скучно? – Но иначе ведь можно сойти с ума!.. Надо же как-то тянуть... – А не все ли равно, как тянуть?! – Наверное, время сейчас та- кое... молодость. Ведь уже скоро двадцать три! И ни-че-го.
– Да и бывает ли?.. Все прикидываются, как и ты. – И все же бывает... Очень редко, но кому-то выпадает. – Не тебе... Мгновенно все, внутри меня и снаружи, заполняет черная, слепая пустота. Я чувствую, что леденею. Одно-единствен-
ное дышит на меня страшным холодом и зияет черной пу- стотой. Ледяной ужас сжимает мне сердце. Я чувствую, что сейчас закричу... вскакиваю с кровати и стряхиваю все это с себя.
С тех пор, как я помню себя, это со мной. Как, почему ОНА вошла в меня, – не знаю. Не я одна росла без родителей. Помню только, что в семь лет я уже плакала под столом... о том, что все мы умрем. Меня называли «маленькой старуш- кой». С тех пор в восемь, десять, двенадцать лет ОНА всегда была со мной – каждый день, каждый миг... Убеждена: не- многие знают э т о , как я.
Просыпаясь и засыпая... и играя, и смеясь, и плача, я н е ж и л а – в бесмылице того, что мы умрем. Ледяной ужас сосал мое нутро, а жизнь, раз мы умрем, безумная стояла рядом. Все было бессмысленно. Лет десяти я уговаривала себя: «Смотри, сколько всяких занятий! Можно читать, ри- совать, играть на пианино... – А зачем? – отвечала я себе.
– Ведь все равно умрем». Я видела, что это только со мной, что э т о – какая-то постыдная болезнь, и никому не поверяла ее. Я делала то же, что и другие дети, но без всякого инте- реса. Единственное, что я любила, – это читать. И все время читала. И оттого, что смерть всегда была со мной, я воспри- нимала тоску всех книг ( что и делает их настоящими ), как свою родную боль: каждая из них, не являясь в этом смысле откровением, лишь подтверждала, что я права, и усугубляла мою тоску. Но и облегчала... Ведь я была с истиной!
За окном все так же тревожно бились ветви. И, прой- дя свой обычный круг, я спросила себя, прямо в лоб, – так, чтобы спрятаться было уже нельзя: «Но почему же тогда ты так боишься умереть? Ну, действительно, зачем жить, если всякую секунду спрашиваешь себя: «Зачем?» – Страшно, – призналась я себе, краснея в темноте. – Значит, просто, тру- сишь?!.. – Да, – честно выдавила я. – И еще, так... какое-то любопытство... Интересно все-таки, что с нами будет через десять, двадцать, тридцать лет... Вот думала ли я, что ока- жусь в Москве? – Ну и что?.. В Москве-то и хуже всего!»
Я улыбнулась, вспомнив свою недавнюю наивность. Несмотря ни на что, я верила в Москву и ехала сюда с наде-
ждой на другой, светлый и высокий, мир! Об этом ежедневно долбили нам газеты и пело радио. Сталиным обездоленная, я верила в него, как верим только мы, русские, в Христа и Бога, Ленина и Сталина. В Москве оказалось хуже всего: ложь брала в ней свое естественное – столичное – начало. Когда и эта надежда рухнула... От одного воспоминания мне сделалось так муторно, что я скорее перестала думать об этом. Скорее ухватила за хвост одну мысль... которая уже несколько раз смутно мелькала в мозгу.
В который раз я удивилась мгновенности и свежести реакции на давно уже осмысленное прошлое. Ведь чтобы почувствовать ту, прежнюю, боль, казалось, нужно повто- рить весь путь почти неуловимых ощущений, хитросплетений чувств и мыслей, осевших в памяти на протяжении стольких лет! То есть все равно, что прочесть огромную эпопею... Но обступают запахи и звуки, вспыхивает какой-то свет, теснят- ся и смещаются понятия... а главное, эти вечно колеблющие- ся соотношения – чуть-чуть туда или сюда, чуть больше или меньше... – и вдруг все застывает в фокусе, лишь на одно мгновение, как в жизни, и ты знаешь: вот оно, то самое!..
«Так ведь этим и занимается искусство! – пронзает вдруг меня, и я замираю, пораженная. – Да, да, да! Ведь каж- дый изливает из себя то, что его томит и разрывает, – жить ему не дает!.. Чего у него больше, чем у всех других... Изба- вившись от чего, только и возможно жить дальше... – Лицо мое пылает в темноте, тело покрывается испариной. – Госпо- ди! Неужели от какой-то мысли может быть так хорошо?! Но при чем тут я? Я-то ничего не могу. Да если бы и могла... Искусство – такой же тлен, как рождения и смерти, эпиде- мии и войны. Через несколько столетий от Шекспира, Тол- стого, Бетховена останутся одни имена – символы их гения и веры... а потом разлетится в прах и наша Земля и ...»
«Хватит! – обрываю я себя. – Ужасно высоко ты про- зябаешь над нашим миром и людьми, валяясь на кровати и непрерывно но;я! Т а к лучше всего?.. – Лучше всего никак. Главное – не вляпаться в жизнь... до того неотвратимого мгновенья, когда, как холодная капля, ты полетишь в беско- нечную черную пропасть... навсегда и без конца». – Я содрог-
нулась. Ледяные железные пальцы снова сжали мне сердце. Ужас сковал все мысли. Я теряла сознание. «Нет, нет!.. – Я села, сжав голову руками: – Господи, неужели это – правда? Неужели т а к а я наша жизнь? Но как же все, как все?..»
Все вокруг были устремлены куда-то и деловиты. Это было непостижимо! Единственное, что, по-моему, стоило де- лать, – сесть всем миром в огромный круг, зарыдать и покон- чить с собой. Но почему-то все живут и даже улыбаются...
«Потому что дураки!» – думала я, еще не понимая, что каж- дый человек, как на крючке, у своей единственной и непо- вторимой – собственной – сути. Я была обречена на скуку. Но почему именно я?! На это не было ответа. Так... Случай- ное распределение благ.
х
В середине зимы вдруг подтаяли крыши, зазвуча- ла круглая капель и люди понесли в руках мимозы. Так это было странно – сухой асфальт среди нетронутых сугробов и отовсюду перезвон воды. Март... Что-то ширится в сердце, и вдруг отчетливо чувствуешь красный цвет крови в жилах, распахиваешь пальто и дышишь, дышишь, закрыв глаза. На- чинается снова... Что? Всё!..
После этого еще долго лежала зима. Лужи замерзли и Москва стала единым огромным катком. Дули ветры, сыпал снег – природа хулиганила, и так вплоть до самого Женско- го дня. А в этот день, будто специально, наступила настоя- щая весна, сразу поздняя. Вскрылись крыши, и все затопи- ло вокруг. Солнце, воздух... – что творилось в Москве! Мир был голубой, по-настоящему голубой мир. Небом перелива- лись лужи, сверкали окна, небо мчалось на крышах машин, а сверху уже само оно ломилось на нас, кричащее, синее. Все было влажно и насыщено цветом, как гальки на мор- ском берегу: кирпичные дома стояли красные, деревянные
желтые, а те, что еще только строились, были акварель- ные – прозрачные. И в первом воздухе весны уже улавли- вался летний парной, медовый запах, и было так тепло, что хотелось сказать «Жара!», все скинуть с себя и подставиться
солнцу. И даже дворничихи, в черных валенках и калошах, с огромными железными лопатами на плечах, казались краси- выми. Солнце, сгущаясь на ребрах их лопат, ломило глаза.
В этот день темно было только в трамвае. Сначала я не различала лиц, а когда различила – обыкновенные!, они не встречали весну. «А ты? – вдруг спросила я себя. – Ты встре- чаешь весну?» – Я растерялась. Сегодня мир ошеломил меня... Взбудораженная, смятенная, я и не пыталась понять, почему именно эта весна... Хотелось одного – чтобы так было всегда. А если что-то другое, то чтобы такое же мощное, пы- лающее... Так неожиданно хорошо было трепетать в ЕЕ ру- ках, так радостно – чувствовать себя на месте, указанном самой ПРИРОДОЙ, всесильной и непостижимой!
Приехав в общежитие, я взлетела к себе наверх, взгля- нула в зеркало, висящее в коридоре, и не узнала себя. Гла- за мои удивительно напоминали те самые лужи и окна, на которые я только что смотрела. Такие же блестящие и бес- смысленные. Я покраснела, и кто-то внутри меня отчетливо сказал «Ура!»
Я распахнула дверь в нашу комнату и ... словно в гарем попала. Все полуголые, всюду тряпки... черт ногу сломит!
Девчонки, настоящая весна! – объявила я взволно- ванно. – Буквально пахнет летом...
Это не произвело особенного впечатления. Валька, правда, взглянула на меня и сказала в воздух: – Пойти поню- хать, что ли?..
«Общее житие...» – сразу охлаждаясь, подумала я. Но оно тем и было хорошо, что случайное соединение хотя бы двух разнородных существ создавало некие усредненные рамки. А нас тут было четыре...
Весна, конечно, стоит того, чтобы ее встречать, – про- должила Валька подчеркнуто театральным занудным голо- сом: – Просмотрите внимательно свой гардероб и гардеробы своих родных... Найдите там интересующие вас ошметки и сшейте себе из них элегантный весенний костюм. Покрасьте его в самый модный весенний цвет... Ты покрасила? – обра- тилась она ко мне. – Не покрасила. А пришила ты к своей ста- рой шляпке новую ленточку? Не пришила! А туда же: весна...
Фу, мне просто стыдно за тебя! – и она углубилась в свое шитье.
А-а... – усмехнулась я, – цитируешь «Кобьетку»! А как же твои любимые «улица», «погода», «воля»?..
Все так, все так, д е в о ч к а моя... – Валька уже де- лала диплом, а я была на пятом курсе. – Но, согласись, что мода – это красота, а красота – это опять же мода! – Валька сделала идиотскую рожу и повернулась к польке Ясне: – И наконец-то, благодаря Европе... и мы соприкоснулись с ней! После стольких лет революций и войн... Железного занавеса и культа... Так что, сейчас у нас, прямо, эпоха Возрождения!.. Спасибо тебе, Ясна! Что бы мы делали без твоей «Кобьет- ки»?.. Откуда бы узнали, что сейчас уже можно валяться в обнимку прямо на газонах и среди бела дня... Как это делают самые примерные на свете люди – англичане...
–Так-так, – улыбаясь, подыгрывала Ясна. – Я рада, что поставляю вам весь мировой прогресс.
–Так вы, действительно, еще не выходили? – скорее вклинилась я в разгорающийся спор.
Мне стыдно выходить на улицу без новой ленточки, – отрезала Валька.
Так, где она, эта пресловутая ленточка?!
Шляпку делает Вера. У нее получится – буду я. – И Валька встряхнула нитку с каштанами.
Где ты взяла каштаны? – удивилась я.
Господи, только Машка может не знать, что такое каштаны! – Валька посмотрела на меня с жалостью и любо- вью. – Эти новые элегантные бусы... из желудей! Очень труд- но протыкаются... Хочешь попробовать?
Протыкать желуди мне не хотелось и, обведя тоскли- вым взглядом нашу разоренную комнату, я начала устраи- ваться на своей кровати. Этот тряпичный ажиотаж действо- вал мне на нервы. Я тоже шила (все архитекторы шьют, освоив начертательную геометрию), но заниматься этим всерьез!..
Что, у нас никто не выходит замуж? – уточнила я.
К сожалению, нет.
Тогда куда вы все это нашиваете?.. Никто не ответил мне.
Невозможно ничем заняться! – возмутилась я себе под нос.
Вера красиво рассмеялась.
Просто с ума можно сойти! – добавила я еще.
Теперь все они подняли головы от шиться и расхохо- тались мне прямо в лицо. Это потому, что я и так все время лежу. С книгой или просто лицом к стене.
Ах ты, моя лапа! – ласково сказала Валя, – Ты забыла, что скоро фестиваль...
Что-то я ничего от него не жду. Такое предчувствие...
Я – тоже, – сказала Вера.
– Она – тоже! – возмутилась Валька. – А сама шьет с утра до вечера, как сумасшедшая...
Только не для фестиваля!
А для чего?
Для себя.
Для себя!.. Марья, ты бы шила для себя? На необи- таемом острове?..
Что ты! Я бы ходила голой.
Ну что вы пристали к человеку? – вмешалась Ясна. – Что такого, если хочется быть красивой?
О-хо-хо! – шумно вздохнула Валька. – Красота... Тряп- ки, краски!..
Самые обычные вещи, – невозмутимо продолжала Ясна, – у вас возводятся в страшную степень. Обручальные кольца – пережиток капитализма... Даже маникюр – разврат! А ведь лю-бу-ю одень, причеши, накрась как следует и ...
И?.. – вызывающе перебила Валька.
И она опасна, – спокойно докончила Вера.
Не спорьте, девочки! – скорее вклинилась Ясна. Валь- ка и Вера были несовместимы. – Просто, вы не чувствуете своего времени. Двадцатый век – это свобода и равенство. Стандарт?.. Да. Зато никаких обиженных. Все мы знаем, что такое любовь... Так что...
Любовь!.. – сокрушенно повторила Валька и повер- нулась ко мне: – Уж чего они только с собой ни делают... Две зарядки – для молодости и грации. Этот проклятый ледяной душ – для свежести и бодрости. Эти сборы, как на свида-
ние... с каждым днем все тщательней, все углубленней... Чтобы счастье не застало их врасплох – ха-ха-ха-ха! А какие прически!.. Какие тонко нарисованные лица!.. Мы же АР-ХИ- ТЕК-ТО-РЫ – не прачки!.. Наслажденье, как таращатся на них наши затюканные жизнью люди... А вечером возвращаются в этот наш двухэтажный барак, как побитые собаки, – ни с чем! Вера слушала и рот ее все открывался и открывался.
Но Ясна хохотала от души. Я зааплодировала.
А почему?.. – торжествовала Валька. – Потому, что все это – чушь! Выпадает счастье – и все. Скажете, нет судь- бы?.. Души, может, тоже нет?! А на чем же тогда зиж-дит-ся искусство? – На моде?..
К черту душу! – крикнула Ясна. – Надоело! Хочу быть красивой... Хочу, чтобы все смотрели. Небо, деревья, цветы
все яркое! Древние греки красили свои храмы в красное, синее, зеленое!
Браво, – с достоинством вставила Вера.
Цари одевались в пурпур!..
А цыгане?.. – бросила я с кровати.
Ура-а-а! – закричала Валька и, хохоча, повалилась ко мне на кровать.
Тут нам в пол постучали. На первом этаже жили «муж- чины». Мы соприкасались с ними в основном около вахте- ров, оставляя и забирая ключ от комнаты ( родные однокаш- ники были нам не интересны ).
Тише, девочки, над нами будут смеяться.
А ну их к черту – они дураки!
Мы умолкли на миг и прислушались. Внизу играл джаз. Ясна свернула свое шитье, поставила на стол косметику и села краситься.
Куда это ты? – спросила я.
Сегодня танцы. Вы идете?
В Красный угол?.. – изумилась я.
А что? Хуже всего – киснуть дома.
Ясна хорошо управляла собой. Она могла позволить себе и декольте, и рок-энд-рол – ей ничто не вредило. Учи- лась она на круглые «пять», в совершенстве знала англий- ский – она вообще все знала. С ней советовались ребята, и
ее же они приглашали в ресторан. В ней было все, о чем я могла только мечтать. За годы, что мы прожили вместе, я не заметила в ней никакой слабинки. Это и раздражало меня. Вот и сейчас... Ей ничего не стоит спуститься вниз, а для меня это – целая проблема. Пойти на танцы в наш несчаст- ный Красный угол!.. В этот обшарпанный «сарай», с газетами на подоконниках и вождями на стенах... Для нее это – чисто внешний вопрос, для меня – внутренний.
Для Красного уголка Ясна не очень старалась, волосы оставила распущенными и накрасила только рот. Я любила смотреть, когда кто-нибудь из нас собирался... Человек тог- да, как на ладони: исходя из конкретных данных условий, создается собственный идеал. Прямо на глазах происходит таинственный творческий процесс, тоже в какой-то степени архитектура...
Говорят, нашим Красным углом не гнушаются настоя- щие «звезды»... – напомнила я. – Не только из Медицинского, но и из ВГИКа...
Эмблема «Мосфильма» – знаменитая нержавеющая пара «Рабочий и колхозница» – была видна прямо из наших окон. Видимо, именно «пешеходная доступность» ( выража- ясь языком генплана ) нашего жалкого Красного угла стала причиной того, что с приходом весны в него устремилось все живое Алексеевского студгородка.
Ну, это мы еще посмотрим... – спокойно пообещала Ясна и пояснила: – У себя дома не следует одеваться лучше всех. Идем, увидишь: наши мальчики никуда от нас не денут- ся. Выключи-ка на минутку радио...
Ни в коем случае! – вскричала Валька. – Вы только послушайте, ка-кая песня!..
Теплый, хорошо знакомый голос Трошина пел, вернее, почти говорил:
... Ес-ли б зна-ли вы, как мне до-роги под-мос-ков-ны-е ве-че-ра.
По радио впервые разучивали эту песню, а через не- сколько месяцев ее уже распевал весь мир. Может, из-за этой песни мне и врезался в память этот вечер? Наша беспечная свобода, чувство общего дома, мои серьезные сомнения –
пойти или не пойти?.. Я отлично видела себя в нашем дурац- ком Красном углу... Видела и насмешливые улыбки Ирины и Люды, когда я завтра расскажу им об этом...
Между тем Ясна была уже совсем готова и очень эф-
фектна. И это вдруг подняло меня с постели. Мне тоже за-
хотелось играть, кокетничать, быть лучше всех! Я выхватила из шкафа свое «новое» платье, переделанное из старого по выкройке «Кобьетки», и натянула его на себя. Оно свободно падало, чуть ломаясь на груди и животе, руки обнажало до самых плеч и опережало нашу моду минимум года на три. Защищаясь от возможных насмешек, я усмехнулась первая, но Ясна и Вера смотрели на меня очень серьезно. Зато Валь- ка пропела с иронией:
Ну-ка, ну-ка... Что такое ты на себя напялила? – Осмо- трела меня всю и докончила с жалостью и любовью: – Ах ты, моя лапа... С модой прямо ноздря в ноздрю, ха-ха-ха!
Руки пустые... – сказала Вера, игнорируя Валькину критику,
Да, что-то надо... – соображала Ясна.
Яркий маникюр? – предложила Вера.
Валька расхохоталась, подняв лицо и руки к потолку:
Нет, вы только подумайте... Маникюр вместо рукавов!
Валька, ты ни черта не понимаешь! – не выдержала
Вера.
Сама ты балда!
Девчонки, вы с ума сошли! – скорее вмешалась Ясна.
На мой браслет, – обратилась она ко мне.
Я надела ее белый перламутровый браслет, посмотре-
ла в зеркало и передвинула его к плечу. Представила, какая это будет бомба, и, смеясь, направилась к двери. Вернулась к зеркалу и вгляделась в свое лицо. Такое личико было мне сейчас ни к чему. Я подняла брови, сделала дерзкие и безмя- тежные глаза и, когда ни тени мысли не осталось в них, ярко накрасила рот.
Ну и что теперь главное? – спросила Вера. – Глаза или
рот?..
Главное – не стоять у стенки, – ответила я, и мы с Яс-
ной направились к двери. Но тут раздался отчаянный крик:
Подождите!..
Оказывается, Валька уже почти переплела свою не- вероятную косу. Она у нее была до самых колен.
Не вздумай укладывать – такая будет одна, – почти приказала Вера. Потом вспомнила, что они с Валькой только что поцапались, и углубилась в книгу.
А ты? – заволновалась Валька. – Останешься одна?..
Теперь они состязались в великодушии.
Вера молча покачала головой. Она относила себя к
«дорогим женщинам». Из всех нас только она и была по-на- стоящему красива. Ее поклонник Юрка Соколов недавно по- дарил ей туфли, стоимостью в целую стипендию! Позднее, на фестивале, кто-то «щелкнул» ее на улице и наша Вера укра- сила собой последнюю страницу обложки цветного журнала
«Греция».
х
Наш желтый двухэтажный барак, с крышей набекрень, был один из множества таких же каркасно-засыпных ба- раков, построенных в конце 30-ых годов для Второй сель- ско-хозяйственной выставки. Но теперь через шоссе от нас раскинулась уже третья, грандиозная, выставка – ВДНХ, об- росшая многоэтажным домами и гостиницами.
В окружающем ее пейзаже заметную роль играли строительные краны, а колония желтых бараков в одном из самых парадных мест столицы продолжала существовать. Вероятно, «плотность населения» (говоря нашим архитек- турным языком) была здесь выше всяких норм. Иначе, чем объяснить, что наше общежитие ежегодно ремонтировали и усиленно отапливали (с учетом близлежащих улиц...)? И хотя в наши тарелки и чашки сыпались иногда с потолка сгустки побелки, сами наши комнаты были достаточно просторны, выкрашены в желтый цвет, обставлены желтой же мебелью (под дуб), так что мы по праву называли свое общежитие
«желтым домом». Существовала, правда, легенда, что и у на- шего ~ Архитектурного – института («сапожник без сапог») скоро будет нормальное общежитие – в центре Москвы и со
всеми удобствами... ( во всяком случае, это была постоян- ная тема всех институтских капустников), но барак наш все стоял и даже начал благоустраиваться. С приходом к власти Хрущева и падением «железного занавеса» нам провели газ и вскоре после этого выдали дорогие светлые верблюжьи одеяла. В Красном уголке появился телевизор, так что от- крылись, наконец, его заветные двери и ставни. А недавно наш Красный угол еще украсился – парой клеенчатых ди- ванов!.. Теперь по вечерам на них сидели пока еще не влю- бленные студенты – бряцали на гитаре, мурлыкая модные песенки, иногда до часу и даже до двух. Тогда кто-нибудь из нас просыпался и грозно стучал в пол деревянной половой щеткой. А последние две-три недели общежитие наше чуть ли не ежедневно сотрясалось от бешеной джазовой музыки, так что наш «красный угол» неожиданно превратился в «мод- ный дансинг».
Когда мы спустились вниз, музыка гремела вовсю и даже в коридоре танцевали. Мы едва протиснулись к двери. Красный уголок буквально кишел людьми. Настолько, что они и не пытались куда-то двигаться, а просто перебирали ногами на месте. Все, что не было людьми, было забито оглу- шающим джазом. Духота стояла страшная, хотя форточки и дверь были раскрыты настежь. С «передней» (наружной) стены на нас привычно смотрели вожди, а вот репродукции старых мастеров, украшающие остальные стены, выглядели сейчас несколько странно.
Ясну тут же пригласили и мы с Валькой остались одни. Мы невольно держались за руки – так это было ужасно, что нас никто не приглашает.
Да-а... Сплошные красотки! – храбро отметила Валь- ка. – Может быть, нам уйти?..
С ума сошла! Смотри, наша Ясна очень эффектна...
Ясна – звезда.
Пластинка кончилась и все разошлись по стенам. Посе- редине образовался даже небольшой свободный круг. Свет стал ярче, лица скованнее – словно в комнате присутствовал стыд. Потому что туалеты и прически были взяты из совсем другой жизни и очень смешны здесь. Мне казалось, что на
всех лицах лежит одно и то же: «Скорее, скорее снова в круг, в эту общую кашу, где будет только лицо партнера, грохот джаза и черные тени по сторонам».
«И Стамбул – ха! И Константинополе!..» – грянул удар- ник, и через минуту все отрывали от пола пятки и ставили их обратно с таким удручающим равнодушием, словно пред- стояло заниматься этим всю жизнь.
Серый костюм заслонил мне танцующих: – Разрешите... Не взглянув, я положила руку кому-то на плечо, а когда повернулась в танце, Вальки, слава богу, тоже не было на
прежнем месте.
Мой партнер танцевал очень странно – ноги не сгибал, оставляя их позади себя, а чтобы сохранить равновесие, держался за меня,
Как вас зовут? – тут же спросил он.
Я не любила своего имени. «Мария» – слишком возвы- шенно, «Маша»... В каждой русской сказке есть Маша. Мне нравилось, как звала меня Валька: Марья.
Меня – Славик, – представился мой партнер. Я взгля- нула на него. Безусый, с красными самолюбивыми губами, в шикарно мерцающих черных очках. Имя «Славик» хорошо дополняло его.
Пластинку сменили. Ко мне, заранее галантно сгиба- ясь, двинулся наш аспирант, поляк. Ясна часто болтала с ним, да и наша троица (Ирина, Люда и я) давно уже обратила на него внимание. Он поражал резким, как бы голым, почти белым взглядом. За этот взгляд мы прозвали его «народным мстителем». Сейчас Славик опередил его и он вернулся на свое место, у двери.
Танцуя, я столкнулась с ним взглядом и тут же отве- ла глаза. Смотреть на него было нелегко. Брови нахмурены. Глаза горят белым огнем. Рот, нежный и выгнутый как у жен- щины, плотно сжат. Подбородок – мужской, квадратный и со шрамом. Страшным показалось мне это лицо... но оно при- тягивало меня. Я видела, как к нему подошел аспирант Вер- нер, немец (они жили в одной комнате), «народный мститель» что-то сказал ему, и теперь они оба рассматривали меня. О, это была ответственная минута!.. Оба они были «насто-
ящие мужчины». Аспиранты, к тому же иностранцы, то есть нормально одетые и воспитанные люди. Под их взглядами я старалась достичь предела отпущенной мне соблазнитель- ности. Снова встретившись глазами с поляком, я чуть-чуть улыбнулась ему. Взгляд его вздрогнул и стал вопроситель- ным, напряженным. Я тоже была вся напряжена. Тут поста- вили «Мамбо», и поляк склонился передо мной. Я быстро шагнула к нему, опережая возможные действия Славика.
Он плотно прижал меня к себе. Его гладкая теплая щека коснулась моего виска. Ладонь его показалась мне слишком нежной. И от него сильно пахло вином. В общем, мне уже не хотелось танцевать с ним. Я попыталась отодвинуться, но он будто и не замечал этого.
Я откинула голову и с упреком посмотрела на него. Вблизи его лицо показалось мне совсем другим – усталым и грустным. Почему-то стало жаль его.
Пластинку сменили.
Румба, – сказал он.
Я не умею румбу.
О, это очень просто! Хотите я научу? Только выйдем отсюда...
Мы вышли в коридор. Здесь было свободнее и одуряю- ще свежим казался воздух.
Вы скажете, как вас зовут? – почтительно спросил он. – Меня Ян. Но можно звать просто Яни... Так мама звала меня.
Маша, – выдавила я, протягивая руку.
Маша? – Он поцеловал мою руку. – Я думал у вас ка- кое-нибудь необыкновенное имя...
Разве бывают необыкновенные имена? – усмехнулась я. – Это люди делают их особенными. Пушкин ведь от слова
«пушка»...
Верно! – почему-то обрадовался Ян. – Маша... Мария?
Мэри?
Не надо! – поморщилась я. – Просто Маша. Иван да Марья – знаете?.. – Тут справа от меня открылась дверь, он подтолкнул меня и я очутилась в чьей-то комнате.
Я даже не сразу поняла, что это его комната, а когда
поняла, просто задохнулась от возмущенья.
Откройте дверь! – потребовала я.
Чего вы боитесь, Маша?
Я ничего не боюсь! Но все эти приемы... – И замолча- ла, вспомнив, что это я первая улыбнулась ему. – Вы пьяны...
Ну, сегодня-то я не пьян, – устало сказал он. – Я толь- ко подумал, что здесь нам будет удобнее учиться румбе.
Какая-то двусмысленность почудилась мне в его сло- вах, но он пододвинул мне стул, сам отошел к окну и стал смотреть в него.
И снова его стало жаль. Я села, оглядела комнату. «Как наша, – подумала я, – только без уюта, мужская.» На сто- ле стоял раскрытый магнитофон. Ян включил его и чопорно склонился передо мной. Мы танцевали. Записи были отлич- ные. Ян откровенно рассматривал меня и сказал вдруг за- думчиво:
Вы очень красивая, Марья!
Меня поразило, что он так назвал меня, но комплимент покоробил.
Я н е красивая!.. И могу обойтись без комплиментов. Ян улыбнулся и повторил просто и убедительно:
Нет, очень! – Он помолчал. – Я давно уже заметил вас и знал, что когда-нибудь мы с вами встретимся.
И все это вы выдумали сейчас, – ответила я ему в тон, – и напрасно! Я все равно не поверю ни одному вашему слову.
Он запнулся, секунду смотрел на меня внимательно и сказал устало и безразлично:
И правильно, и не верьте. – Он поцеловал мне руку и посадил на стул.
Я сидела у стола, Ян перебирал магнитофонные диски, и сейчас его лицо совсем не пугало меня. Держался он так, будто меня и не было рядом. Правда, когда он приглашал меня танцевать, существовала только я! И от этого впервые в жизни я почувствовала себя хрупкой и нежной – женствен- ной. Мы танцевали и танцевали, и с досадой и тоской я со- знавала, что теперь, после того, что было сказано между нами, мне уже никак невозможно п о в е р и т ь ему. И тут
я почувствовала у себя на виске поцелуй. Или мне показа- лось?.. Я подняла глаза, но уже град поцелуев сыпался мне на лицо, на плечи, на голые руки.
Я бросилась к двери. Он загородил мне дорогу. Я не могла смотреть на него и только сказала:
Я сама виновата, что вы т а к поняли меня... Но вы же обещали! «Удобнее учиться румбе»... – с презреньем проце- дила я.
Я никак не понимал вас, – тихо и серьезно ответил Ян.
Если это преступление... – он вдруг опустился на колени, взял мою руку и едва коснулся ее губами. Он выглядел таким огорченным, что сразу убедил меня в обратном. Мне снова стало спокойно, даже весело.
Вы чудесная! – обрадовался Ян. – Честное слово, Маша, вы мне очень нравитесь!
Мы снова танцевали, и теперь его откровенное объя- тие совсем не пугало меня. Все было ясно между нами. Ког- да он снова поцеловал меня, это было только естественно. Глаза мои закрылись, руки повисли. Наконец, он отпустил меня и теперь смотрел мне в глаза с собачьей преданно- стью. Но я чувствовала, что именно так начинается чистой воды «связь», и выбежала из комнаты.
Он шел следом за мной. У лестницы я остановилась:
Куда вы идете?
Я должен проводить вас...
Не надо! – почти крикнула я.
Однако он снова пошел за мной. Мы поднялись по лестнице и прошли друг за другом весь коридор. Я захлоп- нула нашу дверь, но знала – он стоит за дверью.
Уйдите! – взмолилась я.
Вы сердитесь? – спросил он таким шепотом, что мне показалось – его слышно во всех комнатах.
Уйдете вы, наконец?!
А вы будете сердиться?!
Ну хорошо... только уйдите.
Целую вас! Слышите?.. Марья!..
В гневе я распахнула дверь, но он уже удалялся, махая мне рукой, двигаясь спиной по коридору. «Сумасшедший ка-
кой-то...» – подумала я, закрыла дверь на ключ и подошла к зеркалу.
Краска бесследно исчезла с моих губ. Вглядываясь в свое лицо, я старалась представить себя со стороны. «Вы очень красивая, Марья... Нет, очень!» Глаза – действительно, но рот... Если по Фрейду, то именно он породил во мне этот комплекс дикой застенчивости, о которой никто и не догады- вался. Я улыбнулась, сделала несколько гримас – в движе- нии все было иначе. Иногда я казалась себе неотразимой. Но такой меня никто не видел.
Я потушила свет, разделась и легла. Уличный фонарь светил в окно, по стенам ходили белые пятна, ветви посту- кивали в стекла. Потом фонарь погас и стало совсем темно.
«Еще один поцелуй...» – подумала я в темноте. Но странно, сегодня я не корила себя. На душе было неразобранно, но тихо. Почему-то мне казалось, что это будет иметь продол- жение...
На цыпочках вошли Ясна и Валька. И сразу полезли в стол – они умирали от голода.
Наша Марья добила сегодня последнего иностранца,
услышала я Валькин шепот.
Виват! – усмехнулась Ясна. – Только он очень против-
ный.
Мне это было очень неприятно. Я чувствовала все со-
всем иначе.
«Вот если бы он действительно влюбился в меня... По-настоящему!..» – думала я. – «Да разве это возможно?..» – тут же возразила моя вторая половина.
От огорчения и тоски я долго не могла уснуть. Вспо- миная его странные – белые – глаза, твердо знала: чужой! Вспоминая его на коленях и как он шел по коридору спиной, всей душой заклинала: «А вдруг это все-таки ОН?!»
х
Я проспала и приехала в институт уже в первом часу. Был большой перерыв, аудитории пустовали. Я заглянула к Люде – ее не было – и пошла к Ирине. В прошлом году нас
разделили на три факультета – жилищно-общественный, промышленный и сельский; при этом слово «архитектура» отпало как бы само собой: был взят курс на массовое, типо- вое, индустриальное строительство. Однако эту утрату мы пережили гораздо легче, чем личную. Мы по-прежнему нахо- дились на одном этаже, но разлука чувствовалась остро: че- тыре года мы просидели рядом, ежесекундно воспринимая друг друга глазами и ушами.
Ирина подняла от чертежной доски вспыхнувшее улыб- кой лицо и пошла мне навстречу. Мы обнялись и вышли в ко- ридор, к большому арочному окну. Присели на подоконник. Быстро, но внимательно она осмотрела меня всю.
Что-то давно тебя не видно... – сказала она.
Еще бы! Уносишься домой раньше всех... Шьешь при- данное, что ли?
Ага. Вчера весь вечер латала старые трусы. Хотела выбросить – бабушка не дала. Опять же, надо в чем-то отда- ваться мужу... ( Это мы включились в свою обычную словес- ную игру).
Ты думаешь отдаваться в трусах? – спросила я.
Ирина выдержала паузу, в течение которой ее глаза выразительно сверлили меня, и с расстановкой сказала:
Я, право, не знаю... как отдаются. Надеюсь, что ты не подскажешь мне?..
Не волнуйся, не подскажу! – горячо заверила я. Подчеркнуто любезно мы улыбнулись друг другу и,
оставив на время эту «развратную» болтовню, прикрыва- ющую нашу постыдно-пустую жизнь без любви, перешли к делу:
Как бабушка? – спросила я.
Ох, ты знаешь, она просто сошла с ума! Будто не я, а она выходит замуж. Похуде-е-ла! Приедешь – увидишь...
Ирина тихо, как бы внутри себя, смеется своим тихим, но очень смеющимся смехом. Вчера Семен сидел до часу – так она глаз не сомкнула! Боится за меня, представляешь?.. Бо- ится оставить нас вдвоем. Чтобы он не соблазнил и не бро- сил меня – ха-ха-ха! И... что бы я ни рассказала ей, она все уже знает. Подслушивает, что ли? Ну что мне делать?.. – без-
защитно спрашивает Ирина. – Что-то происходит, а что – не знаю. Хорошо это, плохо?..
Хорошо! – восклицаю я. – Конечно, хорошо! И не вы- думывай... Семен – твоя судьба. Так всегда: когда хорошо, начинаешь сомневаться. Я тебе даже завидую...
Правда?!
Она спрашивала так, будто мой ответ решал все. Это очень трогало меня: она была старше на пять лет и сама все знала. Я понимала, что ее вопрос – сродни кокетству... арти- стизму, без которого она и шагу не могла ступить. Все равно это заливало меня благодарностью, приобщая к высшей ее игре: в самые обычные, будничные слова и жесты она вно- сила свою мечту о том, какими они д о л ж н ы б ы б ы т ь...
Ну, а что у вас? – спросила Ирина. – Как Ясна?
Ясна интересовала моих подруг как «достойный враг», как экземпляр совсем иной, чем мы, породы: сильных и всег- да побеждающих людей.
Ясна?.. Мы вчера танцевали...
Да что ты!.. Где же?..
В нашем Красном углу.
Ну, это класс!
Знаешь, с кем я целовалась вчера?
О-опять! – удивилась Ирина и начала тихо смеяться.
С кем же?
Угадай...
Ну не знаю... Скажи!
С «народным мстителем».
Ну, не может быть! Как это тебе повезло? Сумасшед-
шая...
Да ты не думай... я совсем не хотела этого. Мы танце-
вали и вдруг он поцеловал меня.
Ну еще бы... Конечно, «вдруг». Тебя же вечно все це- луют «вдруг», тебя же вечно все насилуют... Прямо среди бела дня!
Да подожди ты!..
И не удивительно... – не унималась она. – С таким ртом и этими дурацкими глазами! У тебя же по глазам ви- дать, какая ты доверчивая дура.
Ирина остановилась, потому что к нам стремительно приближалась Люда. Глаза ее сверкали, рот был полуоткрыт. Положив руки нам на плечи, она вся превратилась в слух, пытаясь на лету схватить, о чем шла речь.
Можешь поздравить ее с новым любевником! – сме- ясь, объявила Ирина. (Всех мужчин, с которыми нам хотя бы довелось поговорить, мы называли «любевниками», честно акцентируя этим свою пустую жизнь. «Е» вместо «О» изменя- ло прямой смысл этого, совершенно чуждого для нас, сло- ва).– Знаешь, с кем она целовалась вчера?.. – Люда, не отры- ваясь, смотрела Ирине в рот. Я немного отступила в сторону и тоже начала слушать. – С народным мстителем!.. – Дождав- шись, когда рот Люды хорошо открылся, Ирина продолжила:
Только ты не думай, она совсем не хотела этого!..
Как всегда, – согласилась Люда, смеясь.
Они пошли танцевать и вдруг... Нет, ты посмотри на эти дурацкие глаза – ха-ха-ха-ха!
Как у святой Магдалины, – поддержала Люда, но тут же деловито уточнила: – Он назначил тебе свидание?..
Да! Он назначил тебе свиданье? – озабоченно под- хватила Ирина.
Пока нет, – ответила я.
Что-то мне это не нравится, – сказала Люда.
Ну почему же... – возразила Ирина. – Очень даже при- личный любевник... Импортный!
Господи! – возмутилась я. – Послушать вас... так ни за что не скажешь, что вы вполне приличные старые девы!
Какой ты, естественно, не будешь? – спросила Люда и буквально впилась в меня взглядом.
Ни за что!..
После этого они заговорили так, будто меня и не было рядом:
По-моему, девственность уже давно тяготит ее... – сказала Ирина.
Она освободится от нее при первой же возможности
добавила Люда.
А ну вас к черту! – рассмеялась я.
В это время прозвенел звонок и мы разошлись по сво- им группам.
х
Вечером мы снова встретились и, застегиваясь на ходу, вышли из института. На минутку заглянули в «Лавку архитек- тора», затем повернули на Кузнецкий мост и двинулись по его цокающей мостовой к Большому театру. Навстречу вали- ла густая московская толпа. Рассекая ее, нам приходилось лавировать, разъединяться на время. Ирина шла свободным мужским шагом, Люда вся так и летела вперед. На нее смо- трели, и она спокойно пожинала свои, вполне заслуженные, лавры настоящей красавицы! На улице обе они все замечали и без конца комментировали, а я витала. Люди, дома, маши- ны – все сливалось в общий, как бы приглушенный фон, и я оставалась сама с собой.
Было уже совсем тепло. Снова, как впервые в жизни, нас ласкало весеннее солнышко. В сквере у Большого теа- тра гуляли с детьми молодые нарядные женщины. Черные кони на фронтоне театра празднично блестели на солнце. Над ними висело новое, синее, небо. И мне вдруг тоже стало радостно, хотя и чужой, отраженной, радостью.
Счастливые!.. – сказала я про женщин, которые гуля- ли в сквере. Ирина всегда словно караулит меня – реакция ее мгновенна:
Это только так кажется... У них тоже все сикось-на-
кось!
Да нет, – возражает Люда, – похоже, у них есть все...
Тряпки-то? – с презреньем бросает Ирина. – Или, мо-
жет, икру столовыми ложками лопают?.. Дай им, Господи!
Она обнимает меня за плечи и начинает таинственно, как рассказывают сказки:
Вот сейчас, во-о-он из-за того угла, навстречу нам выйдут... Альфред, Рауль и... Какие еще есть первые ге- рой-любевники?..
А как зовут «народного мстителя»? – спросила Люда
меня.
Ян, – с удовольствием произнесла я его имя.
Значит, Иван, – подхватила Ирина. – Иван да Марья...
Нет, это не годится!
мне?
Слушайте, – возмутилась я, – что вы привязались ко
Действительно! – мгновенно перестроилась Ирина. –
На улице весна...
Все даже ходят медленнее, – отметила Люда, – Как осенние мухи...
Откуда все берут мимозы? – спросила я с невольной грустью.
Сто;ит нам завернуть за угол... – снова начала было Ирина, но я перебила ее:
А знаете, мне еще никто никогда, не дарил цветов... – Я и сама удивилась, как дрогнул мой голос.
Ничего, подарят еще! – небрежно бросила Люда. – Идемте скорей... наш троллейбус.
Как всегда, она влезла в него первая. Когда втиснулись мы, она придерживала руками места для нас, слева и справа от себя. Мы сели и свободно откинулись на своем привыч- ном заднем сидении, надежно защищенные людьми от воз- можных старух и детей.
Получите билетики, граждане! – громко объявила кондукторша.
Ирина вытянула шею и произнесла многообещающе:
Та самая!.. Я утром ехала с ней, так что будьте внима- тельны...
Буквально тут же кондукторша выдала: – Не скопляй- тесь, граждане, в заду, проходите вперед! Там свободно, а вы тут третесь друг о друга, как не знаю кто...
Мы с Людой засмеялись, прикрывая рты руками. Ири- на смотрела на нас удовлетворенно и пообещала: – Это еще не самый перл...
Хорошо, хоть не адресуется персонально, – усмехну- лась Люда. – Сгоришь на месте...
Невинное невежество, – вздохнула Ирина. – Четыре класса образования. А может, и семь?..
Я-то думала, что это – все-таки твои изделия... – ска- зала Люда.
Что ты! Ничего не надо выдумывать. Все есть в нашей распрекрасной жизни.
И сразу передо мной возникла, как живая, утренняя сцена: Ирина развлекала нашу группу, по привычке собрав- шуюся вместе, своими удивительными рассказами – корот- кими, как минутные наброски.
На этот раз она рассказала, как двое деревенских, му- жик и баба, целую остановку бежали впереди троллейбуса с мешками на плечах.
По улице Горького! – сделала она акцент и наша ауди- тория загрохотала от хохота. – Они никак не решались взять в сторону, – Ирина изобразила на своем лице идиотическое тупоумие бегущих, после чего все буквально повалились, держась за животы. – Это снизило бы их скорость, – поясни- ла Ирина, – и троллейбус накрыл бы их. Не верите?! – вскри- чала она оскорбленно. – Ну, клянусь!..
Здесь все получили билетики? – раздалось теперь уже непосредственно над нами. Что-то долго вы тут, в заду, ковыряетесь...
Мы с Людой пригнули головы и полезли в карманы, а Ирина спросила выразительно:
Ну?.. Что я вам говорила?.. Вот это уже настоящий перл! Не вздумайте брать билеты, – добавила она, – давка будет до самого дома.
Тут кто-то, спасая от тесноты, сунул Люде в лицо огром- ный букет мимоз. Мы с Ириной с жадностью прильнули к нему с двух сторон.
Я же говорила... – напомнила Ирина. – Стои только завернуть за угол...
т нам
Мы с Людой засмеялись, и все вокруг нас заулыбались.
«Молодость, молодость... Счастливая пора!» – читала я на лицах окружающих, и от этого еще острее чувствовала, что радость наша варится, как говорится, в собственном соку... И мне стало очень грустно, хотя я продолжала смеяться.
Но вообще-то, когда мы были втроем, нам действитель- но было хорошо. Возникало такое чувство, что у нас есть са- мое главное – то, что мы и не пытались определить словами. Вот и сейчас... Мы едем в троллейбусе и с удовольствием смотрим в его окна... А мимо нас проплывают: знаменитый объект наших учителей, архитекторов Бархиных, – дом «Из-
вестий», с его круглыми окнами... Памятник Пушкину... Угло- вой дом, у которого на башенке балерина с поднятой ногой (позднее ее убрали... видимо, как нечто неприличное для главной улицы столицы)... Площадь Маяковского, акцентиру- емая одним из семи «сталинских небоскребышей» – ресто- раном «Пекин» (здесь я всегда оборачиваюсь, чтобы взгля- нуть на фасад «Зала Чайковского»)... Белорусский вокзал, постепенно опускающийся , словно в воду, – по мере того, как мы въезжаем на мост. И наконец, мой любимый «Ажур- ный»!, дом Андрея Бурова, обвиняемый в недопустимом для соцреализма формализме (ажурными решетками Буров за- крыл на фасаде жилого дома не основные помещения квар- тир – комнаты, а кухни и санузлы). Теперь уже скоро и наша
«Беговая»... в конце которой сами «Бега». Когда бегов нет, мы иногда сидим здесь на трибунах, созерцая зеленое ухожен- ное поле.
Наша остановка. Мы сходим с троллейбуса и идем по Беговой, мимо деревянных коттеджей с мансардами. И это почти в центре бесконечной теперь Москвы!.. И оттого, что один из этих коттеджей – «наш», что мы войдем в него со двора, через палисадник, я всегда вспоминаю Казань и свой дом (дом Ксении, младшей сестры моей матери), и на душе у меня становится уютно и тепло.
Дверь в коттедж всегда открыта. «Красть все равно нечего», – любит повторять Ирина. В крошечной передней мы снимаем пальто, ботинки и входим в большую, бабушки- ну, комнату. Бабушка, как всегда, за машинкой, шьет. Она поднимает от машинки голову и внимательно смотрит на нас поверх очков. Мы с Людой подходим к ней с двух сторон и целуем ее.
Что-то совсем не видно вас... – говорит Бабушка. Голос у нее такой же тихий и мелодичный, как у Ирины.
Голова ее вырастает прямо из туловища, а туловище мягко стекает со стула, покатое, грузное, скрытое необъятным по- долом, Двигаются у нее только руки – пухлые, но по форме такие же длинные и узкие, как у Ирины.
Ика, поставь чайник, – тихо просит Бабушка.
Мы с Людой садимся в низкие полукруглые кресла,
покрытые белыми залатанными чехлами, и удовлетворен- но оглядываемся. Все на месте. Все, как всегда. На окнах ситцевые, с русским рисунком, занавеси, на полу широкая стеклянная синяя ваза с рулонами ватмана – чертежи и рисунки Ирины за все время учебы. Вкось и вкривь – для уюта – плавают в комнате старинные почерневшие стулья. У окна машина «Зингер» и сросшаяся с ней Бабушка. Кроме того, безногие слоны, чашки с отколотыми ручками, иконы... Здесь, по старинным русским праздникам, мы едим пиро- ги, испеченные на огромных прямоугольных противнях, а на масляницу Бабушка угощает нас блинами и даже с красной икрой!.. Когда мы выходим из дома – без шляп и перчаток, мы затылками слышим ее смиренные вздохи: мол, не оста- лось на свете ничего святого и заветного! И именно поэтому у нас такое чувство, что мы-то знаем, что такое «с в я т о е и з а в е т н о е»...
Мы любим сидеть в комнате Бабушки, хотя в комнате Ирины есть шкаф с дореволюционными книгами, на шкафу
гипсовая голова Антиноя, на стене – «Гадалка» Врубеля, с фосфорическими зрачками и нервной рукой над картами. Мы любим сидеть в большой комнате и чтобы Бабушка шила. Она в курсе всех наших дел, так как всегда молчит и мы за- бываем о ней.
Ика, собирай, собирай... – подгоняет она Ирину тихим мелодичным голосом, наблюдая поверх очков, как лениво ставит она на стол чашки, хлеб, сахар и масло.
Ба, Семен не был? – спрашивает Ирина.
Они пошли в магазин.
Кто это «они»?..
Он привел своих друзей. С которыми вместе сидел...
Ну, что я вам говорила?.. – бросает Ирина нам. – Ген- рих, Семен... Ба, а как зовут третьего?
Не знаю, они тут же ушли.
Зачем же ты пустила их в магазин?
А кто меня спрашивал? Да и угощать особенно не-
чем...
Мы с Людой оправили юбки и пригладили волосы. Ири-
на прыснула, глядя на нас:
Обрадовались!.. Это же форменные старики.
Вот уж нет, – возразила Бабушка. – Один, и правда, пожилой, а другой... Такой же, как наш Семен, не старше.
Вот он-то и есть настоящий старик, – сказала Ирина. – Семен рассказывал мне...
Да что ты такое брешешь?! – тихо и мелодично возму- тилась Бабушка.
О! Ба, ну вечно ты... Ты же не понимаешь, о чем я...
Ну ко-о-нечно! Это у тебя мозги набекрень...
Видали?.. – обратилась Ирина к нам. Но тут раздался звонок и она пошла открывать.
х
Первым в комнату вошел грузный пожилой человек, лет шестидесяти пяти, в несвежем потертом костюме. Он приближался, глядя на нас еще от двери доброжелательно, но так пристально, что мы с Людой невольно поднялись со своих мест.
Он приближался к нам и в его большом спокойном лице, с круглой седой бородой, надвигалась на меня, как за- ветная тайна, его удивительная, страшная, жизнь. Несколь- ко дней назад, в своей обычной манере (убойные гротескные фразы плюс мимика, жесты, пантомима), Ирина рассказала нам о нем:
Генрих Маврикиевич Людвиг...
Потомок гугенотов, бежавших из Франции после Вар- фоломеевской ночи. Несколько их поколений ввязывались потом во все европейские революции, благодаря чему его кровь постепенно впитала в себя и от немецкой, и от англий- ской, а потом и от русской сути.
Чрезвычайный комиссар Красной армии, замеченный самим Лениным!..
Дважды доктор – технических наук и архитектуры. Первый президент советской Академии архитектуры. Разносторонний ученый и изобретатель, член всевоз-
можных правительственных комиссий, а также иностранных академий и обществ.
Друг академика Чижевского!..
Лингвист. Он знал не только все европейские языки, но и древние языки и наречия, и даже в ссылке занимал- ся расшифровкой древних символов и клинописных таблиц. Этот труд у него трижды изымали и сжигали как шифры иностранной разведки. И всякий раз он воспроизводил его вновь, и сейчас три отпечатанных толстенных «талмуда» ле- жат в его столе до лучших времен.
Философ и искусствовед, он был один из трех больших архитекторов (Жолтовский точно и, кажется, Буров?), от ко- торых Сталин л и ч н о пожелал узнать, что такое Архитек- тура. Причем, Людвиг выразил ему свое неугодное мнение с такой непреклонной твердостью, что вызвал уважительный гнев вождя («Чушь, чушь!» – возмущался Сталин. – «Нет, то- варищ Сталин, это – не чушь, – возражал Людвиг. – И когда вы поймете, что это – не чушь, вы поймете, что такое архи- тектура»).
А для меня Генрих Маврикиевич Людвиг был титаном, превосходящим даже титанов Возрождения! Ведь он не только соединял в себе науку и искусство, делал историю и пострадал за нее, но и ... (что особенно поражало) остался ей верен!.. Чудом уцелевший, «последний из могикан», он был живым свидетельством того, какими были эти, только что прошедшие по земле, легендарные люди, осуществившие вековую мечту всех честных людей – Революцию!..
Причем, п о б е д и в ш у ю !, перевернувшую жизнь лю- дей на шестой части Земли...
Когда он остановился передо мной, меня сразу же по- разило странное... лукавое, что ли, выражение его лица. Оно как будто говорило: «А я все тот же!..» И я вспомнила одну из его впечатляющих фраз, пересказанных нам Ириной: «Мои враги обладают одним общим свойством – они умирают». Людвиг пожал мне руку мягкой доброй рукой, откровенно внимательно глядя в глаза, и как бы одобрительно улыбнул- ся. Я же не помнила себя от волненья. Осталось впечатление чего-то ужасно знакомого, близкого, почти родного... Людвиг перешел к Люде, а я продолжала стоять посреди комнаты и ломать голову, на кого или на что он так похож?.. «А-а-а!..
– наконец вспомнила я: – Ну, конечно же, Кола Брюньон!..» Мы недавно перечитывали вслух куски из этой книги. Я на- блюдала, как Людвиг тепло обнял Бабушку и, оставив руки у нее на плечах, заботливо говорил с ней о чем-то. «Господи, – думала я, – именно таким я его и представляла!» И всем сво- им трепещущим нутром я ощутила, что без всякой внешней формы, «без грохота и фанфар», наступает великая минута моей жизни.
– Познакомьтесь... – услышала я голос Ирины. – Аким, это мои подруги... Люда и Маша.
Взглянув на Акима, я вспомнила слова Ирины: «Вот он- то и есть настоящий старик». Лицо его ужаснуло меня. Ну, просто, зеленая, мертвая маска. Сизые, промозглые, отжив- шие глаза. Столкнувшись с ними, душа начинала метаться... искать спасение у Людвига...
Аким был студентом второго курса, когда его забрали. Людвиг отсидел двадцать лет, Аким – двадцать один год. То, что Людвиг успел на свободе, Аким получил в лагерях, вы- жав все возможное из всех, сидевших с ним. Он мог защи- тить любую диссертацию. Но он уже ничего не хотел. Сейчас ему было ровно сорок лет.
Семену повезло. Он сидел всего шесть лет, правда, еще шесть – его выдерживали в Сибири. Он много построил там и промышленных, и гражданских объектов. Во время вой- ны Семен попал в плен. Ему удалось бежать, перебраться во Францию, где он командовал одним из первых, организо- ванных Де Голлем, полков. В сорок пятом году он вернулся в Россию – ему не терпелось «заглянуть Сталину в пасть»
– и сразу же отправился в «места, не столь отдаленные»... Недавно его разыскала корреспондентка «Известий», взяла у него интервью и сообщила, что его фамилия – в списке на- гражденных главным французским орденом: Почетного ле- гиона.
Вот с какими людьми довелось нам сегодня сидеть за одним столом! Они принесли три бутылки шампанского, и сейчас Семен занимался ими, вытирал и раскручивал проб- ки. Ирина – ей было легче, чем нам – сновала между ком- натой и кухней ( бабушка, сидя в углу стола, едва слышно
давала ей указания ). Понимая, что мы чисто случайно при- общились к н и м , что в лучшем случае на нас смотрят, про- сто, как на милых девочек, бывающих в доме, которому мож- но доверять, мы старались быть совсем незаметными. Вряд ли им могло придти в голову, что нам сейчас так трудно. Я взглядывала на Люду – она смотрела только в свою тарелку. Да и Ирина... – она даже за стол не села. Она могла только п р и с л у ж и в а т ь ИМ...
Когда бокалы были наполнены и наступила минута об- щего молчания, я прямо и близко увидела их лица и руки, освещенные лампой, низко висящей над столом. И пронзи- тельно остро я ощутила, какие м а т е р ы е л ю д и находят- ся сейчас перед нами... Они выдали бы себя везде – в какие бы дыры и углы ни засунула их судьба, в какое бы отрепье не были они одеты... След рока, трагедии эпохи, лежал на них как печать. Я сидела, затаив дыхание, а в душе у меня бушевало: тайна, которая не давала мне покоя всю жизнь, мои отец и мать... – вот оно, наконец-то, рядом со мной! Дви- гаясь вокруг стола, Ирина бросила на меня несколько своих острых, внимательных взглядов... А потом и о н и т о ж е на- чали поглядывать на меня с тревогой. И безумная надежда обожгла меня: неужели мы с ними «одной крови»?.. И мне сразу стало легко.
– За моих вернувшихся друзей! – сказал Семен, подняв бокал с шампанским и поясняя для нас причину встречи.
«Так вот почему только шампанское, – догадалась я на- конец. – И именно три шампанских... Значит, помимо всего прочего, мы присутствуем на п е р в о й в с т р е ч е в е р н у в- ш и х с я о т т у д а!..»
– За здоровье всех! – мягко добавил Людвиг. Поставив бокал, он продолжил: – К концу жизни я, наконец-то, хорошо понял одну простую истину: единственное благо на свете – быть живым и здоровым. Даже просто живым...
– За двадцать лет ты высидел очень старую истину, – заметил Аким, усмехнувшись.
– Да, конечно, – мягко согласился Людвиг. – Новые ис- тины – удел богов. Миллионы наших жизней лишь подновили несколько старых истин. И хорошо, что мы это понимаем и
не делаем трагедии из обычного, в общем-то, факта истории. Хотя и весьма печального для каждого из нас. – Он прогово- рил все это очень спокойно и размеренно и, посмотрев на нас с Людой, добавил: – Очень медленно приобретается сми- рение. Зато... с ним уже ничего не может случиться.
Парадокс! – вдруг резко выкрикнул Аким, и я вздрог- нула. – Как будто смысл в том, чтобы ничего не случалось! Жизнь – это нагромождение, хаос случайностей, и мой част- ный бунт в том и состоит, что мы подверглись одной из них... и очень не выгодной для нас.
Ты прав, – тихо сказал Людвиг. – Ты, как всегда, прав. Потерянная жизнь – это очень невыгодно, даже если в конце ее и заслужишь смирение, упование всех философий и ре- лигий. – И Людвиг вдруг обратился к нам:
Со стороны, я думаю, может показаться, что сидеть
– это б у к в а л ь н о сидеть. Последние двадцать пять лет мне накинули за агитацию в пользу войны. – Помолчав, он пояснил: – Я работал над защитой от атомного излучения.
Семен снова поднял бокал: – Мне хочется выпить, Ген- рих Маврикиевич, за то, чтобы вы прожили всё, что вам при- читалось отсидеть... Это было бы неслыханное долголетие!..
– Я постараюсь, – улыбнулся Людвиг. – Хотя свое бес- смертие я уже доказал. – Он потер ладонями лицо и снова обратился к нам:
– Люда и Маша – тоже будущие архитекторы?
– К сожалению, да! – нервно ответила Люда. Сейчас ей меньше всего хотелось обращать на себя внимание.
– Это настолько хуже, чем быть кем-то еще? – спросил Аким и испытующе впился в нее глазами.
– Конечно! – воскликнула Люда, несколько приходя в себя и обретая свой обычный темперамент ( наша причаст- ность к бездушным типовым коробкам, горизонтальным или вертикальным, но не более восьми этажей, сто раз уже была обмусолена и оплакана нами ). – Чтобы привязывать типовые дома, можно было и не кончать Архитектурный институт.
– Вы совершенно правы! – обрадовался Аким, сверкая неожиданно демоническими глазами. И мы поняли, что как бы выдержали некий экзамен. – Поэзия, музыка, живопись ...
– могут полежать до лучших времен. Но архитектура... Она не может ждать. Или она есть, или уже не будет никогда. Завтра сегодняшняя архитектура никому не будет нужна. Вот в чем беда.
– Но... мне кажется, это беда больших архитекторов... – скромно вставила Люда.
– Но даже просто при этом присутствовать – и то до- статочно противно! – подала, наконец, и Ирина свой голос.
– Подумать только... – удивленно произнес Семен. – Т а м перед нами не вставали такие... мирные проблемы.
– Да-а... – протянул Людвиг. – Мы жили вне жизни, и у нас была только одна проблема – выжить.
Это был единственный момент, когда беседа как бы стала общей. Правда, теперь мы были уверены, что хотя бы не мешаем им. И они вернулись к своей единственной теме
– лагерной жизни. Ни о чем другом они, просто, не могли го- ворить.
Они говорили, мы слушали. И откуда им было знать, что их судьба как бы вскормила нас? Что каждый день, что бы мы ни делали, ни думали, ни говорили, – всему была одна мера и истина: страшный, как смерть (да он и был сама смерть! ) , тридцать седьмой год. И нам совсем было неваж- но, роковая это случайность или повторяющаяся в веках за- кономерность. Сюда ушли мои отец и мать!.. Здесь кончался для меня смысл всего разумного и становилось ненужным прекрасное. Здесь навсегда была затоптана всякая правда. Все истины исчезли из жизни – не из нашей, а из жизни во- обще!, которой уже многие тысячелетия, – то есть замкнулся круг. И никто теперь не знает, как жить, и все живут, как по- пало...
В школе, в пионерлагерях, в институте нам твердили, что Революция победила навсегда! А она продержалась 15- 20 лет и погибла. Очень скоро – всего через 15-20 лет. И все эти прекрасные – ч и с т ы е, в е р н ы е – люди (такие, как Людвиг, Семен, Аким), которые были тогда в огромном коли- честве, наводнили собой Север, Сибирь, пустыни и умирали, ничего не поняв. Сколько их было, – часто гадали мы, – этих самых лучших, чистых, людей – среди двухсот миллионов на-
селения нашей страны – хороших, плохих, средних... умных, глупых и всяких прочих людей?.. Но с их помощью ничтожная кучка гениев зла, которые, наверное, так же редки, как и ге- нии добра, взяли этих людей тепленькими, как младенцев во сне. Как, почему это случилось?.. И сколько теперь должно пройти времени, чтобы снова народились такие же чистые и смелые люди? И придут ли они опять к самой высокой мечте
– Братства и Равенства, имея опыт, перед которым меркнет и Нерон, и Инквизиция?..
Вот о чем я думала, пока они говорили. И откуда им было знать, что они близки и понятны нам? Их вырвали из жизни лагеря, а мы (конечно, внутренне, в душе) сами отка- зались от нее... – никчемной, полностью павшей. То, о чем они говорили сейчас, каждый день не сходило у нас с язы- ка, только канва была другая: они мыслили масштабами Истории, страны, а мы – фактами мелкой, будничной, жизни. Жизнь эта давно, еще до нас... окостенела во лжи и подлости и теперь разлагалась, как стоячее болото. В этой нашей жиз- ни очень редко теперь можно было встретить хоть какой-то намек на в ы с о к о е д в и ж е н и е ч е л о в е ч е с к о й д у ш и, и тогда для нас наступал истинный праздник!..
И конечно, мы знали истинную причину низости, паде- ния нашей жизни. Вся причина заключалась именно в рав- нении на о г р о м н у ю и б е з л и к у ю людскую массу, на те самые 200 миллионов человек, существующих бездумно, как земля, да еще и вознесенных на самый пик – идеей Геге- монии пролетариата! Эта безликая людская масса биологи- чески не терпит не-себе-подобных и всякий раз откусывает свою собственную голову, чтобы было куда расти и разви- ваться. Вполне возможно, что она выполняет даже какой-то, еще не понятый людьми, закон Природы, связанный с бес- смысленностью нашего – смертного – существования, и из этого заколдованного тупика есть один-единственный вы- ход: смотреть на жизнь со стороны ( стараясь не вляпаться в нее ) и потешаться над ней.
– ... Я только потому и выжил, – услышала я спокойный голос Людвига, – что каждый день говорил себе: «Ты должен выйти отсюда, должен дожить до этого часа». И вот... Стран-
но, ведь все, такие как я, – я имею в виду свой пост – все погибли.
– Вы очень живучий, Генрих Маврикиевич, – сказал Се-
мен.
– Он очень везучий, – поправил Аким.
– Мне повезло, что меня гоняли, – спокойно объяснил
Людвиг. – Двести тридцать семь пересылок, тюрем и лаге- рей... И слава богу, что везде заводится лень и бюрократия.
– Да, – усмехнулся Аким. – Когда меня выпускали, ока- залось, что на меня существует три дела. По одному – меня уже нет, по другому – мне еще сидеть и сидеть, а по третье- му...
– ... перед тобой извинились и дали ордер на квартиру,
перебил его Семен.
Да. Всю жизнь кто-то невидимый заботился о моей квартире, – закончил Аким с сарказмом.
Выпьем за это, – бодро сказал Людвиг. – И за здо- ровье! Только за здоровье. Я радуюсь, что оно не подвело меня, и желаю вам: Будьте все по-настоящему здоровы! И телом, и душой...
Когда все выпили, Людвиг продолжил задумчиво:
Шел я вчера в институт... и встретил Перлина. Увидев меня, он перешел на другую сторону. Хотя... чего ему, соб- ственно, бояться?..
Мы переглянулись. Перлин преподавал нам механику. И мы давно обратили внимание на то, что в его вежливом, интеллигентном, лице гнездится что-то нечистое. И вот по- жалуйста...
Знаменательно! – нервно дернув плечами, вскричал Аким. – Оба вы живы... Но все, чем он поплатился, – перешел на другую сторону?..
Мог и не переходить, – спокойно заметил Людвиг. – Никто ему за это ничего не сделает.
Единственный в истории факт! – снова вскричал Аким, – когда репрессии остались без возмездия.
Возможно, получат еще ... – успокоительно произнес Людвиг.
Когда?! – обрушился Аким на него. – Когда все вино-
вные вымрут?..
Для них это тоже не прошло даром, – примирительно вздохнул Людвиг. – Быть орудием зла...
Я слушала и не верила своим ушам: неужели он, дей- ствительно, так думает?!
Да-а-а ... – саркастически протянул Аким. – «Не про- шло даром»... Перешел на другую сторону...
Очень сложно все... – тихо и медленно говорил Люд- виг. – Возможно, и нет виновных. Это такие глубины... Граж- данская война идет с оружием в руках. А это, если хотите,
– биологическая война... но по сути та же гражданская. Она подспудная, подкожная, но созревает на тех же началах, что и гражданские, и мировые войны.
Я вспыхнула и сжала щеки руками. Он говорил именно то, о чем я только что думала, только другими словами. За- метил он мое волнение или мне показалось, но докончил он, глядя прямо мне в глаза:
– Инаколюди – наши враги. То есть, почти все. Я была совершенно ошеломлена.
– Но иногда и с ними происходят чудеса, – благодушно улыбаясь, вспоминал Людвиг. – Был со мной такой случай... В Казахстане... Надо сказать, казахи – самые тупые и свире- пые тюремщики. Когда они смотрели мои документы, все они радостно повторяли: «Духтар!.. Духтар!!» Видно, в докторе у них была особая нужда. А то, что я доктор технических наук и архитектуры, – это им было недоступно. И что же?.. Через несколько дней привели ко мне женщину, подмышкой у нее – третья грудь. «Лечи», говорят. Объясняю, что я не тот доктор.
«Лечи!!» Что делать?.. Докторство мое и раньше меня под- водило, но тогда были простуды, нарывы, понос... А тут я, действительно, растерялся: не вылечу – крышка. Женщина кормит и не знает, давать или нет ребенку третью грудь? Я тоже не знаю, никогда ни о чем подобном не слышал. По- том подумал и самому смешно стало: раз есть третья грудь и течет из нее молоко, надо давать. «Корми, – говорю, – и из третьей груди – батыр будет!
Ребенок, слава богу, рос богатырь, и все-таки началь- ник затаил на меня зло: косо глядит, придирается, таскает
чаще других. Я, как мог, его обходил, но однажды... – уж не помню, в связи с чем это было, – он говорит мне: «Все равно ты скоро подохнешь... околеешь, как собака!» Я знал, что так и будет. Зло меня взяло. Терять мне было нечего, и я отве- тил ему так: «Ладно, пусть я сдохну, но когда сдохнешь ты, тебе еще нас... на могилу!» И представьте, это меня спасло. Все кончилось. Больше он не трогал меня и вскоре переслал в другой лагерь. Оказывается, казахов очень беспокоит чи- стота их могил. У них есть поверье на этот счет, и я случайно попал в самую точку.
– Да-а... Смешного тоже было много, – задумчиво про- говорил Семен. – Человек везде приспосабливается...
– Каждый день тянулся, как год, – перебил Аким, – а вышел, оглянулся назад... – двадцать один год, как один день! – И он резко, неестественно, рассмеялся.
У меня мурашки поползли по коже, но Людвиг перебил Акима, как бы закрыл его собой от нас:
– Все понял, со всем смирился... Но кто вернет время?
Ведь я ученый!..
За весь вечер он ни разу не повысил голоса, и голос ни разу не изменил ему, но эти последние слова он произнес так, что я онемела и приросла к стулу. Остальные тоже мол- чали, смиренно, просто, словно безмолвная Вечность уже коснулась нас, всем обещая примирение. И в этой тишине у Ирины вдруг вырвалось, как вздох: – Господи-Сусе, за что?... Обычно это звучало у нас как шутка – легко и весе-
ло, но сейчас очень горестно получилось. Так, что Людвиг тревожно и даже виновато оглядел нас, молодых, и среди продолжающегося общего молчания начал вдруг говорить о врагах, об интервентах – как бы для нас, «для маленьких»... И тут , по-моему, я и не выдержала:
– Зачем? – сказала я с досадой. – Вы же сами только что все объяснили... как это было...
– Вы – дитя, – мягко возразил Людвиг. – Откуда вам знать, как что было? Это наша беда, наш грех. Вы молоды, перед вами вся жизнь... Радуйтесь, смейтесь, любите!..
И тут я с ужасом ощутила слезы у себя на глазах. Я го- това была провалиться сквозь землю, но уже ничего нельзя
было исправить.
И, как всегда, меня спасла Ирина. Глазами, голосом, руками она придала именно тот, какой и нужно было, тон внешне грубым своим словам:
– Не обращайте внимания!.. Просто, она у нас плакса. Ну и мама с папой у нее тоже погибли... В этом пресловутом
– тридцать седьмом году.
И все сразу встало на свои места.
– Простите меня! – огорченно произнес Людвиг. – Ради бога, простите меня! Я – старый, слепой осел... думал только о себе, о нас. Ну, откуда мне было знать, что вам тоже доста- лось?.. И все равно, дитя мое, – танцуйте, смейтесь, любите! Послушайте меня... Я стар, я знаю все, и я могу вам это ска- зать: вы будете счастливы. Да-да! Что бы ни случилось... У вас есть для этого все.
Я почувствовала себя так, словно он благословил меня.
– А мы... – продолжал Людвиг. – Не надо сокрушаться о нас. Мы прожили хорошо – избранно! Это что-нибудь да зна- чит. Нас, таких, было много и мы были вместе. И мы смеялись над тем, что случилось с нами! И вы тоже будете смеяться, как и мы... то есть, в полной мере весело. – Он улыбнулся и закончил: – Как и полагается философам...
Слезы мои уже высохли, и мне было совсем не стыдно за них. И мне казалось, что всем, сидящим за столом, было так же хорошо и тепло, как мне. А я чувствовала себя так легко, так безмятежно, как еще никогда в своей жизни.
Шел одиннадцатый час, когда я собралась уходить.
– Генрих Маврикиевич... – показывая на меня глазами, объявила Ирина: – Она у нас очень доверчивая. Наслушав- шись вас, она уже бежит на свиданье! Ее ждет новый по- клонник, поляк...
Я готова была убить ее за это.
– И прекрасно! – живо откликнулся Людвиг. – Кто он, этот поляк?
– Архитектор, наш аспирант.
– Будущие коллеги... – отметил Людвиг. – Это хорошо. Аким пошел проводить меня. Теперь я уже меньше бо-
ялась его.
– Расскажите мне об этом аспиранте... – вдруг попро- сил он.
Я растерялась. Что я могла рассказать?
– Ирина пошутила, – сказала я. – Я совсем еще не знаю
его...
– Но он вам нравится?
– Не знаю...
– Нравится! – твердо возразил Аким, и я не посмела
отрицать.
– Мне очень жаль... – очень серьезно произнес Аким, – но в этом факте заложена трагедия. – Я остановилась и по- вернулась к нему лицом. Сердце мое больно сжалось.
– Вы такая русская... наша... – добавил Аким и молча двинулся дальше.
Подсаживая меня в трамвай, он тихо уронил: – А меня вы боитесь...
– Нет! – вскричала я.
– Боитесь... – твердо повторил он.
– Нет! Теперь уже нет...
Он улыбнулся и крепко сжал мою руку.
Аким дождался, когда я усядусь в трамвае у окна. По- том помахал мне. Я тоже махала ему и улыбалась, пока мы не перестали видеть друг друга.
х
Я ехала почти в пустом трамвае, смотрела, ничего не видя, в мутное окно, но мной владело царственное настро- ение. Сегодня я заимела всё! Генрих Маврикиевич, Семен, Аким... – мы были с ними! Эти несколько часов, что мы про- вели с ними за одним столом, бесповоротно оторвали меня от земли и вознесли в иной, никому не видимый, но един- ственный для меня – высший – мир. В нем обитали особен- ные люди – в несвежих, обмахрившихся костюмах, протер- тые жизнью до самой сердцевины и никогда не изменившие себе. И такая вот, вознесенная, я вошла в свой странный, убогий и гремящий джазом, барак, с его нелепым «красным
углом»... где, я знала, вертятся сейчас красотки всех мастей, в самых коротких мини-юбках, с самым глубоким декольте, безнаказанно задевая развевающимися волосами непри- косновенные лица наших вождей.
Я взяла у вахтера ключ – наши, конечно, все были тут, и увидела Яна. Он стоял у двери в Красный уголок, курил и напряженно смотрел вдоль коридора. «И ты, конечно, тоже здесь...» – подумала я о нем почти с презрением и отчетливо услышала:
– Вот, вот она идет!.. – Это сказал Вернер, показывая Яну на меня.
Значит, он ждал меня... говорил с ним обо мне. А я была так далека и так свободна от него!
Радостно улыбаясь, Ян быстро пошел мне навстречу.
– Разве вы не чувствуете, что вас ждут? – спросил он с упреком.
– Нет, – спокойно ответила я. – И вопрос его показался мне самонадеянным.
– Жаль... А я так ждал вас! – повторил он. – Секунду... я только надену пиджак.
«Какая уверенность! – изумилась я в душе. – Как будто я к н е м у приехала...»
Оставив пальто у вахтера, я решила все-таки загля- нуть в Красный уголок – чтобы только показать, что я «сама по себе». Меня тут же пригласили. Я хотела после перво- го же танца уйти спать, но ... увидела Яна. Он стоял такой раздавленный, оскорбленный, на своем обычном месте – у двери, что мне стало стыдно. Я извинилась перед партнером и начала пробираться к нему. Поняв это, Ян пригласил сто- явшую рядом с ним девушку и ринулся с ней в самую гущу танцующих. Это показалось мне таким пошлым и скучным, что я мгновенно устала, – опустилась на ближайший стул и тупо уставилась в пол. Рядом со мной шаркали чьи-то ноги – множество всяких ног, и такой немыслимой ахинеей показа- лось мне то, что я сижу здесь... после того, с кем только что сидела за столом... Я вскочила и бросилась к себе, наверх...
С лестницы спускалась Ясна.
– Ты куда?! – вскричала она.
– Спать.
– А как же Ян?.. Он ждал тебя, ни с кем не танцевал...
– Не беспокойся, уже танцует. И ну его вообще!..
Но Ясна крепко схватила меня за руку и потащила за собой, приговаривая:
– Ну уж нет... я не пущу тебя. Чтобы мой соотечествен- ник целый вечер т а к смотрел в коридор!.. И вообще, сколь- ко можно лежать на кровати?..
Ян, действительно, снова стоял у двери в Красный уго- лок и грустно смотрел вдоль коридора. Увидев нас, он бы- стро пошел навстречу.
– Куда вы исчезли? – произнес он почти жалобно.
– Хотела лечь спать, – ответила Ясна за меня. – С тебя конфеты...
– Обязательно! – И мне: – Не надо спать, когда может быть радостно...
Я усмехнулась в душе, но тут же почувствовала ра- дость, когда он, счастливый, крепко прижал к себе мой ло- коть.
Весь вечер я танцевала только с ним. Когда танцы кон- чились и все разошлись, мы остались в коридоре, на новом клеенчатом диване.
Ян вел себя очень странно: перебирал мои пальцы и иногда, с очень серьезным и задумчивым видом, целовал их. В пятом часу утра он поднялся со мной по лестнице – даль- ше идти считалось неприличным – и, прощаясь, почтитель- но прижался губами к моей руке. С холодным интересом и не без насмешки наблюдала я сверху, как он спускается по лестнице, все больше и больше розовея и неотрывно глядя на меня. Спустившись, он попросил смущенно:
– Напиши мне письмо...
– Зачем? – удивилась я.
– Напиши. Напиши обязательно! – повторил он и лицо его вспыхнуло.
Ничего я в нем не понимала, но пошла к себе, совер- шенно спокойная, безмятежная. Закрыв дверь, сделала в темноте пируэт. Уронила стул. Валька что-то проворчала во сне.
– Простите-извините... – шепотом ответила я, пробира- ясь к своей кровати. Полнокровное чувство власти напол- няло меня: «И ему я тоже нужна... И Акиму, и ему – всем я нужна!»
х
Был большой перерыв. В институтском буфете-под- вальчике мы втроем ели свой обычный винегрет с сарделькой и обменивались новостями. Начали, конечно, с меня, млад- шей, за которую они, старшие, несли моральную ответствен- ность. Мне не хотелось вдаваться в подробности (единст- венно, чтоб не сглазить), но постепенно, слово за словом, они вытянули из меня всё.
– Да-а... Репутация твоя висит на волоске, – подвела Люда черту.
– Ничего, – заступилась Ирина.– На глазах у вахтеров
– не в счет. Лично меня .утешает, что он попросил написать письмо. Есть тут что-то патриархальное...
– Ну а вы? – переменила я разговор. – Долго еще вчера сидели?
– До двенадцати. Ты ушла и не слышала самого инте- ресного... – Ирина помолчала, предвкушая столбняк, кото- рый не может не поразить меня, когда она договорит.
– Ну?..
– Представь, он абсолютно красный!
– Кто?
– Генрих! Не Аким же... – Я перестала жевать, и она де- ликатно попросила: – Закрой рот на всякий случай...
– Не ве-рю ! – категорически отвергла я. — Это они так... Для нас, для маленьких...
– О-о! – возмутилась Ирина. – Это Я тебе говорю...
– Кстати, маленьких тогда уже не было, – добавила Люда. – Умчались плясать!
– Но это-го же не мо-жет быть!.. – с трудом про- говорила я.
– И тем не менее – факт! – отрезала Ирина. – Я не спала всю ночь.
– Может, это такой... врожденный всепобеждающий здоровый дух?.. – размышляла Люда вслух. – Бывают же та- кие... всесильные люди?.. Кровь – то у него... – кого там толь- ко нет!..
– Да-а... – протянула Ирина. — Смесь Европы с каза- ками! Семен показал мне его фотографию... – такого лица я не видела ни у одного красного комиссара – ни в кино, ни на картинах.
– Но вы вспомните, – взывала я, – что он говорил вчера об этой подспудной биологической войне...
– Одно другому не мешает. Кстати, Семен такой же... Говорит, коммунизм – это единственно-достойный способ существования людей. Они настоящие!..
– Пережить такое... Так знать природу людей... – недо- умевала Люда.
– Не-ет, тут есть какой-то ущерб...
– А может, мы сами чего-то не понимаем?.. – усомни- лась я.
– Действительно!.. – охотно согласилась Ирина, как-то особенно глядя на меня.
– Ничего не видишь... – усмехаясь, добавила Люда, – пока не пнешь тебя под столом.
Я оглянулась. В конце очереди стоял Ян. Мы кивнули друг другу.
Через минуту я снова оглянулась. Он ответил робким, зависимым взглядом. И держался он не прямо и красиво, как раньше, а как-то... сломавшись в спине, словно чувствуя себя здесь не к месту.
«Это он такой из-за меня?..» – удивленно подумала я. И подруги смотрели на меня тоже странно... Будто уличили меня во лжи. И, действительно, не было во мне ничего та- кого, из-за чего он должен был так стоять... И тем не менее, я отчетливо почувствовала, как спокойствие мое начинает перерождаться в небрежность.
– Господи, как влюблен! – удивленно сказала Ирина.
– Даже противно... – брезгливо добавила Люда.
Они быстро доели и ушли. Тогда Ян подошел ко мне.
– Маша, что тебе взять? – взволнованно спросил он. –
Хочешь пирожных? Может быть, пива?..
Я рассмеялась: – Ну, конечно же, пива! Сейчас как раз лекции. Спасибо, Ян! Мы уже поели. Сядь на минутку... Это мои подруги.
– Я знаю. Вы всегда вместе. Милая, ты не спешишь?
Можешь побыть со мной немного?..
Я слушала и наслаждалась его волненьем и своей не- понятной властью над ним. Ведь я ничего для этого не де- лала, даже не хотела этого. Как же это получалось? Вол- шебство какое-то... Я знала, может придти такое время, что будешь хотеть, стараться, и все будет напрасно!
– Извини, моя очередь... – Ян отошел и через минуту поставил передо мной тарелку с пирожными и другую – пол- ную конфет.
– Ян... Ты с ума сошел!
– Ешь, – сказал он смущенно, – поправляйся.
– Разве можно все это съесть?
– Угости своих подруг. Я что-то очень их боюсь...
– Они насмешницы. И всем дают прозвища. Знаешь, как они называют тебя? – Он ждал. – «Народным мстителем»!
– Почему?
– Такие у тебя раньше были глаза... Жесткие, почти бе-
лые...
– А сейчас?
– Сейчас совсем другие... Серые.
– У меня мама недавно умерла, – тихо сказал Ян.
Всю мою небрежность как ветром сдуло. Я схватила
его руку: – Прости, Ян! Как я могла знать?!
– Ничего.
– Мы привыкли болтать... обо всем. Три пустые сороки!
Три обезьяны!! Ты не сердишься?..
Он улыбнулся и попросил: – Еще поболтай.
– Нет. Надо отрезать мне язык и выбросить собакам!
Вечно я попадаю впросак... Ну... я пойду, хорошо?
– Иди, милая. – Он взял меня за руку. – Придешь сегод- ня домой?
– А как же! За кого ты меня принимаешь?
– Я буду ждать тебя.
– Под часами?
– У телевизора, скорее всего.
– Как удобно! Не сходя с места, «идешь на свиданье».
Не надо бриться, гладить брюки...
Он улыбнулся и сказал: – Я буду ждать тебя, наглажен- ный и выбритый, и мы с тобой куда-нибудь пойдем, хорошо?..
х
Настал вечер. Мне нестерпимо хотелось домой. Но я знала, что так вести себя нельзя, и, чтобы протянуть время, второй раз за день отправилась в душ. Потом нужно было высушить волосы, и я решила поработать заодно и над про- ектом.
Только двое из наших ребят не успели еще уйти домой. Сидя перед ними с мокрыми прямыми волосами, я, ус- мехаясь в душе, раздумывала над странностями природы любви. Ну, вот почему в таком интимном виде я чувствую себя совершенно нормально со своими ребятами? Их мы не считаем за мужчин, а они нас, естественно, – за женщин. И почему совершенно немыслимо показаться такой Яну?.. Уж он не стал бы тогда стоять передо мной, будто со сломанной спиной... сразу бы распрямился! Вот она – любовь... так на- зываемая тайна! Но ничего не поделаешь... Надо высохнуть и хорошо причесаться, напудриться и накраситься – иначе
любовь не выдержит!..
Волосы мои, наконец, высохли, я тщательно причеса- лась и понравилась себе. Настроение мое сразу подпрыгну- ло. Потом я напудрилась, отчего все блики исчезли с лица и оно стало плоским. Подкрасила ресницы и губы, и тогда уже осторожно надела шапочку. Улицу я перешла, как по сцене,
«на глазах у всего зрительного зала», хотя было уже совсем темно... В автобус села, словно в правительственную ложу, и повезла себя, т а к у ю, домой, в общежитие!
Я ехала, смотрела в окно и, как это иногда бывает, вдруг почувствовала, что подобное уже было со мной... И совсем недавно... Начала вспоминать и томилась до тех пор, пока не вспомнила, к а к смотрел на меня тот грузин... похожий
на Тейлора. Настроение мое сразу сникло. Грузин... теперь поляк... И я приготовилась к худшему: ничего особенного не случилось, все это «так»... И, пожалуйста, никаких надежд!
Когда я спустилась вниз смотреть телевизор, было уже начало десятого. То есть, никак нельзя было подумать, что я очень спешила. Но только я открыла дверь Красного уголка, навстречу мне вытянулись две руки и провели меня в темно- те. Опустившись на стул рядом с Яном, я физически ощути- ла себя в магнитном поле любви. Я смотрела на экран, а он как бы нависал надо мной, окружая, ограждая меня. Хотя он вовсе не двигался и, как мне показалось, даже дыхание затаил. Но он все время смотрел на меня...
«Неужели правда»? – не верила я. – «Нет, нет и нет! – ответил мой внутренний голос. – Не обольщайся...» От этого мне стало очень горько и захотелось дерзить.
– Будем смотреть? – спросил Ян через некоторое вре-
мя.
– Неинтересно, по-моему...
– Очень неинтересно! – обрадовался он.
– А зачем же ты сидишь здесь?
– Ждал тебя...
– Давно?
– Очень давно! Я уж думал, ты не придешь. Где ты была?
Прости... – тут же спохватился он.
– Я была в ду;ше, – произнесла я вызывающе, испыты- вая его любовь. – Потом сохла. Непоэтично, правда?.. Да и какое свидание, когда живешь в одном доме?..
– Мы же на разных этажах. У вас там все по-другому...
Я всегда с опаской поднимаюсь к вам.
– Не ты один. Хотя... некоторые лазят прямо в окна, – усмехнулась я.
– Он смутился: – Я не это хотел сказать. – И перевел разговор на другую тему:
– Ты ужинала?
Я страшно растерялась и начала краснеть. Слава богу, что было темно. «Как это – у ж и н а л а ? – соображала я. – Что он имеет ввиду?» У себя в комнате мы поедали все, что
попадалось под руку, – свое и чужое, и специально это никак не называлось.
– Нет, наверное... – наконец выдавила я.
– Тогда пойдем поужинаем?..
Я не знала, как на это надо ответить, и неопределенно пожала плечами в темноте.
– Пойди оденься, – сказал Ян. – Я буду ждать тебя здесь.
Я поднялась к себе, одела пальто, зашла за ним и мы вышли на улицу. Ян взял меня под руку и крепко прижал к себе.
– Теперь похоже на свидание? – ласково спросил он.
– Похоже, – ответила я, стараясь не верить ему.
– А там почему было плохо?
И сразу вспомнилось, как в первый вечер нашего зна- комства я неожиданно для себя оказалась в его комнате.
– Темно, – ответила я. – Не видно, что ты задумал. Не попасть бы снова впросак...
– Я задумал пригласить тебя завтра в «Пекин», – просто сказал Ян. – Завтра мне исполняется тридцать лет. А еще я задумал влюбиться в тебя...
Такое признание показалось мне не очень серьезным, и я сказала:
– Это вообще-то из области чувств...
– Умница какая! – произнес Ян с иронией. – Все про все знаешь... И про меня, да?
– Догадываюсь...
– Ну и какой я?...
– Ты?.. Ты играешь, – уверенно сказала я. – Больше пока не уловила.
– А ты? – Он внимательно смотрел на меня. Я растерялась, но храбро ответила: – И я.
– Хм... – В голосе его прозвучало огорченье. – Что толь- ко мы делаем вместе? – спросил он.
– Целуемся, – беспечно бросила я.
– И все? Больше тебе нечего мне сказать?..
– Есть. (Не отступать же теперь!) Целуешься хорошо. Наступило молчание. Потом он остановился и повер-
нулся ко мне лицом. Оно было холодное, непроницаемое. Хриплым, прерывающимся голосом он вытолкнул:
– Ну знаешь!.. Я человек еще, а не машина для поцелу- ев. Мне ты это говоришь в последний раз. Идем, я провожу тебя домой.
Щеки мои пылали в темноте. Мне было нестерпимо стыдно и жаль зря пропадающего вечера.
Обратно мы дошли очень быстро. И все-таки у лестни- цы он остановился и преградил мне путь:
– Маша, что с тобой? – Он встряхнул меня за плечи. – Проводить тебя?..
Мне было так досадно, что мы вернулись, что он не по- нимает меня!..
– Ни к в коем случае! – вскричала я и, не останавлива- ясь, побежала вверх по лестнице.
И сразу на ногах у меня словно повисли пуды. «Что же ты? – подбодрила я себя. – Скачи! Последнее слово за тобой...» Я вспомнила его ледяное, непроницаемое лицо и слова: «Мне ты это говоришь в последний раз...» Сердце мое мучительно сжалось: вот и все!
В комнате никого не было. Я села на кровать и устави- лась в пол, мысленно повторяя всю сцену. «Целуешься хоро- шо»... – Кошмар! Дура... Какая дура! – Я с размаху ударила себя по щеке. В голове загудело, но боли я не почувство- вала. «А теперь... спокойной ночи! – язвительно пожелала я себе. – Спи».
х
Было воскресенье. Как всегда, мы долго валялись в постелях, лежа читали, шили. Потом Ясна приподнялась, посмотрела на часы и встала. Проделала длинную зарядку, сходила в душ, с настроением оделась, накрасилась и ушла. Я незаметно наблюдала за ней. Спокойна, уверенна... и не то, чтобы какой-то сухарь – наоборот! Нормальная, умная чу- виха, красивая и с душой. А я так и буду теперь валяться до вечера, не в силах сдвинуться с места...
Вскоре позвали к телефону Веру. Последовали анало-
гичные, только более медленные, сборы и Вера тоже исчез- ла. Мы с Валькой остались вдвоем. Я знала, что она уже не спит, просто, не желает раскрыть глаза на свою никчемную воскресную действительность.
– Валь, – позвала я наконец, – все ушли...
Она не ответила. Льняная, бесконечная ее коса валя- ется на полу, одеяло тоже – наполовину на полу, и в вырезе рубашки медленно дышит ее белая пухлая грудь...
– Валька, – снова позвала я, – что же ты молчишь?
– А ты уже проснулась? – подала она неверный со сна голос.
– Давно.
– Ну и для чего ты сегодня проснулась?
– Просто так...
– Понятно. – Некоторое время она скептически наблю- дает, как я лениво сгибаюсь и приседаю, и недоуменно бро- сает в воздух: – Тратит силы с утра! Ну, для чего ты заряжа- ешься, а?..
Тем не менее она тоже поднимается. Вздыхая и охая, и поминутно перебрасывая косу за спину, тоже начинает делать зарядку. К этому времени я уже облилась холодной водой, заправила кровать, оделась и причесалась, принесла кипятку, выпила чашку сгущенного кофе и теперь снова лег- ла, но уже в полном порядке – поверх одеяла. Так что Вальке приходится повертеться, чтобы догнать меня.
– «Ну, управилась я, управилась...» – приговаривает она под домработницу из Аркадия Райкина, доплетая свою не- вероятную косу. Похватав чего-то со стола, быстро и плохо разжевывая, она падает, как на финише, рядом со мной на кровать.
– Ну... Что будем делать, молодая? – Это словцо у нее из Блока:
«... в цветном платке на шею брошенном, красивая и молодая».
– Разрываться на части, естественно... – Я вызывающе зеваю ей в лицо.
Но Валька не собирается поддаваться унынию:
– Убей день или он убьет тебя, – изрекает она и дело-
вито подходит к окну. Долго смотрит в него с первозданным интересом и любовью, и мечтательно спрашивает: – Инте- ресно, как там, на воле?..
– На воле, наверное, чудесно!.. Как всегда в воскресе- нье. Давка, суматоха...
– А что, никаких новых кин или выставок нам с тобой сегодня не покажут?..
– Вроде, нет.
– Тогда, может, почитаем? Что-нибудь классическое...
Хочешь – вслух?
– Ох, не могу я больше читать! Все читать и читать про чью-то чужую жизнь! Поехать к Ирине?.. Лень. Не успеешь оглянуться – окна начнут синеть и... снова спать. Весело, правда?
– О-хо-хо!..
– Валька, а ведь это наши лучшие годы так катятся – чувствуешь?
– Чувствую-чувствую... – И с досадой: – А ну тебя!
Пошли лучше гладить.
– Слушай, а зачем гладить? Зачем стирать, гладить, шить себе новые платья? Зачем вообще вставать и одевать- ся?..
– Хватит, Марья! – сердито перебивает она меня. – Пе- рестань задавать мировые вопросы. «Зачем, почему?..» – пе- редразнивает она меня. – Вставать? – Потому что нельзя ле- жать вечно. Одеваться? – Потому что холодно. Шить новые платья? – Потому что старые выходят из моды. Стирать и гладить? – Чтобы вши не завелись! Все?.. Тогда пошли.
Я поплелась за ней. В конце коридора у нас газовая плита и огромный стол, на котором мы готовим и гладим. Я забралась на него с ногами, Валька включила утюг, а пока обняла меня. Сквозь тошнотворную скуку я ощущаю уют ее тепла и мне становится легче.
– Сейчас мы чего-нибудь сготовим, поедим... – бодро планирует она, – а потом погуляем по Выставке. Подышим свежим воздухом...
– Подышим воздухом... – повторяю я. – Валька, это ужасно! Что, нам по девяносто лет? Неужели т а к мы долж-
ны жить?!
– О-хо-хо!..
Я поплелась обратно в комнату, легла. Черная, теперь уже ничем не сдерживаемая тоска, как плитой, придави- ла меня. Я проходила свой обычный замкнутый круг. Ниче- го нет... Ни-че-го, что могло бы отвлечь на эти отпущенные мне тридцать-сорок лет. И ничего нет вообще. Нигде, в це- лом мире, во Вселенной! Только бесконечные белые поля простирались вокруг... дышали на меня ледяным своим хо- лодом. Черная пропасть – Вечность – уже почти поглотила меня, уходя вверх и вниз без конца, без конца, без конца. Мгновенье... – и все! Это будет. О б я з а т е л ь н о будет. И больше н и к о г д а! Сердце в ужасе оцепенело, по коже пошел мороз. Я вскочила и включила радио.
Бешеный шквал звуков обрушился на меня. И я замер- ла среди комнаты, подставившись под их удары. Еще один безумный крах и крик... – Бетховен. Он доконал меня и успо- коил. Я не одна, не одна. Какая прямая, ощутимая связь! А какой протест... Судороги бессмысленного протеста. Бес- смысленного?.. Я чувствовала прилив какой-то непонятной энергии, я уже улыбалась. В волнении прошлась по комнате. Нет, т а к о й нужен всем! Он был сумасшедший? Чего-то не понимал?.. Счастливый он был! Могучий и прекрасный. И ни- чего ему больше было не нужно. А я, бездарная, так и про- ною всю жизнь. Господи! Неужели это моя судьба – пройти по самой черте, отделяющей Людей от людишек? Не свалиться и не подняться?..
Я упала на кровать. Устала, как будто горы ворочала, и провалилась в сон. И тут же – мне показалось, что тут же – меня потрясли за плечо. Я открыла глаза. Окна были черные.
– Тебя к телефону... – улыбаясь, сказала Валя.
Я вскочила, сбежала вниз. Телефонная трубка лежала на столе. Я боялась прикоснуться к ней... Наконец, взяла ее:
– Алло?..
– Доброе утро! – смеясь, сказал Ян. – Ты все-таки вста-
ла?
– Уже два раза, – очень спокойно ответила я, хотя душа
моя ликовала.
– Как это?..
– Было скучно, и я снова легла спать.
Он рассмеялся, потом спросил: – Я сейчас заеду за то- бой, хорошо?..
– Хорошо.
– Ну... будь готова.
– К чему?
– Ко всему! – Он снова рассмеялся.
Я повесила трубку и поскакала к себе наверх – оде- ваться.
«Ему сегодня тридцать лет, – вспомнила я. – Тридцать лет! Та-а-ак много?.. А мне всего двадцать два. Как еще мало!» Меня охватило это удивительное чувство – будто я на гребне волны, живу самая-самая последняя, сию секунду, сейчас... Я взглянула в окно – там снова падал снег, лени- вый, запоздалый, смешной. Но я решила идти в туфлях. Оде- валась с настроением, как никогда. Долго причесывалась и тщательно, как можно незаметнее, накрасилась.
Ян ждал меня у телефона. Я покраснела, вспомнив вче- рашнюю сцену, но он как будто ничего и не заметил, будто не было у нас никакой ссоры. Держался он очень почтительно. Когда мы вышли, он, заметно волнуясь, спросил:
– Машенька, ничего если мы не пойдем сегодня в «Пе- кин»? Я рассчитывал получить деньги, но...
– Мы можем просто погулять, – перебила я его.
– Нет, сегодня не можем. Ты забыла...
– Сегодня тебе тридцать лет.
– Мы можем пойти в «Кавказский», это рядом. Там не очень уютно, но зато тихо.
«Кавказский» – тоже было достаточно страшно. Меня еще никто никогда не приглашал в ресторан. Когда мы по- дошли к нему, оказалось, что ресторан этот занимает пер- вый этаж типового жилого дома и, соответственно этому, гол и бездушен. Но все равно я ужасно волновалась.
Мы вошли. Ян снял с меня пальто и передал улыбаю- щемуся швейцару. Перекинулся с ним парой слов, давая мне возможность подойти к зеркалу. Потом взял меня под руку и ввел в зал. Это оказалось совсем не трудно: его почтитель-
ность делала все за меня. Но только после этого «Кавказско- го» я научилась спокойно входить в любой ресторан.
Почти все столики были свободны. Мы сели в углу, у окна. За окном были типовые пятиэтажные кирпичные дома. Ян встал и задернул золотистую, теплую штору. Сразу стало уютней. Он положил передо мной меню и закурил. Я страшно волновалась.
– Дай мне тоже сигарету, – попросила я. Курить я умела, и когда он поднес мне зажигалку, передвинула меню к нему:
– Выбери сам... – И пояснила: – Я же у тебя в гостях... на Дне рожденья.
– Хорошо.
Избавившись от очередного испытания, я теперь впол- не уверенно курила и рассматривала его. Он сидел, красиво откинувшись на стуле, так же естественно, как естественно сидел на нем отлично сшитый костюм. Стряхивал ли он пе- пел, разговаривал с официанткой, брал ли мою руку – все его движения были проникнуты сдержанной грацией уверен- ного в себе мужчины. И оттого, что этот мужчина был теперь со мной, я снова почувствовала себя слабой, хрупкой, жен- ственной. Отныне у меня было все.
– Ты не очень скучала? – спросил Ян, откладывая меню.
– В следующий раз будешь сама заказывать.
– Не только заказывать, но и платить. – Он удивленно поднял брови. – Ты такой же студент... – пояснила я. – Ну, аспирант!..
– Я работаю.
– Работаешь?..
– Да, на Выставке. Иногда кое-что поручают в посоль- стве... Иногда приезжают туристы... Так что, пока у меня есть деньги, платить буду я. И так будет всегда, – твердо закон- чил он.
Я почувствовала себя еще более слабой и удивилась тому, насколько это приятно.
– Для такой фразы необходимо шампанское! – смеясь, воскликнула я.
– Шампанское сегодня обязательно... – значительно произнес Ян.
– Я помнила, что у тебя День рожденья, – краснея, на- чала я оправдываться, – но проспала...
– Ты рядом – это самое главное!
От этой «дежурной фразы» я внутренне сморщилась. Настроение сразу упало к нулю. Так сидел, так красиво ку- рил... – и на!
– Машенька, что с тобой? – обеспокоенно спросил Ян.
– Ничего... Мы так мало знакомы, что слышать такие вещи... ну, просто, смешно! Мы, русские, больше вкладываем в свои слова.
– О-о!.. Я уже довольно знаю тебя, – возразил он, вол- нуясь и розовея. – Ты вот какая. Тебе многое хочется, но ты и пальцем не шевельнешь! Тебе нужно помочь. – Я с удивлени- ем слушала. – Ты очень добрая... Ты умница. И наконец, ты... красивая! – Он поцеловал мою руку, лежащую на столе.
– Ну вот... опять «красивая»! Ну, к чему это?! – Я совсем расстроилась. – У меня же только глаза...
– Глаза у тебя... редкие глаза! И все хорошо.
– А рот? – усмехнулась я.
– Отличный негритянский рот! – воскликнул он с пафо- сом, притянул меня к себе и осторожно поцеловал в губы.
– И вообще, – объяснил он, – когда нравится, нравится все! Потому что слеп уже...
– И часто ты так слепнешь?
– Всю жизнь! Только... – он смотрел мне прямо в глаза, – когда мне нравится одна, других я уже не вижу.
– Хоть на том спасибо! – беспечно рассмеялась я. – А сильно ты когда-нибудь любил?
– Сильно? – переспросил он, не понимая. – Я всегда любил сильно.
– Нет, не то... – Я искала слова. – Я имела ввиду – дол-
го?..
– Да, три-четыре раза было...
– И на сколько тебя тогда хватало?
– Тогда я женился.
Я перестала веселиться и медленно, загробным голо-
сом, спросила:
– Три-четыре раза женился?..
– Нет, только три, – просто ответил он.
Я от души расхохоталась, а он нахмурился.
– Синяя борода! – смеялась я ему прямо в лицо. – И как же ты избавлялся потом от них?
– Мы расходились... – ответил он, все более хмурясь.
– Все жены хотят лишить тебя даже иллюзии свободы. И по- том эти вечные обиды, ссоры, слезы... Хватит о женах! – нео- жиданно оборвал он себя, улыбнулся и поцеловал мою руку.
– Думаешь, я – за тебя? В лучшем случае меня ждет та же участь...
– А что это за «лучший случай»?
– Ну... если я когда-нибудь тоже выйду замуж.
– Выйдешь замуж? – беспокойно переспросил Ян. – Нет, ты подожди! Подожди немного...
Дальше я слушала только из любопытства. Похоже, я вынудила его на объяснение. Но мне уже было все равно, я не принимала его всерьез. А он совсем разволновался, пе- решел даже на родной польский язык.
– Переведи, пожалуйста, – попросила я, почти зевая.
– Нет.
– А зачем же тогда говорил? – спросила я, чтобы что-ни- будь сказать. Не портить же человеку День рожденья!
– Ты будешь смеяться...
– Даю слово, не буду.
Лицо его порозовело, и он спросил: – У тебя есть ка- рандаш?
Я достала из сумки карандаш, он взял салфетку и, вол- нуясь, что-то написал на ней. Потом передвинул салфетку ко мне. Я прочитала:
«Не то, чтобы я тебя любил, и не то, чтобы жить без тебя не мог, но ты уже становишься частицей моей жизни».
Я снова от души расхохоталась. Особенно меня восхи- тила эта «частица»...
– Но ты же обещала!.. – Голос его взволнованно вибри- ровал.
– Прости! – Я продолжала смеяться. Лицо его приняло то жесткое выражение, за которое мы и прозвали его «на- родным мстителем».
– Ответь что-нибудь! – потребовал он.
«Как в детстве, – подумала я. – Да или нет?» И, оттяги- вая время, спросила: – Устно можно?
Ян напряженно ждал.
Я не знала, что говорить. Но внутренний голос твердил:
«День рожденья, День рожденья у человека!..»
– Ничего, если я не сделаю тебе предложение? – спро- сила я виновато. Он улыбнулся, прощая мне все. – Ну... – я замялась, – ты мне нравишься... – Лицо его засияло. – Сама не знаю, почему... – закончила я с полной искренностью.
Тут очень кстати официантка принесла наш заказ. Ян занялся шампанским. Стрельнул пробкой в потолок и напол- нил бокалы. Наслажденье было смотреть на него. На душе вдруг стало легко и весело. Он вопросительно взглянул на меня.
– Чего тебе хочется больше всего? – спросила я.
– Вернуться в Польшу.
– Значит, за то, чтоб ты скорее убрался в свою Польшу!
– И я демонстративно чокнулась о его бокал с шампанским.
– А ты поедешь со мной?..
Эти простые, так естественно произнесенные слова током ударили в меня. Рука моя дрогнула и шампанское про- лилось. Ведь за такие слова можно отдать жизнь. Настро- ение мое рухнуло, как в пропасть. А он положил на мокрое пятно несколько бумажных салфеток и подлил в мой бокал.
– В Польше достаточно полек... – скучно проговорила я.
– Но нет тебя! – бурно воскликнул он.
Я закрыла лицо ладонями, не зная что делать дальше.
Ничего я в нем не понимала.
– Давай лучше выпьем, – устало проговорила я. – За тебя! За Польшу! И чтобы все у вас с ней было хорошо...
Мы выпили. Откинувшись на стуле, я вглядывалась в его лицо. «Кто это сидит передо мной? И что ему от меня надо?.. Я дерзю, это меньше надоедает, а кто я и что я – ему все равно...»
– Расскажи о себе, – попросил Ян, словно услышав мои мысли. Он взял мою руку в свои. – Где твоя мама?
Я уж и не рада была. От слова «мама» у меня защемило
сердце. Но я усмехнулась и ответила как можно спокойнее:
– Моя мама погибла в тридцать седьмом году.
– А папа? – голос его стал глуше.
– Папа тоже погиб в тридцать седьмом году.
Он крепко сжал мою руку, неотрывно глядя мне в гла- за. Словно удерживал от слез.
– Я знаю, знаю! Тогда сажали всех подряд...
– Отец прошел всю Гражданскую войну. Его и сейчас многие помнят в Казани. А осталось от него только несколь- ко писем. Маму взяли из-за него. От нее вообще ничего не осталось. Вот только я... – И я улыбнулась, наверное, очень жалкой улыбкой.
– Какой-то ужас! – глухо проговорил Ян. Брови его были грозно нахмурены, рот плотно сжат. Потом я услышала:
– А мой отец ушел в ФРГ. И я ничего не знаю о нем. Да- вай выпьем! – Он пододвинул ко мне мой бокал. – Все у тебя, Марья, будет хорошо.
– С какой это стати? – Я почувствовала, что у меня кри- вятся губы. – Для этого надо хотя бы во что-то верить...
– Все пройдет, Марья! – убежденно произнес Ян. – Ты будешь счастлива.
Может, от того, что он так назвал меня, на сердце у меня потеплело. Я выпила шампанское и торопливо заговорила:
– Только ты не вздумай жалеть меня! Я все время сме- юсь... И шью себе новые платья... И целуюсь со всеми под- ряд...
– Со всеми подряд... – повторил он без всякого выра- жения.
– А что?.. – вызывающе спросила я.
– Надо бережнее относиться к себе. Это меня задело, и я спросила:
– Скажи, когда до тридцати у человека три жены... то сколько это вместе с любовницами?
– Я не считал, – твердо ответил он. – И количество не имеет значения.
– А что имеет?
– Отношение. Чистота.
– А когда... в тот вечер... Помнишь, как ты втолкнул меня в свою комнату? Это была чистота?..
– Тогда я решил... – он смотрел мне прямо в глаза, – до- биваться тебя до конца...
Я вся сжалась под его волнующим, мужским, взглядом, но именно в таких случаях я и начинала дерзить.
– И что же... уже неохота? – храбро спросила я.
– Ты... очень смелая девочка... – медленно произнес он.
– Но я хочу, чтобы ты была...
– А-а... – перебила я. – Той самой, четвертой или пятой, к которой ты отнесешься серьезно?..
– Марья!..
– Сочувствую десятой и двадцатой!.. У меня все же луч- шая участь.
Он рассмеялся.
– У тебя вредный язычок! – И он поцеловал меня. – Идем на воздух! Смотри какой снег...
Ян вел меня, обнимая за плечи. Вокруг нас медленно опускались распластанные рваные снежинки. Мы прошли мимо общежития, мимо стальной нерасторжимой пары «Ра- бочий и колхозница», мимо Центрального входа Выставки и завернули за угол – к Южному. Вокруг не было ни души, только как часовые стояли фонари. Под ними снег сгущался, казалось, он сыпал из фонарей. На душе у меня было тихо, безмятежно, и иногда я ненадолго закрывала глаза – Ян вел меня. И хорошо, что он молчал. Когда я поднимала голову, снежинки падали мне на лицо и прохладно таяли вокруг глаз.
Мы сели на скамью. Ян поднял мои ноги в туфлях себе на колени и закрыл краем пальто. Потом он поцеловал меня. Болезненная острая волна прокатилась во мне. Он забрал меня всю к себе в пальто, и у нас стали общие щеки, рес- ницы, дыхание и губы – все очень теплое. Вдруг он оттол- кнул меня и крепко сжал мои запястья. Мне стало жаль его. Я чувствовала себя одновременно и беззащитной, и очень сильной.
– Как мало мы можем, Марья! – с тоской проговорил Ян. – Хочется раздавить, прямо съесть тебя... и мы целуемся, целуемся... – Он приложил руку к моей груди: – Как далеко
твое сердце!.. До него не достать, да и оно всего-навсего го- нит кровь. А где сама ты... душа? И вот мы целуемся, жмемся друг к другу, и это все, что мы можем, Марья! – Он поце- ловал меня и отодвинул, держа мое лицо в ладонях, словно запоминая. – Ну... хватит целоваться! – И он снова поцеловал меня.
Перед нами выросли две мужские фигуры. Покашли- вая, они прошли мимо. Через некоторое время они верну- лись и фланировали невдалеке. Это были милиционеры. На- конец, они подступили к нам:
– Не пора ли домой, молодые люди? Вам пора спать, да и нам пора...
– Кто же вам не дает? – вырвалось у меня.
– Давайте, давайте разойдемся! – Голос милиционера стал жестким. – Поздно. Не всю же ночь караулить вас?
– Вы караулите н а с ? – язвительно спросил Ян. – От кого?..
– Пройдите, товарищи! – скомандовал второй милици-
онер.
– Ну, спасибо, в общем! – неожиданно разозлился Ян.
Меня же эта сцена только забавляла. – Мы – не дети, и нечего нас опекать!
Милиционеры прошли. Мы взглянули друг на друга и поцеловались. Но они тут же вернулись.
– Все, товарищи, идите домой! – потребовал второй ми- лиционер.
Ян выругался по-польски и объяснил: – Нет у нас дома!
– У нас общежитие... – смягчила я.
– Где это видано, чтобы гулять всю ночь?!
Я рассмеялась, потому что бравый мильтон сказал это, как какая-нибудь ворчливая бабка, но Ян просто взвился от злости:
– Езус-Мария! Ну ничего, ни-че-го нельзя людям у вас!
– Ян!.. – пыталась я остановить его.
– Ну вот что! – загремел и милиционер. – Здесь Выстав- ка и нечего здесь бродить!..
– Я сам работаю на этой Выставке! Показать удостове- рение?..
– Не надо! Пройдите и все!
Мы поднялись со скамьи и пошли от них.
– Спокойной ночи! – сказал первый милиционер, и го- лос его прозвучал дружелюбно. Но Ян никак не мог успоко- иться:
– Удивительно, как у вас умеют все портить! Не помню, кто это сказал... «Русские с невероятной легкостью создают себе трудности и с неповторимым упорством их преодоле- вают».
Я рассмеялась, но этот его выпад – против русских – все же задел меня.
Выставка стояла, вся залитая огнями, – ночью! – тор- жественная и пустая. Словно стихийное бедствие только что уничтожило все живое вокруг, и она осталась одна, мертвая и в огнях. Очень точно выражала она нашу лакированную, помпезную жизнь и поэтому была понятной, своей. А Польша была далекой и чужой.
Ян поднялся со мной по лестнице до нашей верхней площадки.
– Позвонишь мне завтра? Здесь телефон... – и он за- сунул бумажную салфетку с объяснением в любви мне за пазуху.
«Как какой-нибудь деревенский парень...» – подумала я, но он добавил: – И напиши мне письмо! – Лицо его мгно- венно порозовело. – Напишешь?..
В ответ я лишь недоуменно пожала плечами.
– Спокойной ночи, милая! Ну... – Ян крепко сжал мои руки и начал спускаться. Снова спиной по ходу движения и неотрывно глядя на меня.
Я тоже пошла к себе. Нет, ничего я в нем толком не по- нимала. Но э т о было у меня... и я знала, что усну спокойно.
х
«Корабли, проходящие ночью...» Где я слышала эту фразу? Откуда знала ее? Она звучала остро и грустно, как несбывшаяся мечта, как все, что обязательно пройдет...
«Корабли, проходящие ночью...» И сразу мне виделся
темный заснувший берег, на котором одна я не сплю. И вдруг гудок... Гудок парохода ночью... Его живой, животный крик. Вот он рядом, зовет... Но его не видно, потому что ночь и тем- но. Лишь мелькают сквозь деревья огоньки. И в бесшумной ночной темноте он проходит. Тихо, как ходят корабли. И в сердце боль: вдруг это проходит твое счастье?..
Огоньков больше не видно. Все. Что-то могло случить- ся, но уже поздно – прошло...
Странное, в общем-то, желание – писать письма, живя в одном доме... И я задумалась о себе и о нем. В самой глу- бине души я знала, что мы с ним – случайная встреча. Его несет по течению... и я лежу лицом к стене. Но мы – чужие и разные. И о чем же, собственно, писать?.. И я написала ему про эти корабли и про то, что мы – чужие и разные, все как есть. Я понимала, что искушаю судьбу, но играть, нагнетать таинственность, – это мне было противно. Мне нравилось – сразу раскрыть свои карты и смотреть, что из этого выйдет. Теоретически – из книжного, киношного и прочего «опыта» – я , конечно, знала, что ничего хорошего из этого выйти не может, и, заклеивая конверт, сознавала, что рискую ошара- шить его своим унынием и снова остаться одна. Хотя... с е й - ч а с мне ничего не грозило. Сейчас он примет меня любую, и это, если особенно не углубляться, примиряло меня с ним и оправдывало наши отношения. То есть я хорошо понимала, что он – лишь первая приемлемая форма, в которую сумела, наконец-то, облечься моя, почти уже отчаявшаяся, жажда любви.
И как же, Господи, мне надоело все это знать и пони- мать!...
Он не ответил мне на письмо. Ни на другой, ни на сле- дующий день. И я нигде не встречала его. Тогда я начала не- прерывно думать о нем. И с каждым днем все невероятнее казалось мне то, что уже было между нами. А он молчал, и я нигде не встречала его.
«Может, я опять его обидела? – думала я, вспоминая свое письмо. – Ну конечно, я обидела его!» Одно было со- вершенно ясно: мне хуже, чем всегда, мне очень плохо без него. Через несколько дней я уже так волновалась, что меня,
наконец, взяло зло, и я начала рассуждать:
«Все это оттого, что он ушел, – говорила я себе. – Вер- нется... и снова станет ненужным».
«Хватит! – возмущалась моя рассудочная половина. – Считай, что ты опять ошиблась».
«Итак, возвращаемся в исходное положение: ничего у нас нет».
Я пошла на институтский вечер. Вечер был, как вечер, как все другие институтские вечера, только он был совсем не нужен. Наша группа находилась на своем обычном месте, у эстрады. И, как обычно, мы почти не танцевали – смотре- ли, комментировали и смеялись. Меня приглашали, говори- ли приятные слова, я улыбалась, но все это было не нужно. Хотелось домой, на кровать, лицом к стене, и я ушла, не до- ждавшись конца.
В автобусе, когда я осталась одна (толпа не в счет), у меня началась, буквально, душевная рвота. Я знала что и лицо у меня сейчас соответствующее... Однажды наша ста- ринная казанская знакомая встретила меня в Москве с та- ким лицом и кинулась расспрашивать о Ксении – в полной уверенности, что кто-то у нас дома умер...
Войдя в общежитие, я начала подниматься по лестнице и вдруг увидела Яна – в окно для вахтеров. Он звонил. Он стоял ко мне спиной, и спина его поразила меня. Было в ней что-то кошачье, выгнутое, нечистое. И сразу все смешалось в моей душе: я кляла себя за доверчивость, искренность, за надежды – за все!
«И хорошо, что это кончилось», – с облегчением дума- ла я, устраиваясь на кровати. Я взяла книгу, и, прежде чем раскрыть ее, испытала вдруг мгновенье абсолютного мира и покоя. Одно мгновенье я была, просто, счастлива!..
х
В дверь ударили ногой, она распахнулась и в комнату ввалилась Валька. Вся она была в снегу. Лицо ее, с крас- ными кругами на щеках, так и дышало здоровьем. К животу она прижимала туго набитую папку. С ней в комнату вошел
морозный вкусный воздух. Я обрадовалась ей, как никогда.
– Все лежишь, молодая? – Валька нескладно останови- лась у двери. – Господи, как я устала! – Она сбросила на стул шубу, шапку и повалилась на кровать.
– Здравствуй, Марья, – сказала она, полежав немного.
– Привет.
– Фу, как я утомилась! Дала бы что-нибудь поесть... Было ясно, что Валька в отличном настроении. Видно,
сегодняшний день прошел у нее не зря... И мне захотелось подразнить ее.
– Еще и «поесть»... С такими-то щеками! Посмотри на себя в зеркало...
– А что? – Валька поспешно поднялась, подошла к зер- калу и уставилась в него, едва не касаясь лбом. – Тружусь с утра до вечера, знания приобретаю... На вечера, как некото- рые, не хожу. Просто, я здоровая русская девушка... Как бе- резка!.. – произнесла она с подчеркнутым самодовольством, чтобы это никак нельзя было принять всерьез.
– Березка! – усмехнулась я. – С красным носом...
Это было Валькино больное место: нос ее на улице ро- зовел, отравляя ей жизнь, и сейчас она не на шутку рассер- дилась:
– Ах ты вредина! А если бы я каждую секунду напоми- нала тебе... – мгновенье она колебалась и безжалостно до- кончила: – про твой «ротик»?.. Уж не знаю, как лучше сказать,
– огромный или громадный?..
Я расхохоталась, но тут же вскочила и тоже бросилась к зеркалу. Вертела головой и так, и этак, придирчиво рас- сматривая себя в разных ракурсах, и неуверенно заключила:
– Все равно я красивей тебя... Или нет?..
Валька смотрела на меня, как всегда, – с жалостью и любовью. Потом с видом, что есть дела и поважней, чем ка- кой-то там нос или рот, она полезла в наш хозяйственный стол: – Сходи-ка ты лучше к титану, за кипятком... – бросила она мне.
Я бежала по коридору и думала о том, какое это сча- стье, что мы с Валькой живем в одной комнате! Мне с ней было... как самой с собой. Ей со мной – тоже. И мы прикры-
вали это (во избежание сентиментальности) такими вот, гру- боватыми, сценами.
–Эх, попить бы настоящего чайку!.. – мечтательно про- говорила Валька, разливая кипяток в стеклянные поллитро- вые банки.
Самые обычные, всем доступные вещи в общежитии были недосягаемыми. Как вот этот чай с заваркой... Зато ца- рил у нас особый, вольный, общежицкий дух, которому так завидовали студенты-москвичи. Для заварки нужен был ма- ленький чайник, а в общежитии все терялось. Когда-то у ка- ждой из нас были тарелки и чашки, ножи и вилки, но все это куда-то девалось. Очередной день рожденья, складчина... – и из комнат исчезала любая посуда. Так что, мы ели прямо со сковородки и пили из поллитровых банок раствор сахара в живительном кипятке.
– Слушай, молодая... А не пойти ли нам на каток? – предлагает Валя, отъезжая от стола вместе со стулом.
– Что-то неохота...
– Гулять надо. Погода-а-а... Роскошь! Но я только вздохнула в ответ.
– Чего вздыхаешь? Все образуется... – как бы вскольз проговорила она, давая понять, что ей ясна причина моих вздохов.
– Да бог с ней, с погодой... – переменила я тему разго-
вора.
– Ну, тогда черт с тобой! – рассердилась Валька. – Я
пошла гулять.
Она начала одеваться, и я тут же вскочила. Она , дей- ствительно, могла уйти, и что я тогда буду делать? Лежать и киснуть на кровати?..
Мы вышли на воздух, оглянулись на наш смешной жел- тый дом, с крышей набекрень, взялись за руки и направились к Выставке. Мы шли, и эта дружная стальная пара – знаме- нитая заставка «Мосфильма» – казалось, разворачивается своими потрясающими ракурсами прямо у нас над головами. И всякий раз мы поражались мощи этого монумента и мощи Веры Мухиной, создавшей его...
– Вот кому повезло! – смеясь, кивнула Валька на Кол-
хозницу, парящую рука об руку с Рабочим. – Никуда он от нее не денется... Вечная любовь!
Мы вышли к огромным, заваленным снегом, площад- кам. Летом это были зеленые газоны, а сейчас их опоясывали высокие сугробы. Наверное, нигде в Москве не было столько снега – им были окучены деревья, в нем утопали скамейки. А прохожих не было совсем, лишь разворачивались вокруг сугробов редкие автобусы. Валя выбрала сугроб пониже и прилегла на него спиной.
– Иди полежи, – позвала она меня. – Хорошо!..
Я привалилась к сугробу рядом с ней и закрыла глаза.
Снег под спиной был плотный и мягкий.
– Ну, хватит! – скомандовала Валя. – А то простудимся... Мы пошли дальше.
– Поесть бы снежку... – протянула она мечтательно. – Сейчас найдем чистенький сугробик...
Когда я подошла к ней, она уже снимала верхний, са- мый нежный, слой снега и клала его в рот.
– Сказка!.. – приговаривала она восхищенно. – Просто сказка!
Затем она нашла молодые пахучие елки и мы жева- ли их мягкие сочные лапки и растирали в руках. Руки по- том умопомрачительно пахли хвоей, напоминая не так давно прошедший Новый год.
– Давай посидим на скамье, – предложила я.
– Провалимся, тут глубоко...
Я пошла вперед. Ставила ногу, утаптывала лунку и, стоя в ней на одной ноге, другой – утаптывала следующую. Валя шла за мной.
– Фу, надоело! – не выдержала она, рванулась вперед и, проваливаясь по колено, сразу выбралась на скамью. Она обмахнула ее, вытоптала снег под ней, сняла ботинки и вытряхнула снег из них.
– Ц! Полные ноги... Придется идти домой...
– И чего было спешить? Рванулась!..
Я продолжала ступать осторожно, но уже у самой ска- мьи потеряла равновесие и села в снег.
– Ах ты, моя лапа! – рассмеялась Валька. – Так стара-
лась... – Она чмокнула меня в щеку. Я выгребла снег из боти- нок, но чулки и перчатки, и рукава стали мокрыми.
– Ну, давай чуть-чуть посидим и пойдем. – Мы взялись за руки, поджали ноги и откинулись на спинку скамьи. Поси- дели так минут пять.
Темные клочья облаков непостижимо проходили по небу. А мне-то всегда казалось, что ночное небо спокойно, засыпает вместе с землей. Валя легла на спину и положила голову мне на колени.
– Подумать только, облака плывут... – услышала я как бы издалека. – Куда это они?..
У меня защемило сердце и поэтому я бросила небреж-
но:
маю?
Ну, все как всегда! Наелась снегу и завалилась спать... Но Валька вдруг страшно рассердилась:
Хватит, Марья, хватит! Я, может быть, думаю...
О чем это, интересно?..
Так я тебе и сказала!
А что такого? Хочешь, я тебе расскажу, о чем я ду-
– Ну?..
Я думаю о том... Что вот все хорошо, ну, просто, даже
замечательно! А все равно почему-то плохо... тоскливо...
Начи-на-а-ется!..
Вот сейчас, смотри... Так бы сидеть и сидеть здесь всю жизнь! И грустно, грустно до слез... – Голос мой неожи- данно зазвучал выше, и Валька шумно вздохнула.
Смотри лучше в небо! – сказала она. Помолчала и вдруг:
Влюбиться бы в кого-нибудь, что-ли? Вот попробуй скажи кому-нибудь, что две молодые здоровые дуры ходят за руку гулять... – ведь засмеют! У мамы я уже была в это время.
Ну и пусть! Дети – не самоцель.
А что самоцель – любовь?..
Не знаю. Господи, хоть бы горе какое-нибудь! Чтоб тронуло душу... Чтобы чувствовать, что живешь.
Валька резко поднялась с моих колен: – Ох, накличешь,
Марья, беду! Ну пойдем, поздно уже...
По проложенным лункам мы начали выбираться на до-
рогу.
Давай загадаем деревья, – сказала она. – Ведь мы
еще вернемся в Москву... Посмотрим, какие они станут. Вон то – пусть мое... Раз, два, три... четвертое с краю. – Она подо- шла к «своему» дереву и прижалась к нему щекой. – Бедное, совсем замерзло...
Меня покоробило. Раньше она никогда не фальшивила. Но, подойдя к ней вплотную, я поняла, что она и не видит меня, и обращается к своему дереву, как маленькие девочки к куклам. И какая же она была милая!
«Я бы, на их месте, обязательно полюбила ее, – думала я. – А ее никто не видит. Как и меня...»
В дверях общежития мы столкнулись с Яном. Он взгля- нул, как бы не узнавая меня, и вышел.
х
И начался мой обычный диалог:
Не узнал? Не захотел узнать?.. Как будто мне все это приснилось: мы не танцевали с ним, не сидели в ресторане, не бродили тогда под снегом...
Почему он не хочет видеть меня?! – возмутилась я. – Ну и пусть!.. Отлично можно обойтись и без этого.
Но неужели он все-все врал?..
Хватит!..
Куда он сейчас пошел? С кем говорил по телефону с такой... нечистой спиной?..
Тебе-то что до этого?
О, Господи, какая скука!..
Нет никакой скуки, все хорошо. Все хорошо и нор- мально.
Все давно уже спали, а я лежала и смотрела на вет- ви, беспокойно гнущиеся за окном, широко раскрытыми за- стывшими глазами. И мне казалось, что уже несколько раз я засыпала и просыпалась. Вдруг по коридору прокатилось:
Маля-ви-на! К те-ле-фо-ну!! Пойде-о-ошь?..
«Это он!» – током ударило в меня. Я вскочила, схвати-
ла халат и, одеваясь на ходу, бросилась вниз. Его не было. Но телефонная трубка лежала на столе. Я схватила ее, по- том снова положила на стол и крепко придавила рукой на несколько секунд.
Да?.. – Голос мой звучал уже спокойно.
Это я... – шепотом сказал Ян.
Что случилось?!
Ничего. Хотелось поговорить с тобой...
Так поздно? Я спала...
Прости, Машенька! Очень хотелось поговорить с то- бой. Приехал мой друг из Риги... я все время был с ним. (У меня отлегло от сердца). Мне очень скверно... Ты написала такое письмо...
«Так и есть! – обрадовалась я. – Обиделся, да еще друг приехал...»
Где ты сейчас?
Я далеко... я пьян. Так хочется увидеть тебя! Мы про- вожаем нашего друга. Всем весело, а мне... Я заеду за тобой?
Что ты, Ян! Так поздно...
Я тихо заеду за тобой. Завтра воскресенье, ты выспишься. Ну?.. Марья!.. Ты, наверное, стоишь раздетая... Отвечай скорей – простудишься. Скажи только – приехать мне?..
Сердце мое дико билось. Я не знала, что отвечать. Все это было так неожиданно, так странно – ночью!..
Ян, я ничего не понимаю. Куда ты зовешь меня? – ше- потом говорила я, следя за вахтершей: она тактично гуляла по коридору и изо всех сил прислушивалась.
Ничего не бойся! Ма-ша... тут все смеются надо мной!
Ну хорошо...
Мы едем! – крикнул он, и в трубке загудело.
Я побежала к себе. Быстро, удивительно ориентируясь в темноте, оделась, схватила сумку и вышла.
Все спали. Коридор был слабо освещен. Все казалось мне призрачным, нереальным, как и эта поездка, неизвестно с кем и куда. В коридоре у зеркала я причесалась и накра- сила рот. Глаза мои ярко блестели. Я показалась себе очень красивой.
Взобравшись на стол у газовой плиты, я прильнула к окну. Так я и сидела, в одной и той же неудобной позе. Потом мне показалось, что я уже очень давно так сижу, что машина уже подъезжала... Я вглядывалась в темноту и мне было то весело, то грустно, то жгуче ново, интересно, но в самой глу- бине души – ужасно и жутко!
Внизу хлопнула дверь. Я спустилась. Ян, очень блед- ный, смотрел на меня, счастливо улыбаясь. Он обнял меня за плечи и мы вышли. На шоссе стояла машина. В ней горел свет и смеялись. Мы подошли, дверца распахнулась, и все взгляды устремились на меня.
В машине сидело двое мужчин и на коленях у одного из них, широкоплечего, в сдвинутой на затылок шляпе, – безмя- тежно смеющаяся женщина.
– Знакомьтесь, – сказал Ян, – это Маша... – И предста- вил мне своих друзей: – Надя, Виктор, Олег. – Он подсадил меня в машину, захлопнул дверцу, сел рядом с шофером и обернулся к нам. Машина тронулась.
Он из-за вас взбаламутил нас всех, – улыбаясь, ска- зала Надя. – Никак не хотел оставаться.
Виктор, на коленях у которого сидела Надя, тоже до- бродушно улыбался и откровенно рассматривал меня. И Ян не спускал с меня мучительно-ласковых глаз.
Все время, что мы ехали, в машине не смолкал ничего не значащий, свой, разговор. Не очень остро шутили, громко смеялись и были очень довольны всем и друг другом. Я чув- ствовала себя в их компании гостем, но старалась не пор- тить ее: смеялась их шуткам и смеху, как и они.
Мы ехали минут сорок. Вдруг открылись леса, появи- лись новые многоэтажные дома и машина остановилась. Нас с Надей высадили. Она взяла меня под руку и потащила за собой. Я с удивлением наблюдала, как уверенно открывает она дверь, включает свет... Скинув пальто, она растерла руки и побежала вглубь квартиры.
Я на кухню, – бросила она на ходу. – Раздевайтесь и будьте, как дома. Мы живем одни.
«Виктор ее муж...» – наконец догадалась я. Разделась и тоже прошла в кухню.
Раньше вся эта троица жила вместе, в общежитии...
рассказывала Надя. – Теперь Олег работает в Риге, в ко- мандировку приехал. А эти все учатся... – произнесла она с насмешкой. – Аспиранты!..
Вошли мужчины. И вскоре одновременно заработали приемник и проигрыватель. Ян заглянул в кухню и потянул меня за руку.
Я помогу Наде...
Ничего не надо! – запротестовала она. – Идите тан- цуйте...
А мне нравилось в кухне, белой и красивой, как в жур- нале. В ней не было ничего лишнего. И не только это... Цветы и пепельницы, занавески и картинки на стенах – все говори- ло о том, что здесь обитает архитектор. Стол выглядел так, словно из-за него только что встали и сейчас сядут опять.
Ян показал мне квартиру. Комнаты были изолирован- ные: спальня с кроватями и шкафами, а вторая – почти пу- стая. Ее огромное окно, с отдернутой красивой занавесью, зияло пустотой. Тахта, стоящая к стене торцом, проигры- ватель, магнитофон, приемник – вот все, что было в ней. Я всмотрелась в окно... – за ним определились снежные поля. Ян взял меня за руку:
Тебе скучно?
Ну почему... – смутилась я.
Они простые и очень хорошие.
Я вижу.
Потанцуем?..
Мы танцевали. Виктор менял пластинки. Потом я тан- цевала с ним. Он, улыбаясь, смотрел мне прямо в глаза. Ян следил за нами, потом вдруг встал и ушел к Наде на кух- ню. Олег, раскинувшись на тахте, листал журналы. Виктор непрерывно улыбался, глядя на меня. Мне стало скучно. Я извинилась и села на стул. «Зачем я здесь? – думала я. – Мое место около Вальки или у Ирины...»
И-ди-те! – крикнула из кухни Надя.
Виктор подал мне руку. В кухне Ян пододвинул мне табурет и сел рядом. Проверил глазами стол и налил всем водки.
Ну, выпьем... – сказал Олег. – За наши встречи!
Все с настроением чокнулись. В центре стола дыми- лась картошка, вокруг нее стояли домашние закуски – ква- шенная капуста, соленые огурцы, грибы. Все с аппетитом ели. Рюмки снова наполнились.
Надя, твой тост...
Не ради пьянки, а чтобы не отвыкнуть! – привычно кинула она, и все рассмеялись.
За знакомство, за Машу! – добавил Виктор.
Сиди, – остановил его Ян. – Чего ты волнуешься?
Ян подкладывал мне на тарелку, намазывал маслом хлеб. Поднял вилку, которую я уронила, встал и принес дру- гую. Я все время чувствовала его вокруг себя и видела, что ему очень хорошо. И мне тоже стало хорошо – радостно и легко. Действительно, хорошие, добрые люди... И квартира чудесная... И живут они просто и весело. Водка, шутки, смех
все правильно!
Потом мы все вернулись в большую комнату и танце- вали. Надя, поднимаясь на носки, с любовью заглядывала Виктору в глаза. Олег листал журналы и зевал. Ян был сама умиротворенность: глаза его закрывались, рот улыбался. Я чувствовала себя спокойно и уверенно – до скуки.
Снова кухня. Но все уже было вкривь и вкось. Мужчи- ны допивали водку. Олег настраивал гитару. Полночи мы тя- нули, кто-куда, наши старые студенческие песни. Начинало светать.
Теперь спать! – скомандовала Надя. – Уже немного осталось. Навязался ты нам на голову! – Она обняла Олега и поцеловала.
Надя, не изменяй! – отчаянно крикнул Виктор, соби- рая тарелки.
Я думала, что мы досидим до утра и разъедемся, и это
«спать» меня озадачило. Виктор с Надей ушли к себе, Олег, откинувшись в кресле и положив на другое ноги, уже спал. Я скованно сидела на тахте.
Ложись, Маша, – сказал Ян, – ты устала.
Я посижу...
Разденься и ложись. Я принесу тебе плед.
Я сняла туфли и спрятала ноги под юбку. Пришел Ян. Улыбаясь, взял меня за плечи, положил на спину и подержал так немного, чтобы я привыкла. Потом он накрыл меня пле- дом. И тут только я поняла, как устала. Каждая моя клеточка никла к земле, глаза закрывались. Ян потушил свет, включил приемник и стал искать на самом низком регистре...
Я засыпала и просыпалась. Сон и явь путались. Пред- рассветная мгла, зеленый глазок приемника, тихие, переби- вающие друг друга, мелодии, прибой глушителей и приятная упругость под спиной.
Ты разбудишь Олега, – сказала я, проснувшись.
Он сейчас мертвый. Это мелодии моей юности. Ка- ждая из них мне что-то говорит. Только тогда и понимаешь, что уже тридцать, когда снова услышишь их. А так – ничего не меняется... Все очень быстро проходит, Марья!
Я знаю. Только мне сейчас хорошо.
Правда?.. – Он пересел ко мне на тахту. – И мне хо- рошо. Очень! С тобой... – Он погладил мой лоб и волосы и наклонился, чтобы поцеловать меня.
Не надо, Ян! Олег...
Он спит. Только один раз...
Он поцеловал мои глаза, волосы, свитер и руки, погла- дил ими свое лицо и снова поцеловал меня в глаза и нос. Мне захотелось плакать и хотелось, чтобы он без конца целовал меня.
Я люблю тебя! Я снова люблю, понимаешь? Я, как больной... – Он замолчал, целуя меня. Потом поднял голову и беззащитно спросил:
Наверно, думаешь – я дурак?..
Нет.
Хорошая, красивая девочка!
Я усмехнулась в душе. Я была не такая, какой он вос- принимал меня, и совсем не шли ко мне эти слова. Мне было так странно, что совсем чужой человек целует меня... как родную.
В комнату вдруг вошел Виктор. Ян вскочил, как ужа- ленный.
Уйди! – потребовал он. Виктор не двигался.
Уйди, прошу тебя!..
Но Виктор лишь моргал удивленно, он был пьян.
Уйди я тебе говорю!! – совсем разозлился Ян.
Я засмеялась. Проснулся Олег и сел в своем кресле. Ян ругался по-польски. Виктор ушел, наконец. Олег снова лег и даже всхрапнул для порядка.
Ян сидел у меня в ногах, сжимая голову, разговаривая сам с собой по-польски.
Я пододвинулась на тахте: – Ложись, Ян, ты тоже устал... В полутьме он долго смотрел на меня, потом осторож-
но лег и взял мою руку. Мы молча смотрели в окно.
Когда совсем рассвело, он встал и ушел. Тогда я уснула.
... Я проснулась, и прежде всего меня поразила тишина
как в больнице после выздоровления, а потом уже осле- пительно-белый свет. Где я?.. В комнате никого, и голосов не слышно, но такое чувство, что люди совсем рядом... и от этого очень уютно. За окном сверкали снега. «Так вот что у них за окном! – осознала я наконец. – А дальше лес... синей каймой по горизонту... Как хорошо!..»
Я встала, пригладила волосы и вышла на кухню. Вик- тор, Надя и Ян мирно сидели, курили и разговаривали, не спеша – по воскресному.
Выспалась? – улыбаясь, спросил Ян. – Она очень лю- бит поспать, – пояснил он друзьям. – Все время спит – от скуки...
А где Олег? – спросила я.
Мы уже проводили его, – сказала Надя.
А сколько сейчас времени?
Час.
Боже мой, как я долго спала... У вас очень здорово.
Как у вас за окном!..
Все рассмеялись.
А вы уже встали?
Они опять рассмеялись.
А ты где спал? – повернулась я к Яну.
В их кровати. Я не ездил, поцеловал его здесь.
Зато нам везет!.. – улыбаясь, сказала Надя. – Хочешь в ванну? – И, не дожидаясь ответа, скомандовала: – Яни, иди приготовь.
Через несколько минут я уже лежала в ванне, насла- ждаясь теплом и покоем. И впервые я подумала, что прав- да, которую я столько лет носила в душе, может, еще и не истинная правда. Была бы я т а к о й , если бы у меня было все, что сегодня? Легкая жизнь и надежды или хотя бы вот эта ванна? Неожиданно для себя я заплакала. Слезы тек- ли по щекам и стекали в ванну, и когда я подумала об этом, мне стало очень смешно. Вспомнилось, как в детстве, когда я плакала, Ксения подставляла мне блюдце к глазам и гово- рила: «Посолим суп...» А что бы она сказала сейчас?.. Но я отогнала эти мысли. Сейчас мне было хорошо, как в детстве. Я рассматривала свои руки, уродливо маленькие в воде, та- кие же – словно обрубленные – ступни и улыбалась.
Ну, как ты там? – спросил Ян из-за двери.
Хорошо. Ничего, если я еще полежу?
За дверью рассмеялись, и Ян с удовольствием пояс- нил: – Больше всего на свете она любит лежать.
Когда, с полотенцем на голове, я пришла в кухню, Вик- тор и Ян пили.
Боже мой, вы снова пьете! – ужаснулась я.
Не знаю, что с ними делать, – сказала Надя, – все время пьют.
И настроение мое – как ни бывало! Ян сразу это заме-
тил:
Я решил бросить, – бодро заявил он. – Вот ради нее...
И на меня лег его взгляд, полный любви.
«Жизнь, надежды... – какая все это блажь!» – думала я. – Если у меня и появился кто-то, он должен пить. А казался таким взрослым, сильным...»
Я ушла в комнату и сидела там одна на тахте. Через несколько минут вошел Ян, сзади обнял меня: – Маша, что с тобой?
Ничего.
Он повернул меня к себе: – Что случилось? Скажи мне...
Ты пьешь...
Брови его удивленно поднялись, потом нахмурились.
Что я могла объяснить ему?.. Что у меня никогда не было такого дня и, значит, больше не будет? Что я ежесе- кундно заклинаю его, чтобы он был ОН!.. Я молчала. Он тоже молча сидел рядом.
Хочу домой, – сказала я, наконец.
Я знал, что ты это скажешь. Тебе все время здесь не по себе.
Да вовсе нет! Мне было так хорошо!..
И стало плохо, потому что мы выпили?
Что я могла сказать? Действительно, так оно и было.
Но за этим скрывалась такая сложная суть...
Я молчала.
Но я, действительно, больше не пью! – убежденно произнес Ян. – Ты не веришь? Я не шутил. С тех пор, как по- явилась ты...
«Вот и клятва, – подумала я. – Быстрая, легкая, всегда наготове. Господи, да какое мне дело?! Что я могу? Все мы сами по себе...»
Вслух я сказала: – Ну, что ты!.. К чему такие жертвы? Он повернул меня к себе и крепко сжал за плечи.
Марья, все будет хорошо. Вот увидишь! Ты будешь счастлива.
И снова я удивилась: он словно читал во мне. «Поис- тине, влюбленные – провидцы, – отметила я в душе. – Если только он, действительно, влюблен...»
В этот день мы снова не попали домой. Днем ходили в кино, а вечером поехали в «Ригу». Выпили, посидели...
Снова такси, поля и леса, снова мы оказались у них. Я уже забыла, что завтра – понедельник, что надо идти в инсти- тут. За эти два дня я отлетела душой в иной – лучший – мир, где сидят в ресторанах, ездят на такси, лежат в ваннах...
Опять мы сидели на кухне – ели, пили, курили и пели. Я уже привыкла, что не задают никаких вопросов – не стара- ются тебя узнать, что нет условностей... Это меня и угнетало. Они, как видно, и не сомневались в том, что; я для него? Вер-
нее, не думали об этом. А если подумали, то не сомневались бы. Я окончательно почувствовала себя взрослой.
Виктор и Надя спокойно ушли спать, оставив нас вдво- ем. На тахте лежали простыни и тот же плед. Снова горел глазок приемника, и Ян искал мелодии своей юности. Я лег- ла. Мне хотелось, чтобы он, как вчера, целовал меня, а он не шел ко мне... Слушал мелодии своей юности и не шел. «Он не любит меня!» – в ужасе подумала я. Отвернулась лицом к окну и закрыла глаза.
Тахта накренилась – это сел Ян.
Ты ложись, спи, – сказала я. – Все равно они думают...
Они ничего не думают.
Вот именно! Привыкли...
Дурочка ты моя! – нежно произнес он мне в затылок. Он разделся и лег рядом со мной. Это было странное ощущение – его раздетое тело рядом с моим. Я чувствова- ла себя совсем голой, хотя на мне не было только платья и чулок. Я лежала, скрестив на груди руки, боясь вздохнуть и коснуться его. И вдруг все исчезло – он обнял меня. Весь – всю. Стало много тепла, гладкой упругой кожи, и губы, губы, губы – всюду его губы и руки. Я уже не знала, какая я, – оде-
тая, голая?..
Ян, ради бога, не здесь!.. Слышишь?.. Только не здесь!
Не бойся... Я же люблю тебя! Я люблю тебя!! Я вырвалась и села. Махала руками и головой.
Милая, милая... Какая же ты сейчас красивая! Только не бойся меня! Ты веришь мне?..
Верю, верю! Только не трогай меня!
Хорошо. Мы будем спать. Спи!
И ты спи!
Я уже сплю.
Мы, действительно, уснули. И утром, проснувшись, были удивлены этим, и счастливы, и веселы. Нам было весе- ло весь день, весь пресловутый понедельник. Я не поехала в институт, Ян – на работу. Вместо этого, мы все пошли в лес. Ян шел с Надей, а Виктор – со мной. Но на самом деле Ян все время был со мной, реагировал на каждое мое движение и слово. Вечером мы снова сидели в кино, смотрели «Весну»
с Орловой и Раневской. Ян держал мою руку, и это было со- всем не пошло и не смешно, как мне казалось раньше.
Наконец, мы уехали от них. У общежития останови- лись. Было девять часов. Разойтись?.. Что мы будем делать сейчас – он и я порознь?
Пойдем поужинаем? – весело предложил Ян.
Пошли.
Это был один из тех вечеров, когда ничего не проис- ходит и потом даже не можешь вспомнить слов – такие это глупости и пустяки, хотя все они – о любви. Нам было очень весело. И все-таки я еще не верила ему, еще боялась.
Расставаясь, он сказал:
Сейчас буду писать тебе письмо. А ты пиши мне.
Нет уж, я лягу спать.
Напиши-напиши!
Не надоело? Целых два дня...
Что же ты будешь делать, когда совсем будем вме-
сте?..
Я растерялась. Он так просто это сказал, словно все
разумелось само собой.
«Просто или легко?.. – думала я, поднимаясь к себе. – Впрочем, если он влюблен, это естественно. А если он... «со- блазняет меня»?..
Да разве можно тебя соблазнить? – раздался в душе мой второй голос. – Соблазнить – нет, обмануть – запросто...
ответила я себе.
Ну да, тебе же так хочется верить! – отчеканила трез- вая моя половина. А другая половина, сердечная, парирова- ла: «В таком возрасте лучше быть обманутой, чем никакой».
х
Короче, – заключила Ирина, – из всей этой увлека- тельной голливудской истории я поняла, что ты тоже скоро выходишь замуж?..
Что ты! – испугалась я. Я рассказала ей все, и этот единственно-важный, практический, вывод покоробил даже меня. А что бы ОН сказал, если б узнал?!
Ну смотри... – зловеще предупреждает Ирина, снова берясь за иголку. Вместо бабушки она подрубает подол пла- тья, за которым сейчас должны придти. А я блаженствую, по- лулежа в низком заплатанном кресле, вытянув ноги далеко перед собой. В окнах очень солнечно и сочно. На некрашен- ном белом полу лежат лучи и он кажется теплым. Хочется потрогать его рукой, но лень тянуться. Мы лениво молчим. Раздается звонок.
Идет... – говорит Ирина. – Пойди открой.
Привет! – бросила Люда, входя. Она скинула плащ, чмокнула в кухне Бабушку, подтащила к Ирине еще одно кресло, села, поправила волосы и оглядела нас, как бы гово- ря: «Ну, можно начинать...»
Ничего не началось. Просто мы снова были вместе, сами с собой.
Почему вчера не была в институте? – спрашивает Люда меня.
Все хорошо, ха-ха, не беспокойся... – многозначитель- но отвечает за меня Ирина. – Просто даже замечательно!..
Люда вопросительно смотрит ей в рот.
Сейчас я все тебе расскажу... – начала было я.
Сейчас она все тебе расскажет! – многообещающе перебивает Ирина, и я отступаю в сторону перед ее даром устного рассказа. – Вот как надо, ха-ха, выскакивать замуж! Не то, что я – по старинке, с загсом. Учись, старушка!
И если только что, впившись в меня глазами, чтобы уловить «между строк» то, чего я сама могла и не понять, она напряженно слушала меня до тех пор, пока не выяснила, что со мной еще ничего не случилось, то теперь она должна была выжать из этого все! Иначе эта история просто не име- ла смысла.
Представляешь, ночь... Два часа. Все спит кругом. Те- лефонный звонок... И эта дурочка, ха-ха... голая, ха-ха... не- сется вниз, вся замирая от счастья. Ха-ха-ха-ха! Совершен- но пьяный «народный мститель» просит ее одеться и ехать с ним, ха-ха... неизвестно куда и зачем. По-пе-ре-ре-кавшись с ним для порядка... – представляешь, какая это честь, ког- да пьяный-препьяный, правда, иностранец... (кстати, курица
не птица, Польша – не заграница) хочет везти тебя ночью в какой-то сомнительный дом... правда, на настоящем, ха- ха, такси, – она поскакала к себе наверх одеваться. Сидя на окошке, у этой ихней газовой плиты, она испытала те же чуд- ные мгновенья, что и Наташа Ростова...
Ну уж это ты от себя! – успела я вклиниться.
Ничего, так интереснее, – остановила Люда меня.
… когда они с Соней смотрели на луну и Наташе хо- телось поджать ноги и полететь!.. – докончила Ирина и раз- разилась безудержным хохотом.
Бож-же мой! – передохнув, продолжала она: – Ни разу, ни на мгновенье, не поколебаться, не говорю уж – не ехать! А дальше пошла уже чистейшая галиматья... – Она расши- рила глаза до предела, чтобы мы впечатлились, как и она, и выдала: – Они... спали... в одной... постели... голые!.. – и он не тронул ее.
Как брат и сестра, – усмехнувшись, добавила Люда.
Как дети.
Представляешь, как он влюблен теперь?
Еще бы!
Я перестала слушать и только смотрела, как двигаются их лица и руки. Я давно умела и любила так смотреть, как бы с выключенным звуком. И получала от этого больше, чем от слов. Я смотрела и старалась понять, в чем секрет ее импро- визаций? И кажется, наконец-то, поняла.
Слова – самые обыкновенные, но стоят они … одно на строку, а иногда – и на пять строк. Все дело в этих паузах и интонациях, в постепенном нарастании самых простых, но редко расставленных слов, каждое из которых она дает взвесить голосом, мимикой, жестами, ужасно выразитель- ными. Каждое слово – акцент, и все же каждое из них – лишь для того, чтобы выделить самое главное слово, всегда со- вершенно неожиданное! И этот вечный смех...
Тебе надо писать, – сказала я.
Зачем? – спросила Ирина небрежно. – Пишут одни дураки. Умные не пишут – они живут!
Но ты же и не живешь... – напомнила я ей один из на- ших особых разговоров – вдвоем...
Да. Но и дурой быть не хочу, – закрыла она эту тему.
Краски сгущаются... – озабоченно произнесла Люда.
Да! – весело согласилась Ирина, возвращаясь в тон своего рассказа: – Наступает кульминационный сексуаль- ный момент... – Она откусила нитку и пояснила: – Как во всех бульварных романах. И вот сейчас жизнь, действительно, может тронуть ее.
И эта доверчивая дура, конечно, попадется! – обре- ченно добавила Люда.
Очень красиво вы беседуете, – не выдержала я, – если учесть, что я сижу рядом. «Жизнь может тронуть ее...» А то она меня не трогала! Я, простите, не была в плену, – по- вернулась я к Люде с поклоном, – и ничего вокруг меня не взрывалось... Не думай, – приложила я руку к сердцу, – я со всем почтением к твоей особой судьбе! Но она же тоже не была... – кивнула я на Ирину. – Чего же вы сразу спелись? Ах да, – вспомнила я, – вы же старше... На целых пять лет!
Да, я сидела в тылу, – обрадовалась Ирина возмож- ности нового рассказа. – Но в каком!.. В Академии архитек- туры СССР, единственной в своем роде. И когда!.. В период
«преклонения перед иностранщиной», культа личности и чи- сток... Боже, как все тряслись!.. Каждую секунду брякались, ха-ха, об пол лбом и били себя в грудь! Все это я вам уже рассказывала, и ты не откажешь мне в том, – тут она выда- ла самый гротескный апломб, – что я повидала людишек на своем веку... Кроме того, – прыснула она смехом, – небез- ынтересный факт моей биографии – что я работала этой... ну, как ее?.. Посудомойкой! Но где, ха-ха?.. В Кремле! Оттуда тоже надо было унести во;время ноги... – Она внимательно взглянула на меня и запела вдруг подозрительно сладко:
Лапочка ты моя! Мы знаем, знаем, что ты проскучала всю свою жизнь, оплакивая всех живущих... Спасибо тебе, ха-ха, за это!
Я вытаращила глаза и покраснела. Откуда она могла это знать?.. Мы никогда не говорили с ней об этом. А она продолжала:
Мировая скорбь – это, конечно, О-о-о!.. Но это еще не все. Ты все читала, слыхала... все знаешь и понимаешь. Те-о-
ре-ти-чес-ки! Но ты еще не жила. Не столкнулась с волчьи- ми, – она лязгнула зубами, – законами этих джунглей, имену- емых жизнью... Ты всем веришь, а надо держать ухо востро
вот так... – и она округлила свое ухо ладонью.
Я вдруг ужасно устала.
Думаете, я не понимаю? – заговорила я, едва ворочая языком. – И его я отлично вижу... И вижу, что... – не то. Но есть в нем... такая искренность!.. Ну, просто, как маленький мальчик... И почему же обязательно не верить?! Как мне вам объяснить?.. Мир наш глух и нем... в нем ничего нет... Так что, если хочешь чего-то, сам и должен это сделать...
То есть, обмануться?! – воскликнула Люда, торже- ствуя.
Нет. Но ведь когда веришь человеку, в нем поднима- ется все самое лучшее... Вот так и получается то лучшее, что мы все время ищем...
И не находим!.. – докончила Люда.
А вдруг?.. Во всяком случае, с таким переживанием уже можно жить дальше, – с трудом договорила я.
Чувствуешь?.. – обратилась Люда к Ирине. – Все наши слова ни к чему.
Но Ирина уже отложила шитье и как-то странно смо- трела на меня. В желтых ее глазах вспыхивали горячие икры.
Ну и чудесно! – произнесла она. – На сегодня еще ни- чего не случилось, а поскольку она имеет свою платформу... и вдобавок еще ужасно упрямая, то... чему быть, того не ми- новать. Лучше послушайте, что с о м н о й вчера случилось!
она сделала соответствующую паузу и начала:
Вы еще... не обратили внимания, что я все время сижу? Что я шью, а Бабушка на кухне?.. Так вот: я... слома- ла... ногу! Вчера... на физкультуре... я упала с колец и... под- вернула ногу.
Так ты не сломала ее? – вскричала я. Она не ответила.
Господи, надо же так врать! – возмутилась я.
Не мешай, – остановила Люда. – Так интереснее.
Так вот, – продолжала Ирина, – я свалилась с колец, и это... была … та-а-кая боль! То есть я лежала на полу и корчи- лась от боли... И делала, наверное, страшно смешные рожи...
Потому что весь зал стоял вокруг меня и просто ржал!
Я мгновенно представила себе эту сцену и сердце мое зашлось от боли. Никто не поверил ей! Все воспринимали ее в одном измерении: она смешила. Я задохнулась от негодо- вания, а Ирина спокойно продолжала:
Я валялась на полу довольно долго, но никто... – она выразительно взглянула на меня, – н и к т о не поверил мне! Только Устинов... один д е р е в е н с к и й Устинов, который... после девятого класса... зачем-то взял и пошел на войну... поднял меня... и на руках!.. вынес из зала. Он снес меня с третьего!.. этажа... (Господи, как он только не надорвался?.. Ха-ха-ха-ха!.. Ведь он такой маленький!..) и отвез... н а т а к- с и!.. домой. Уж Бабушка тут ходила, ходила вокруг него... Достала все свое варенье... Очень он ей понравился!..
Никто ничего не понимает... – горько усмехнулась Люда. – Только так это могло и быть....
Ну, все же дураки и идиоты, – поддакнула я ей.
Я и говорю: все идиоты и кретины, – привычно повто- рила Люда.
Мы с Ириной переглянулись и расхохотались. А Люда добавила устало:
Вчера я снова виделась с своим «женихом»...
Мама Люды была немка и во время войны всю их се- мью угнали в Германию как фольксдойч. Время от времени, под настроение, Люда рассказывала нам такое, о чем нигде не прочтешь и не увидишь ни в каком кино. Она-то своими глазами видела, как взлетали на воздух оторванные ру- ки-ноги... Как вели на расстрел евреев Да и ее саму чуть
не изнасиловали наши штрафники-уголовники, которым да- вали шанс... ходить в атаку первыми. Страшнее их ничего нельзя было и представить!.. Она забилась от них в собачью будку и, пытаясь разжалобить, совала им в лицо свою мен- струальную тряпку... И всегда чудо спасало ее. Вернее, ее красота, которая и творила чудо. Рассказывала она и о том, как немцы угощали наших детей шоколадом, как подсказы- вали нашим, когда им заранее убраться подальше, так как завтра заявится гестапо ( а на телеге, в которой семейство Люды двигалось в Европу, сидела еще какая-то приблудшая
Цыля... ). Словом, многое было совсем не так, как писали в газетах и вещало радио.
Когда она ( уже в Германии ) работала на кухне в офи- церской столовой и приходилось чистить горы картошки, моркови и свеклы, девушки надевали на пальцы презерва- тивы, чтобы хоть как-то сохранить свои руки. Потом они су- шили их на крышках кастрюль, и однажды случился такой анекдот: один офицер нашел презерватив в своей тарелке с супом... Он встал во весь рост, поднял его на вилке для всеобщего обозрения и сказал: «Я все допускаю, но как э т о могло попасть в суп?..» – И вся столовая грохотала от хохота. А как эти офицеры глумились над Гитлером! Какими словами обзывали его!..
Когда после войны они вернулись из Германии, маму Люды сослали. Она неосторожно обмолвилась на кухне, что Сталин не такой умный, как Ленин. В общем, Люда с отцом мыкались по Москве без жилья, прописки и денег. Потом они сняли какую-то клетушку у такой темной бабы, которая... ( это уже подкинула Ирина ) «не заметила ни войн, ни революций», и Люда с утра до вечера моталась по учреждениям в своем обмахрившемся тряпье в поисках работы. И конечно же, ни- где ее не брали на работу... документов своих она никому не показывала. И вдруг она наткнулась на одного странного ди- ректора – пожилого и интеллигентного, подолгу работавше- го за границей – который разглядел и ее неореалистическую красоту и такую же душу. Она рассказала ему все, как есть, и он взял ее к себе в секретарши, выхлопотал им прописку и пенсию отцу. Когда Люда поступила в институт, этот дирек- тор уговорил ее брать у него ежемесячно как бы стипендию, так что они с отцом жили на ее институтскую стипендию и его пенсию, а «стипендию» директора отправляли матери. Да!.. Директор сделал Люде предложение. Она отказала ему, но он продолжает ждать, надеясь, что когда-нибудь она пе- редумает. Люда виделась с директором очень редко (деньги он посылал ей по почте), и всякий раз она разрывалась меж- ду благоговением перед ним и отвращением, когда он вдруг брал ее под руку...
Только тогда и чувствую себя человеком, – горько
произнесла она сейчас, когда увижусь с ним. – Какой-то про- шлый век... – И с сердцем вскричала: – Все-таки зря я пошла в институт! Шесть лет прыгать вместе с детьми!..
Это было больное место моих подруг. На их простоту
взрослых и уже много видевших людей – им отвечали полу- детской, грубой, простотой. И меня всегда удивляло, почему они так из-за этого страдают, не могут стать выше этого?..
Сами и виноваты, – пытается успокоить Ирина: – Хи- хи, ха-ха с каждым встречным и поперечным, а когда он хлоп тебя по плечу, – душа надвое!..
Что же ты предлагаешь?! – взрывается Люда. – Хо- дить, как все эти дуры, с поджатыми губами? Господи, как только в таких влюбляются?!
В таких-то и влюбляются! – хмыкнула Ирина в ответ.
Ведь за поджатыми губами у них таится... тай-на!.. Мус-чи- ны на нее и клюют. По своей природной непроницательности они не понимают, что настоящая тайна, как и настоящая хи- трость, как все настоящее, – просто.
По-моему, ты снова отвалила сама себе щедрый ком- плимент! – сказала я. – Хорошо, что нас никто не слышит...
А что? Никто и не предполагает, какие мы умные и по- этому ужасно занудные девушки. И вот это, действительно, лучше всего держать в тайне. Потому что от т а к и х обычные мужчины шарахаются.
А необычные?.. – спросила я.
Необычные? – повторила Ирина. – Где же их взять, необычных?.. – смиренно заключила она.
Ильина! – восхищенно вскричала Люда, сверкая сво- ими черными горячими глазами. – Ну, откуда у тебя это... – Она не нашла слов и замолкла. А я, счастливая, молча смо- трела на них обеих, и любовалась ими.
«Кто красивее?» – думала я. – Одна – бесспорная кра- савица, первая не только на нашем курсе, но и в институте! Другая... Смотреть на нее – всегда было для меня наслаж- дением. Эти легкие кольца кудрей на лбу... Эти юродивые глаза, из которых так и лезет душа... Этот загнутый крючком нос... На карикатурах на нем всегда что-нибудь висело, но именно он придавал лицу Ирины какую-то особую пикант-
ность. И эти змеящиеся, умные, губы... Черты почти урод- ливые, но выписаны так тонко! А когда она рассказывала и смеялась, и лицо ее начинало сверкать... Нет, я не могла себе представить лучшей красоты! И откуда у нее такие руки, не расширяющиеся от запястий? И античные ступни? И уши?..
Ильина, – не выдержала я, – откуда у тебя такие уши?
Какие?! – удивилась она, но тут же осклабилась, изо- бражая серого волка из «Красной шапочки»: – «Чтобы лучше тебя слышать!» – щелкнула она зубами. Потом оскорбилась:
Ты что же, больше ничего не нашла во мне?!
– Тема лица – уши! – расхохоталась Люда. – Нет, вы только подумайте... – Она вскочила, схватила свою сумку, вытащила из нее альбом и карандаш и быстро набросала на Ирину карикатуру, где темой лица были уши. Карикатуры у нее получались лучше, чем у всех.
Мы начали рассматривать карикатуру, а Люда, глубоко вздохнув, заговорила трагическим голосом:
Сейчас мы чувствуем себя несчастными... Но погоди- те... Пройдет время, и мы еще поймем, какое это было сча- стье, когда...
… когда мы вот так, – перебила Ирина, – на шесть лет
«скинулись на троих»! – И все мы расхохотались.
Бабушка внесла в комнату кастрюлю с супом.
Ика, собирай-собирай... я несу, – предупредила она.
Идите! – бросила Ирина нам, и мы перешли к столу. Пообедав, мы остались за столом в ожидании чая и те-
перь лениво молчали. Бабушка ушла к своей любимой «Зин- гер». Когда она сидела к нам спиной, казалось, что она не только ничего не видит, но и не слышит.
Я поеду домой, – вдруг объявила я подругам.
Куда ты спешишь? – спросила Ирина.
Я имею ввиду – в Казань!.. – пояснила я.
В Казань?! Зачем?..
Так...
Понятно.
Боится! – усмехнулась Люда. – Все слишком быстро развивается. Все равно пройдет!.. – безжалостно бросила она. Я быстро взглянула на нее, и она добавила с тоской:
Пусть хоть подольше продлится!..
Они смотрели на меня заботливо и не без любопытства. Как старшие – на младшую. Они боялись за меня и чуть-чуть завидовали. Моей влюбленности!.. Не любви, дружбе, пре- данности и прочим важным вещам – все это у нас было – а вот этому смещению в сердце или голове... Непостижимому восторгу или необъяснимой глупости, возможным лишь по молодости моей и совершенно не доступным для них самих.
Поезжай, – сказала Ирина. – Достанешь справку...
Теперь уже все равно не выгонят, – уверенно сказала Люда.
Конечно, поезжай! – сказала Бабушка от окна своим тихим, порядочным, «из старого времени», голосом.
О! – воскликнула Ирина, смеясь. – Ба, ну ты-то чего?..
А чего? Я ведь все слышу...
Нет, вы посмотрите на нее... И не думает скрывать!
А пошла ты к свиньям! – ответила Бабушка тихим ме- лодичным голосом и начала приподниматься, чтобы уйти на кухню.
х
Я уехала, не позвонив ему. Чтобы ничего не объяснять. Но на первой же остановке соскочила с поезда и бросила в почтовый ящик открытку, с обещанием тут же засесть за письмо. И тут же забыла об этом.
Я ездила в Казань два раза в год, на каникулы, и лю- била поезд. Предвкушение встречи и нетерпение держали меня на взводе всю дорогу, но еще больше я любила саму дорогу – стук колес, качание вагона, всегда новые разво- роты простора, ветер у открытой двери. Проводники гнали меня от двери, и когда поезд замедлял ход, я закрывала ее. Но потом открывала снова, и грохот и ветер с влагой и гарью врывались в тамбур. Простор и движенье опьяняли меня и всю дорогу я улыбалась от счастья.
Подъезжала я ночью. Черная стена леса постепенно вставала рядом со мной. Но на этот раз лес не поразил меня мраком и чернотой. Даже в кромешной мгле чувствовалась
глубинная, притаившаяся и бродившая в нем, жизнь. «Вес- на!..» – с упоением думала я.
Я нарочно не дала телеграмму и теперь всю дорогу до дома почти бежала. Длинный звонок... минута, как натянутая до отказа струна, когда отчетливо слышишь удары пульса... зажигается свет и испуганная Ксения припадает с другой стороны к стеклу. Я ее вижу, а она меня – нет, и мне всегда очень жалко ее в эту минуту. С шумом откидывается тяже- лый крючок – и я у нее на груди.
Она плачет. Прощаясь и встречаясь – всегда. У меня тоже щиплет в носу, но я держусь. Ксения смотрит на меня, и в глазах ее и губах, сквозь радость – едва уловимая скорбь. И впервые это раздражает меня. Я думаю, что если бы не эта скорбь, я, может быть, могла бы быть как все... И мне вспом- нилось, что когда я уезжала в Москву, я спасалась и от этого тоже. Однако сейчас я впервые почувствовала, что это начи- нает становиться прошлым. Благодаря Людвигу? Или Яну?..
«Господи, – мысленно взмолилась я, – неужели что-то еще возможно для меня?..»
Пойду разбужу детей... – сказала Ксения.
Не надо, пусть спят. Завтра...
Сейчас я покормлю тебя...
Я ничего не хочу – только спать.
На самом же деле мне не терпелось скорее лечь с ней в постель и говорить, говорить...
Как тебе удалось уехать? – спросила Ксения.
Да взяла и уехала! Ты сумеешь достать какую-нибудь справку?
Придумаем что-нибудь. Ляжешь со мной?..
Конечно! Завтра воскресенье, – мечтала я, – весь день будем валяться и болтать.
Ксения счастливо улыбалась. Принесла мне подушку. Потом, на подносе, – чай и булку с маслом, посыпанную са- харом, – незабываемую роскошь военных лет. Я быстро все съела и залезла в кровать, к стене. Устраиваясь поудобней, ощутила родной, знакомый с детства запах, потрогала обои на стене и глубоко вздохнула. Вот и все, встреча кончилась... Будто и не уезжала никуда. Ксения включила ночник и тоже
легла. На бок, лицом ко мне.
Ну?.. Рассказывай... Ты какая-то другая... Только этого я и ждала.
Что рассказывать? Я же все пишу тебе... – Но от ее близких, внимательных глаз мне почему-то стало весело.
Редко стала писать, – сказала Ксения без упрека. – Как ты питаешься? Ты хотела варить сама...
Не получается, – отмахнулась я. – Пока все больше в столовой.
Ботинки купила? – Я кивнула. – В которых приехала?..
Не нравятся?
Теплые?..
Ничего. Но самые модные!
Простужаешься так же часто? – Я промолчала. – И все так же ходишь в трусах?..
Нет, нет! – бурно заверила я. – Всего один раз боле-
ла...
Ксения не поверила мне, но больше о таком не спра-
шивала.
Как девочки?
Ирина выходит замуж, я писала тебе... А так – все по-прежнему. Тебе приветы и поцелуи.
Мы помолчали.
Так что же все-таки с тобой случилось?.. – спросила Ксения, близко глядя мне в глаза.
Что случилось? – повторила я, чувствуя у себя на гу- бах глупую улыбку и совсем не зная, что отвечать. Как-то не- чего было рассказывать...
Ксения все так же смотрела на меня и ждала.
Понимаешь... я встретила одного... – с трудом произ- несла я. – Познакомилась с одним человеком... – говорила я, чувствуя, как по-дурацки это звучит. ( «А все потому, – по- думала я, – что ты и сама толком ничего о нем не знаешь!» ).
Он архитектор... аспирант... – вяло перечисляла я. – Он по- ляк...
И конечно, Ксения насторожилась.
«Почему это всех так пугает?!» – возмущенно подумала я и добавила:
У него никого-никого нет! Отец эмигрировал в ФРГ, мать умерла. От рака...
А сколько ему лет?
Вот... Только что исполнилось тридцать...
Где он живет?
У нас в общежитии. Но он скоро уедет. Аспиранту- ра кончается, и он хочет уехать домой, в Польшу... – Я уже окончательно скисла, потому что Ксения только спрашивала и ничего не говорила.
Что же ты молчишь?! – не выдержала я.
Чужой!.. – произнесла она со вздохом.
Господи, да он такой же, как я! Все-все понимает. Он живет у нас давно...
Но ты же говоришь, что он уедет в Польшу. – За этим стояло: «А как же ты?..»
И впервые я взглянула на этот вопрос в лоб – как она, ее глазами. Самой-то мне совсем не нужно было об этом ду- мать. Потому что я знала раз и навсегда: если это – н а с т о я- щ а я любовь, то все само собой устроится. А если – нет, то, ч т о б ы ни б ы л о , не стоит и беспокоиться: все опять же само собой устроится... то есть развяжет нас. Ну а если при- дется что-то вытерпеть, так мне же не привыкать... Словом, с такой логикой я чувствовала себя, как у Христа за пазухой.
х
Утром меня разбудили радостно-приглушенные воз- гласы. Открыв глаза, я увидела, что уже совсем светло, и надо мной склонились три родных лица! Словно все трое ка- раулили меня...
«Какое счастье!» – раздалось у меня в душе. Я вскочила и в одной рубашке закружилась с ними по комнате. Наконец Левка – ему шел уже 15-ый год – покидал нас всех на тахту, так что получилась настоящая куча-мала.
Левка! – удивилась я. – Какой же ты стал сильный!..
Ничего особенного... – скромно отказался он от ком- плимента. – Просто, вы все – обычные слабые женщины! – снисходительно объяснил он мне, уже явно ломающимся
голосом.
– Мы – слабые?! – вскричала я и начала тормошить его.
Господи, а почему он такой худой, наш единственный и та- кой сильный брат?..
А он не жрет ничего... – объяснила Нина, старшая из всех троих, самая ответственная и сдержанная.
Это почему же? – удивилась я. – Может, у тебя гли- сты? – шутя, предположила я.
Еще чего! – отмахнулся Левка от нас. – Просто, неког- да и все!
И чем же это он так занят, наш драгоценный братец, что ему некогда поесть?..
А мы и сами толком не знаем, – усмехнулась Кира, младшая из всех. – Встречаю вчера Ваську... Его лучший друг, – ты помнишь его? Так вот, проговорился по секрету, что он с парашюта прыгает!..
Не с парашюта, дурочка, а с парашютом! – поправил Левка.
Ужас какой! – я содрогнулась. – Левка, неужели это правда?.. Ты же несовершеннолетний... А если мать узнает?.. Ведь она ни секунды не будет спокойной...
Ладно, больше не буду... – замял он «стремную тему».
Давай лучше про твою Москву...
Приезжая на каникулы домой, я всякий раз удивля- лась, как Ксении удалось воспитать таких хороших детей. Вообще-то, она их и не воспитывала, просто, ничего не скры- вала от них. Ни горя, ни нужды, ни забот. К такому, например, факту, что я учусь в Москве, они относились со всей ответ- ственностью – ведь я была там одна! Поэтому и моих подруг они воспринимали как своих ( «Друзья наших друзей – наши друзья!» ). В нашей семье существовали серьезные принци- пы, и втайне я чувствовала вину за то, что со своим вечным унынием как бы не приняла ее эстафеты. Конечно, они и не подозревали об этом, как и о том, что творилось в моей душе
вне зависимости от того, была ли я в Казани или в Москве.
Увидев, как сестры рассматривают мою брошенную на пол ситцевую и все же «настоящую» нижнюю юбку, мне ста- ло не по себе. Рядом с ними я выглядела очень нарядной,
и меня начал есть стыд за эти копеечные, сшитые своими руками, и все-таки столичные тряпки. А сестры воспринима- ли это как должное – ведь я училась в Москве!.. И то, что у меня со стипендией получалось почти вдвое больше, чем приходилось на каждого из них, тоже воспринималось как должное.
Полдня, как всегда при встрече, мне было здесь очень хорошо. Ксения, поглядывая на нас, улыбалась затаен- но-счастливо и с настроением месила тесто. Но к вечеру во мне уже шевельнулось первое с дороги томленье, о котором никто из них и не подозревал. Другие – глубинные, кровные – узы крепко связывали нас, но с о б о й я была только в Мо- скве, с Ириной и Людой.
И все равно, этот первый день прошел еще очень хо- рошо. Ксения, измазанная мукой, вдохновенно вынимала из русской печи огромные противни с пирогами, пирожка- ми и плюшками, а мы, четверо, с наслаждением поедали их. Потом мы сидели с ногами на широченной тахте и болтали, болтали без конца... Блаженствовали, и не думая задаваться вопросом, откуда это блаженство исходит. И мне вспомни- лась Иринина бабушка, когда она была девочкой (из фото- альбома). Уже тогда она была по сути такая же, как и сейчас,
«божия душа» – в детских ее глазах ясно читалась жертвен- ность. И потом, ежедневно и ежечасно – через всю жизнь! – она вкладывала эту свою жертвенность в самые обычные, будничные, дела. Как говорила Ирина, «проявляла себя»!..
Вот и Ксения была такая же, только без веры в Бога.
За окном, заваленный снегом до ставен, был виден наш маленький сад, с голыми без листьев деревьями, а во- круг было тихо, как всегда в Казани, где у речки Казанки сто- ял наш «собственный дом»! – одноэтажный сруб без всяких удобств. Я бродила по дому , наслаждаясь его тишиной и покоем, но к вечеру – будто что-то переключилось во мне – я вдруг вспомнила ту свою скуку, от которой бежала когда-то в Москву!.. Значит, можно было уже и уезжать... Но надо было пробыть здесь хотя бы дней десять, а еще лучше – две недели. И, бродя по комнатам, я вспоминала, как засасывала меня эта тишина, как не давала испытать себя, увериться в
себе... Как я исходила мечтами, закрывшись с головой одея- лом, о какой-то другой – яркой и сияющей – жизни!
Слоняясь по дому, я подолгу останавливалась у огром- ного зеркала, вставленного в дверцу старинного шкафа, вглядываясь в свое лицо и стараясь затолкать в себя обрат- но поднимающуюся к горлу тоску. Знала, что, соскучившись здесь, я с охотой уеду, испытаю такое же счастье встречи в Москве, а потом, уже в полном согласии с собой, заскучаю и там. «А Ян?..» – спросила я себя. К своему изумлению, в са- мой глубине души я не видела его рядом с собой.
...Через несколько дней, вглядываясь в конверт, Ксения подала мне письмо. Оно было от Яна. Спокойно удивившись в душе, что письмо дошло так быстро, я ушла в другую ком- нату и начала читать... сначала конверт. Читала медленно, как бы смакуя, ведь мне никто еще не писал писем.
Любимая!
Почему ты уехала? Почему ничего не сказала мне? Ничего не понимаю! Ничего не могу больше де- лать – только думать об этом. Жду твоего письма с поезда, чтобы все разъяснилось.
Только теперь я вспомнила, что так и не написала ему в поезде.
Знаешь ли ты, что значит получить письмо от любимого?
И эта любимая – ты! Одно только нехорошо, что вот так взяла и уехала. Совсем не дружно с тво- ей стороны.
Эх, мои волосы... торчат, хоть плачь! Я их по- мыл. И странно, они напоминают мне тебя, непо- слушную.
Глупость, конечно, но я их не расчесываю и по- этому дома сижу.
«Неужели это правда?» – изумилась я, опуская письмо на колени.
А ты уже дома, моя хорошая. Тебя окружают свои и тебе очень приятно. Я вылетел из головы, правда? Не буду больше писать, не хочу надоедать тебе одним и тем же.
Люблю тебя, жду с нетерпением и хотел бы быть любимым и жданным.
Целую тебя много-много раз,
Яни.
P.S. Пиши часто, как только возможно.
Я прочла это письмо с почти холодным интересом. По- том прочла еще раз и даже возмутилась. «Любимая»... Ну это уж слишком! И при чем тут его торчащие волосы?.. «Вылетел из головы»... Как будто только о нем я и думаю! «Пиши часто, как только возможно»... Какая уверенность! И какая вообще банальность!..
Я долго сидела, не двигаясь, потухшая, скучная. Потом вскочила, нашла бумагу, ручку и написала легко и небреж- но все, о чем я только что думала. Конечно, с юмором и в вежливой форме. Конверта, к счастью, не оказалось и я не отправила это письмо. А назавтра пришло еще одно письмо от Яна. Домашние посматривали на меня с любопытством и улыбались. Второе его письмо я вскрыла почти с презрени- ем.
Любимая!
Сейчас уже полночь. Ты уже, конечно, дома. Я представляю, как тебе в этот момент хорошо и весе- ло. Поезд прибыл, тебя встретили, повезли домой. Мне даже завидно! Давно прошли те времена, когда меня встречала мама. Я рад, что у тебя еще все это есть. Только завтра ты должна обязательно немного побыть со мной. Хорошо?
По радио узнал, что у вас минус 30 и подумал, что ты можешь замерзнуть. У нас весна. Каждый час я выхожу на улицу, смотрю на тающий снег, на солн- це, которое снова возвращается к нам. Знаешь, что такое весна? Это ты. А любовь? Тоже ты. Скажешь –
банально, но это именно так, чем не виноват я.
Как мне нехорошо. Пришел и некого ждать. Знаю прекрасно, что ты не появишься! Милая, я буду считать дни, но ты приедешь через... сколько еще дней? Смотри же, не забудь меня! Пиши тоже каж- дый день, даже если эти письма будут очень корот- кими.
Целую тебя и жду,
Яни.
Это письмо я не выпустила из рук и задумалась. Я верила ему. «Но разве можно этому верить?! – раздалось в моей душе. – Неужели он, действительно, любит меня? И если так, то что же тут хорошего: разве он любит м е н я ?
«Можешь замерзнуть»... А мы – бедные, живем без всяких удобств, и никто не вез меня с вокзала – сама бежала. «Я – весна, я – любовь»... Смешно! – Я подошла к зеркалу, я бук- вально влезла в него. Смотрела на себя придирчиво, как ни- когда. «Этот рот... Эти мужские, прямые, плечи... Сутулая!..
Я приподняла юбку. – Ноги средние... положенные три про- света...» – Совершенно искренно я считала, что настоящей любви достойна только настоящая красота, а другой любви мне было не нужно.
«Теперь посчитай свои плюсы», – пришла на помощь вторая моя половина. Я положила левую руку на грудь – пра- вая рука была «рабочая» и поэтому немного грубее. «Ни у кого нет таких рук!» – часто повторяет Люда. Глаза, руки...
маловато. Да! Еще сексуальные линии... какой-то модерн в фигуре... Может, это ему и нравится во мне? Модная, бойкая с виду девочка, с которой не скучно, и главное, которая не очень любит его... – Я задумалась обо всем этом, продолжая глядеть в зеркало, но уже не видя себя: – Зачем соединил Господь такую скуку с таким обличьем? На которое все и клюют... – Мне стало тошно, и в зеркале возникло настолько другое лицо, что я испугалась. – Боже мой, какие тяжелые веки, потухшие глаза и все лицо в тенях... Нет, это слишком не женственно, чтобы какой-нибудь идиот мог на это отва- житься. Так что, не зря мне дан такой «ротик»... – судьба за- ботливо прикрыла меня. И появилось решение: «Никогда не
показывай ему свою скуку – иначе он тут же разлюбит тебя». В зеркале вдруг возникла Ксения – она с интересом на- блюдала за мной. Я повернулась к ней и, чтобы лучше спря-
таться, сказала правду, но с иронией:
Смотрю, какая я некрасивая. Вот если бы я была кра- сивая!..
И что бы было тогда?..
Тогда бы все меня любили.
Зачем тебе все?
Одна любовь пройдет...
Ксения улыбнулась и сказала: – Ты похожа на свою мать. Она тоже любила стоять у зеркала. Она была красивее тебя, но не такая живая, быстрая...
«Вот так! – усмехнулась я в душе. – Вот так они, наши близкие, вкривь и вкось понимают нас! Из ее же рассказов я знала, какой верой, энергией, радостью жизни была полна моя мать. «О, наши великие двадцатые годы!..» – восклицали тогда. А я?.. Прикидываюсь – и никто еще не усомнился. Ви- дела бы она меня одну, на кровати, лицом к стене...»
На следующий день пришло сразу два письма. Их при- нес Левка. Он смотрел на меня, как бы прикидывая, сто;ю ли я того, чтобы получать по два письма в день.
Медленно протянула я руку, чувствуя себя полновласт- ной, царственной. Вскрыла первое письмо, пробежала его... Мое письмо он еще не получил и его – было полно обиды и ошибок.
… Пишу тебе последнее письмо. Спрашиваешь
– почему?
Очень ясно: прошло пять дней, но я не получил ни одного.
Но не будем об этом, ведь это совсем не нужно. В Москве осталось мало снега, весна пришла, понимаешь ли... А на сердце грустно, нехорошо...
Снова я об этом!
Прощай.
Второе письмо он написал, когда уже получил мое. Об-
ращение было по-польски.
Очень трудно писать на чужом языке, хотя и пользуешься им полжизни. Твое письмо красивое, но ты не любишь меня. Жаль. Просто очень жаль! И все-таки у меня хорошее настроение – скоро увижу тебя, милую.
Подумаешь, зачем испугаться? Приедешь – со- чтемся.
Мои мысли непрерывным потоком тянутся в Казань, не могу представить себе этого города. Красиво там? Можно жить западному человеку?
Прошу тебя, вернись! Мне скучно, плохо, очень плохо. Вспомни «моменте море» и вернись.
Жду, жду, жду, жду и целую тебя.
Ян.
Как будто я только для того и уехала в Казань, чтобы получать его письма. Я чувствовала себя недосягаемой и желанной, и сама не могла надивиться, как изменилось мое лицо. Это было лицо женщины, у которой есть всё! И конечно же, другие почувствуют это так же ясно, как я сама. Я совсем не задумывалась о том, что обязана этим Яну. Написала ему еще только одно письмо, а от него получала ежедневно.
... 9 часов. Любимая!
Еще тот самый вечер. В телевизоре оперетта
– терпеть не могу оперетты. Сижу, смотрю и думаю о тебе. Совсем недавно ты сидела рядом, я даже чувствовал твое дыхание. Я все время жду тебя, на- прасно жду!
Почему так плохо, такая пустота кругом? Неу- жели снова любовь? Так недавно и уже так терзает. Просто какая-то болезнь, разбой среди бела дня! И я, как дурак, снова счастлив и молод!
(Дальше шли какие-то стихи по-польски, четыре корот- кие строчки).
Уезжать гораздо легче, чем оставаться, когда можно только ждать и ждать. Зачем ты это сделала? Курю, курю – не помогает. Как-то бабушка вахтерша спросила: «Скучно тебе, наверное, скуча- ешь?» Что мог я ответить?
Хорошая, великолепная бабушка! Это и был, наверное, тот единственный человек, который за- метил, что мне невыносимо плохо. Потому я прошу тебя – вернись! Или это еще далекий день? Дождусь ли я?..
Милая, хорошая, прелестная... Какая ты небла- годарная!
От «прелестной» меня передернуло. Русский бы ска- зал: «Золотая, родная моя!»
Но я рвалась в Москву. Последнее письмо было короткое:
Любимая моя!
Если верить твоим словам, одиннадцатого ты должна быть в Москве. Как я жду!
Ты самая хорошая и нежная... Люблю тебя и нежно, и не нежно... Девочка моя далекая! Мысль моя, я ни о чем и думать больше не могу.
Целую, целую, не дожидаясь, целую тебя,
Ян.
«Прелестная, нежная девочка»... Вот что не русский че- ловек может любить во мне! Разве это я?.. Ну, просто, смех!»
Но я рвалась в Москву.
х
Когда я уезжала, у Ксении был сердечный приступ. Она лежала в постели. Лицо ее, особенно губы, потемнели. Про- щаясь, она обняла меня и долго смотрела, словно заклиная. Потом заплакала. Лицо ее побагровело и, залитое слезами,
выражало голую, животную, боль. Последний ее поцелуй впился в меня больно и цепко, как будто меня отрывали от нее навсегда. Нехорошее предчувствие тоскливо шевельну- лось во мне.
Я только прошу, – тяжело проговорила она. – Не пред- принимай ничего без меня. Привези его к нам, слышишь? Обещай мне...
А я твердила в ответ: – Не плачь, ради бога, не плачь!
Чего ты боишься? Все будет хорошо – вот увидишь!
Ну хорошо... Пиши чаще, ты же совсем одна.
«Чего она так боится?..» – не понимала я. – Самой мне было так легко, так спокойно, как еще никогда в жизни. И я чувствовала себя именно разнеженной, до краев наполнен- ной собой.
… И вот я уже в поезде. Сижу, прислонившись затыл- ком к жесткой стенке купе, вся отдавшись ритму движения. Поезд деловито крутит колесами, катит себе из Казани в Москву. Вокруг меня люди, но я никого не вижу. Чувствую только, как сладко качается моя голова, в такт с вагоном, и наблюдаю себя со стороны. Да, я воплощенная тайна. Поднимая и опуская ресницы, я вижу, какие они длинные и сильные, как стрелы. Вижу, как в них вплетаются провода, что несутся за окном рядом с поездом. Много-много прово- дов... Они то поднимаются, то опускаются... переплетаются и исчезают совсем. И все это страшно важно. Я иду в там- бур – вступаю в хаос грохота и лязга. Колеса стучат мне в ноги, и начинают стучать мои зубы. Я чувствую зуд в губах и начинаю петь. Открываю дверь и, закрыв глаза, отдаю себя встречному напору ветра. Ревет паровоз, и на лицо мне са- дятся копоть и влага. Вниз я боюсь смотреть – вся скорость, весь вихрь дороги там. Как хорошо!
А приближение к Москве... и нетерпение!.. И этот свой, особенный, московский воздух... – Как им дышится! И вот я уже в автобусе, а за окном Москва... В обычной своей су- толоке и новом, полном весеннего блеска, свете. Я жадно гляжу в окно. И наконец, наш желтый, смешной и милый дом! С крышей набекрень. Наша комната... желтая, теплая, тихая. Все в институте. Несколько минут я стою посреди комнаты
я дома! А он еще ничего об этом не знает – ждет, грустит. И жалко его, и хочется это продлить...
Я бегу вниз. Набираю номер телефона. Пауза. И вдруг его голос... приглушенный, мужской: – Да?..
Я молчу, слушаю, как голос его набирается силой:
Да? Да?! Да?!!
Наслаждение – слушать его, но больше уже нельзя.
Это я. Приехала... Здравствуй!
Молчание... и короткое, как горловая спазма: – Где ты?!
На вокзале?..
Дома.
Бегу!
Я поднялась к себе, всмотрелась в зеркало. Лицо мое, уверенное и спокойное, не взволновалось, не изменилось. Я прошлась по комнате, придвинула стулья к столу. Раскрыла чемодан, хотела разобрать его... и оставила так: пусть не ду- мает... я такая, как есть! А он пусть любит меня любую.
В дверь осторожно стукнули. Он никогда еще не был в нашей комнате. Я не ответила, ждала. Стук повторился, осторожный, взволнованный.
Да?.. – сказала я. – Открыто...
Он вошел и остался у двери. Лица его не было видно
нас резделял абажур. Я видела только его напряженную застывшую фигуру и над абажуром – порозовевший лоб.
«Господи, – подумала я, – зачем он так стоит!» – Мне стало скучно, почти противно.
Я отступила в сторону и встретилась с его взволнован- ным, счастливым, любящим, несчастным, пригвожденным к месту лицом. В следующее мгновение он уже сжимал меня в объятии, оторвав от пола и спрятавшись лицом за моим пле- чом. Он целовал меня всюду, без разбора, как родную, свою, как жену. Мы ничего не могли говорить – только смотрели, сжимали друг друга.
Я-а-ан! К телефону!.. прокатилось по коридору.
Иезус Мария! – страдальчески воскликнул он. – Изви- ни, Машенька, я сейчас...
По коридору прозвучали его злые шаги. Я подошла к зеркалу. Никогда я не видела себя такой – с такими пляшу-
щими синими глазами, с горящими щеками и губами. Я по- правила волосы и села на кровать.
«Как долго его нет... – подумала я. – И кто это все время звонит ему?..» Мне показалось, что он совсем не торопится... А я сижу и жду его!..
И впервые я подумала о том, что со мной происходит все то же, что и с ним, только пока еще в спокойной, скрытой форме. Мне стало страшно... «Не буду его ждать!» – решила я и легла на кровать в своей обычной позе: закинула руки за голову и закрыла глаза.
Потом мне показалось, что я уже бесконечно долго так лежу, и мне захотелось плакать. «Господи, – взмолилась я, – почему он не идет?.. Почему ты не идешь ко мне?! – гнев- но обратилась я к нему. – Хочу, хочу, хочу, чтобы ты пришел. Сейчас же! – заклинала я. – Если он сейчас придет...»
Дверь осторожно отворилась. Я повернула к ней го- лову – в двери висела маска, его лицо. Пришел! Мне стало страшно... и все равно. Я отвернулась к стене, чтобы он не видел моего лица. Ян сел на край кровати и наклонился надо мной. Ласковые сильные руки повернули мою голову, и он поцеловал меня. Горячие, пьяные волны хлынули во всем моем теле. Я была послушная масса и только.
Люблю тебя! Люблю!!
Я с трудом открыла глаза: – Поцелуй еще...
. . . . . . . . . . . . . . .
Мы с ума сошли! Дверь... – Ян бросился к двери.
Теперь уже все равно.
Идем отсюда!
Куда?
Куда угодно!
… Весь вечер мы проездили в такси. Сидели, крепко обнявшись, с закрытыми глазами. Совсем не заметный шо- фер возил нас неизвестно где, без остановок и гудков.
Поедем к Виктору?.. – предложил Ян.
Ни за что!
Он явно огорчился: – Не хочешь быть со мной?
Ян... Ради бога!
Не понимаю... – голос его дрогнул.
Не могу ехать к ним теперь.
Но почему?..
Пойми! Раньше, что; бы они ни думали – наплевать в конце концов! А теперь...
Они никогда ничего не думали.
Вот именно! – усмехнулась я. – В порядке вещей...
Он промолчал, но я почувствовала, как дернулось его
тело.
Ладно, будем кататься, – выдавил Ян, больно сжимая
мои запястья.
Шофер тебя не смущает? – спросил он через неко- торое время. Я пожала плечами. – Поцелуи, как всегда, не в счет! – желчно добавил он.
Меня резануло и я ответила: – Откуда мне знать, с кем ты еще бывал у них.
Остановите! – Ян оттолкнул меня, бросил рядом с шо- фером сто рублей и вышел из машины.
Я выскочила следом, как ошпаренная.
Какие жесты! Как будто я не знаю, что эти сотни у тебя наперечет...
Он подошел ко мне, крепко взял за плечи.
Не трогай меня! Я не для этого вышла. У меня нет с собой денег и я не хочу на твои...
Руки его упали. Он повернулся и быстро пошел прочь.
х
У нас все были в сборе.
Ну, молодая, как съездила? – радостно воскликнула Валька, увидев меня. – Разбросала тут все и ушла... Совсем отбилась от рук!
Девчонки, я так соскучилась! – вскричала я, сама не ожидая, что встреча принесет такую радость...
С Валей мы крепко обнялись и поцеловались. С Ясной и Верой обнялись. С Ясной – тепло, с Верой – в виде привет- ствия.
Ну, рассказывай... – торопила Валя меня. – Что но-
венького?..
Что люди говорят? И как там, на воле? – процитиро- вала я ее.
Мы сидели вокруг стола и все смотрели мне в рот. Со- мнений не было, что именно интересует их.
На воле чудесно, как всегда, – храбро ответила я. – Правда, мы катались на такси.
Ну еще бы... Европа! – воскликнула Валька.
А как т в о й юный блонде? – демонстративно пере- менила я разговор. На последних танцульках Валька обрела очень миловидного блондина из Медицинского. Правда, с третьего курса...
Ох, тут такая история! – сразу завелась она. – Пони- маешь, он совсем больной... Что-то с позвоночником. Хотя Ясна не верит... – И Валька просительно посмотрела на Ясну.
Еще бы... – усмехнулась Ясна, но больше не прибави- ла ни слова. Похоже, это был уже давнишний спор.
В общем, надо ему лечиться... – продолжала Валька защищать. – Какие-то пункции делать. В спинной мозг, пред- ставляешь?.. Да и то неизвестно, поможет или нет. Жалко ужасно!
И что же? Ты уже его бросила?..
Я?! – оскорбилась Валька. – Малявина, Малявина... У него же никого нет!
У всех у них никого нет! – не выдержала Вера, и мы удивленно посмотрели на нее. – И все они вдруг заболева- ют... на самом интересном месте. Что же он раньше не жа- ловался? Счастлив должен быть, что нашлась такая... душа!
Но он же все время со мной! – отчаянно вскричала Валька. – Засыпал подарками! Три сандаловых веера... Один потеряла, один могу подарить, хочешь? – обратилась она ко мне.
Почему веера?
А кто его знает! Ну ладно... Пусть не думает, что я буду страдать. И вообще, ну их всех к черту! – Валька с шумом оттолкнула стул и бросилась на кровать.
Потише можно? – испугалась я. – Убьешся!..
А как у тебя? – спросила Ясна не без любопытства.
Ну хватит, – холодно остановила Вера, раскрывая книгу. – Не даете читать...
Но никто не обратил на это никакого внимания.
Хорошо! – беспечно ответила я. – Пока хорошо.
То есть все, как в начале? – улыбнулась Ясна.
Да! – поддержала я ее игривый тон. – Интересно. Аб- солютно легко. И даже... немного скучно.
Смотри!.. – Ясна натянуто засмеялась.
Давайте ложиться! – не выдержала и Валя. – С этими мужиками рушится весь режим.
Вера уже лежала, грациозно вытянувшись под одея- лом и склонив голову набок. Ясна, надев свой длинный ха- лат, покрывала кремом лицо. Валька, соскучившись по мне за эти десять дней, неотступно следила за мной глазами.
Прости, – извинилась я. – Придется еще немного на- рушить... Умыться, почистить зубы...
Само собой! – согласно кивнула Валька.
Когда я вернулась в комнату, свет уже был потушен. Ощупью подошла я к своей кровати, откинула одеяло, и тут к нам в дверь чуть слышно стукнули.
Я приоткрыла дверь и выглянула. За дверью стоял Ян. Вспыхнув, я скорее вышла за дверь и плотно прикры-
ла ее за собой. Возмущенная, я молча смотрела на него. Он жалко улыбался – он был совершенно пьян.
– Ты спутал этаж, – холодно сказала я. – Твой – внизу.
В ответ он грозно заявил: – Идем со мной! Или я не уйду...
Я задохнулась от негодования, но он тут же стал таким жалким, что негодование мое сразу прошло. Однако я была в полном замешательстве.
Жди меня на лестнице, – сказала я и погладила его по щеке.
Когда я вошла в комнату, девчонки прикинулись спя- щими. Я сняла пижамные брюки, прямо на пижамную коф- точку надела платье, взяла в руки сумку – все это плохо со- ображая.
Едва я ступила на площадку лестницы, Ян больно схва- тил меня за плечи: – Зачем ты бросила меня?! Я же не могу
без тебя!.. Я пошел к бабам во ВГИК и напился... А на что мне все бабы? Мне нужна только ты! – Он попытался улыбнуться, но слезы застилали ему глаза. – Покажи-ка, покажи... – Он расстегнул пуговицу у меня на груди, раздвинул ворот платья и с пьяным умилением смотрел на мою ситцевую, в цветочек, пижамную кофточку. – Ой, какая ты милая! А я напился...
Я смотрела на него, слушала и чувствовала одно: т а к о й он мне совершенно не нужен. А он продолжал:
Ты виновата! Ты бросила меня. Всегда буду так напи- ваться...
Надо было как-то удалить его, и я сказала:
Ну хорошо, я больше не буду тебя бросать. Только не стучись к нам по ночам. Неудобно...
А я стучал? – испуганно спросил он. – Значит, я со- всем пьян.
Наконец-то ты догадался! – усмехнулась я.
Хочу поцеловать тебя... Можно?
Нужно было, чтобы он ушел, и я подставила ему щеку:
Спокойной ночи.
Спокойной ночи! – благодарно воскликнул он. – Ты ведь любишь меня, правда?..
Я смотрела на него с внутренним ужасом, почти с от- вращением.
Люблю. Конечно, люблю, – сказала я, чтобы он скорее ушел.
Я возвращалась к себе, содрогаясь, и думала о том, что развязаться с ним будет не так-то просто. И сделать так, чтобы он не пил, тоже, наверное, невозможно. И в то же вре- мя подсознательно и необъяснимо чувствовала: что-то раз- вяжет нас. «Вот и хорошо», – с облегчением подумала я и надавила на дверь.
х
То, что я отдалась ему, само по себе не имело для меня первостепенного значения. Колебания и жертвы дев- ственницы... Мне это было несколько смешно, хотя я и была девственница. Потому что жертва эта все-таки попахивала
расчетом, так что я с презрением отметала даже мысль о ней! Он это чувствовал, и после того, как мы стали близки, страсть его не уменьшилась, словно то, чего он добивался, все еще было впереди.
Казалось, жизнь простерлась у моих ног – так вольгот- но мне тогда дышалось! И все же я не забывала, что мы с ним такие разные... Глядя сейчас назад и вспоминая подробно- сти наших отношений, я окончательно осознала, что все это время инстинктивно помогала нашим отношениям созреть настолько, чтобы я смогла отдаться ему. То есть подспудно какая-то ложь существовала... и это было ужасно! И только интуитивная уверенность, что что-то развяжет нас, стирала ее на время и я спокойно плыла по течению, вкушая вместо тоскливого лежания на кровати «все прелести жизни». Мне было спокойно, бездумно, легко – настолько, что даже каза- лось: все это вне связи с ним. В общем, я даже не особенно стремилась быть с ним!..
Теперь мы уже не жили в одном доме. Аспирантура его закончилась, с отъездом в Польшу было еще не ясно, и он снял комнату недалеко от Выставки и от меня. Встре- чи наши получили вкус настоящих свиданий. Каждый вечер он заходил или заезжал за мной, и мы шли или ехали в наш
«Кавказский» (мы полюбили его именно за то, что он н а ш) или куда-нибудь еще – ужинать. Мы сидели за столиком очень долго, ведя ничего не значащие разговоры, которые для всех, кроме нас, не имели бы, конечно, никакого смысла. Потом мы гуляли у Выставки и он провожал меня. Прощаясь, он долго не выпускал моих рук и уходил от меня спиной. Ка- залось, эта картина будет вечной. «Когда мы поженимся?»
часто спрашивал он. «Не знаю»... – отвечала я, отмахива- ясь от трудного вопроса. Да и какое это имело значение для такой вот, незыблемой, любви?
Как-то выдался особенно теплый, мягкий вечер. Теплы- ми казались мне даже звезды на небе. Как всегда, мы кру- жили у Выставки. Ян вел меня за руку и был странно задум- чив. Дойдя до шоссе, где наши «пути-дороги» расходились, он в который раз предложил:
Пойдем ко мне?..
Я молча покачала головой.
Но почему?! – не выдержал он на этот раз.
Что я могла ответить? Действительно, почему?.. Пото- му что мне и так хорошо? Так спокойно, что ничего и не хо- чется?.. Потому что так плакала Ксения? Я часто вспоминала ее страшное, больное лицо в день моего отъезда из Казани.
Не проси меня об этом, – твердо сказала я.
Хорошо... – ответил он дрожащим от оскорбления го- лосом. – Ни о чем не буду больше просить. Просить вообще смешно! Что только мы делаем вместе?!.
Ян!.. – Я чувствовала себя правой, несмотря на то, что я наслаждалась его волнением, его словами... Ведь в них была любовь! Наконец-то, любовь!..
А! – произнес он короткий безнадежный звук и мах- нул рукой. – Замуж ты не хочешь. Быть со мной тоже не хо- чешь. Ты развлекаешься... А я?.. – И он замолчал.
Мы подошли к фонарю, и я боялась поднять глаза, взглянуть на его лицо. Знала, как нахмурены сейчас его брови и сжаты губы. В том, что он сказал, не было полной правды – меньше всего я развлекалась. Я все еще боялась до конца поверить, что это – та самая, единственная моя лю- бовь!.. И я длила, лелеяла свою надежду. Мне стало очень грустно и изо всех сил я старалась не заплакать.
Мне очень хорошо с тобой, – наконец, сказала я. – А замуж... Ты же знаешь, как это сложно. Я не поеду в Польшу,
вдруг произнесли мои губы. – А ты?.. Разве ты останешься у нас?
Ты хочешь этого?
Я не верю в это. Ты же потом проклянешь себя!..
Не любишь ты меня! Не пойму только, зачем ты отда- лась мне?
Я задохнулась от оскорбления, остановилась посреди тротуара и повернулась к нему лицом.
– А ты – зачем?! – гневно спросила я его. – Зачем цело- вал меня в тот ... первый вечер?
Замолчи!
Не нравится... – усмехнулась я. – Вам только можно! Не знаю, чего ты хочешь от меня... Мне хорошо с тобой, лег-
ко, спокойно... Тебе жалко? – Он бурно обнял меня. – Может быть, мы слишком разные?.. – продолжала я, раздумывая вслух.
Дурочка ты моя! – радостно вскричал Ян, больно сжи- мая и целуя меня. Не знаю, как это получалось, но он очень умел стереть все ненужное одним убедительным тембром голоса.
Господи, я же серьезно!..
– Я – тоже! – смеялся он, болезненно морщась. – Раз- ные!.. – передразнил он меня. – Ничего ты еще не понимаешь. Начиталась... Разочаровалась!..
Ян! – произнесла я с отчаяньем. – Ты же совсем не знаешь меня.
Но он не слушал меня и продолжал:
– Ты добрая – и я. Ты честная – и я. Ты верная – и я. Ты...
Может, хватит?.. Была бы парень – пили б вместе!
От того, как он это сказал, у меня перехватило дух. И на меня нашло это состояние... – то самое, что и раньше слу- чалось со мной. Очень трудно мне это объяснить...
Известно ведь, что у тишины есть пульс... общий пульс всего бытия. И вот случалось, что среди самых будничных дел... ( помню, однажды это случилось, когда я мела пол ) я вдруг почувствовала, что выпадаю из этого общего ритма, что общий пульс и мой собственный не совпадают... Разъе- динились, стучат почти рядом и все-таки внакладку, и от это- го я как бы повисаю в воздухе, уже не понимая, на каком я свете... Это состояние невыносимо! Необходимо скорей по- пасть обратно, в общий пульс, – иначе сойдешь с ума. Тогда, с веником в руке, я разогнулась, чувствуя, как пол поехал у меня из-под ног, и схватилась за стол. Сейчас я схватилась за Яна: вцепилась в воротник его плаща, вдавила лицо ему в грудь и пыталась понять... Это случилось от последних его слов, но почему? Какая связь?.. «Была бы парень – пили б вместе»... Хорошо или плохо, да – нет, одинаковые – разные...
все вдруг сорвалось со своих мест, смешалось и повали- лось в бездонную пропасть. Но Ян крепко держал меня.
Что с тобой? – тихо спросил он.
Ничего. Сейчас пройдет...
Он еще крепче прижал меня к себе. Одну руку иногда отнимал – ловил такси.
Наконец, такси остановилось. Ян подсадил меня, сел рядом, сказал адрес общежития. Через минуту мы уже прие- хали. Он открыл дверь такси, но тут ужас охватил меня. Рас- статься?.. Теперь?! Когда уже ничто – ни наш спор, ни воз- можный разрыв – не имели никакого значения...
Не бросай меня... – только и смогла я вымолвить.
Нет, – твердо возразил он. – Идем, я провожу тебя. Я сейчас... – бросил он шоферу.
Мы быстро дошли до нашей лестницы и остановились.
Ты сумеешь подняться одна? – спросил он, и мне по- казалось, что он смотрит на меня очень странно, как бы из- далека.
Да. Но я не хочу! – закричала я. ( «Неужели ты сейчас уйдешь?!» – заклинала я его в душе ).
Не надо, – твердо повторил Ян.
Стараясь подавить подступившие слезы, я крепко ох- ватила его шею, я буквально повисла на нем.
Не уходи, не уходи!.. – твердила я. – Мы слишком мно- го говорим. Не думай ни о чем! Отпусти такси. Прошу тебя...
Ян смотрел на меня очень серьезно, и я видела, что он все-все понимает.
Обнявшись, мы пошли к остановке автобуса. Но авто- бусы уже не ходили. Поднялся ветер – с пылью, с мусором, потом пошел дождь. Ян сзади обнял меня, поставил подбо- родок мне на голову, стараясь укрыть от дождя. Автобус так и не пришел. Мы вымокли и пошли пешком.
Ян вел меня через лужи и грязь к маленьким деревян- ным домам, спрятавшимся в высоких кустах. Ни фонарей, ни света в окнах. Держась за руки, мы осторожно поднялись по крутой скрипучей лестнице и остановились в темноте. Ян по- стучал. Щелкнул выключатель и дверь открылась. На пороге стояла пожилая женщина.
Добрый вечер, – вежливо сказал Ян, закрывая меня собой. Женщина не уходила и он почти приказал: – Идите к себе...
Женщина ушла. Ян выключил свет. Еще два шага – и
мы у него за дверью. Он включил свет. Я огляделась. Фанер- ная беленая перегородка отделяла его комнату от коридо- ра. Она не доходила доверху. Ян толкнул оконную раму и в комнату ворвался свежий влажный воздух. За окном была крыша, по ней стучал дождь. Стало сыро и холодно. Я при- крыла окно и продолжала оглядываться. В комнате стоял на самодельных ножках пружинный матрас, покрытый пледом, у окна – крошечный стол и стул. Стены были оклеены чер- но-белыми афишами «Деревья умирают стоя». Наклеены они были как попало, так что гордые деревья умирали и лежа, и вверх ногами. От этого мне стало смешно. Ян снял с меня мокрый плащ и отнес куда-то – сушить. Затем он поставил передо мной свои домашние туфли.
Наверное, и ноги мокрые? – озабоченно спросил он.
Сейчас будем пить чай. – Он сел рядом со мной не кровать:
Не нравится?..
Я опустила глаза, но тут же подняла их и ответила:
Ничего...
Не обращай внимания, – просто сказал Ян. – По-вся- кому надо уметь жить. – Он сказал это как свой, как русский.
Я знаю, что еще буду вспоминать эту комнату. – Он вдруг вскочил и бросился к двери:
Иди скорее сюда!..
Зачем? – испугалась я.
Скорей!! – Глаза его весело сверкали.
Я неуверенно подошла к нему. Он вывел меня за дверь, поднял на руки и осторожно, но очень торжественно, пере- ступил порог.
Европа!.. – смеясь, сказала я.
Он опустил меня на пол, шлепнул, как маленькую по заду, и ушел за чаем.
Оставшись одна, я снова огляделась. На столе был страшный ералаш. Я попыталась навести хоть какой-то по- рядок. Магнитофон пришлось поставить на пол, остальное убрать на подоконник. Его одежду я повесила на плечики, сиротливо висевшие на стене. Вернулся Ян, с чайником в руке, взглянул и удовлетворенно объявил:
В доме появилась женщина!..
С такими деревьями это даже излишне, – заметила я.
С ними не пропадешь! – подхватил он. – Хотел тут как- то выпить... Уже взял в рот, но застеснялся и выплюнул. – Мы весело расхохотались.
Мы пили чай и рассматривали друг друга в новой об- становке. Потом слушали немецкие пластинки, которые Ян купил вчера на Выставке.
Давай скорее ляжем спать! – вдруг предложил он.
Давай.
Помочь тебе?
Да. Отвернись...
Я быстро разделась и спряталась под одеяло:
Повесь, пожалуйста, на плечики мое платье.
Ян аккуратно расправил и повесил мое платье, свою одежду небрежно бросил на стул и потушил свет. Я ждала его со страхом. Это была наша первая нормальная ночь – преднамеренная, с простынями, как у всех.
Горячие руки обняли меня в темноте. Горячие губы за- крыли меня от всего и от всех. Это было, как шок. Тело лю- бимого ночью – то же, что солнце днем.
Наконец-то мы одни! – бурно вздохнул Ян.
Наконец...
Любимая моя!
Я тоже люблю тебя. Правда!..
х
С этого дня мы не расставались. Это продолжалось один месяц. Этот месяц был май.
Ян уже давно работал на Выставке. Вскоре и я стала работать в его павильоне. Впрочем, все наши студенты хал- турили тогда на Выставке.
Впервые, после многих лет соцреализма, ее делали плакатно, лево, и теперь она готовилась к открытию. Выстав- ка должна была стать лучшим местом Москвы. Здесь было много больших, свободных пространств, много зелени, цве- тов, солнца. Все здесь было посажено, подстрижено, покра- шено, чисто, уютно и ново. Здесь, как нигде в Москве, было
много кафе; здесь легко было попасть в кино; здесь, пока еще в безлюдной пустоте, постоянно играла музыка. И все здесь продавалось самое свежее, новое, лучшее: и пиво, и книги, и сувениры. По выставке ходили крошечные автобу- сы – она была очень большая, а вокруг нее раскинулись еще и плантации редкостной флоры и фауны. Словом, это был целый город, но в мае по нему ходили только мы – студенты Архитектурного. И среди нас ходила такая присказка:
«Если каждый камень сказочной древней Приены по- ложен художником, то каждый штрих на Выставке сделан халтурщиком».
Тем не менее это было очень хорошее место для беско- нечного месяца нашей любви. Б е с к о н е ч н о г о ... – потому что ничто не мешало нам мгновенно исполнять любые свои желания, и мне казалось, что каждая наша встреча равня- ется целому году обычной любви – с приличиями и препят- ствиями.
Никогда не могла я спокойно смотреть на прекрасный пейзаж – взглядывала и закрывала глаза. И слушая музыку, когда нервы натягиваются до предела и поют вместе с ней, я понимала, что мы выносим это только потому, что она имеет одну или несколько кульминаций: в развитии проходит свою мысль и судьбу. Но если бы кульминации длились?.. Похоже, Скрябин попытался сделать это – в «Экстазе»... и не выжал бо;льшего, чем всегда. Пределы радости и горя испепеляют, поэтому они и мгновенны. В следующее мгновение они уже идут к противоположному. Наша заботливая мать-природа все предусмотрела: за миг блаженства мы готовы вынести любую муку. И все же мало, мало нам мелькнувшей синей птицы – мы хотим прямо, в упор, смотреть на солнце и дерзко поднимаем на него глаза. Сверкающая раскаленная шпага предупреждает нас об опасности – широко закрывает солн- це сверху вниз, указывая нам наше место, но мы все равно пытаемся смотреть. Раскаленный бешеный диск не дается, исходит тысячью острых лучей, пляшет в вышине, выделы- вая зигзаги и спирали, завораживает потусторонними цвет- ными пятнами... И когда, обжегшись и плача, мы снова опу-
скаем глаза на прекрасный пейзаж, оказывается, что мы уже не видим его – только те же потусторонние страшные пятна... И тогда мы вдруг понимаем, что эта солнечная шпага и лучи, и пляски, и зигзаги, и всего четыре метра в диаметре – все это только в наших глазах, а с а м о о н о , недосягаемое, – ТАЙНА. И только когда солнце уходит за темное облако, мы видим, что оно – не четыре метра в диаметре, а такое же, как луна, его ночная подруга... и начинаем понимать, что, может, и оно одиноко.
И все-таки это наше «однообразие» (не крик на одной и той же ноте, а п о с т о я н н ы й блаженный покой) длилось ц е л ы й м е с я ц!
Работая на выставке, я здесь же готовилась к экзаме- нам и незаметно сдала сессию. Теперь мы с Яном подолгу гуляли, молча сидели на скамейках, смотрели на цветы, слу- шали радио. В павильоне все любили меня и даже пытались ухаживать. Я ходила нарядная и красивая, каждый день ме- няя «туалеты», так что все юбки и блузки, и брюки, которые я сшила за пять лет своими руками, наконец-то обрели смысл. Я чувствовала себя очень женственной, очень счастливой.
Спала я у Яна и только иногда у себя – чтобы выспать- ся. У него я почти не спала. Знала: все это скоро кончится, и караулила каждую минуту этого невероятного времени. Когда он засыпал, обхватив меня руками и ногами, я, боясь разбудить его, лежала тихо-тихо и, казалось, ни о чем не ду- мала. Но и мне довелось испытать это чувство... – что теперь не страшно и умереть!..
Когда начинало светать, я рассматривала его лицо. Оно было так близко от меня, что его закрытые глаза слива- лись в один. Иногда я спрашивала себя, хорошо ли, что я вот так лежу здесь? Странный вопрос... Всегда он оставался без ответа – я просто забывала о нем.
Осторожно высвободившись из его объятий, я пере- двинулась на пустое, прохладное, место. Голова слегка кру- жилась, я начинала засыпать... И тут же Ян открыл глаза:
Ты снова не спишь?
Я сейчас усну.
Надо спать, а то ты еще заболеешь...
Не могу я так спать! – Я сняла с себя его руку. – Я все время боюсь, что ты снова обнимешь меня...
Ну хорошо, я не буду, спи.
Я так хочу спать!..
Спи, милая... – Он отодвинулся на самый край и про- ложил между нами одеяло.
Я начала засыпать, уже мягкие плотные волны стали давить на глаза, и вдруг как взрыв:
Не могу я так спать! – Я вздрогнула, даже подпрыгну- ла на кровати. – Я совсем потерял тебя! – Он повернул меня к себе.
Ох, как ты мне надоел!
И ты мне, – ответил он, целуя меня.
Нельзя быть таким эгоистом.
Я же тебя люблю, не себя.
Спасибо! Ты уже выспался? – спросила я, надеясь на обратное.
Я свеж, как цветок.
Вот несчастье!..
Он рассмеялся и еще крепче прижал меня к себе: – Ты спи. Давай я тебя покачаю. Клади голову вот сюда... Ну вот, те- перь я совсем – как мадонна с младенцем. – Голос его удалялся.
Папонна с младенцем... – с трудом выговорила я, за- сыпая.
Ты думаешь, мужчина не может быть матерью?
Не знаю... – Но мне было ужасно сладостно.
А я знаю! Я чувствую, что я тебе, как мать.
Наконец-то...
Разорву, если кто тронет тебя! Ты моя маленькая де- точка... Смотри: я обниму тебя – и тебя нет.
Никаких «обниму»!
Вполне можно поверить, что это я родил тебя.
Никто и не сомневается... ( Не веря ушам своим, я слегка приоткрыла глаза).
Ведь мы похожи!
Да. Говорят...
Точно. Но тебе, я вижу, это все равно?!.. – возмутился он.
Я совсем открыла глаза: – Я начинаю верить, что ты и впрямь любишь меня.
Люблю?.. Конечно, люблю! Как это – «впрямь»?..
И я кажусь тебе... ничего?
Как это «ничего»? Что значит «ничего»?.. Ты у ж а с н о красивая! – Он смотрел на меня со страхом и болью.
Я расхохоталась и села на кровати.
Ненормальный! Ты посмотри на меня... Видел ты у ко- го-нибудь такой рот?
У Софи Лорен. Нет, у нее поменьше...
Вот видишь!.. – огорчилась я.
И то какая красавица! – смеясь, втолковывал он. – Помнишь, как у Сократа?.. Самые красивые глаза те, что луч- ше видят.
Замолчи, а то я сейчас заплачу...
Дурочка ты моя! – воскликнул он жалобно. Но, уви- дев мое лицо, тоже сел на кровати и спросил совершенно серьезно: – Слушай, в каком вузе тебя обучают? И вообще... что такое Красота? Впрочем, этого никто не знает. Я думаю, она всегда обратна тому, что нравилось только что...
Эта последняя фраза меня ужаснула, но я и виду не подала, только спросила: – Значит, мода? Ну правильно, ты же поляк... Об этом всякий раз толкуют в вашей «Кобьетке».
Пусть мода. Только она меняется не механически, в 15-20 лет, а вместе с эпохой, понимаешь?..
«Эпоха» меня успокоила: до следующей эпохи, когда он может влюбиться в другую, еще уйма времени, и я бросила небрежно:
Может, разбудить твою хозяйку? Она бы тоже послу- шала. Сейчас как раз часа три ночи...
Но Ян уже воодушевился: – Возьмем Ренессанс... Стро- гие черты лица, гладкие волосы – благородство!
Без бровей и ресниц... – быстро вставила я. – Выщи- пывали, представляешь?
… И теперешних секс-бомб, – невозмутимо продол- жал Ян. – Губы, груди, бедра – все на месте! И в этом наш век... Возврат к началу, всему прямое назначение... Во вре- мена Ренессанса тебя считали бы уродиной! – добавил он и
поцеловал меня.
И не говори! Да и 30 лет назад, во время НЭПа, все было совсем наоборот. Огромные глаза... с черными круга- ми, а ротик – с пуговку и обязательно бантиком...
Ужасно! – поддакнул Ян. – Уж лучше совсем без глаз, но рот, как у моей любимой... – Он поцеловал меня. – Глупая, ты не знаешь, какой у тебя рот! – Голос его стал низким и глухим. От одного этого голоса я вся плавилась, теряя со- знание.
. . . . . . . . . . . . . . .
Он отодвинулся на самый край: – Теперь ты уснешь.
Спи, слышишь? Надо спать!
Что ты! Скука какая... – с трудом проговорила я.
Все ночью спят. – Он погладил меня по голове и взял мою руку.
Я уже почти месяц не сплю, – призналась я.
Не-у-жели?! – испугался он. – Но почему?..
Смотрю на тебя.
Иезус Мария... – произнес он шепотом. – Ты заболе-
ешь!
Нет. Мне хорошо. От этого нельзя заболеть.
Но... разве можно смотреть на спящего? Все равно,
что подглядывать в дверь...
Ты стыдишься меня?
Конечно.
Эх ты! – сказала я с горечью. – Все вы, иностранцы, такие...
Какие? – удивился он. Потом объявил: – Я теперь тоже не буду спать!
Ну тогда расскажи что-нибудь...
Лучше ты расскажи. Ты хорошо рассказываешь...
Расскажи еще раз, как твой папа украл тебя у мамы, а потом потерял, и тебе пришлось пасти коров, и …
Это не очень смешно... – остановил он меня.
Ты обиделся? Дурачок... – Я поцеловала его. – О пло- хом лучше говорить весело, – иначе можно заплакать. Никак не могу представить тебя толстым...
Тогда я был толстый. И ходил в коротких штанах и
таких … длинных женских носках, знаешь?
В гольфах, – подсказала я. – Мне нравилось, как он путает слова.
И этот проклятый старик нарочно угонял меня в поле на весь день, чтобы не кормить. Ух, как мне хотелось убить его!
Я бы сама его убила!
Знаешь, я очень люблю Горького. У меня такое же детство.
И сколько же тебе тогда было?..
Всего пять лет.
И эта сволочь не давала тебе есть?! – Мне стало очень больно.
Да. Он был ужасно жадный! Что такое?.. Почему ты плачешь?
Жалко тебя...
Но это же давно прошло! Глупенькая... – Ян жалобно рассмеялся. Потом обнял меня и стал качать. – Глупая ты моя Эльза!.. Знаешь такую сказку?
Да.
Ах ты!.. – Он прижал меня к себе. – Милая, милая...
Какая ты у меня хорошая. Никому тебя не отдам!
х
Лет с 15-ти я вела дневник. В институте записывала редко – мы втроем все это устно обговаривали между со- бой. Когда Ян впервые поцеловал меня, и я почувствовала, что это будет иметь продолжение, я записала: «... Интересно проследить это новое увлечение и, главное, – как оно кон- чится...»
Мы всё читали, всё знали о любви: ведь с чем бы мы ни сталкивались, ей придавалось первостепенное значе- ние! Еще в 14 лет в руки мне попал фундаментальный труд
«Мужчина и женщина»... Список его авторов занимал чуть ли не половину страницы... И мой личный – теоретический – опыт базировался на том, что Любовь – это себялюбивая игра, слепая и вероломная, ведь меньше всего люди склон-
ны бороться с собой... Что любовь никак не может входить в число тех лучших вещей, которых хватает на всю жизнь... На- летая на препятствия, она впадает в безумие, а иногда даже венчается смертью и хранится в веках... И все-таки очень редко, может раз в сто лет, кому-то выпадает чудо – когда любовь навсегда! И все мечтают об этом чуде (и я, конечно, тоже), и всякий раз готовы льстить себе, что вот... – э т о о н а!
В дневнике моем есть начало и конец нашей любви, а в середине – пробел ( май ) , когда писать не хотелось, когда я ЖИЛА...
Сейчас, спустя пятнадцать лет, когда не только забыт вкус ее радостей, но даже завидуешь горечи, которой они оборачивались, – самое время иронизировать и писать. Я не помню объятий и поцелуев – все это давным-давно мертво, чья-то чужая жизнь... Но теплоту, казалось бы, невозмож- ную между только что чужими людьми, я не могу забыть, и она разрывает мне сердце. Она-то и была тем самым чудом, тем лучшим, что люди могут исторгнуть из себя. И все-таки рассыпалась в прах, отдалась в пустом, холодном мире еще одним эхом: «Как теперь жить?!..»
... Это было тридцать первого мая, в субботу. Как всег- да, мы собирались ужинать. Я ждала его в новом импортном черном платье, хорошо причесанная и накрашенная. Наших никого не было в комнате.
Ян вошел, обнял меня, сел, закурил и сидел – молча и грустно...
Что с тобой? – удивленно спросила я.
Ничего.
Ничего?..
Он помолчал и вдруг уронил едва слышно: – Скучно!..
Скучно? – повторила я, еще не осознавая, что; за этим словом стоит, и голос мой прозвучал вполне спокойно. – От чего тебе скучно?..
От всего! – улыбнулся он. Но тут же испугался и за- спешил:
Ты только не думай... Это не относится к тебе... к нам... Иначе я бы не заговорил с тобой об этом. Просто, скучно и
все. Тошно!..
«Вот оно...» – сверкнуло в моем мозгу, и я вся сжалась.
А он и не подозревал о том, что значат для меня эти его слова. Встал, виновато улыбаясь, обнял меня и поднял со стула.
Идем. Все это сейчас пройдет...
Но я уже была, как мертвая. Он надел на меня плащ, повесил на руку сумку, повел к выходу.
До «Кавказского» мы шли деловито, но молча. Пришли, разделись, сели у окна за свой обычный столик. Я крепко прижалась спиной к спинке стула.
– Ну?..
Что? – испуганно откликнулся он.
Расскажи мне все.
Что?..
Давно это с тобой? ( Я имела ввиду наши отношения ).
Всегда. Проходит, когда... как сейчас, с тобой. Потом снова...
Боже мой... – прошептала я. – А я-то думала, хоть ты нормальный!
Он криво усмехнулся: – Видишь, как мы похожи?..
«Что же делать, что делать?! – лихорадочно билось в моем мозгу. – Все пропало!.. – И этот наш ресторан, и такси, и его голос, и руки, и наше немыслимое тепло!.. – всё начало распадаться у меня на глазах. – Как я буду жить после это- го?!»
Ты только не думай... – услышала я. – Я сказал тебе... потому что все тебе говорю. – Он глядел мне прямо в глаза.
Я не должен был этого делать... Прости!
«Начало конца». – подумала я. А вслух:
Нет-нет! Все всегда говори мне. Значит... ничего у нас с тобой больше нет?.. – произнесла я с наружным спокой- ствием.
Что ты? – испугался он. – Не то, не то, не то! За это я и держусь...
«Не хочет понимать, – усмехнулась я в душе. – Сам себе боится признаться».
Если б ты всегда была со мной... Если бы мы были
вместе!..
Надежда вспыхнула во мне: «А вдруг это, действитель- но, так?..» Но он добавил:
Я учился... Работаю... А дальше что?.. Все мне было ясно и я молчала.
Я люблю тебя и мне хорошо... И все хорошо... А даль- ше что?.. – Лицо его порозовело. Он усмехнулся и поставил точку над «и»: – Вельтшмерцен!..
У меня отнялся язык. «Все у нас кончено, – думала я. – Начинает кончаться... Таким сильным казался... А ему т о ж е с к у ч н о». – Я посмотрела на него. – «Бедный мальчик!.. Сидит такой жалкий... Повесил голову, курит. Нахмурится – вроде, мужчина, а так – совсем маленький мальчик. Ну, лад- но...»
Мне вдруг стало все равно и даже весело.
Может, выпьем? – предложила я, шутя.
Он поднял голову и улыбнулся, расцветая. Воткнул мне в рот свою сигарету и взялся за бутылку. Наполнив рюмки, он спросил:
Все-таки любишь меня?..
Конечно!
Твое здоровье, дорогая!
Твое.
Марья, мы должны быть вместе! – Ему все еще каза- лось, что дело в этом.
А я чувствовала, что сейчас заплачу. Молчала, стара- ясь справиться с собой. Знала, что вместе мы уже точно не будем. Наконец, сказала:
Не представляю, Яни, как тут быть?.. Ну для начала... где мы будем жить? (Я знала: все это – одна словесная игра, и мне было очень грустно).
Там, где ты! – слишком быстро ответил он.
Ох, ты же все проклянешь потом...
Но мы должны пожениться! – вскричал он, настаивая.
Через некоторое время ты почувствуешь, что я хочу лишить тебя даже иллюзии свободы! – цитировала я его. – Потом это протянется еще год или два, и мы расстанемся?..
Запомнила!..
А как же?..
Нет! С тобой так не будет. – Он вдруг стал прежним – уверенным, сильным. – Я все больше и больше люблю тебя. Даже устал... ( Я жадно слушала. ) – Хочется, чтобы стихло, чтобы было... как спокойная большая река... И чтобы был ре- бенок. ( Я боялась, что сейчас заплачу. ) – Я бы шел с работы домой, приносил бы тебе конфеты... Приносил бы тебе по- лучку... А ты выдавала бы мне на обед. Ты будешь чудесная жена!
пить.
Я буду добрая и верная жена. А ты будешь скучать и
С тобой не может быть скучно!
Я не выдержала и, усмехнувшись, сказала: – Если бы
ты знал, какая я скучная, когда одна...
Вот ты и не будешь одна! – объявил Ян. ( Господи, как сладко было это слышать! ) Но я твердо возразила:
Нет. Сначала мы съездим в Казань. – Ян удивленно поднял брови. – Когда я уезжала в последний раз, Ксения очень боялась за меня... – плакала. Она взяла с меня слово, что если...
А ты все рассказала ей, болтушка?
Просто, приходили твои письма...
И она плакала? Боялась, что я обижу тебя?..
Как в воду глядела, правда?
Он поцеловал меня и сжал мои руки: – Разве я могу тебя обидеть?..
Замуж... – произнесла я, примеряя к себе это слово.
Мне вообще-то очень не нравится, как живут все. И я не представляю, чтобы у меня был ребенок. Разве я могу ро- дить, т а к а я ? ( Я имела ввиду свою тоску, которую давно уже воспринимала как порчу ).
Какая?.. – удивился Ян. – Такие все легко рожают. Увидишь, у нас будет чудесный ребенок! Глаза у него будут, как у тебя...
А рот, как у тебя! – скорее перебила я.
Нет, рот пусть тоже – как у тебя.
Что ты! Вдруг это будет девочка – кто возьмет ее за- муж? И пусть он будет высокий, как ты.
Девочка?!
Ребенок! – Я остановилась, наконец. ( Куда это нас несет?.. ) В горле у меня стоял комок. Не хватает только за- плакать!..
Муж и жена ... – произнес Ян, взвешивая эти слова. – Чувствуешь, как это сразу по-другому? Прочно!..
Да я и сейчас, как жена, – ответила я. – Ты целуешь меня совсем иначе, чем раньше.
Как это? – удивился Ян.
Помнишь, как ты хотел охмурить меня? В тот пер- вый вечер... – Он рассмеялся. – Не стыдно было тебе? – Он нагнулся и поцеловал мою руку, лежащую на столе.
А сейчас как?..
Сейчас ты целуешь меня, как родную.
Это хуже?
Даже плакать все время хочется. Господи, неужели мы еще можем быть счастливы?! – Эти слова прозвучали со всей своей предательской силой, и я осеклась. Ян смотрел на меня нахмурившись:
Ну сколько можно?.. – огорченно спросил он. – Идем отсюда! Идем домой.
В эту минуту мне и самой вдруг показалось, что я су- масшедшая. Ведь все хорошо! Он любит меня. Ну, стало скучно на мгновенье... и прошло. Но в душе я знала истинную цену этой скуки.
До дома мы шли совсем молча, переживая то, что слу- чилось сегодня с нами, отдельно друг от друга. Хотя он и держал меня сзади за шею и иногда больно сжимал ее:
Задушу я тебя!..
Через лужи и грязь возле дома он нес меня на спине. Ноги мои смешно торчали в стороны. Как в детстве... Перед входом он сказал:
В уборной разбили лампочку, там грязно. Иди вон за то дерево, я покараулю тебя...
Все было, как всегда. Мы поднялись в темноте наверх. Ян принес кувшин с водой и таз, и мы полили над ним друг другу на руки.
Я очень устала, – сказала я.
Ложись скорее! – он потушил свет. Поцеловал меня в темноте в открытый глаз, я вскрикнула, и он целовал до тех пор, пока боль не прошла. Потом поставил меня голую на кровать:
Ничего не вижу... Вся голая, вся моя!
Холодно...
Ложись! – Он накрыл меня одеялом и заботливо по- доткнул его края. Я счастливо вздохнула: «Идиотка, с чего ты взяла?..»
Но, когда потом я спрашивала себя, в какой именно мо- мент он из зависимого стал полновластным, а я, наоборот, – зависимой, я вспоминала этот вечер. Всего одно слово... – и изменилось такое прочное, казалось бы, «соотношение сил». Он сказал «скучно», и я восприняла это как чудо: мы, двое чужих людей, брошенных в мир как попало, оказались одинаковыми и все-таки встретились... Ну, конечно же, у нас могла быть только вечная любовь! Так что, теперь, когда и наши души – единое, я испытывала еще более острое – му- чительное – счастье. Мне казалось, что у нас нет тел, просто, мы – какая-то масса, у которой нет голов или ног, и совсем все равно, куда целовать друг друга.
Так не может продолжаться... – говорила я. – Это не- выносимо!
Не говори ерунды!
А как же... «Все проходит»?.. – Он ничего не ответил.
Знаешь, Ян, я только прошу тебя... Когда ты это по- чувствуешь, скажи мне. Обещаешь?..
Почему я, а не ты?!
Обещай! Потому что я теперь уже ничего не вижу и не замечу, как стану в тягость тебе.
Хорошо-хорошо... Обещаю!
Ну вот, теперь я спокойна.
Почему у тебя всегда такие мысли? – произнес он с досадой.
Я не ответила. Не стала объяснять, почему восприни- маю все фатально. Сказала только: – Теперь мне хорошо. Больше я н и ч е г о не боюсь.
А чего ты боялась?
О-о... Всего! Ты будешь смеяться... – Ян покачал го- ловой. – Смерти, например. Бесконечности времени и про- странства... И что меня могло бы не быть... Но самое страш- ное... – ложь. Можешь ты это понять?
Он положил руку мне на голову: – Не надо об этом ду- мать. А что касается смерти... Ничего не пропадает, Марья!
сказал он очень серьезно. – Я верю, что мы будем всегда, только не людьми, а ...
... камнем, травкой или просто воздухом, да?..
Надо это почувствовать... Чтобы не бояться быть кам- нем, понимаешь?
Нет. И не хочу понимать! Камни не любят...
Ян рассмеялся и сказал: – Когда все поймешь, не смо- жешь уже т а к любить.
И будешь, как князь Мышкин, да?..
Да. Ваш Достоевский – гений. Будешь любить по-дру- гому – шире, включая всех и всё... не боясь ни горя, ни конца.
Ледяным холодом дохнуло на меня от этих его слов и в душе я отшатнулась от него: – Так я не хочу любить!..
А я т а к еще не могу, – устало докончил Ян. – Не надо больше об этом. Истин тьма, можно доказать любую.
Он снял руку с моей головы и перевернулся на живот. Я тоже легла так. Мы повернули друг к другу головы и взялись за руки.
Лучше всего лежать на животе, правда? – спросила я.
Женщине лучше на спине.
Почему? На животе – не женственно?
Будут морщины.
Ну и пусть, зато хорошо. А скажи, тебе нравится быть мужчиной?
Да.
И мне тоже.
Что, мужчиной? – улыбнулся он.
Женщиной! Женщиной лучше. Я все могу, что и ты, а ты – нет.
Я тоже все могу.
А родить?
И слава богу!..
Но вообще-то, все-все у вас по-другому.
Ну да, – зевая, согласился он. – Ты лежишь внизу, я – наверху.
Перестань!
Он поцеловал меня и сказал: – Давай спать.
Сейчас. Знаешь, я очень люблю, как пахнет твое лицо.
Вот, лоб пахнет...
Нет, это я люблю, как ты пахнешь.
Чем?
Ребенком... молоком... Очень приятно!
Я счастливая какая!..
И я.
х
И я действительно поверила, что теперь, когда мы все- все отдали друг другу, нам и конца не будет, что с нами уже ничего не может случиться. И тут случилась самая обыкно- венная вещь, которая уже столько раз со всеми случалась...
я забеременела.
Я сказала о своих опасениях Яну, и он... промолчал. В следующее мгновенье возникла эта страшная пауза... и на- чала расти. В ужасе от каждой следующей секунды промед- ления, отбиваемой моим пульсом, как молотом, я смотрела на него расширенными, остановившимися, глазами, и меня обступали сомнения:
Вот он втолкнул меня к себе в комнату в тот первый вечер...
«В этом факте заложена трагедия», – сказал Аким, про- вожая меня...
Его выгнутая – кошачья – спина, когда он говорил с кем-то по телефону...
Слезы Ксении... ее непонятный страх...
И наконец, тот день, когда ему стало скучно!..
А сейчас он так ничего и не сказал. Не обнял, не по- целовал, не улыбнулся. Молчал и был только спокоен. Я за- плакала и прогнала его. Вела себя, как настоящая баба... и он ушел. О, я знала, какой это ответственный момент, какого
он требует спокойствия и такта, но ведь разверзлась про- пасть... и всё-всё-всё, все мои мечты и взлеты, валились в нее у меня на глазах. До такта ли и тактики мне было?!
На другой день он не пришел ко мне. Я не видела его целые сутки!.. Впервые за последнее время и именно те- перь... «Не может быть, – в ужасе думала я. – Наверное, с ним что-то случилось!..»
Я побежала к телефону, набрала его номер. Слушая длинные гудки, впервые волновалась. Раньше я никогда не думала о том, что и как я буду говорить ему.
Да?.. – услышала я его низкий глухой голос.
Это я... Здравствуй...
Здравствуй.
Ну, как ты?..
Хорошо. Как ты?
Вот и все. Что я могла сказать? И мы молчали. Молча- ние в телефонной трубке – это очень страшно, и чтобы как-то заполнить его, я спросила: – Почему ты молчишь?
Ты чем-то взволнована? – спросил он.
Чем-то взволнована!.. – вскричала я.
Ради бога! Мы поговорим об этом потом.
Хорошо, – механически сказала я и повесила трубку.
Очень медленно поднималась я к себе. На одной чаше весов лежала вся наша жизнь, а на другой – только его вче- рашнее молчанье и вот этот телефонный разговор. Что они могли значить, по сравнению с тем, что у нас было? «Может, я все это придумала?» – не верила я. Ведь только что, только что мы были так счастливы! Каждый день мы звонили друг другу без всякого смысла и цели и говорили самые простые слова... А теперь?..
Долго сидела я на кровати без всяких мыслей и чувств. Сердце мое было сжато до боли. Я обвела глазами нашу ком- нату. – «Господи, почему сразу все померкло вокруг? И сама я такая вялая?..» – Я встала, подошла к зеркалу, вгляделась в себя. – «Какие нехорошие глаза... И под ними тени. Откуда они? И все лицо какое-то дурное... И внутри нечисто... » – Я провела рукой по горлу. – «Тошнит... Не может быть! Ну поче- му это должно было случиться после одного-единственного
месяца?!»
Разденьтесь, – сказала врач.
Я не могла двинуться с места. Врач взглянула на меня и повторила:
Разденьтесь и сядьте на кресло.
Я посмотрела на него. Оно стояло у огромного окна и даже возвышалось над ним. Казалось, вся улица смотрит сюда. Я подошла к креслу и заплакала.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, вы беременны, – просто сказала врач. – Присядь- те. Будете рожать или аборт?.. – Слова из лексикона настоя- щей, взрослой, жизни грубо вторгались в меня. – Подумай- те... Это может плохо кончиться...
Я не могу рожать, – наконец, выговорила я. – Я учусь...
И вообще...
Замужем?
Нет.
Эта сцена преследовала меня. Я устала бороться с ней, легла, закрыла глаза, придавила их ладонями и нечаян- но... уснула.
Проснувшись, поднялась, прошлась по комнате, чув- ствуя страшную слабость. На ногах – пуды и руки, как плети. Я снова легла на кровать.
В дверь осторожно стукнули и вошел Ян. Медленно приблизился к кровати, сел рядом со мной, наклонился, по- целовал. Молча. И мне показалось, что мою комнату напол- няют обломки красивой лжи. С каждой минутой они все при- бывали – плавали передо мной, теснились, громоздились... Похоже было, что он так и не заговорит.
Господи, да что же это такое?! – выдохнула я вслух.
Ребенок... – просто ответил он. Так же просто, как
врач.
Я, не отрываясь, смотрела ему в глаза. «Может, все разу-
мелось само собой? Может, если бы не было той , бабской, сцены... Его оскорбило мое недоверие!» – вдруг озарило меня. Надежда вспыхнула и тут же погасла:
Маша, надо решать... – серьезно произнес он.
Я усмехнулась. Ведь, если надо решать, то решение может быть только одно. Все это было так очевидно и не- выносимо, что бессознательно – чтобы это не выглядело так ужасно – я помогала ему:
Что решать? Ксения... Институт...
Ты сделаешь, как захочешь, – сказал он, и снова все вокруг меня обрушилось: «Господи, зачем он пришел?!»
Как захочу... – смеясь, повторила я. – А как хочешь
ты?..
Я, как ты, – закончил он разговор.
«Трус! Подонок!..» – кричало в моей душе. Я села на
кровати, прижалась спиной к ее спинке:
Так вот... Я ничего не хочу! – бросила я ему в лицо.
Он схватился за голову: – Не понимаю, что ты хочешь от меня?!
Да ты совсем, ни капельки, не любишь меня... – Я по- нимала, что снова устраиваю сцену, и не могла остановить- ся: – Никогда не любил!..
На-чи-нается! Не будь, как все! Ты никогда не была, как все.
Как все?.. Это очень важно сейчас? Всё кончилось, понимаешь?!..
Он вскочил, отошел от меня, закурил. Брови его были жестко нахмурены. Я плакала, и все же, сквозь отвращение к нему, чего-то ждала. Но он молчал.
Уходи, Ян, – сказала я наконец.
Маша, возьми себя в руки! Нельзя же так...
Уйди, прошу тебя!
Я что – не в счет?
Это было так глупо после того, что только что произо- шло между нами! Я расхохоталась ему в лицо:
Ты уже р аз р е ш и л мне... сделать, как хочется.
Ты же знаешь, что никуда мы друг от друга не денем- ся! – устало произнес Ян.
Вот это мне и хотелось услышать. И сейчас, и все по- следнее время. Но поздно, слишком поздно он это сказал.
Не знаю, – ответила я. – Ничего я теперь не знаю. Ты
говорил, я верила.
Я и сейчас то же говорю.
Сейчас ты молчал.
Что же ты хотела услышать?
Твой голос.
Все это время он смотрел в окно и теперь, не повернув головы, сказал: – Смотри, какой красивый закат!..
Я готова была убить его. Он повернул голову, увидел мое лицо, грустно улыбнулся и сказал:
Все же ясно, Маша. Либо ребенок, либо нет. Я считаю, что сейчас нам это некстати.
Наконец-то!.. Не сейчас – значит никогда. Так вот: на, смотри... Это – направление. Я была у врача. Через месяц... мне сделают аборт. Я уже давно все решила. Хотела только услышать... – Слезы душили меня. – Уйди! – закричала я и повернулась к стене.
Маша!..
Не надо, не надо ничего говорить! Уйди.
Хлопнула дверь. «Ушел?.. Неужели ушел!» – Я привста- ла, не веря своим глазам, и рухнула на кровать.
После этого вечера в моем дневнике осталась такая запись:
10 июня 1957.
Хочу умереть, не хочу больше жить! Все болит внутри, все нутро. Неохота писать, все слова ложь. Ненавижу слова!
Все время спрашиваю себя, имею ли я право родить человека? Он будет расти двадцать лет и все эти двадцать лет любить меня. Но разве можно ро- дить для себя? Нельзя. Только для него самого мож- но пустить его на свет. А зачем?.. Я не знаю. Нахо- дит на меня... вижу все далеко-далеко, насквозь, и страшно: жизнь, как на ладони, и в ней ни-че-го...
Чем мне теперь обмануть себя? Он не звонит, и я рада. О чем говорить после того, что было? А завтра будет бояться звонить, потому что не звонил сегодня. «Не бойся, больше я не упрекну тебя! Такое
можно лишь однажды.»
Как все странно, зыбко между людьми... На ка- кой волосинке все подвешено... И как мгновенно все перевернулось! Сон, угар – что это было?.. Но ведь было, было!
Когда тошнит, я не думаю о нем, и мне все рав- но, что он меня не любит. Где тут прыгать, быть «не- скучной и новой», когда тошнит? Бедная Ксения... Если бы она только знала!..
Что делает сейчас мой мальчик? Пьет?.. И я не нужна ему, и мне не печально. Не смогли мы друг другу помочь. Все идет, как и шло. Он пьет, и я пишу это... сама не знаю зачем.
Господи, как мне втереться в жизнь?! Что сде- лать с собой? Почему я такая?.. Почему не принад- лежу к тем избранным, что маятся и живы своим та- лантом, и не просто дура? Может, все же поверить на; слово, что все пройдет?
Боже, пошли мне любое, пусть самое бездар- ное утешение, только избавь от этой адской муки – скуки! Я устала... За что я так наказана? Всем жизнь, а мне – эта постыдная болезнь...
«Вся тварь разумная скучает... Но все живут!» – так это у Пушкина.
Удивительно, но от этих пушкинских слов душа моя на- чала оживать какой-то, едва ощутимой, надеждой...
х
В больницу я приехала вечером. Молодая медсестра, с легкими золотистыми волосами, записала в тетрадь мои данные ( Фамилия, имя, возраст, замужем? ). Я уже могла от- вечать спокойно.
Ничего... – сказала она и посмотрела на меня с сочув- ствием. Сердце мое сжалось, на глаза выступили слезы.
Обняв за плечи, медсестра отвела меня в палату и уло- жила в дальнем углу. Я обвела глазами просторную белую
комнату – больница была новая, современная – надела на- ушники и стала смотреть в окно.
Постепенно палата наполнилась. Теперь на всех уже кроватях лежали возбужденные женщины – знакомились, рассказывали о мужьях, о детях – никто из них ничего не стеснялся и не боялся. Одна я, лежа в углу и закрыв лицо одеялом, никак не могла понять, неужели это, действитель- но, я здесь лежу?.. Неужели со мной все это случилось?.. И неужели правда, что завтра из меня будут вырывать живую плоть, и я выдержу это?..
От этих мыслей у меня непрерывно ныло в душе. За- крыв глаза, я пробовала уговорить себя: «Завтра ты будешь свободна... Будешь снова, как прежде. И тошнота пройдет!..» Но от этого не становилось легче. Все кончалось одним:
«Бедная Ксения... Если бы она только знала!»
А вы почему делаете? – услышала я. Поскольку после этого в палате наступила тишина, я поняла, что вопрос отно- сится ко мне. Видимо, все они уже обменялись информацией и очередь была за мной.
Я совсем перестала дышать. Прошли все сроки ответа, и я еще плотнее закрыла глаза одеялом.
На другое утро в палату быстро вошел молодой добро- желательный еврей. Я даже не сразу поняла, что это врач.
Ну, кто храбрый?.. – бодро спросил он и направился к двери.
Две женщины вскочили с кроватей и побежали за ним. Через несколько минут на каталке привезли первую. Она была бледная до желтизны, но облегченно улыбалась. По- том привезли вторую, заботливо переложили на кровать, укрыли. Она стонала, и голова ее, как маятник, моталась на подушке.
Последней была я. Та же золотистая сестра повела меня, обняв за плечи. Показала на стол. Я села на него, как на траву, поджав под себя ноги. Перед столом опять было огромное окно, а по бокам стола – холщевые мешки для ног, обрызганные кровью. Все мои силы уходили на то, чтобы справиться с ужасом. Врач, кончая оперировать на другом столе, поглядывал на меня с улыбкой.
Замужем? – спросил он. Я не ответила.
Что ты пристал! – вступилась за меня сестра. – Вый- дет замуж...
Когда меня привезли на каталке и передвинули на кровать, голова моя двигалась сама по себе, руки и ноги – тоже. Не знаю, сколько прошло времени, пока первая, невы- носимая, боль отошла. Тогда я мысленно поздравила себя с вступлением в реальную, взрослую, жизнь – с настоящей физической болью. Только аборт – это не боль... Это ноги, раскрытые на весь мир над глазами мужчины. Это нож – в лоно нежности и любви! Это всё, ставшее ничем...
Вечером меня позвали к телефону. Звонила Люда. В голосе ее было нескрываемое горе и вина – они же «не убе- регли меня»! Разговор не клеился.
Позвони Яну, – попросила я под конец, – он волнуется. Скажи ему, что все хорошо. Запиши телефон... Скажи, что ты – медсестра.
Хорошо, – ответила Люда с готовностью и виной. – Завтра мы приедем к тебе.
К нам не пускают, – предупредила я. – Но я попробую выйти на лестницу.
Назавтра мне принесли записку и я пошла искать их.
Наконец, я их увидела. Они стояли, повернутые друг к другу и неподвижные. Я помахала им. Они увидели меня, но не двинулись с места. Мне показалось, что они вглядыва- ются в мое лицо. Знаками я показала, куда идти, и пошла на лестницу. Когда мы сошлись, я пожалела об этом – на рас- стоянии все было бы легче. Они все так же держались друг друга и молча смотрели на меня.
Стойте там, а то будут ругаться... – сказала я, чтобы что-нибудь сказать. Лица моих подруг по-прежнему были ли- шены какого бы то ни было выражения. Я даже испугалась и спросила: – Как бабушка?
Ирина как бы нехотя хмыкнула и вместо ответа: – Ну а ты как?..
Да все хорошо! – вскричала я. Обе они как-то криво улыбнулись.
Бабушка не знает? – спросила я. Они покачали голо- вами. – Смотрите!.. – предупредила я. – Ни звука, иначе она все поймет!
Пора было расходиться, а они все так же, молча, смо- трели на меня.
Господи, какие же вы несчастные! – Я сбежала с по- следних, разделявших нас, ступеней и обняла их.
Да! Совсем забыла... – быстро заговорила Люда. – Я звонила ему. Видно, его не было на месте, когда его позвали. Он крикнул: «Чей голос?» и понесся к телефону, как сумас- шедший. Я сказала, что я – медсестра и что все хорошо. Он был ужасно рад, ужасно взволнован... Серьезно! Я не успо- каиваю тебя.
Да я знаю! – отмахнулась я. – Вот что... Вы только, по- жалуйста, не думайте, что вы хоть в чем-то виноваты...
Ирина пристально взглянула на меня. Потом вдруг подняла подол моего серого больничного халата, прихватив вместе с ним и рубаху, и, окончательно убедившись, что это все-таки случилось, усмехнулась уже по-прежнему.
Пошли! – кивнула она Люде.
Они обняли меня с двух сторон и вышли. А я вернулась в палату, закрылась от всех одеялом и включилась в свой мучительный диалог, который не оставлял меня ни на мину- ту:
Итак, – говорил мне рассудок, – очередной обман, и надо немедленно рвать!
А как же?.. – возражала душа, и Ян вставал передо мной... Я видела его лицо, слышала низкий глухой голос, чув- ствовала на себе его губы и руки. – Какой же это обман? А его письма?!..
Но ты же убедилась, чего все это сто;ит! «Хочу, чтобы стихло, чтоб было, как спокойная река, и чтобы был ребе- нок...» Где он теперь, этот ребенок?! – Все скрючилось у меня внутри от невыносимой боли.
Получается, не было ничего?.. Он не был влюблен, не сходил с ума?.. – Десятки сцен, взглядов, слов, убедительнее всяких рассуждений, обступили меня со всех сторон.
Было. Но прошло... Помнишь, как ему стало скучно?..
Взгляни на все это прямо и честно.
Но потом же снова все стало хорошо!
А почему же он молчал, когда ты сказала ему?..
Сама все испортила. Устроила бабскую сцену... Вела себя, как последняя баба! И может, он прав, что сейчас это, действительно, некстати? Это мы, русские, привыкли му- читься...
То есть, поймать себя было невозможно. Рассудок мой все время был начеку, все-то он знал и понимал, но и душа...
она, просто, разрывалась от боли, совершенно сама по себе, будто рассудка и вовсе не было.
Скажи... – рассудок припер меня к стене. – Только честно... Вот, он вел себя, как... подонок. Из испытания, кото- рым проверяется мужчина, он вышел без чести. Если сейчас он захочет быть с тобой, т ы б у д е ш ь с н и м ?..
Конечно!
Но почему?! ( Я была в ужасе от себя. ) Ведь теперь-то ты знаешь, что он – д е р ь м о!
Н и к а к о е о н н е д е р ь м о! – холодно отчека- нила я.
Марья, Марья... Как же ты, бедная, влипла! Ты потеря- ла себя... Ведь он уже тебя не любит – понимаешь?
Нет! Любил же...
И все начиналось сначала.
Ну, хочешь пари?.. Поставь точку. Настоящую жирную точку. Увидишь: он обрадуется. Ну?.. Молчишь? Боишься? Сейчас ты еще можешь достойно выйти из игры. Ну почему ты так цепляешься?!
А что дальше? – Душа моя разрывалась от боли. – Лежать на кровати и знать, что ничего-ничего не бывает? Уж лучше бы мне совсем не встречать его – не знать, что бывает иначе!..
Да-а... Воистину, «мы любим то, что имеем». Кстати, кто это сказал? – Не важно. – А жизнь наша... Похоже, что это всего-навсего: на себе проверить все пословицы и по- говорки!
Странно, но от этой собственной мысли во мне вдруг снова шевельнулась надежда...
А что касается «достойно выйти из игры»... Достойно кого, чего?.. Какое это вообще имеет значение?! Мы не на сцене...
х
Мы встретились на окраине Выставки, у маленько- го, всеми забытого, кафе. Он поцеловал меня и, отодвинув, вгляделся:
Ты похорошела...
Мне было очень больно это слышать, но я промолчала.
Нет, правда! Женщинам очень идет, когда у них по- являются первые тени, очерчиваются скулы... Как ты себя чувствуешь?
«Интересно, сколько раз он попадал в такой пере- плет?» – подумала я и ответила: – Хорошо.
Ты не должна лежать?..
Нет.
Можно накормить тебя как следует?
Можно.
И выпить можно?
Если только чуть-чуть...
Мы сели за столик в совершенно пустом кафе. Было одиннадцать часов. Завтрак уже кончился, обед не начинал- ся. Теплый ветер поднимал занавески – лето было в разгаре.
«А уже все прошло», – грустно подумала я.
Он прижался лицом к моей руке, лежавшей на столе:
Девочка моя... Я готов был убить себя! Если бы ты знала... Я перебила его: – Почему ты не сказал это, когда я ухо-
дила?..
Чтобы ты держалась.
Так бы я лучше держалась.
Я не хотел пугать тебя...
Откуда тебе это знать?
Очень?!... – Он вскинул на меня виноватые, страдаль- ческие глаза.
Ничего, все уже позади. Расскажи лучше, что ты де- лал, как жил?
Пил. Ничего не мог больше делать. Только ты не ду- май... Это потому, что все так получилось...
Ничего. Все уже прошло, – сказала я, и тут же уви- дела огромное окно, эти страшные мешки для ног, и нож... Его вообще-то не было – ножа, но именно он остался в моем сознании. Снова меня всю скрючило от боли и я перестала есть.
шо!..
Что с тобой? – обеспокоенно спросил Ян.
Ничего, – едва выговорила я, давясь слезами.
Ну вот... – сказал он огорченно. – Все было так хоро-
Я смотрела на него и думала о том, как он молчал, ког-
да я рассказала ему... И понимала, что все у нас уже совсем не то, что все погибло! Почему же мы сидим здесь снова, он и я? Как можем вот так, спокойно, говорить, когда все слова
ложь?
Я завтра уезжаю, – услышала я, словно издалека.
Уезжаешь?..
Да. В Прибалтику, с туристами из Польши. На три дня.
Проводишь меня?..
Я кивнула, с удивлением сознавая, что его отъезд как будто даже радует меня. Во всяком случае, он сейчас очень кстати.
Как обычно, он повел меня к себе. На перекрестке я остановилась:
Мне лучше пойти к себе... Мне нужен полный покой.
Поэтому мы и должны быть вместе! – вскричал он. – Вдруг тебе что-нибудь понадобится...
Дома он сразу уложил меня. Подоткнул одеяло, сел ря- дом и читал мне «Трое в одной лодке», одну из своих люби- мых книг. Мы очень смеялись. Потом он поднялся – купить что-нибудь на ужин.
Скажи, чего тебе хочется? – спрашивал он.
Все равно, – отмахивалась я.
Нет, скажи! Придумай что-нибудь. Я хочу баловать тебя...
Мне снова стало легко. Спокойно и легко, как прежде. Не могла я не верить ему. Всю ночь он обнимал, укрывал
меня и целовал, без разбора – куда, как родную. Я вздра- гивала во сне и один раз громко вскрикнула. Он разбудил меня, успокоил, потом укачал и очень радовался, что приго- дился мне. У меня совсем отлегло от сердца.
Но утром я все-таки решила уйти к себе. Хотелось по- быть одной, разобраться во всем. Он безропотно согласил- ся. Хотя я видела, что ему очень не хочется оставаться одно- му – было воскресенье. Договорились, что он позвонит мне. Как ни странно, все у нас были в сборе. На миг я оста- новилась в двери, внутренне готовясь к вопросам. Троица наша дружно восседала за столом, за своей любимой вос- кресной трапезой – картошка, селедка, лук и постное масло.
Присаживайся, молодая! – обрадовалась Валька и отъехала в сторону вместе со стулом, уступая мне место за столом.
Правда, мы уже почти все съели, – улыбаясь, сказала Вера. – Была полная кастрюля.
Ничего себе!.. А как же «Кобьетка»?.. Ничего не гово- рит вам по этому поводу? От картошки, вроде бы, полнеют...
Пока молчит, – ответила Валька. – Зато в ней появи- лась новая маска... Ты только послушай: одно яйцо, ложка меда, ложка сметаны и какие-нибудь ягоды – представля- ешь?.. И всю эту вкуснотищу, – Валька от души расхохота- лась, – они ... – кивнула она на Ясну и Веру, – втирают себе в лицо!
И где эта вкуснотища стоит? – перебила я, включаясь в игру.
Они разводят строго на один раз, чтобы я не съела
ха-ха-ха-ха! – Валька упала на свою кровать, держась за живот. – Сидят целый час красные, как раки... Потом смыва- ют все это водой и ... – Она сделала выразительную паузу и докончила: – И все остается по-прежнему: румянец, которо- го нет, и морщины, которые обязательно будут!
Все мы дружно покатились со смеху. Всё у нас было, как всегда. И это было замечательно – вернуться к себе, к своей собственной жизни. Мучений и сомнений – как ни бы- вало!..
Ну, а как ты съездила, молодая? – спросила Валька.
Мне показалось, что все смотрят на меня с каким-то особым любопытством.
Я начала рассказывать, как чудесно мы провели в де- ревне эти три дня. Как спали на сене, пили парное молоко... Какая была гроза и как мы шлепали по лужам босиком!.. И тут, слава богу, меня позвали к телефону.
Звонил, конечно, Ян. Сказал, что сейчас заедет за мной. Поднявшись к себе, я снова села за стол. Мне не хоте- лось ехать, и я опять удивилась этому. Не хотелось одевать- ся, причесываться, краситься. Так хорошо, так просто мы сидели... Как когда-то, еще до знакомства с ним. И не име- ло никакого значения, любит он меня или нет. Однако надо было собираться...
х
Такси стояло не на шоссе, а у входа в общежитие. Не- которое время мы ехали молча. Видя, какая я спокойная и как все время смотрю только вперед, Ян подсунул руку мне под голову и обеспокоенно спросил:
Будешь скучать?..
Не-э.
Смотри, веди себя хорошо, ладно?
Ага.
Любишь меня?
Я повернулась к нему лицом: – С чего это ты взял?
Вредная! Я как-нибудь вздую тебя.
Вздуй. Интересно, как это будет...
На вокзале я купила ему пива в дорогу, а он мне – ябло- ки. Я их рассыпала, и он подбирал, притворно ворча. До от- хода поезда оставалось еще пятнадцать минут, и он отнес их пока в купе. Когда он вернулся на перрон, к нему вдруг подошла высокая смеющаяся женщина.
Здравствуй, Яни! Иди на минутку...
Это прозвучало с таким полным правом, что меня ре- зануло, как ножом. Я отошла от них и отвернулась. Потом подумала, что это излишне, и снова повернулась к ним. Они оживленно разговаривали, смеялись. Когда до отхода поез-
да осталось всего три минуты, женщина, наконец, ушла. Ян бросился ко мне.
Зачем она пришла?! – зло вскричал он. – Видит ведь, что я не один. В конце концов пришлось сказать, что т ы провожаешь меня. Как будто имеет право...
Видимо, имеет... – Поезд тронулся. – Беги скорее! – крикнула я.
Он поцеловал меня и пошел рядом с поездом.
Не изменяй мне, слышишь?..
Молчи уж! Не зря мне не хотелось ехать...
Знаешь, о чем мы говорили? О тебе. Она сказала, что у меня испортился вкус. Какое хамство! А вдруг я люблю тебя?..
Да. Действительно, вдруг?..
Я люблю тебя! – Ян вскочил на подножку вагона. – Маша!.. Спи, ешь и гуляй, хорошо?..
Лицо его быстро удалялось. Вскоре от него осталось только слабое пятно. Потом поезд повернул и его совсем не стало видно.
И я повернулась и пошла по перрону, повесив голову. Мне было очень грустно. Душа моя устремлялась вслед за ним, сердце щемило. «И с чего это ты взяла, что он не любит тебя?» – думала я, вспоминая наше прощанье и его послед- ние слова.
Маша!.. – раздалось вдруг рядом со мной.
Я вздрогнула, подняла голову. Передо мной стояла та самая женщина.
Вы только не подумайте... – начала она взволнованно.
Извините меня... Я ничего не хочу, только хочу спросить...
Я покраснела. Мне стало очень неприятно. О чем она может говорить со мной?..
Вы давно знаете Яни? – спросила женщина. (Не Яна, а Яни, – отметила я).
Пятый месяц.
Женщина вздохнула с облегчением: – Значит, он не об- манывал меня!
«Как в дешевом романе...» – подумала я и сказала:
Я думаю, Ян вообще не склонен обманывать.
Она взяла меня под руку и взволнованно заговорила:
Со мной он поступил подло, подло! – Я холодно слу- шала. – Когда ему было трудно, он был со мной. Я была для него все! Теперь ему хорошо и он бросил меня. Подлец!..
«Какая странная логика...» – удивилась я, остановилась и повернулась к женщине лицом. И в первый раз вниматель- но посмотрела на нее. Она была выше меня, хорошо сложена и одета очень тщательно. А я-то?.. Даже не накрасилась! В лице женщины ничего особенного не было, но сейчас, когда в ней заговорило сердце, все заблестело – глаза, зубы, ку- дри!.. Мне стало жаль ее.
Но... почему вы решили, что сейчас ему хорошо? – спросила я . – Ничего ведь заранее не обдумывается. Это же любовь...
Правда! – горячо согласилась она. – Сначала он дей- ствительно любил меня. Но потом я поняла, что он не любит меня, как я его... и начала говорить, что мы не можем быть вместе. А на самом деле, мне очень хотелось этого. Он спо- рил со мной. Из упрямства, что ли?.. Говорил, что только раз- ведется и женится на мне. А потом... – И она замолчала.
Потом появилась я. И сейчас я поняла, что это с ней он говорил тогда по телефону... с такой «нечистой», выгнутой, спиной. Все было ясно, но женщина продолжала говорить о сделанных ею ошибках и глупостях, которые окончательно все доконали. О том, как он уходил, а она звала, умоляла его! Она заплакала, комкая платок и вытирая слезы. Мне стало ужасно тяжело.
Если бы вы знали, что; он значит для меня! Сегодня конец, понимаете? Глупая, на что я надеялась?! Я позвонила на Выставку, его не было на месте, и кто-то спросил: «Маша, вы знаете, что Ян сегодня уезжает?» Я стала говорить за вас и все узнала. Решила увидеть его в последний раз... Кончено! У меня никого не было, кроме него, и не будет – я знаю. Три года только он. ( Я ахнула в душе: три года и мои четыре ме- сяца...) Его никто так не любил, как я, и не полюбит больше.
Я усмехнулась, и она вскричала:
Да-да! Не усмехайтесь... Вы тоже любите его, но так, как я, не любите. – Она жадно посмотрела на меня. – Какая
вы счастливая, какая вы счастливая!..
Мне стало совсем не по себе, а она продолжала:
Если бы у меня было двадцать лет жизни, десять – я отдала бы, чтобы забыть его, и пятнадцать – чтобы быть с ним. Но я не могу его забыть и... Ничего я не могу! – Она сно- ва заплакала.
Перестаньте! – вдруг закричала я на нее. – Не сто;ит он этого. Не знаю, как вам сказать... но вы ошибаетесь. Ох, как вы ошибаетесь, убиваясь из-за него!
Что вы хотите сказать?.. – Женщина смотрела на меня с надеждой.
Я молчала. «Рассказать ей?.. Но я же сама еще ничего не знаю до конца».
Мы вошли в метро. Она достала из сумки билет и изви- нилась, что он у нее один. Дала мне конфету. Она рассматри- вала меня, но теперь мне было уже все равно, что я не одета, как следует, и не накрашена.
А знаете, вы с Яни очень похожи... – сказала она, как бы подводя черту. – Вы будете вместе!
«Рассказать ей? – снова подумала я. – Это бы ее уте- шило». Но я не имела на это права: это было не только мое...
Хорошо вам с ним? – тихо спросила женщина.
«Ну это уж слишком! – подумала я, пожав плечами. – Искренность погубила тебя, бедняга...» – И тут же, в душе, я честно уравновесила: «А тебя?..»
«И меня, – ответила я себе. – Только еще быстрей!»
Мне было хорошо, – говорила женщина. – Не пред- ставляю, чтобы с Яни могло быть плохо...
Мне стало совсем тошно, и я сказала:
Простите, если вам будет обидно... Но, если бы я ис- чезла и он бы вернулся к вам, – ей богу, я бы исчезла!
Она смотрела на меня, не понимая. Потом сказала:
Он не вернется.
Мне сходить...
Ну что ж... – Она протянула руку. – Будьте счастливы! Ее взгляд сверлил мне спину. Я обернулась, и мы пома-
хали друг другу.
Возвращаясь домой, я чувствовала странную – новую – легкость. Легкость и силу. Не от того, что из нас двоих се- годня я – победительница. «Для меня-то он – не все на све- те...» – думала я.
«Да?.. А что же у тебя есть еще?»
«Не знаю... Только т а к убиваться я не стану».
«Ну и отлично! Может, поэтому он еще держится за тебя...» – подвела я черту.
х
Этот год мы жили под знаком Фестиваля. Всемирного фестиваля молодежи и студентов!.. Впервые в нашей стра- не... в Москве! Не то, чтобы мы уж очень чего-то ждали от него, но было любопытно, какой он может быть у нас, фе- стиваль?.. Когда всего-всего боятся и ничего нельзя. Ясна рассказывала нам про Варшавский фестиваль. Это был праздник жизни! Буйство радости и веселья!.. Кульминация, так сказать...
За месяц до начала Фестиваля Москва стала заметно меняться. Появилось много новых типовых кафе, на шоссе встали огромные стенды с ярко, плакатно, изображенными на них рабочими и колхозниками, солдатами и матросами, счастливыми детьми и лучезарными матерями!.. Повсюду развевались гирлянды разноцветных флажков, не очень красивых по цвету.
Мы знали – иностранцы останутся довольными. Им ор- ганизуют все на высшем уровне, их просто задавят впечат- лениями! А вот что будем делать мы?..
Об этом у нас было весьма смутное представление. Ян пытался достать хоть какие-то билеты, потом плюнул – ре- шил, что протащит меня с собой: его обещали пристроить к польской делегации.
За три дня до открытия Фестиваля в Москве стали за- метны гости. Они проезжали туда и обратно по нашему шос- се в специальных автобусах – в районе Выставки было много гостиниц. Иногда мы видели иностранцев в троллейбусах и трамваях, они обращались к нам с вопросами, но с нашим
всеобщим незнанием языков помочь им было нелегко.
Накануне открытия Фестиваля позвонил Ян:
Оденься и приходи ко мне.
Куда мы пойдем?
Ты можешь не задавать вопросов? – спросил он с раздражением.
Раздражение теперь все чаще прорывалось в нем. Я объясняла его себе обычным проявлением семейной жизни
теперь у нас шла именно эта полоса. Но я ничего не спу- скала ему.
Могу, – ответила я. – Не жди меня. До свидания!..
Подожди!.. – заторопился он. – Я потом тебе все объ- ясню...
Дурень, я же просто не знаю, как мне одеться...
Мы пойдем к Виктору. Но будут иностранцы... – Он понизил голос и я отчетливо представила, как он озирается по сторонам, – там, у себя на Выставке.
Ах ты господи! – засмеялась я. – И где же вы их до- стали?..
Фестиваль же...
– А-а...
Ча;са хватит тебе?
Полчаса. Ну, пока?..
Я вывалила на кровать свои «туалеты». Что надеть?.. Хватала то одно, то другое, а ведь нужно было еще и мыть- ся, и причесываться, и краситься. Наконец, остановилась на новом, болотного цвета, платье, которое лучше всех других подчеркивало плюсы моей фигуры и скрадывало минусы. Оно было не очень праздничное, но этого мне и хотелось – всеобщая фестивальная показуха уже действовала мне на нервы.
Я бежала к автобусу, чувствуя себя стройной, гибкой, пружинящей. На меня смотрели, и от этого я остро чувство- вала, что живу – являю собой некое совершенство. Радуюсь сама и радую других!.. Такой я и предстала перед Яном, всту- пив за его перегородку над лестницей. Он брился. Я села на кровать, раскинув по ней подол своей юбки – «полусолнце».
Красавица какая... – проговорил Ян ревниво. – Непри-
ступная!.. Вот возьму и поцелую тебя, – заявил он не очень уверенно, встал и подступился ко мне. Достигнутый эффект был так легок и прост, что мне сразу стало очень скучно. Пусть уж лучше он бросит меня, чем такое...
Не вздумай! – вскричала я, оберегая платье.
Как с витрины! Для иностранцев?.. А я-то кто, черт возьми! – Ян вытер лицо полотенцем и повалил меня на кро- вать.
Не надо, Ян! Слышишь?.. Ты все испортишь. Я не хочу!..
А я хочу! – И он поцеловал меня, как раньше, как в тот
первый наш вечер. – Вот...
Мне стало стыдно. Ведь все у нас теперь было иначе, и этот поцелуй лишь напомнил мне об этом. Настроение мое сразу сникло.
Мы не были у Виктора с т е х пор. В их пустой комнате с зияющим в ночь окном и тахтой, которую сегодня задви- нули в угол, казалось, толпится уйма народу. На самом же деле это множились в своих немыслимых жестах, мимике и речи три настоящих, живых, итальянца. Мы прекрасно знали итальянцев по кино, мы просто обожали их!.. Да и Виктор показался мне сегодня неотразимым, являя собой истинно русское радушие и довольство. Надя, взволнованная, крас- ная, хлопотала на кухне.
Когда мы с Яном вошли, итальянцы вскочили с тахты и схватили нас за руки. Хлопали нас по плечам, обнимали и горячо смотрели нам в глаза. Ну точно так, как это делаем мы сами. Все они легко сошли бы за русских, если бы не матерчатые клетчатые туфли, которых у нас еще не носят, и большие нагрудные значки, изображающие Италию в виде натурального сапога.
Беседа шла вперемежку минимум на трех языках, но скоро сверху должна была спуститься «настоящая фран- цуженка» – соседка, окончившая Инъяз. А пока, с помощью глаз и рук, мы довольно быстро выяснили, что тот италья- нец, который все время смеется, показывая при этом вдвое больше зубов, чем у каждого из нас, – маляр и коммунист. Второй – с черными глазами и кудрями, действительно похо-
жий на итальянцев из кино, – электромонтер и независимый. А третий – с крестом, низко висящим на открытой волосатой груди, – врач и против всяких партий: он за песни и любовь!
Врач был русый и самый русский на вид. Сверкая гла- зами и улыбками, он произносил целые тирады на своем гордом языке, явно адресованные ко мне. Я поняла только
«Бэлле, бэлле»!.. ( «Бэлле Татиана» из «Евгений Онегина» – это мы знаем все). Взглянула на Яна, и мне стало жаль его. Оскорбление и боль сменяли друг друга на его порозовев- шем лице. Я подошла и прижалась к нему, потом спросила:
Пойду на кухню? Надя там совсем затрюхалась...
Конечно! – Ян посмотрел на меня с благодарностью. – Надо помочь ей...
Он обнял меня и проводил до кухни, непрерывно целуя.
Что это вы исчезли? – спросила Надя без тени обиды.
Не виделись целый век!..
Мы троекратно поцеловались с ней. Я молчала, уже отвыкнув от разговорной речи за пять минут общения с ита- льянцами. Надя нервничала, щеки ее пылали. Ей все каза- лось, что она что-то забыла выставить на стол.
Так... – в который раз повторяла она. – Грибы, огурчи- ки, рыба, рыба – так. Икра, икра, крабы... Это, это, это – есть! Все?.. – Мне казалось, что она тоже перешла на звуки.
Стол накрыли в спальне. Раздвинули его до предела, кровати разъединили и между ними поставили стол. Очень долго мы с Надей таскали из кухни всевозможную снедь. Стол «ломился», хотя все было сделано на скорую руку и даже без горячего. Хозяева выложились полностью: красная и белая рыба, красная и черная икра, бессчетные бутылки
«Столичной», иностранцами очень уважаемой, и даже цве- ты!.. Надя принесла их из оранжереи Ботанического сада.
«Что они будут делать потом, ведь до получки еще две неде- ли?..» – с изумлением думала я.
Когда мы пришли звать гостей к столу, на тахте вы- яснялась сущность нашей партийной дисциплины, порядок взносов и тому подобное. Это было скучно, и я вернулась на кухню к Наде. Но она погнала меня обратно – к гостям. Врач очень обрадовался мне, – вскочил, раскрывая объятия. За
столом он сел рядом со мной. С другой стороны сел маляр, сверкая всеми своими зубами. Ян устроился на углу стола, чтобы фотографировать, но все время ревниво взглядывал на нас. Появилась, наконец, и «француженка», приведя с со- бой настоящих чеха и голландку... Так что, за столом у нас собрался «почти весь Интернационал». Всем явно нравилось наше застолье – на упругих и мягких кроватях... Итальянцы игриво улыбались и даже подпрыгивали на них.
Настроение у всех было отличное. Мужчины заня- лись бутылками, рюмки и бокалы наполнились. Теперь все говорили одновременно и очень оживленно. Скорее всего, обсуждался первый тост ( на всех языках... ) и смотреть на это было очень весело. Наконец, все руки сошлись, и хру- сталь издал свой прекрасный, похожий на счастье, звон!.. Иностранцы с почтением пригубили нашу «Столичную» и по- ставили свои рюмки на стол. Мы все выпили до дна. Они с интересом проследили за нами глазами, снова подняли свои рюмки и храбро выпили до конца.
Называется, пьют! – негромко произнес Ян. – Ремарк, Хемингуэй, Кальвадос... Тянут весь день одну несчастную рюмку с содовой...
Почти сразу Ян и Виктор наполнили все рюмки. Виктор встал и провозгласил свой тост:
За встречу! За знакомство и дружбу!..
Итальянцы повторяли с акцентом эти слова, иронизи- руя над собой и глядя на нас с любовью и радостью. Все сно- ва выпили и принялись за еду. Зазвучали вилки и ножи. Ста- ло очень весело и шумно. Голоса теперь звучали так, словно читали на всех языках стихи!.. Появились и пошли по рукам цветные фотографии с женами и детьми. Когда они обошли весь стол, появилась гитара... Ее принял красавец-электро- монтер, с черными глазами и кудрями, больше всех похожий на итальянцев из кино.
Мужчины скинули пиджаки. Рюмки снова наполнились и над столом поднялся электромонтер:
За мир! – горячо произнес он на русском языке и со всех сторон подхватили: – За мир!! За мир!!! ... (тоже на рус- ском...).
После этого неожиданно все запели, только каждый
«народ» – свое, на своем родном языке.
Это было прекрасно! Столько в этом было живитель- ной, яростной силы, столько огня, что меня вдруг пронзило, ну, просто, головокружительное счастье!.. Чувствуя на своих глазах слезы и нисколько не стесняясь их, я начала втолко- вывать своим соседям по столу (на русском и немецком язы- ках, а также с помощью рук), как у нас любят итальянские фильмы! Песни, конечно, – тоже, но фильмы!.. – Мне хоте- лось, чтобы они поняли, что их фильмы стали уже как бы ре- альностью нашей собственной жизни!.. Они были удивлены и очень тронуты этим, но я видела, что они никак не могут до конца понять, в чем тут дело? Почему так сладка для нас их неореалистическая правда?.. И они так же горячо – жести- кулируя и сверкая глазами – объясняли нам в ответ, что им очень нравится у нас!.. А элекромонтер – он сидел напротив, но неотрывно участвовал в разговоре – все повторял, что хотел бы остаться у нас навсегда!..
Счастье кончилось, когда захмелевшая «францужен- ка» начала переводить. Все стало точным и скучным. И вооб- ще она все испортила: Ян начал фотографировать и, попав в объектив, «француженка» вскочила и убежала в другую комнату. Даже мы не сразу поняли, в чем тут дело. Но ита- льянцы поняли. Со всей пылкостью они начали заверять нас мимикой и жестами, что никому не покажут этих фотогра- фий, кроме собственных жен и детей! Стол наш стал похож на итальянский двор, только «перекличка из окон и с балко- нов» была окрашена стыдом и горечью. Мы с Яном пошли за «француженкой», просили ее вернуться – не срамить ни нас, ни Родину... Наконец, она села за стол, но в профиль к фотоаппарату. Когда в нем щелкнуло, она закрылась рукой, как от выстрела.
К счастью, в большой комнате заработал магнитофон. Врач схватил меня за руку и потащил танцевать. Танцуя, он крепко прижимал меня к себе и все повторял «Бэлле, бэлле!» Крутил рукой вокруг моего носа и поднимал большой палец, ведь короткий вздернутый нос – у них редкость. Я видела, что ему очень хочется поцеловать меня, но он не решался,
ждал от меня хоть какого-то знака. Я невольно оглянулась. В дверях стоял Ян и хмуро смотрел на нас. Когда я села на тах- ту, он подошел и положил мне руку на плечо. Вообще-то, это очень здорово – чувствовать, что у тебя есть хозяин. Врач внимательно наблюдал за нами...
Ви – муж и жена? – наконец спросил он. Мы покачали головами.
Брат и сестра! – обрадовался он. Обвел рукой наши лица и добавил: – Одно!..
Мы снова покачали головами. Тогда он призвал в сви- детели соотечественников, объяснил им суть дела, и они бурно подтвердили наше сходство.
А-а ... – протянул врач. – Как это? Ви – же-них и не-ве- ста, так?
Я взглянула на Яна и покраснела: он не поддержал по- следнюю версию врача. В душе мне стало очень горько, но врач, пожав плечами, снова пригласил меня танцевать.
Всю ночь мы танцевали, и пили, и пели. Итальянцы подарили нам свои нагрудные значки. У Нади для них были заготовлены водка и икра, но она решила отдать их завтра – ведь завтра мы обязательно встретимся снова!..
Под утро мы пошли их провожать. Все были очень пья- ные, но все – как родные. Шли обнявшись, не стесняясь им- провизируя на тех языках, которым нас так и не научили в школе. Но какое это имело значение? Мы отлично понимали друг друга и так. Перед входом в гостиницу итальянцы вдруг решили, что сегодня спать вообще нельзя, и начали уговари- вать нас поплясать еще и в дансинге. Они упорно втолковы- вали нам это слово – д а н с и н г ! ( Им казалось, что мы никак не можем его понять ). А мы так же безуспешно втолковыва- ли им, что дансингов у нас нет. Нигде. И кафе ночного, и ноч- ного кабаре у нас тоже нет. Им казалось, что за этим снова что-то кроется... Тогда мы решились сунуться к ним в «Инту- рист» – там почему-то играла музыка... Итальянцы удовлет- воренно пощелкали языками, но, едва мы вошли, нам тут же разъяснили, что выпроваживают последних и закрывают. В большом огорчении итальянцы вынуждены были расстаться с нами – до завтра...
Я наотрез отказалась остаться у Виктора. Ян уступил, хотя и не без досады – троллейбусы уже не ходили... Но когда мы вступили в прохладно-свежий рассвет, он уже радовал- ся: нас ждало еще одно наслаждение – охладить свой пы- лающий дух! Первые полчаса мы шагали совершенно счаст- ливые. Держались за руки и летели вперед, стукаясь друг о друга и смеясь. Но через полчаса мы уже безумно устали и буквально валились с ног. Готовы были упасть и уснуть пря- мо на обочине дороги. И тут нас осветили фары. Какой-то запоздалый автобус шел нам на счастье.
Я подняла руку.
Он, наверное, с иностранцами ... – предупредил Ян.
Ничего... Подвезут!
Автобус, действительно, остановился и мы вскочили в него. Там сидели поляки, тоже уставшие, сонные, но доволь- ные. Они заулыбались, запшекали, задвигались, усаживая нас. Ян порозовел от радости. Автобус покатил дальше, но тут от водителя к нам двинулась женщина со строгим вы- ражением лица. Я уже знала, что нас ожидает, и сердце мое скрутило, как жгутом.
Товарищи, придется вам сойти, – сухо сказала жен- щина, – это специальный автобус.
Господи, ну что тут такого? – воскликнула я. – Они так рады!.. Он тоже поляк, – кивнула я на Яна. Он ответил мне белым, режущим, взглядом.
Сойдите, товарищи, – без выражения повторила жен- щина.
Ян покраснел. Поляки переглядывались, не понимая, что происходит. Мы прошли, как сквозь строй, к задней две- ри автобуса.
Нужно было лезть сюда! – обрушился Ян на меня, как только мы сошли с автобуса. – Иезус Мария!.. Без паспорта я не человек, мне никто не поверит! Без прописки я мертвый! Я не могу сесть в этот дурацкий автобус! Я не могу целоваться на улице – за мной начинают следить! Что вы за люди?.. У вас можно все!
Я остановилась. Это «вы» меня резануло.
Какая-то большая помойка! – с отвращением вскри- чал Ян.
Что ты несешь? Опомнись!..
Да! И вы еще покопаетесь в ней... и найдете, что съесть!
Мгновенье я не верила тому, что можно сказать такое!.. Что именно мне он это сказал! И в то же мгновенье я почув- ствовала, что он не может оскорбить меня. Даже если бы я и копалась в помойках. Я ударила его по лицу.
Мне повезло – я не копалась в помойках, – сбивчиво говорила я. – Но другим приходилось. Было такое время...
Я не чувствовала к нему ненависти – одну брезгли- вость, и быстро пошла вперед. Потом побежала, чтобы не быть рядом с ним. Но Ян догнал меня, схватил за руку:
Ма-ша!..
Не прикасайся ко мне! – Я вырвала руку. – Подонок!
Позор, что я была с тобой...
Он шел со мной рядом, не давая уйти:
Подожди, слышишь? Прости меня! Я сам не знаю, как я это сказал... – Он с силой сжал мое плечо, и шепот его по- тряс меня:
Прос-ти !!!
Только что мне казалось, что я больше никогда не смо- гу взглянуть ему в лицо, что теперь-то между нами напрочь все кончено... Но я увидела его глаза, налитые слезами, – снова я видела его слезы!.. – и... все прошло. Я чувствовала только бесконечную усталость и жалость. Больше ничего, только усталость и жалость.
Всю дорогу до дома мы молчали. Пришли, молча раз- делись, легли в постель. Он обнял меня и заплакал. Начинал говорить и не мог.
Хватит! – наконец, сказала я. – Тебе не тридцать лет, а три года. Но я хочу, чтобы ты знал: Виктор и Надя истратили на этот вечер все свои деньги. Они накупили икры, чтобы дать им с собой, а завтра и две недели потом им будет нечего есть. К т о и з в а с способен на это? «Помойка...»
Прошу тебя!.. – взмолился Ян. – Завтра я отдам им половину.
«Именно половину, – усмехнулась я в душе. – Да они на тебя вообще не рассчитывали!» – Но лишь вздохнула в тем-
ноте. – «Господи, а сколько положено жизней!.. Да что с них возьмешь?..»
Впервые с начала нашей близости я думала о нем от- дельно от себя. Как об иностранце, с которым меня разделя- ет пропасть.
... Мы уснули, наконец, и все проспали. Проспали от- крытие Фестиваля – так называемый «День знакомства», когда все-все страны проехали по нашему шоссе. Мы спали до часу дня и не видели самого лучшего – из того, что было доступно всем.
Назавтра Люда рассказала мне, как наша группа сто- яла на Колхозной площади и как мимо нее, на открытых ма- шинах, проезжал весь мир: черные, метисы, желтые и белые. Это было потрясающе! Все в восторге кричали, махали ру- ками, смеялись и плакали, как безумные. Все крыши вокруг были забиты людьми, и две из них провалились, прямо ря- дом с нашей группой.
Ты не представляешь, как все было здорово! – вос- кликнула Люда. – Эти крыши... и песни на всех языках! А ита- льянцы... – они, просто, вываливались из машин! Второй раз нам такое не выпадет. Голландки... Они ехали, держа в руках свои деревянные башмаки. Их голые белые ноги свисали с машин. Рубенс!.. Американцы, бедняги... Все, как идиоты, кинулись им наперерез и закричали «Мир, мир!..» Это было ужасно. Они молчали, оскорбленные... Чего им стоило до- браться сюда, и вот пожалуйста! А все – газеты и радио. Им бросили цветы, но и они не долетели до них, рассыпались по дороге. Я подняла, хотела снова бросить, но тут, откуда ни возьмись, – милиционер: «Не показывайте, говорит, свою серость!» Представляешь?.. Всё-то они лучше нас знают, эти мильтоны! Ловили бы лучше своих бандитов...
Мы с Яном все это проспали, но я навсегда запомни- ла эту нашу – предфестивальную – ночь. Наш «мини-фести- валь в семейном кругу». Чувство в с е м и р н о г о братства, размаха и в то же время унизительной ущербности нашей страны. А также нашего с Яном «взлета и падения»... Мне ка- залось, что за одну эту ночь я выросла на целую голову и
проснулась... даже не взрослой, а зрелой. Не только догна- ла, но и опередила его...
И дальше Фестиваль проходил мимо нас, стороной. Иностранцы рассочились по Москве и стали почти незамет- ными. Они выглядели страшно занятыми и счастливыми, ког- да проезжали мимо нас в автобусах, махая нам и улыбаясь. А мы по-прежнему околачивались на Выставке – больше нику- да не сумели попасть! Возле каждой ее гостиницы дежурила густая толпа. Сто;ило из дверей выйти живому иностранцу, она замыкала его, и жертва начинала писать автографы. На площадях и в скверах, и в метро – всюду стояли эти круглые скучные толпы, высасывая терпение бедных иностранцев. Сказался наш многолетний опыт «общения», когда вместо жизни – надписи ( «Народ и партия едины» и так далее). И не играла музыка на улицах и площадях – на них не танцевали и не пели ( для и во имя порядка! ). А о н и даже в автобусах пели и плясали. Мы видели такие автобусы: в проходе пара отрывает рок, а сидящие бьют в ладоши. А может, он и не предназначался для нас, Фестиваль?..
Наша Валька всюду бывала со своим земляком из Тулы – он возил китайцев. Как-то вечером, прощаясь, они присели на скамью и вскоре заметили, что возле них дежурят двое в штатском. Наконец, земляку из Тулы это надоело, он подо- шел к ним и сказал: – Дураки, я же русский...
Потом поползли слухи – будто «нехороших девиц» от- возят на шестидесятый километр от Москвы и стригут там наголо. Правда, через год в Москве, действительно, появи- лись чернокожие дети...
Но даже такой фестиваль казался нашим властям слишком свободным, и они решили уравновесить его Празд- ником урожая. Вот на этот праздник мы, просто, не могли не попасть – он проходил на Выставке!
На одном из свободных ее пространств сколоти- ли шестнадцать стендов, возле которых каждая из наших шестнадцати республик затянула свою обычную, длинную и скучную, канитель о своей счастливой жизни. Естественно, в стиле соцреализма, с соответствующими стихами, песнями
и плясками. Это бы можно было и не заметить, но в связи с большим скоплением народа было изъято все спиртное... Ругаясь и грозясь, люди мрачно пили пиво.
Ян и Виктор выпросили у знакомых официанток бутыл- ку коньяку, мы забились в самую глушь Выставки и на бров- ке какой-то канавы с наслаждением распили ее. И наплевать нам было на этот Праздник урожая и на Всемирный фести- валь, и на всех дураков на свете! Мы-то были умные, потому что даже и не злились.
Иезус Мария! – восклицал Ян как тост. – На кой черт нам этот фестиваль?..
Ни к чему, – вторил Виктор. – Совсем ни к чему! Язы- ков мы все равно не знаем... И вообще, старый друг лучше новых двух. – Он крепко обнял Яна. – Наш с тобой фестиваль не кончается!..
Они запели «Катюшу», мы с Надей подхватили и к нам потянулись люди. Вскоре вдоль нашей канавы начались тан- цы. Не хуже, чем в их автобусах, – на вольной природе! Когда стемнело, Ян шепнул мне:
Давай удерем! Смоемся, так сказать, по-английски...
Дома есть бутылка вина и я купил новые пластинки.
Всю ночь мы танцевали на своих двух свободных ква- дратных метрах. Сидя на кровати, пили вино, и все у нас было, как прежде.
Я распахнула окно – за ним были живописные кры- ши сараев, а вокруг нас, на стенах, гордо умирали деревья.
Стоя!.. Мы обнялись, счастливо глядя в ночь. Нам было очень
хорошо вдали от фестиваля и людей.
х
После поездки в Прибалтику он уезжал еще дважды. И всякий раз я радовалась. Это встряхивало нас, вернее, его. Мне и так все время хотелось быть с ним. Я много думала о том, от чего и как качаются качели нашей любви...
Мы встречались почти ежедневно. Почти. Пережив тот первый день, когда он не пришел ко мне, я принимала это как должное. Знала: когда его нет, ему скучно – он пьет. И эта его
скука, такая понятная мне, лишь привязывала меня к нему. Странно, но именно она так направляла теперь мои желания, мысли и поступки, что мне самой некогда было скучать, – я жила им.
Так и текла наша жизнь, без всяких планов на буду- щее. Незаметно для себя мы перестали говорить о том, что будем вместе. Или это подразумевалось само собой?.. Мы были очень близки, очень естественны и просты друг с дру- гом... после той пощечины и грязи, которую я простила ему. Вступили в ту безграничную близость мужа и жены, которая вмещает все.
...Как-то вечером – я уже хотела ложиться – меня по- звали к телефону. Это, конечно, был Ян.
Я пьяненький... – сообщил он ласковым голосом.
Как трогательно!
Давай встречаемся, а?
Нет.
Почему?
Не хочу тебя видеть таким.
Вредная ты! Злая. Недобрая.
Всё?..
А я вот, все равно хочу знать тебя!
Польщена, – ответила я и повесила трубку.
Ложась в постель я подумала, что он может и придти, но отогнала эту мысль.
Очень скоро я проснулась – кто-то скребся к нам в дверь... Минуту я не вставала – надеялась, что ошибаюсь. И тут же раздался тихий стук. Ясна заворочалась на своей кровати. Я вскочила, накинула халат и вышла. Так и есть... Возмущенная, я молча уставилась на него.
Вот... Видишь? – проговорил он, глядя на меня с пья- ной нежностью и любовью.
Что?
Пьяный...
Зачем ты пришел?
А куда мне идти?!
И сразу я безумно устала. Прислонилась к косяку две- ри и закрыла глаза. Смотрела со стороны на наши отноше-
ния. Что привело их к этому? И куда девались те, прежние? Я чувствовала, что они еще живучи, как сросшаяся рана, а умом четко знала: Хватит, пора кончать!.. Пока есть что...
Уходи, – сказала я ему. – И больше не приходи совсем. Я не смотрела на него, но почувствовала его, сразу изменившийся, взгляд – злой, тяжелый. Потом он взял меня за руку, стиснул ее так, что я скорчилась от боли, и молча повел по коридору. Мы спустились по лестнице, вышли на улицу. Была теплая, мягкая ночь, с легким ласковым ветер- ком. Мирная ночь. Все окна общежития были темные, лишь в одном, склонив голову на руки, спала вахтерша. Ян дотащил меня до стола и скамьи, врытых в землю шагах в десяти от
двери, и злобно толкнул на скамью.
Что с тобой?! – вскричала я, потрясенная.
Молчи... – глухо прошептал он.
Ты можешь так обращаться со мной?! – В глазах у меня, слившись в яркий сверкающий свет, стояли наши пер- вые встречи, в горле – слезы. Не отрываясь, я смотрела ему прямо в лицо. А он, все еще не выпуская моей руки, стоящей теперь локтем на столе, начал медленно давить ее вниз, од- новременно выгибая кисть руки вверх. И тоже смотрел мне прямо в глаза и улыбался. Нестерпимая боль захлестнула меня, из глаз брызнули слезы. Но в следующее мгновенье он уже бурно обнимал меня и осыпал поцелуями. Я бросилась к двери общежития. Он догнал меня одним прыжком и схватил сзади за шею.
Стой! Ты никуда не пойдешь...
Я содрогалась от отвращения: – Убирайся! Все кончено между нами!
Не-ет! Ты по-е-дешь со мной... – проговорил он мед- ленно, раздельно.
Я расхохоталась ему в лицо. Тогда он рванул меня так, что я упала. Но тут же оказалась у него на груди. Он целовал меня, горестно вздыхая и всхлипывая. Острая жалость – эта вечная, проклятая моя жалость! – пронзила мне сердце.
Ты поедешь со мной, да? Ма-ша!..
Да, – ответила я.
Милая!.. – Его бурные мокрые поцелуи облепили мне
все лицо. – Прости, я оторвал тебе...
Я натянула на плечо оторванный рукав халата.
Пойди оденься. – Я быстро повернулась к двери. – Но ты не обманешь? Придешь? А то я ...
Не обману. – Я только представила, как он снова стучится к нам в дверь, как все двери распахиваются в ко- ридор... – Что мне оставалось делать? Кольцо вокруг меня замкнулось. «Подруга доброго пьяницы»... – усмехнулась я в душе, и мне показалось, что я совсем, совсем не люблю его.
Когда я снова вышла из общежития, он стоял все в той же позе, в какой я оставила его, – в позе отчаянного ожида- ния. Увидев меня, он затопил меня пьяным взглядом собачь- ей преданности.
Ну... – сказала я, – пошли?
Нет. Вон... видишь? – кивнул он на такси. – Мое!..
Джентельмен...
Ага!
Он казался совершенно счастливым. В такси притянул меня к себе и обнял крепко-накрепко. Все было, как всегда,
обычно, привычно, а теперь еще и горемычно. Когда мы во- шли к нему в комнату, он быстро шагнул к кровати и сдернул на пол одеяло. Но я успела увидеть. На нем была рвота. Ужас охватил меня, но я сделала вид, что ничего не заметила. Села на стул. Он глядел с собачьей любовью и преданностью.
Пил... – жалко пояснил он.
Мне захотелось сгинуть отсюда, сгинуть вообще – не
жить!
Что же ты ничего не говоришь? Думаешь: «С кем свя-
залась!» – произнес он, копируя меня.
Да.
Ничего не поделаешь!.. – радостно развел он руками.
Зато, как я тебя любил , тебя никто любить не будет. Так думать о тебе, как я, о н и не будут.
Я молчала.
А я?.. Просто такой уж я... бедный, – смиренно заклю- чил он.
Я усмехнулась: – Плачешься?..
Но я, действительно, бедный! – просто и убедительно
повторил он.
А я?.. Из нас двоих пожалеть нужно тебя, да? Ты пьешь, но тебе мало этого. Тебе нужно свалить все это мне... Чтобы тебе стало легче. Только не думай, я не собираюсь...
Что; , бросишь меня? – быстро перебил он. Я молчала.
Ты не бросишь меня... – Это прозвучало не очень уве- ренно. – Или я пропал совсем.
Не устраивай мелодрамы.
Ишь, как ты все обыгрываешь... Не выйдет, милая! Так легко ты от меня не отделаешься. Никому тебя не отдам! Кстати, я уже протрезвился.
Тоже счастье.
Хочу поцеловать тебя... – произнес он неуверенно.
Пойди почисть зубы.
Строгая! – он улыбался. – Что бы я делал без тебя? – Он потер руки. – Сейчас мы с тобой поужинаем...
Неужели?..
А как же? Я ведь ждал тебя! И послушаем новые пла- стинки.
Ночью?!
Ну, тогда ляжем спать.
Давно бы так.
Ты моя умница! Всегда прямо в точку.
Засыпая и переживая еще раз этот трудный вечер, я вдруг вспомнила: «Так, как я тебя любил... » Вот оно что! Л ю - б и л... В прошедшем времени... Сам еще не осознает и хвата- ется за меня, как за соломинку. А интересно, как это будет? Как порвется это сросшееся мясо?..
Он обнял меня, прижался лбом к моему лицу: – Род- ная моя!.. – Нет, невозможно было представить, что это ког- да-нибудь будет.
А утром пришло решение – уехать. Фестиваль закон- чился и в Москве стало нечего делать. Правда, мне предсто- яла Ленинградская практика, но до этого было еще далеко. Оставаться с Яном, смотреть, как он пьет, было невыносимо. И я решила уехать в Казань. Сказала ему об этом и с удивле-
нием услышала: – Я тоже хочу в Казань!..
Это меня озадачило. Неужели он не понимает, как Ксе- ния воспримет его приезд? А может, понимает и ... готовит сюрприз? Сердце говорило мне, что это не так. Но тогда что же? Любопытство? Легкомыслие?.. Сомненья?... Тщательно подбирая слова, я сказала:
Вряд ли тебе следует ехать в Казань...
Но почему? – удивился он. – Что я буду делать здесь один?.. Нет, я поеду с тобой!
Я ломала голову, как объяснить ему, чтобы это не про- звучало вопросом: «Когда мы поженимся?» И, наконец, ска- зала, как думала:
Ты ведь понимаешь, как можно расценить твой при-
езд?..
Мне все равно, – спокойно ответил он. Но тут же спо-
хватился:
А тебе?..
Я скажу Ксении, что ты давно не ел домашних пирож- ков. Что ты очень любишь домашние пирожки, а у тебя ни мамы, ни папы...
И все-таки я была рада, что он поедет со мной. Ког- да-то обманув себя, и продолжая оставаться с ним, я инту- итивно принимала все, что «работало» на наши отношения. Эта поездка придавала им серьезность, прочность... а там видно будет! Чтобы все прошло как можно непринужденнее, я ничего не сообщила Ксении, не дала ей времени на подго- товку, волнения, раздумья...
х
Мы ехали в Казань, и меня не покидала мысль о сва- дебном путешествии... которого у нас, видимо, никогда не будет. И не только его. Не было у нас и театров, концертов...
мы сразу стали есть, пить и спать вместе. Раньше я никогда не думала об этом, теперь только об этом и думала...
Мы были в купе одни. Лежали на верхних полках, дер- жались за руки и смотрели в окно. За ним быстро темне- ло. Застывшими глазами смотрела я сквозь темное окно на
свою короткую «семейную жизнь», и у меня ныло сердце. От того, что это – не свадебное путешествие. С горечью и болью я сознавала, что его поездка ко мне домой – не «под благо- словение», а только от скуки. Но Ян был в настроении, время от времени сжимал мою руку. И всякий раз я думала: «Как мост над пропастью»...
Какая она, Казань?.. – мечтательно гадал он. Новизна освежала его, и у меня тоже поднялось на-
строение. Хотелось, чтобы ему понравилось у нас, чтобы он отошел и телом, и душой. Немного смущала наша бедность, провинциальность... – как он воспримет их? Но тут я надея- лась на него.
За окном было уже совсем темно, когда я переверну- лась на спину. Ян лежал все так же, вниз лицом. Он спал, и сладкая струйка стекала из угла его рта на подушку.
Провертевшись всю ночь, под утро я все-таки уснула, но тут мы уже и приехали. Вышли на привокзальную пло- щадь, и несколько минут Ян с интересом смотрел на нее. Улыбался...
Мы решили ехать на трамвае, который кружит по го- роду, – устроить себе небольшую экскурсию. Остались на задней площадке, где в окнах самый широкий обзор, и Ян произнес с настроением: – Век не ездил на трамвае!..
Такси у нас вообще большая редкость.
Вот и отлично!
Всю дорогу он с интересом смотрел в окно, получая, казалось, истинное наслаждение от старинных двухэтажных домов Казани и ее достаточно экзотических жителей в тю- бетейках, а иногда и в войлочных домашних тапочках. Я же думала только о том, как пройдет встреча с Ксенией.
Перед тем, как нажать на звонок, я озадаченно взгля- нула на Яна. Он прекрасно понимал мои чувства и не думал скрывать это. Прикинулся таким... беспечным малым... и с удовольствием предвкушал, как я буду выпутываться из этой щекотливой ситуации. Я почувствовала себя оскорбленной и в душе сильно пожалела, что взяла его с собой. Но он был здесь, и он был гость...
Я нажала на кнопку звонка и долго не отпускала ее.
Испуганная Ксения припала с другой стороны к окну. Наш тяжелый крючок с грохотом откинулся, и мы с ней об- нялись. Отпустив меня и лишь на секунду взглянув на Яна, Ксения вперилась мне в глаза счастливым, но беспокойным, спрашивающим, взглядом.
Я перепачкала тебя мукой... – наконец, произнесла она и начала смахивать с меня какие-то пылинки.
Очень спокойно, и внешне без всяких эмоций, я ска-
зала:
Ксения, это Ян... Я писала тебе о нем... Ничего, что я
взяла его с собой без спроса?.. Он очень устал – еще не был в отпуске, а в Москве сейчас такая жарища!..
Милости просим! – быстро ответила Ксения, странно разводя руками.
Кроме того, – я усмехнулась, – ему очень хочется по- есть домашних пирожков! Я рассказывала ему о твоих пи- рожках... а у него три дня отгула, и вот...
Я очень рада, – перебила меня Ксения, подняла, на- конец, на Яна смущенный взгляд и протянула ему обе руки.
Мне стало не по себе, от того что ее искренность рас- ходуется не по адресу, но тут Ян наклонился к ее рукам...
Ксения смутилась и спрятала их за спину: – Что вы, что вы! Я вся в муке... – Но потом она все же притянула к себе его голову и чмокнула в щеку. Ян растрогался, порозовел...
Не обращай внимания, – смеясь, кинула я Ксении, – все дело в пирожках!..
Ну, тогда идите скорее сюда... – и Ксения направилась к кухне. Мы последовали за ней, и что же?.. Там, на табурет- ке, стояло ведро, как всегда , накрытое подушкой, а значит – полное горячих пирожков!
Но... как же ты узнала?! – не понимала я.
Чувствовала!.. – засмеялась Ксения. И тут же объяс-
нила:
Я собираюсь к детям, в пионерлагерь!.. Нину нынче
взяли вожатой, так что все трое там. А тут как раз и вы...
Вот это, действительно, везенье! – воскликнул Ян, смеясь.
Ну и слава богу! – сказала Ксения. – Смена только
еще началась, так что отдыхайте на свободе. А сейчас... Мой- те руки, и пока горячие...
В общем, все потонуло в пирожках. Начало было поло- жено и легло оно хорошо. Наша настоящая русская печь... Настоящий, а не электрический, самовар... Ведро пирожков, которое Ксения поставила на табуретке рядом с собой у сто- ла... Я видела, что Ян поражен всем этим, и сразу стала спо- койной и уверенной, как прежде.
Ян принес из прихожей свой походный саквояж, и те- перь одну за другой доставал из него и ставил на стол за- мысловатые бутылки из дегустационного павильона на Вы- ставке, где у них с Виктором был знакомый бармен. Ксения наблюдала за действиями Яна, почти не поднимая глаз, и только смиренно улыбалась.
Он пьяница... – пояснила я с иронией. – Представля- ешь, это на три дня!..
Ян взглянул на меня с досадой и порозовел. Тут я вспомнила и про свой гостинец... – торт «трюфель», поме- ченный вчерашним числом, и побежала за ним в переднюю.
...И вот, все мы за столом, стоящим в центре трапезной и всегда раздвинутым на двенадцать персон. Самая роскош- ная бутылка открыта и рюмки наполнены. И тут в воздухе словно повис вопрос: А что все-таки означает наш приезд?.. Медлить было нельзя. И я подняла свою рюмку: – Ну ...
Здравствуйте!.. Такой первый тост, Ян, всегда провозглаша- ла наша баба Настя, наша всеобщая няня... Правда, хороший тост?.. Здравствуйте! А также за встречу!.. За знакомство!.. За хорошую погоду!.. Чтобы не хуже, чем в Москве...
Мы чокнулись и выпили. Ян смотрел на меня и улы- бался. А Ксения поглядывала на него... с симпатией и инте- ресом. Он явно нравился ей. Так что все мои сомнения испа- рились, и поездка эта уже казалась мне чудом!..
Мы все время будем на Казанке, – планировала я. – Ночью тоже будем купаться. Как у вас погода?..
Были дожди, сейчас обещают жары, – сказала Ксе- ния. – Специально для Вас, – улыбнулась она Яну.
Отлично! – обрадовался Ян. – А рыба у вас водится?
Волга рядом, – начала объяснять Ксения. – До нее
легко добраться на трамвае. Шесть километров по-моему...
А еще мы будем читать!.. – мечтала я. – Вслух, по оче- реди – да, Ян?..
Ксения смотрела на нас и улыбалась. То удивленно, а то и грустновато... Но вот, наконец, она сняла с ведра поло- тенце и положила ладонь на пирожки: – Еще горячие... – ска- зала она и первый пирожок протянула Яну, а потом уже мне. Откусив, я воскликнула:
С луком-с яйцами! Мои любимые...
Божественный пирожок! – восхищался Ян, поедая его не спеша, с уважением.
Ешьте!.. Ешьте до отвала... – от души угощала Ксения.
А как Вам показалась наша Казань?..
Хороший город! Насколько я мог судить из окон трам- вая... У него есть лицо.
После Москвы она, наверное, покажется вам скуч-
ной?
Нет хуже города Москвы! – горячо заверил Ян ее. –
Самый разобщенный, неуютный город. Я люблю маленькие города, они по человеку. Как вот эти... с душой... пирожки! – Ян покраснел и благодарно посмотрел на Ксению.
Ксения была покорена. Я видела, что ей хочется при- близиться к нему по-настоящему, но при нашей молчаливой недоговоренности она не решалась «лезть человеку в душу». Посидев с нами еще полчаса, она поднялась и ушла на кух- ню. А потом и на работу, пожелав нам загорать, купаться, а Яну – быть как дома.
Ксения ушла, и мы стали собираться на Казанку. Она была от нас всего в ста метрах.
Спускаясь к воде по совсем не ухоженному берегу, Ян не переставал удивляться:
Природа возле дома... Чудесный город Казань! Река под боком, и до центра рукой подать... Фантастика!.. Какой я умный, что увязался за тобой.
Горько мне стало. Но еще в поезде я дала себе слово: что бы ни было – не показывать и виду. Что ж, пусть отдыха- ет, пусть ему будет у нас хорошо.
Мы наплавались до синевы. Солнце уже начало садить-
ся, когда мы пришли домой. Я вынесла в сад раскладушку, поставила ее в дальний угол, где у нас только высокая трава и никогда не бывает тени. Зато видны спускающиеся к Ка- занке крыши, а вдалеке – Волга и стальной мост над ней. Когда я вернулась в дом, Ян стоял на коленях перед книж- ным шкафом, складывал на пол книги, которые ему хотелось прочитать. Однако остаток дня он провел на раскладушке, бросив руки в траву и закрыв глаза.
А я бродила по дому. Посидела во всех его прохладных, темноватых комнатах, перебирая привычные вещи, смотре- ла старые фотоальбомы и наконец остановилась у зеркала. В этом старом, желтом, но очень точном зеркале я увидела себя совершенно другой... Взрослой! И задумалась о себе.
«Вот и послал тебе Бог любовь, – думала я, глядя в зеркало.
И вот она уже проходит... прямо у тебя на глазах». Мыс- ли эти были – как стоячее болото, тяжкие и безысходные. Вспомнив, что в кладовке, обращенной в сторону сада, где лежит Ян, есть крошечное окошко, мне захотелось взглянуть на него...
Он лежал все так же неподвижно, закрыв глаза и бро- сив руки в траву. Я знала, что не должна подглядывать за ним, и не могла оторвать от него глаз. Видно было, что сейчас, в эту конкретную минуту, он живет всей полнотой чувств – расслабился и наслаждается отдыхом и покоем. А я?!... Опять у зеркала, вглядываюсь в себя в тоске и сомнениях, не в си- лах ничего изменить... А ведь он рядом, и мы еще вместе! Так почему это не радует меня?.. «Мокрая курица!» – бросила я себе с презрением, и вдруг почувствовала былую легкость и свободу. Мне захотелось проведать его, и я побежала в сад.
Ну, как ты тут?.. – Я коснулась его совсем легко, что- бы не сбить его настроения.
Он бурно притянул меня к себе: – Милая, как хорошо!
Какое все твое хорошее... Просто счастье, что...
А Ксения?.. – перебила я его. – Она не стесняет тебя?
Ксения Ивановна замечательная! И дом, и сад... – все! Я рассмеялась, чувствуя себя безмятежно счастливой.
Ну ладно, ладно! Лежи...
Куда ты? – испугался он, хватая меня за руку.
В дом. У меня там дела... – Я поцеловала его в нос и ушла.
В доме, находясь рядом с ним и все же не с ним, я на- биралась уверенности, свободы от него. Дом – это мой соб- ственный мир, а он в нем только гость... И с удивлением я чувствовала что мне почти и не хочется к нему, и радовалась этой естественной «тактике», такой целительной сейчас для нас обоих.
Неожиданно, сзади, Ян обнял меня. Я вздрогнула и вскричала:
Как ты меня напугал!..
Не идешь ко мне... Забыла про меня, вредная! Хорошо тебе, да?
Да, – спокойно улыбнулась я. – А тебе?..
Очень хорошо! Ну, что будем делать?
Что хочешь...
Тогда идем со мной...
Он взял меня за руку и привел в сад. Посадил на ска- мью и, стоя позади меня, обнял за шею. Потом поставил подбородок мне на голову и тихонько раскачивался вместе со мной. Отсюда было видно очень далеко – через Волгу и мост...
Видишь вон те крыши внизу? – показала я . – За ними, у Казанки, стрелялся молодой Горький.
Бедняга!.. Сколько ему было тогда?
По-моему, восемнадцать...
А вон, смотри... Видишь, ползет автобус на мосту?..
Совсем как божья коровка...
Не вижу... – Тогда он взял руками мою голову и по- вернул ее в нужном направлении. В этом его движении было столько от нашей прежней – счастливой – близости, что сле- зы брызнули у меня из глаз. Ян растерялся...
Ну вот, – сказал он расстроенно. – Все было так хо- рошо!..
Не обращай внимания! – горячо попросила я. – Это так... – И сняв с плеч его руки , скорее ушла в дом.
Немного погодя, я снова пошла в кладовку – взглянуть не него. Он сидел на скамейке, опустив голову на грудь, пе-
чально думая о чем-то. «Вот что ты натворила своими слеза- ми!.. – накинулась я на себя. – Мокрая курица!..»
Вечером пришла с работы Ксения, и все сгладилось само собой. Она принесла нам свежайший фруктовый торт, помеченный сегодняшним числом. В момент мне в голову пришла идея – поставить самовар и испить, наконец, настоя- щего чайку!.. Я побежала с этой идеей к Яну.
А ты умеешь ставить самовар? – удивленно спросил
он.
Я – нет, а ты?
Никогда не имел с ним дела... – засмеялся Ян. – А кто
у вас в доме занимается этим?
Вообще-то, Ксения...
Но она же после работы! – укоризненно произнес Ян.
Давай отложим это дело до выходного дня?.. Сначала по- пробуем сами, и если получится, в выходной сделаем сюр- приз1..
Вот молодец! – Я крепко обняла его за шею.
Это ты молодец! – возразил Ян, целуя и целуя меня.
Какие мысли приходят в твою женскую голову! Чай из са- мовара...
Напившись чаю с очень вкусным тортом, но пока из обыкновенного чайника, мы снова отправились на Казанку.
Купаться в темноте было блаженством!.. Далекие огни с противоположного берега реки, где рос молодой «соц- город», тянулись к нам по воде и пульсировали. Отдельно на воде лежала широкая лунная дорога. Мы плавали, разрушая всплесками огненные разноцветные зигзаги и эту белую, лунную, дорогу. Но они возникали вновь и вновь...
Домой мы вернулись приятно замерзшие, но свежие и счастливые! Скорее поставили чайник и повторили чаепитие с дивным Ксениным тортом. Смотрели друг другу в глаза и говорили о том, что впереди у нас еще целая неделя таких вот длинных, как сегодня, дней! А этот день тянулся , ну, про- сто, бесконечно!...
Спать я легла в своей бывшей комнате, выходящей на террасу. Яну Ксения постелила в детской, через стенку от
меня. Я лежала и никак не могла уснуть, думала о нем. И знала, что он тоже не спит, думает обо мне.
... Половицы террасы вдруг скрипнули, и в проеме две- ри, во весь рост, встал его силуэт. Черный, большой... Стоит и ждет, не зная, сплю я или нет?..
А я не сплю – во все глаза смотрю на него, замирая и торжествуя, что он боится сделать первый шаг.
Наконец, он шагнул и пошел ко мне, все убыстряя шаги.
Обнял, целуя в темноте куда попало...
Я села на кровати, спросила шепотом: – Ты никого не разбудил?..
Конечно, нет! Я вылез через окно...
Он обхватил меня и пододвинул к стене, чтобы лечь ря-
дом.
Нет, Ян, нет! – ужаснулась я. – Только не здесь... Тогда он поднял меня на руки , вместе с одеялом, и вы-
нес в сад. Донес до того места, где сам лежал в траве, и опустил на ноги.
Тебе не холодно? – спросил он.
Нет. А тебе?..
Нисколько! Бери одеяло за два угла, – командовал он тихим голосом, сам сделал то же и немного отошел от меня.
Опускаем его... Отлично! – Он обхватил меня и повалился спиной на землю.
Роскошь, а не постель!..
Ты не ушибся? – испугалась я.
Ничуть.
Как в пропасть рухнули!..
Ты испугалась?
Нет. Ты же держал меня...
Как драгоценную вазу!.. – произнес он торжественно.
Я жадно слушала. «Пусть говорит...» Такие его слова уже давно казались мне несколько сомнительными. Про- щальными, что ли?..
Прошла неделя. Вся – как первый день. Мы загорали, купались, читали, молчали. Стены дома крепко держали меня, и Ян ходил за мной по пятам. Иногда он забывался и
целовал меня при Ксении. Тогда она опускала голову, жалко улыбалась, но молчала.
Наконец, он собрался уезжать. Договорился на три дня, а пробыл уже целую неделю.
Узнав о его отъезде, Ксения простодушно сказала:
А я-то хотела наготовить всего и позвать гостей...
Устроить вам хоть один настоящий праздник!
Когда она говорила это, Ян сидел за письменным сто- лом, почти спиной к нам. И тут я отчетливо увидела, как вздрогнула его спина... и щека, наполовину повернутая ко мне, сначала порозовела, а потом покраснела так, что он не смог бы повернуть лица, если бы и захотел сделать это.
Я обмерла, и слово «Вон!», готовое сорваться с моих губ, застыло у меня на языке. Сердце разрывалось от стыда и боли, во рту я чувствовала горечь. Горечь полыни.
«Бедняга!.. – думала я. – Оказывается, не только отды- хал, еще и по острию ножа ходил! Чуть было не попался... А ты, несчастная?.. – ужаснулась я на себя. – Что ты поднесла Ксении?!»
В аэропорт я не поехала – попрощалась с ним в дверях. Была холодной и непроницаемой. Так, «ничего не поняв, не сумев растопить мой лед», он бурно обнял меня, расцеловал и пошел от меня спиной. «Что это? – думала я, с презреньем глядя ему вслед: – Что за комедия?!..»
Вечером пришла телеграмма. Он благодарил нас и очень сожалел: мог побыть еще...
«Хорошенького помаленьку!» – усмехнулась я, продол- жая очищаться от него.
Он писал мне теплые, родные, письма, я не отвеча- ла ему. Меня не покидали два чувства. Одно: он не может оскорбить меня. Другое: Но тогда что же мы делаем вместе?!
«Идем к концу...» – успокаивала я себя. И мне казалось, что я уже перестала бояться этого.
х
Подъезжая к Москве, я чувствовала себя совершенно спокойной. Но когда увидела в окне вагона, как он широко
и быстро шагает, как жадно ищет меня, это убедило больше всяких фактов и размышлений: «Он любит меня!»
В который раз я испытала острое, полнокровное, сча- стье, и сидела, упиваясь им, не смея двинуться с места. Все пассажиры уже вышли из вагона и перрон почти опустел, тогда я, наконец, поднялась и увидела за стеклом его испу- ганное лицо. Я махнула ему.
Через минуту он был уже рядом.
Наконец-то!.. – Он крепко обнял меня. – Почему так долго?! И ни одного письма!..
С удовлетворением пожинала я плоды своей холодно- сти. Спросила только: – Ну, как ты?..
Ох, я совсем не могу без тебя!.. ( Это русское «Ох!» ).
Пил, конечно? Он молча кивнул.
Вот и пей. А я снова уеду.
Куда?!
В Ленинград. На практику. Осталась последняя груп- па. Люда написала мне. Мы сейчас заедем в институт, нужно точно все узнать. Может, я уже и опоздала...
Дай-то бог! – криво усмехнулся Ян.
И сразу скис. До института не сказал ни слова. У ин- ститута не вышел из машины. Не спрашивал: еду – не еду? А оказалось, что отъезд сегодня ночью. То есть, у нас нет даже целого дня!.. Я оформила все необходимое, но решила пока не говорить ему.
Мы поехали к себе на Выставку. Обошли ее, отмечая происшедшие за это время перемены. Летние краски уже поблекли. «Праздник урожая» канул в вечность. Мы зашли в новый дегустационный павильон, и впервые я посидела за стойкой. Потом пообедали, в совершенно пустом кафе, у развевающейся под ветром занавески. По дороге домой по- стояли у всех попутных лотков, посмотрели пластинки, кни- ги, сувениры и пошли к себе.
Ты знаешь, мы уезжаем сегодня ночью... – сказала я наконец.
Лицо Яна сжалось.
Всего десять дней... – оправдывалась я, видя, что
причиняю ему боль, и жадно радуясь ей.
Десять дней!.. – повторил он с горькой усмешкой. Мы вошли в его комнату, с умирающими сто; я деревья-
ми. На столе стояли цветы. Я долго, удивленно, смотрела на них...
Это тебе, – сухо сказал Ян. – Все время покупал но- вые. Ждал... а они вяли.
Я легла на кровать. Он сел рядом, ужасно грустный, и сжал мои пальцы. Он даже не поцеловал меня.
«Не может без меня! – торжествовала я в душе. – Пусть еще поживет». Я благославляла эту поездку в Ленинград, была спокойна и уверенна, как никогда.
В дверь постучали. Мы в ужасе переглянулись. Еще ни- кто, ни разу, не побеспокоил нас здесь. Дверь открылась и вошел Виктор.
Увидел вас у павильона... – радостно объяснил он. – Приехала?!
Только что. – Я села на кровати. – А ночью уезжаю в Ленинград, на практику...
Мне казалось, что я четко дала ему понять... но Виктор и не думал уходить. Стула в комнате почему-то не было, а так как при стуке Ян отодвинулся от меня, Виктору ничего не оставалось, как сесть между нами. Теперь мне совсем не было видно Яна. Не везло нам сегодня!..
Некоторое время мы болтали, заводили пластинки. Виктор не уходил. Иногда я встречала его странный взгляд, тяжело останавливающийся на моем лице. «Только этого еще не хватало...» – подумала я и сразу ужасно разозлилась. Даже не могла улыбаться. Ян за спиной у Виктора грустно гладил оделяло на моих ногах.
Почему мы не придумали уйти куда-нибудь?.. Наверное потому, что уже всюду были. Кроме этой комнаты. Мы, ко- нечно, надеялись, что он вот-вот уйдет. Так мы и просиде- ли до вечера, с отчаяньем сознавая, что этот единственный день пропадает прямо у нас на глазах. В одиннадцать я под- нялась:
Ну, пора собираться...
Ян быстро встал и занял мое место на кровати. Виктор
тоже встал, но еще долго мялся в дверях. Наконец, он ушел.
«Господи, почему я раньше не догадалась произнести эти слова?!» – думала я, чуть не плача, и начала собираться. Ян молча наблюдал за мной.
Зачем столько тряпок? – спросил он.
Но ведь... почти две недели.
Мы посмотрели друг на друга и вздохнули.
Тогда только и начинаю понимать, что; ты значишь для меня, – лицо Яна мучительно порозовело, – когда вот так расстаемся...
«Ведь эта краска не может лгать!» – ликовала я в душе и села рядом с ним. Погладила его волосы, лоб и спросила:
Не хочешь даже поцеловать меня?
Нет, – ответил он. – Как-то нет настроения...
Я блаженствовала. Упивалась его жалким видом и сло- вами, и сама целовала его. Много, нежно и нарочно небреж- но...
В первом часу ночи мы вышли из дома ( поезд был в два ) и угодили даже на какой-то автобус. Он был совершен- но пустой. Мы устроились на заднем сиденье, но всю дорогу промолчали. Ян был непроницаем. Мне хотелось обнять его, прижаться к нему, но его неприступный вид сковывал меня.
Молча мы вошли в вокзал, отыскали поезд. Подсадив меня в вагон, он подал мне руку. Я недоуменно пожала ее.
Ну... будь здорова! – сказал Ян. – Пиши. Ленинград – отличный город. Увидишь, он будет тебе, как родной.
Не скучай... – Я искала слова и думала: «Неужели вот так мы и расстанемся?!» – Сердце ныло, в горле встали сле- зы.
... И не пей! – закончил он за меня и усмехнулся. Поезд тронулся. Ян сделал за ним несколько шагов,
неестественно, криво, улыбаясь. «Какие же мы идиоты!» – в ужасе подумала я. Силуэт его быстро таял в темноте и нако- нец исчез совсем. Сразу сникшая, я поплелась в вагон.
х
Как и следовало ожидать, состав нашей последней
группы был самый разношерстный. Ее собрали из тех, кто почему-либо не смог поехать со своими группами. Здесь была деревенская Шура, которая так и осталась деревен- ской, – со своими прежними платьями и прической, несмотря на пять лет учебы в Москве. Кончая институт, она честно при- знавалась, что для нее все дома похожи друг на друга, но ей все равно очень нравится в Москве – в ней есть все, и даже газ! Здесь был бледнолицый «князь», которого прозвали так за аристократическую бледность лица, со своим неразлуч- ным дружком, еще более не раскрытым для меня, хотя мы и мелькали на глазах друг у друга уже целых пять лет. Был Серега Козырев, бывший матрос, по прозвищу «Туз» ( Туз – не так бездарно, как Козырь, и «краткость – сестра таланта»... ). Был угрюмый и фанатичный «мой любевник», сохший по мне уже целых три года. И наконец, Гобис и Андрей, мои родные, из моей группы, однокашники...
Гобис был просто «киношный красаве;ц», и даже имя его, по паспорту, как ни странно, было «Парис». Это смущало его, и он, еще на первом курсе, упросил нас звать его Пачей. Он пришел в институт после армии и был на несколько лет старше большинства студентов. Девушки его обожали, и он их, конечно, тоже. Обаяние его в том и заключалось, что он, такой красавец, был с ними по-настоящему, по-бабски, сер- дечен.
Андрей был наш ровесник, но поскольку, параллельно с Архитектурным, он учился еще и в заочной Консервато- рии ( дополнительно облагораживая атмосферу нашей груп- пы ариями и романсами ), его тоже воспринимали, как нечто особенное. К тому же он был высокий и стройный, с сияю- щими серыми глазами и изумительно красивым тембром го- лоса.
В общем, они были друг другу под стать. А с тех пор, как по какому-то родству своих душ они стали парой: «один учил другого петь, а другой первого – пить» ( так шутили наши студенты ), находиться с ними рядом стало совершен- но невозможно: они непрерывно острили. Порознь они тоже острили, но их еще можно было остановить. Вдвоем они нес- ли, как на рысях, словно черпая друг в друге. Причем, вся
соль их острот в том и состояла, что они и не острили вовсе, а откровенно изображали такую... придурковатую пару, ко- торая пытается острить, но у нее ничего не получается. Они несли свою ахинею без остановки, словно у них был уговор:
«только без остановки!» С ума можно было сойти рядом с ними. А теперь, когда мы уже заканчивали институт, эта их ахинея приобрела еще и сексуальный характер... Так что, увидев их сейчас, я внутренне содрогнулась, предчувствуя, что они «сумеют опошлить» ( любимое их выражение ) и ве- ликий город Ленинград.
Вся эта разношерстная компания еще подразделялась, в соответствии с нашим идейным временем, не серьезных и пустых. Деревенская Шура, к примеру, считалась серьезной
она все время краснела, а я (я громко смеялась) –конечно, пустой. «Князь» с приятелем (они все время молчали) отно- сились к серьезным, а Гобис с Андреем (все знали, что они пьют) – к самым пустым. «Мой любевник» принадлежал к о-о- чень серьезным: на всех плакатах и стендах были такие же, как у него, суровые и нахмуренные лица, готовые сию мину- ту дать отпор любому врагу, а «Туз», хотя он и был настоя- щий вояка, – все же к пустым: слишком уж он был веселым и улыбчивым. В общем, я поняла, что мне придется осваивать Ленинград с Гобисом и Андреем, с их неповторимым «остро- умием».
Манюня! – ласково приветствовал меня Гобис, све- сившись с третьей полки. – А мы уж думали, ты не придешь...
Такой удар нам нанесешь! – механически добавил Ан-
дрей.
Теперь наш жалкий дуэт превратится в полноценное
трио!..
Гобис произнес это как комплимент, и Андрей немед- ленно развил его:
Два мужчин и одна женщина! – старательно коверкая язык, спарил он название кинофильма «Сто мужчин и одна женщина» с татарским акцентом... поскольку я была из Ка- зани.
Черт не русский! – беззлобно рассмеялся Гобис.
Вы не надейтесь, – сразу предупредила я, – что я ста-
ну позориться рядом с вами...
Марья! – притворно оскорбился Гобис. – Как нам это понимать?..
Да все пойдет у нас «на ять»! – кинул Андрей, изобра- жая идиотическую радость по случаю своей неожиданной рифмы.
А пока давайте спать. «Уж утро близится...» – добави- ла я, не сомневаясь, что за этим последует: «А Германа все нет».
А Германа все нет! – произнес Гобис и сладко зевнул. Поезд тронулся. Для порядка – ведь мы студенты – мы поорали студенческие песенки. Не взирая на ночь. Андрей, естественно, солировал и умело стучал по чемодану, ими- тируя аккомпанимент. Пассажиры мутно моргали глазами, воспринимая нашу звонкую молодость как неизбежное бед- ствие. Однако, надо было и поспать на всякий случай – неиз- вестно ведь, какой распорядок дня ждет нас завтра. Вагон был общий, сидячий, и я тоже забралась на третью полку. Перегородки третьих полок не доходили доверху, и Гобис за- ботливо утеплил меня краем своего плаща. «Как мать род-
ная...» – подумала я, засыпая и испытывая чувство уюта.
Утром, проснувшись, я начала волноваться: Какой он, Ленинград?.. Как сойдутся мои мечты и реальность?
Но уже у Московского вокзала у меня появилось ощу- щение, что это масштабный город и с собственным лицом, однако не совсем русский – серьезный и холодный. Акимов, водивший всех «ленинградцев», сразу повел нас по Невско- му проспекту. Мы шли, оглядываясь и задирая головы, гото- вые узнать шедевры, давно знакомые по книгам и увражам. Шедевров пока не было. Перед нами были два ряда темных каменных, довольно облезлых домов, так сказать, фон. Но и он впечатлял. Что-то в нем было особенное... Серый цвет, серое холодное небо, ожидание дождя... – Достоевский?..
Мы куда-то сворачивали, потом сели на трамвай и еха- ли довольно долго. Акимов доставил нас в какое-то обще- житие и разместил – развел в разные стороны «мужчин» и
«женщин». Наскоро мы привели себя в порядок, заскочили в общежицкий буфет и снова собрались на улице. До обще-
жития мы добирались долго, а сейчас, замысловато петляя, Акимов быстро поставил нас в исходную позицию. Итак, Мо- сковский вокзал, и мы вступаем на Невский проспект...
Невский выглядел здесь рядовой ленинградской ули- цей, правда, чище, свежее других, и все-таки, просто, хоро- шей улицей. Сколько-то можно было об этом судить, так как мы, не отрываясь, смотрели из окна трамвая, пока ехали до общежития. Небольшой свободной группой пошли мы по Не- вскому. Слева от меня шагал Гобис, справа Андрей. Мы смо- трели, глазели, оглядывались, задирали головы, ища своих
«знакомых»... Шли, шли и вдруг – рядом с нами вздыблен- ные кони! На самом ходу, почти на асфальте. Так ведь это Аничков мост!.. Закрытые при подходе к ним толпой, всегда густой на главной столичной улице, кони неожиданно взды- бились над нами, словно живые, сдерживаемые... почему-то голыми людьми? Столько раз за последние годы я встречала в книгах этих коней, что, наперекор истине, они представля- лись мне на фоне открытого неба, над большой водой, над Невой!, на выгнутом мосту. И вот ... первая «утрата».
Акимов, повернувшись наконец к нам лицом, сообщал подробности, взбадривая нашу память, а я стояла и разоча- рованно вздыхала.
Что? – спросил Гобис участливо. – Не впечатляют?.. Подзатерты несколько, а? Автобусы, машины... – бойкое ме- стечко!
Под ногами у толпы! – театрально-надменно добавил Андрей. Он с жалостью похлопал чугунного коня по крупу и негромко запел: «Были когда-то и мы рысаками...»
«... и седаков мы имели иных, – подхватил Гобис. – Наша хозяйка...»
Наши встали и пошли! – скомандовал Акимов, внима- тельно поглядев на нас. Все двинулись дальше.
«... состарилась с нами...» – продолжал гнусавить Го- бис, оплакивая наше первое разочарование.
Акимов остановился, подождал, пока вся группа под- тянется к нему, и начал:
Вот рядовой как будто бы дом. Всмотритесь в него внимательно... Чей он?
Все молчали.
Никто не скажет?..
Гобис подчеркнуто громко вздохнул, беря на себя все- общую тупость.
Это Кваренги, – объявил Акимов. – Бывшая царская канцелярия.
Подумать только!.. – театрально изумился Андрей.
Думать не надо – надо чувствовать! – одернул его Акимов и уже через несколько секунд оказался далеко впе- реди нас.
Мы тоже припустили, но собрались вокруг него уже в интерьере.
Перед вами один из самых благородных залов рус- ской классики, – продолжил Акимов. – Смотри;те... – и сел в углу зала на стул.
Мы пошли по этому залу, поворачиваясь, разглядывая детали ордера, выглядывая в окна... Действительно, восхи- щенье! Ну, просто, ужасно благородный зал!.. И черт знает, откуда это исходит. Весь белый, строгий... линии колонн и капителей чисты, нетронуты, как ... первый снег?
Обратите внимание на колонны... – Акимов прибли- зился к нам.
Благороднейшие колонны русской классики! – произ- нес Андрей менторским тоном, ничуть не рискуя ошибиться. Акимов брезгливо взглянул на него и сказал: – Под по-
краской у них настоящий мрамор...
Оригинально! – безобидно рассмеялся Гобис. А Ан- дрей, постояв немного с широко распахнутым ртом, начал
«вправлять на место свою челюсть». Он так выразительно изображал тупого костоправа, что вся наша группа покати- лась со смеху.
Зачем же их покрасили? – спросила я, пытаясь от- влечь внимание Акимова от надоевшей живости своих по- путчиков.
А вы еще много раз встретитесь в Ленинграде с этим явлением, – многозначительно произнес Акимов. – Может быть, в этом проявилось наше ... понимание скромности... – медленно подбирал он слова. Мне показалось, что он имеет
ввиду нашу политику относительно дореволюционной ро- скоши. – Ведь мрамор все-таки помпезный материал...
Следующим объектом был мостик на канале Грибоедо- ва. Акимов подвел нас к нему и замолк, давая нам насладить- ся этим, не выразимым никакими словами, интимным видом. Однако, только я начала проникаться его настроением, раз- далась обычная команда: «Наши встали и пошли!» Акимов спешил: за десять дней нужно было втиснуть в нас не только Ленинград, но еще и Петергоф, и Павловск, и Царское село. Настроение мое упало к нулю, и, хотя мы зашагали дальше, как на марше, у меня было такое чувство, что я едва тащусь за всеми и уже без всякого интереса.
Аничков дворец, Памятник Екатерине, Сквер, Театр и улица Росси за ним. Акимов повернулся к нам и поднял руку. Следует предельно сжатая справка об этом ансамбле. Очень быстро мы обходим, вернее, обегаем его. Гобис и Андрей об- мениваются впечатлениями, дышат мне в уши с обеих сто- рон:
Эти два одинаковых дома и есть вся улица Росси? – шепчет Гобис, боясь осрамиться.
Ну да, – отвечает Андрей. – А что, Пейчел, неплохие дома?..
Хорошие, но... Все какое-то совсем другое! – стонет Гобис с тоской, снова удивляя меня. Однако на эмоции у нас нет времени, мы уже несемся дальше. Русскому музею мы только помахали через Невский – Акимов сказал, что будем смотреть его потом, вместе с картинами.
А вон, смотри, Пача, какой красавчик! – пытаюсь я утешить Гобиса. – Узнае;шь?.. Точно такой, как в книгах...
Ну так это же Растрелли! – счастливо заулыбался Го-
бис.
Нравится? – спросил Акимов, останавливаясь.
Шикарный дом! – уже ерничая, ответил Гобис, любу-
ясь дворцом Строганова. – Ай-яй-яй, как жили люди! Но... это не Росси. За душу не берет.
«Я тебя возьму за душу!» – молниеносно реагирует Андрей, цитируя из кинофильма «Александр Пархоменко».
Акимов недоуменно поднял брови.
Это у них такая манера, – пояснила я, – разговаривать крылатыми фразами из песен, книг и кинофильмов. Очень удобно при заторможенном развитии... Иногда они изобра- жают даже картины старых мастеров. Такие гротескные пан- томимы... а антураж дополняют словами.
Интересно, – уронил Акимов и отошел от нас. Андрей свирепо осклабился и замахнулся на меня, – выразительно, как в оперной сцене.
Вообще-то хватит! – потребовала я. – Все уже ржут над нами.
Так это же прекрасно! – воскликнул Гобис. А Андрей произнес медленно, с благоговением к самому себе: – Хоть так послужить человечеству...
Арочные Торговые ряды, занимающие целый квартал, мы миновали, не останавливаясь, и теперь подошли к Ка- занскому собору. Для него Акимов отвел неожиданно много времени и выдал нам уйму сведений.
Мы долго ходили вокруг собора и под его колоннами. Он вовсе не показался нам грандиозным ( как это выглядело в книгах ), но ... ничуть не подавляя нас, маленьких людей, был предельно – по-человечески – велик! И таким же он был внутри. Поднявшись на «чердак», мы просто обалдели: каза- лось бы, такие идеальные своды возможны только в моно- лите... Но перед нами были, словно вылизанные, точнейшие и не тронутые временем, кирпичные своды! По этому поводу ребята исполнили для меня куплет из старинной народной песни «Кирпичики».
«... И по камешку, по кирпичику растащили весь этот завод!..» – закончили они куплет и сопроводили его чечеткой. Ближе к вечеру и совершенно неожиданно для себя,
мы вышли к Неве. Ансамбль трех площадей Акимов оставил на завтра – это мы знали «наизусть»... кичась, конечно, сво- ими тремя площадями – Красной, Манежной и пл. Револю- ции ( Кремль-то, сердце Родины, был у нас!.. ). Мы вышли к Неве, на которой и вокруг которой – «весь Ленинград»!.. Я взглянула на Гобиса. Он смотрел на Неву восторженно, как мальчишка, как бы не веря своим глазам... Но, боясь ляп- нуть что-нибудь не то, хотя на лицо были все признаки Невы
Биржа с ростральными колоннами, Петропавловская кре- пость,Эрмитаж, мосты, а главное, сама река, сильная, сталь- ная и даже в приличных волнах... – он тихо уронил:
Это что; – Нева что ли?..
Вся наша группа так и грохнула хохотом! И серьезные, и пустые, и даже сам Акимов. Все, просто, закатывались от смеха, держась за животы и не в силах остановиться.
Выйдя к Неве, мы безоговорочно склонились перед Ленинградом и почувствовали, наконец, вкус нашей замеча- тельной практики. Акимов показал нам все лучшее, что было на Неве, пока снаружи, и отпустил до завтра. Обалдевшие от впечатлений, измученные и телом, и душой, которая уже устала парить и шириться, мы втроем побрели «куда глаза глядят», еле двигая ногами и все-таки уже отдыхая.
Шли мы шли... – и пришли в какой-то сквер. Повали- лись на скамью и, блаженствуя, вытянули ноги. Сквер этот просвечивал насквозь – за его деревьями были видны дома, трамваи, люди. И под ногами не было никакой травы – одна сухая, утрамбованная земля. Странно, но в этом скудном сквере стоял целый лес скульптур...
Пос-лу-шай-те ... – раздельно произнес Андрей, – так это же Летний!..
Летний сад? – вскричала я. – С чего ты это взял?..
А скульптуры?..
Гобис встал и молча направился к решетке сквера. Я тоже поднялась и потянулась за ним. Подойдя, Гобис впился в решетку ограждения глазами, потом потрогал ее.
Она... – ласково произнес он. – Я же чертил ее на пер- вом курсе! Значит, это – точно Летний. Вот те на-а-а... – Ра- зочарованно оглядываясь, он опустился на ближайшую ска- мью.
Мне тоже было очень грустно: от цветущего вместе с Пушкиным Летнего сада остался один скелет. Почему-то жаль было именно Пушкина: «... и в Летний сад гулять во- дил».
А вот интересно, – присоединился к нам Андрей, – на зиму их убирают или нет? – кивнул он в сторону скульптур.
Нелегко, наверное, смотреть на их голые прелести под сне-
гом?..
Все опошлил, – беззлобно ответил Гобис. – И все-таки
что-то тут есть – правда, Марья?
Грусть.
Да. Ужасно грустно!
Пача, – снова удивилась я, – вот уж не ожидала от тебя!..
Не ожидала, чего?.. – И он запел: – «У меня есть серд- це... А у сердца песня...» Кстати, мое сердце может вместить и тебя ... – неожиданно добавил он.
Боже упаси! – засмеялась я. – Вокруг тебя, красавчик Парис, и так целая свалка...
Предлагаю скрепить этот отказ вином! – торжествен- но провозгласил Андрей. – Мы заприметили на Невском один уютный погребок...
Уже темнело, когда мы дотащились до их погребка. Им очень нравилось, что «за этим делом» нужно спускать- ся вниз, в полуподвал. Мы поели, выпили сухого вина и на- столько пришли в себя, что решили сходить в кино. И в кафе, и на улице на нас поглядывали: все трое мы были в брюках (женские брюки только еще входили в моду), со скрученны- ми и перекинутыми через плечо плащами. Для Ленинграда мы были «развязными», но на вопросы нам отвечали отменно вежливо. Странно, но именно поэтому я вдруг почувствовала нежность к нашей хамской, сумасшедшей матушке-Москве, и вспомнила о Яне. Как он там, один? Сердце мое сжалось, словно я падала в пустоту...
Мы посмотрели отличную кинокомедию Барнета «Де- вушка с коробкой». Нахохотались от души. Воспитанные ле- нинградцы оборачивались и долго смотрели на нас в тем- ноте.
Назавтра Акимов повел нас от памятника Екатерине. Теперь мы очень подробно смотрели Росси, Стасова и по- путно, для сравнения, – небольших архитекторов, взявших от жизни и деньги, и временную славу. Вроде бы, и у них тоже все было нормально, но... не дышало!..
Троица наша уже достаточно надоела Акимову и он,
слава богу, задавал свои вопросы другим. Неожиданно оста- новившись посреди тротуара, он обратился к Шуре:
Скажите, что это перед нами?..
Шура застеснялась, опустила глаза и густо покрасне- ла. Акимов подождал и, не дождавшись ответа, объявил:
Это – Баженов...
Баженов?! – раздалось сразу несколько голосов.
Переделанный Бренной и другими ... В деталях, – подчеркнул Акимов. – Итак, Баженов, Михайловский замок. Замысел, план, объемно-пространственное решение – это все его! Кстати, молодой Росси, можно сказать, воспитан на этом строительстве. Здесь корни его градостроительного гения... Которым он связал в единый прекрасный ансамбль весь центр левобережья – от Невского проспекта до Невы. – Голос Акимова стал вдруг низким, и мы невольно опустили головы.
Больше часа посвятил Акимов Михайловскому замку и его окружению. Мы обошли и внимательно рассмотрели весь Замок, со всех четырех сторон, прошли в восьмигран- ный внутренний двор и увидели даже кое-что из интерьеров, на сегодня открытых для обозрения.
И все-таки нет стилевого единства, – раздался голос бледнолицего «князя». – Четыре фасада и все разные...
Да-а ... – протянул его приятель со значением. – Это не Росси, и даже не Стасов.
Как он Баженова, а? – тихо уронил Гобис. Я быстро взглянула на Акимова.
Но... все-таки красиво или нет? – требовательно спро- сил он.
Да уж это вам не хухлы-мухлы! – выдал вдруг Гобис, встав грудью за Баженова.
Андрей мгновенно присоединился к другу: – А почему и отчего уж мы не скажем ни-че-го! – комично изобразил он стыдливую Шуру.
Пача, Пача!.. – Взволнованная, я поднялась на цыпоч- ки и чмокнула Гобиса в щеку. – Пьяницы все же ближе к ис- тине!
Ма-ню-ня!.. – заулыбался Гобис, играя руками и не на-
ходя других слов. Зато Андрей тут же нашелся, призвав на подмогу Блока:
... И пьяницы с глазами кроликов
«Ин вино веритас» кричат!
В одной из комнат Замка Акимов показал нам рисунки и проекты юного Росси:
Мы смотрим с вами раннего, еще не совершенного, Росси – да простит меня великий зодчий! Может, кто-нибудь скажет, чем он уступает себе же, позднему?..
Все молчали.
Да ясно чем! – вдруг очень уверенно и даже без сар- казма выдал мой молчаливый, мрачный «любевник» : – Слож- но ... Перегружено деталями... А вот тут, по-моему, – ткнул он пальцем в чертеж, – проглядывает даже «Василий Блажен- ный»... – и он вопросительно поднял глаза на Акимова.
Верно, – сдержанно похвалил Акимов.
И все-таки мне показалось, что легче объяснить, по- чему ранний Росси хуже позднего, чем почему Баженов так невыразимо хорош... ( несмотря на все, чисто внешние, пере- делки Бренны ). У Росси все – божественно просто и ясно... И минимум средств, и блестяще! «Как у Пушкина...» – вдруг пришло мне в голову. – «А вот у Баженова совсем не просто... а вот прекрасно и все! Ну и как это перевести на русский язык?» Словом, я не решилась раскрыть рта. Зато осталь- ные еще минут пять находили недостатки у бедного раннего Росси. За исключением моих корешей. Они теперь скромно стояли в сторонке и вполголоса напевали свой любимый ро- манс, заменив в нем одно слово:
Были когда-то и мы л а ж а к а м и ...
Безразлично миновав Эрмитаж ( «Посмот; рите сами
вместе с картинами» ), Акимов повел нас к Мраморному дворцу. По дороге он рассказывал, как Екатерина II, не сде- лав Григория Орлова царем, возместила его притязания: по- строила ему этот дворец, по роскоши не уступающий Зимне- му! Орлов, правда, умер до окончания строительства...
Более тридцати самых разных тонов и оттенков мра- мора! – объявил Акимов и, не тратя на эти тона и оттенки ни единой лишней минуты, стремительно ввел нас в Белый
зал: – Насколько Дворец сохранился снаружи, настолько же он весь перекорежен внутри. В первозданном состоянии только лестница и этот зал. – Акимов помолчал и добавил без всякого выражения: – С тридцать седьмого года дворец стал Дворцом имени Ленина. Редкой красоты царский пар- кет покрыт нашим обычным паркетом «елочка». Есть залы, где мраморные стены закрашены масляной краской. Впро- чем, – усмехнулся он, – так они даже лучше сохранятся ... до неминуемой своей реставрации. Ну, теперь смотри; те...
Медленно обошла я этот Белый зал. Потрогала его сте- ны, колонны... посмотрела из его окон на Неву и села в углу на стул. Никуда не хотелось больше идти. Хотелось остать- ся здесь одной и сидеть так, сидеть, ничего не слыша и не рассуждая... Но тут раздалась обычная команда Акимова:
«Наши встали и пошли». Я взглянула на часы – мы пробыли в этом Белом зале всего пять минут. Отчаянье охватило меня: что можно получить от этой скомканной практики?! Сколь- знуть глазами, чтобы даже не возникло чувство... чтобы не успела зародиться мысль!..
Нет, действительно, Архитектура – это застывшая му- зыка... – услышала я голос «князя», спускаясь по лестнице.
«Господи, ну сколько можно жевать эту фразу?! – поду- мала я с отвращением. – Бедный Гоголь!..» – И остановилась, держась за стену, от внезапного изнеможения.
Тут же Гобис и Андрей крепко взяли меня с двух сторон под руки, изображая бравых кавалеров-моряков: – Шевели ногами, Манюня! Что-то ты совсем подзакисла...
Теперь мы шагали к Марсову полю – смотреть Стасова, его строгие монументальные Павловские казармы. От них зашагали обратно – смотреть интерьеры Эрмитажа.
Смотрите и осознайте, – сказал нам Акимов, – на- сколько великолепие уложилось в меру необходимого... На- столько оно от истины!..
Эта фраза так потрясла моих кавалеров, что все остав- шееся время экскурсии они только и делали, что склоняли ее то так, то эдак:
«Необходимое великолепие»... – возможно такое?
Конечно! Ведь речь идет о царях...
А «великолепная необходимость»... – такое тоже воз- можно?
Может, и возможно, хотя... скорее всего – абсурд!
Ну почему же? Одно – от истины, может, и другое – тоже?.. Великолепная необходимость, уложившаяся в меру истины, так как цари...
Они повторяли эту ахинею, когда Акимов показывал нам лучшую в Ленинграде парадную лестницу ( Растрелли ), и лучший вестибюль ( Воронихин ), и когда мы смотрели выс- тавку художника Бродского... Я чувствовала, что у меня вот- вот уже и лопнет голова!.. И тем не менее, несмотря на всю эту болтовню, к концу второго дня нашей практики кому-ни- будь уже удавалось ответить на самый каверзный вопрос Акимова.
Усталые и голодные, добрались мы наконец до обще- жития. Не успела я устроиться на кровати – в дверь стукну- ли. Это был Гобис:
Идем есть арбуз...
Не могу, Пача. Устала до безумия.
А зря – арбуз с Исаакий! (То есть – с купол Исаакиев- ского собора ).
Пришлось идти. Между двумя кроватями была зажата табуретка, на ней Андрей кромсал огромный арбуз и одно- временно ел его, когда «летели щепки». Косточки он плевал так, чтобы насорить как можно больше.
Гусар!.. – усмехнулся Гобис, глядя на друга с умиле-
нием.
А где остальные? – спросила я.
Живопису; ют! – произнес Андрей с уважением, пода-
вая мне большой кусок арбуза. – Второй день сидят, пижоны, под мостом, жутко гордые собой.
А почему под мостом?
Так, там – самый ракурс!..
– Психи – точно? – беззлобно спросил Гобис. – Они ду- мают, что «чем больше, тем больше». Ан не-е-ет! Чем больше
тем меньше, а чем меньше – тем больше. Чем лучше – тем хуже, а чем хуже – тем лучше. Вот та-а-ак!..
И только так! – подтвердил Андрей. Истина, она... – и
он повертел пальцами у виска, не находя нужных слов.
Тут я увидела пустую бутылку и рядом с ней стакан.
Уже успели? – ужаснулась я. Гобис скромно развел руками.
Вторая за день?!
Третья вообще-то...
Кошмар! Все деньги пропили?
Ну что ты, мы планомерно...
Господи, ну все, все, пьют! – сказала я, думая о Яне. – Ну, я пошла...
Куда ты спешишь? Боишься проспать – разбудим.
Я больше не хожу со всеми. Надоели эти скачки...
– Мы – тоже, – сказал Андрей. – Завтра куда?
Куда глаза глядят... – засмеялась я и подумала: «Про- падай мой Питер!»
А все куда?
Кажется, в Петергоф.
Тогда мы – в Павловск?.. Едешь с нами? – Я промолча- ла. – Ну, тогда мы с тобой?.. – дурачился Андрей.
Я рассмеялась и пошла к себе отсыпаться.
Мы провели в Павловске весь день. Ничего не вспоми- нали, не изучали, не объясняли друг другу. Просто смотрели. Ходили, смотрели, лежали на траве и на старых, низко вы- гнутых, деревьях. Поели, когда проголодались, то, что взяли с собой. Водки не было – они пощадили меня.
Прошлись, конечно, и по изувеченным интерьрам Двор- ца. Реставрировали его вяло, не было денег. Мы долго смо- трели на то, что жившие здесь сто лет назад не могли себе даже представить. Вот он, разрыв времен! Жизнь и смерть. Мы переглянулись и с удовольствием вышли на воздух.
А-а!.. – вдруг радостно протянул Гобис. Перед нами был храм Дружбы, который он отмывал на первом курсе ки- тайской тушью. Был у нас тогда такой предмет – «Введение в архитектуру»... Гобис обошел «свой храм» несколько раз и лег на траву невдалеке. Я села рядом. Сидела и думала о том, какое счастье, что никто ничего не «вещает». Андрей, взволнованный чем-то, ходил с другой стороны храма, жуя
и выплевывая траву-осоку.
Пасется... – ласково усмехнулся Гобис. Но Андрей вдруг остановился и, воздев руки к небу, понес глумливо:
Какое бесконечное изящество! Какая чистота и воз- душность линий! Как эта девственная чистота уложилась в самую меру необходимого! Вы слышите?.. Ведь это голос Неждановой... – Он погладил одну из трех граций по заду. –
«Стыдливость – наихудший вид скупости»...
Все опошлил! – беззлобно засмеялся Гобис. – А вооб- ще-то, это, конечно, нечто... Так бы и съел ее! – проговорил он плотоядно.
Я в ужасе отшатнулась. Гобис понял меня и обиженно протянул:
Да я же о капи-те-ли!.. Марья, Марья, – произнес он с упреком. – Как же плохо ты о нас думаешь! Не такие уж мы дураки и похабники... – и он приобнял меня за плечи.
Эй, стойте! – закричал Андрей. – А я?..
Не сговариваясь, мы все трое обнялись и приняли позы трех граций. И весело расхохотались: все мы были в брюках и дорожных ботинках.
Да-а... – протянул Гобис, – не просто представить, как о н и чувствовали себя здесь... сто с лишним лет назад...
Плохо им было! – уверенно заявил Андрей. – Раб- ство... Паразитство... Козни... Какая скука! То ли дело мы: бесплатно поимели один из лучших парков мира – и никаких забот! А смотрите-ка, цыгане...
На нас надвигалась целая толпа цыган.
«Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют»... – произнесла я празднично.
Они сегодня всей гурьбой в руинах царственных но- чуют... – легко добавил Андрей.
Цветистая толпа приблизилась. Шумные и босоногие, цыгане окружили нас и потянули с собой, на землю.
Дай ручку, молодая, погадаю... Дай, хорошая!
Я суеверно относилась к гаданью и спрятала руку за спину.
Не бойся, много не возьму... Дай, не бойся!
Не без трепета дала я свою руку. Две цыганки скло-
нились над моей ладонью, удивленно тыча в нее жесткими пальцами. Гортанно покричали меж собой. Потом, загляды- вая мне прямо в душу, одна из них заговорила:
Тебя любят, как... белый бархат! А ты гнешься, как медный грош... Все его слова – правда, можешь надеяться на него, как на каменную стену. Правду говорю – нет?.. – Я поспешно кивнула. – Ты ему не веришь. Не веришь?.. – Я кив- нула. – А он искренний... он справедливый... Можешь гор- диться – так любит тебя! А ты сердишься, ссоришься... себя мучаешь, его мучаешь... Верно говорю? Правду говорю?..
Я молча улыбалась в ответ, но была очень взволнова- на. Слова цыганки ласкали мне душу: моя любовь была жи- вой и прочной!
В Ленинград мы вернулись затемно. Андрей поехал к родне – одалживать деньги, а мы с Гобисом – домой, в обще- житие. Там не было ни души.
Как Мамай прошел... – удивленно произнес Гобис. – Для живописи, вроде, темновато... – А-а... – вдруг вспомнил он, хлопнув себя по лбу. – Сегодня же у нас театр!..
Ой, как жаль! – страшно огорчилась я.
Ничего... – успокаивал Гобис. – Сейчас мы с тобой со- образим театр получше... Идем!
В «заначке» у него была спрятана бутылка «столичной».
Он достал стаканы, подул в них и протер пальцем.
Все очень даже просто, Марья... на это свете... – гово- рил Гобис, откупоривая бутылку. – И очень даже интересно!.. Вот увидишь, как нам сейчас захорошеет...
Значит, бутылка?.. – уточнила я, думая о Яне.
Она, родная...
И каждый день?
Нет, каждый день – две. Одна – на утро, другая – вече- ром. Конечно, на двоих. За ради счастья, понимаешь?..
С ума сойти! – У меня резко испортилось настроение.
А как бы ты думала – я от природы такой милый и ве- селый? Не-ет... Выпьешь – другим человеком становишься,
улыбнулся он обворожительно. – А другому человеку опять хочется выпить...
Мне стало скверно на душе, я думала о Яне.
Марья, Марья... – пожалел меня Гобис. – Как же все у тебя сложно! Трудно будет тебе жить на свете.
Мне стало совсем нехорошо, физически холодно, но Гобис уже наполнил стаканы – себе доверху, мне половину:
На, выпей...
С ума сошел?! Я не буду.
Дурочка! Выпей, согрейся. Ну, одну рюмашечку. Ну, одну!.. – Он придвинул ко мне мой стакан. – Мир наш пере- путан и промоз-гл, – с подчеркнутым трудом произнес он последнее слово, потом медленно выпил свой стакан. Его передернуло. Я тоже глотнула два раза.
Хорошо-о-о!.. – удовлетворенно протянул он.
Чем закусить?!
В том-то и суть, чтоб ничем. Чувствуешь? Тепло?..
Тепло.
Вот и отлично!
Я откинулась на чью-то подушку. Гобис тоже прилег, оставив ноги на полу, а руки закинул за голову. Так мы и ле- жали, валетом, на параллельных кроватях, и молча смотре- ли друг на друга.
Значит, если не выпьешь, будешь страдать?..
Конечно! Вот и ты: пей и будешь веселая, как я.
Я расхохоталась и сказала: – Меня тошнит после двух рюмок.
Привыкнешь. Сейчас-то пьяная немножко? – спросил он заботливо.
Чуть-чуть.
Это с голодухи. Видишь, дешево и сердито! Иди ко
мне...
Зачем? – искренне удивилась я.
Я обниму тебя.
И что тогда будет?
Хорошо будет!
А потом?
Потом выпьем еще.
Я расхохоталась. Гобис не обиделся, спросил: – Может,
хочешь, чтобы я – к тебе?..
Нет, Пача! – испугалась я. Но он уже встал и пересел на мою кровать.
Если ты прикоснешься ко мне, я умру!
– С ума сошла! – отшатнулся Гобис. – Не хочешь – как хочешь. – Слова стегнули меня, почти как матерщина. Но... хотя они и выражали безразличье, в голосе его звучала оби- да.
Не сердись! – Я поднялась и чмокнула его в щеку. – Спокойной ночи.
Он рванулся ко мне, но я вывернулась и бросилась к двери.
На другой день они не зашли за мной – и слава богу! Одна, свободная, я поехала в Петергоф, а все остальные – в Павловск. День выдался бурный – ветренный, дождливый, невероятный после вчерашнего безоблачного дня. Солнце то скрывалось, то появлялось вновь на тяжело висящем гроз- ном небе. Стальные волны залива мощно разворачивались черными боками и взмахивали белыми шипящими гривами. Чайки, тоскливо крича, низко носились над ними. А на душе у меня было отлично – просто, спокойно, уверенно.
Полдня я гуляла по Петергофу. Всевозможные его затеи из воды веселили меня, как в детстве. Разрушенный Монплизир на берегу, Эрмитаж, Марли – все вселяло в серд- це мечты самые идиллические. Затем я проехала в Ораниен- баум.
Выйдя из его Китайского дворца, с крохотными, сказоч- но-роскошными комнатками, я попала на уснувший в ХVIII-ом веке пруд... с горсткой брошенных на берегу скульптур. За ними нависал, как бы сам над собой, оцепенелый старый парк. Здесь притаилось позапрошлое столетие, и я, неизвестно как в него попавшая, надолго замерла в этом безвременье, как во сне. Сидела на берегу всеми забытого пруда, испыты- вая не мгновенные и острые уколы счастья, а глубокий, все растворяющий, покой. Весь день, целый бесконечный день, испытывала я одно блаженство. И в следующие дни, уже бродя по Эрмитажу, Русскому музею и даже в Царском селе, я вспоминала этот пруд и вечный покой возле него. Хотелось
вернуться туда, но я боялась... А вдруг это впечатление рас- сеется?..
Когда практика наша уже подходила к концу, от Яна пришло, наконец, письмо (сама я бросила ему несколько от- крыток). Всего одно письмо!.. Я непрерывно думала об этом и теперь, просто, рвалась в Москву. Пыталась руганью оста- новить себя: «Баба ты, обычная баба, – говорила я себе с презреньем, – да еще и прескучная! Нашла единственную возможность жить – нескладную любовь, и бьешься...» Но оскорбления не помогали. Вспоминая, как он встречал меня из Казани, как провожал в Ленинград, я не понимала, что означает это о д н о письмо?.. Оно казалось неправдоподоб- ным, диким, и сердце мое ныло и ныло.
В день отъезда я увидела в Смольном дворце еще один белый зал Кваренги. Снова – только чистый ордер и ничего больше... но дыхание во мне остановилось. Это было самое высокое искусство – прекрасные пропорции, скупость ли- ний, сдержанность и чистота деталей. Совершенство зала ощущалось так отчетливо и настолько же было необъясни- мо, что, впиваясь глазами в его стены, потолок, колонны, ка- пители... я все силилась понять – откуда же это исходит?! Что за дух здесь витает?.. Напрасно! Чувствовала одно: вот каким оно бывает – счастье! И я спросила себя, сколько раз за десять дней практики мне выпало такое счастье?..
Сама Нева с ее простором и дворцами... Мадонна Лит- та в Эрмитаже... Малявинские девки в Русском музее... Тот пруд в Ораниенбауме... Белые залы Кваренги... И еще мно- гое, многое другое...
«А Ян?..» – спросила я себя. Странно, но в круге т а к о - г о счастья его не было вовсе. Нет, ничего я ни в чем не по- нимала! Ни-че-го...
х
Я дала ему телеграмму и сейчас, подъезжая к Москве, предвкушала встречу... как после Казани. Готовилась снова увидеть его – любящего, высматривающего меня в окнах ва-
гона и видного мне, как на ладони.
Его не было.
Я вышла на перрон и стояла у двери своего вагона, пе- режидая толпу. Она быстро редела. Наконец, перрон совсем опустел. Он не встретил меня. «Да жив ли он?! – взорвалось в моем мозгу. – Или, может, его нет в Москве?..» Скорее, ско- рее домой – к телефону!..
В общежитии, войдя в свою комнату, я сбросила плащ на кровать и побежала вниз. Набрала его номер и, не дыша, прильнула к трубке, жадно слушая длинные гудки. Очень громко стучало сердце. Вдруг в страшную пустоту телефона просто и естественно вошел его голос:
Да?.. – глухо спросил он, и я вся затрепетала. И от блаженства его голоса, и от ликованья – Жив!..
Здравствуй! – объявила я празднично. – Это я.
Здравствуй, – ответил он без всякой интонации. И за- молчал.
Молчание нарастало с каждой секундой – страшное телефонное молчание, когда рвется всякая связь. Чтобы как- то заполнить его, я кинула: – Как поживаешь? – И тут же, в душе, набросилась на себя: «Как поживаешь?..» – Какая не- лепость! – А как надо? – Господи, да оно бы само сказалось, если бы он обрадовался...»
Плохо, – безразлично ответил он. И мне сразу тоже стало очень плохо.
Что случилось? – вскричала я.
Пью, – устало усмехнулся он.
«Только-то...» – обрадовалась я, но он добавил: – Ты по- звони мне завтра.
«Завтра?..» – Я ничего не понимала. Почему я должна звонить завтра? А не сегодня, сейчас?.. Ах да, он пьян. Но мы же столько не виделись!..
Приходи, если захочется, – небрежно бросила я и по- весила трубку. Спасительная интуиция, помимо меня, пере- кинула ему этот мостик.
Я вернулась в свою комнату. Повесила плащ и села на кровать. Уставилась в пол. Я была вся пустая. «Сейчас он придет... – думала я. – Должен придти. Как это он может не
придти?» – механически доказывала я себе, ощущая страш- ную пустоту вокруг.
Я сидела так очень долго. Наконец, в дверь стукнули. Она медленно открылась... и Ян стал надвигаться на меня. Медленно, не улыбаясь. Молча встал передо мной, напря- женный, словно ожидая какого-то знака. Я ничего не пони- мала. Он наклонился надо мной, но смотрел так странно, что я невольно подставила ему щеку. Он поцеловал ее, сел на стул и словно сломался весь. Я ничего не понимала! Встала, подошла к нему, подняла его голову. Он будто только этого и ждал: обхватил меня, уткнулся лицом в живот, целуя мои руки, платье, ноги.
Что с тобой? – взмолилась я. – Что?! Скажи...
Наконец-то! Наконец, ты снова со мной... – слушала я его задушенный голос. – Милая, милая... как хорошо!
Да что с тобой?! – Я оторвала от себя его лицо и креп- ко сжала в руках. – Что случилось? Скажи мне!
Пропал я! – Он снова уткнулся в меня. – Все конче- но. Пойми: иначе не могу. Пил... один. Впервые. – Он держал меня на коленях и, уткнувшись в меня, раскачивался, как от боли. Но я знала: все это прямо касается меня, только меня, и сказала:
Расскажи мне все-все, не бойся. Прошу тебя!
Пойдем поужинаем, – устало согласился он и встал.
Страшная паника поднялась в моей душе, но внешне я сохраняла обычное, «мирное», спокойствие. Так мы дошли до «Кавказского». Входя в ресторан, я знала, что наступает самый смутный – переломный – момент нашей л ю б в и, а швейцар, как всегда, улыбался, принимая мой плащ. Улыба- лась и я, хотя все, включая и этот «Кавказский», было уже утрачено, и меня наполняла боль, застрявшая в горле комом. Кончиться это могло только одним... для полного моего па- дения... и это так взбесило меня, что боль вдруг отпустила. Я проглотила слезы и, чувствуя бесшабашную удаль и вызыва- юще улыбаясь, вошла в зал. Мы сели за свой обычный стол, в углу. Ян обеспокоенно следил за мной.
Ты изменила мне... – вдруг сказал он. Голос его про- звучал совсем глухо, и он даже нагнул голову, словно ожи-
дая удара.
Пока у меня поднимались брови, а из сердца рвался счастливый смех, я охватила мысленно всю свою жизнь с ним, только в обратном порядке, и вернулась в самый пер- вый наш вечер в этом «Кавказском»:
Конечно! – безжалостно бросила я.
С кем? – едва выдавил он, и мне стало ужасно жаль
его.
Со всеми! – рассмеялась я, испытывая счастье.
Я серьезно. Целовалась с кем-нибудь?..
Да. Сразу с двумя. В щеки. Мы изображали «Три гра-
ции»... в Павловске. Все трое мы были в брюках. Не смешно?.. За один страшный миг сомнений я залила его истиной,
уже забыв, каково мне только что было самой; и он тут же с лихвой отплатил мне за это:
И я, – сказал он.
Что? – едва выдохнула я, сразу все поняв.
Целовался... – Он жалко улыбнулся и опустил голову. Я крепко прижалась спиной к спинке стула. – Как только ты уехала, через два дня... в павильон пришли эстонцы. Одна из них просто вцепилась в меня!.. – Он стал искать по карманам (я думала сигареты) и вдруг положил передо мной фотогра- фию («Потом, потом, – твердила я себе, – сейчас держись!»).
Хочешь взглянуть?
Конечно!
На фото среди кустов роз улыбалась высокая краси- вая девушка.
Красивая... – выговорила я как можно спокойнее, не понимая, на каком я свете. – Блондинка?
Да. Ей двадцать три года (Как и мне, – отметила я). Но у нее уже шестилетняя дочь! – произнес он как бы с гор- достью. Меня всю скрючило от боли (Где он, наш ребенок?!), а он и не заметил, куда заехал. – Приехала в Москву, чтобы выйти замуж за пожилого, но очень богатого. Спрашивала меня, что ей делать?
Я видела, что любые минусы уже работают, как плю- сы. Типичное начало любви. («О любви» Стендаля я читала трижды). До смешного все повторялось... Но почему-то от
этих мыслей мне стало совсем легко.
Вопрос по существу, – улыбаясь, сказала я. – Поцело- вались вы «до»?
Ян опустил голову, и снова мне стало жаль его.
Ведь в такой ситуации ответ – уже обязательство...
Что же ты ответил?
Сказал, что ... если не любит, не надо.
Правильно! – Я улыбалась, живо представив себе эту сцену. Я буквально наслаждалась, наблюдая, как какие-то полусуществующие недоговоренности мгновенно перекре- щивают и не что-нибудь, а ВСЮ МОЮ С НИМ ЖИЗНЬ. – Ну что ж ... поздравляю тебя!
С чем? – спросил он раздавленно.
Как с чем? С очередной победой! Удивительно... си- дишь убитый, а ведь должен бить землю копытом.
И тут случилось невероятное. Он расхохотался, вско- чил, сорвал меня со стула и крепко прижал к себе.
Моя! Только моя!!
– Сядь, – оттолкнула я его, – не позорь меня. – Но все у нас уже было по-прежнему. Снова абсолютно естественно и легко.
Я бы не рассказал тебе, – горячо объяснял он, – если бы это имело хоть какое-нибудь значение. Ведь у нас с то- бой... ведь ты мне...
Понятно: нет слов! – прервала я его, помня, что эстон- ка эта все-таки была и никуда еще не делась...
Уж с тобой-то я всегда был честен!
Беспощадно честен, – поправила я.
Ты же сама меня об этом просила!..
Да. И еще раз прошу: что бы ни было – только правду!
А ты, оказывается, умеешь ревновать... – заглянул он мне в глаза. – Значит, любишь, милая!..
И не думаю! – возразила я, краснея.
Ну-ну... – наслаждался он. – Я даже испортил тебе аппетит. Хочу, чтобы ты ужасно меня любила! Как я тебя.
Я улыбалась, сдерживая слезы. Слова, слова! И всего одно письмо... И не встретил... И за всем этим не что-нибудь, а эстонка...
Мы вышли из «Кавказского» около полуночи. Он, как всегда, держал меня за руку и молчал просто и легко. Мол- чала и я, стараясь ни о чем не думать. То, что случилось, было так страшно... что страшно было об этом думать. Хоте- лось скорее остаться одной, разобраться во всем. У обще- жития я остановилась.
Ну... до свидания?.. – Я улыбалась, чувствуя, что улыб- ка моя кривится и ползет куда-то.
Ян долго, молча и странно, смотрел на меня. Брови его совсем сдвинулись. Потом он повернулся и, не сказав ни слова, пошел прочь.
Ян!.. – закричала я. Он остановился, обернулся из-за плеча. Я подбежала к нему. Он смотрел почти с ненавистью.
Сегодня... – процедил он. – Когда мы столько не ви- делись!..
Господи, я же видела все это своими глазами: его лицо, глаза, нахмуренные брови... Слышала его голос! Они пере- крыли все. И что не писал, и что не встретил. Эстонка?.. Она показалась мне сейчас такой далекой, нереальной... и все разговоры о ней – какая-то мелочь и чушь! (А самое главное
как он смело, почти грубо, подался от меня прочь – это я откинула. Не было сил даже думать об этом). Я взяла его под руку и мы зашагали. На шоссе он поймал такси, мы сели и он обнял меня. Все было – как прежде, как всегда.
Да! Забыл тебе рассказать... – вдруг начал он вооду- шевленно, и сердце мое сжалось. – Понимаешь, так пил... В общем, хозяйка моя поставила на мне крест. Тебя нет... и она решила, видно, что ты бросила меня, и поделом, конечно!.. Словом, решила... что теперь я сойду и для нее. – Он повер- нулся ко мне лицом – сплошная надежда на опровержение. Я в ужасе смотрела на него.
Да не смотри ты так! При чем тут я? Послушай лучше, что; я пережил...
Сначала она решила пригреть меня, – рассказывал он, улыбаясь. – Сходила на рынок, купила мне все... правда, я почти ничего не ел. Я поблагодарил, заплатил, а ночью... было уже больше двенадцати... я читал... вдруг слышу зовет
меня. Иду, как ни чем не бывало. Дверь открыта, старуха ле- жит поверх одеяла... в одной рубашке! Ну, я сразу все по- нял. Испугался ужасно! А она говорит, томно так: «Не могли бы вы починить мне розетку?» Я стою, злой как черт, думаю:
«Твою розетку уже никто не починит», и говорю: «Попробую... только я не очень-то в этом разбираюсь». Смотрю – в розет- ке все в порядке. Боюсь взглянуть на нее. Вдруг она ка-а-ак улыбнется... – жуть! – и заявляет таким тоном, как женщина:
«Вы можете остаться...» – Иезус Мария! Тут только я понял, до чего я докатился... – закончил он сокрушенно и откинулся на спину.
Я разразилась безудержным хохотом.
Не вздумай показать, что ты что-нибудь знаешь, – предупредил Ян меня. – А-то придется съезжать...
Да я просто убью ее! – хохотала я.
Ну вот... – расстроился он.
... Взглядом! – добавила я.
Нет, Маша, нет! Ведь все-таки женщина...
Ну и как же ты спасся?
Убежал. Бросился к двери, как заяц. Боялся уснуть. Нет, ты представляешь? Ведь женщина все-таки, женского пола... Мать!
«Господи, – думала я, – пьяница, донжуан, а чистый ре- бенок!»
Нам удалось пробраться в его комнату незамеченны- ми. Света снова не было и Ян зажег свечу. Я осмотрелась. Постель раскрыта, стол в окурках, пол в бутылках. Просле- див мой взгляд, он удовлетворенно развел руками: мол, сама виновата – бросила! Я почувствовала, что вернулась домой, и дом мой захирел без меня. Вытрясла в окно и перестелила постель, привела в порядок подоконник и стол, составила в угол бутылки. Улыбаясь, Ян водрузил на стол магнитофон. Зазвучали, едва слышно, его любимые песенки. Все встало на свои места. Горела свеча, и мир ужасно сузился вокруг этой свечи. Мы были в нем одни. Я на кровати, а у стола, в полумраке – он, большой, настоящий! Его огромная тень сто- яла на стене, словно заслоняя меня от другого, страшного и холодного, мира. Чудесным сном показалась мне жизнь.
Чего мне еще?.. Вокруг нашей свечи тихо плавало счастье, и я, не мигая, смотрела на нее. Вдруг стало темно. Это он встал, закрыв свечу собой, и пересел ко мне на кровать.
О чем ты думаешь?
Ни о чем... Мне хорошо.
А на меня тебе наплевать! Зачем только я так люблю тебя? – Он бурно обнял меня.
И я люблю тебя!
Такого?..
Какого?
И тебе хорошо со мной?
Конечно. Очень!
И мне. Сейчас...
Сейчас? – повторила я и подумала: «Уже...» И вслух:
А что будет потом?
Потом я умру, – вдруг сказал он. И добавил: – Прежде чем мы успеем пожениться.
Это что-то новое... – проговорила я, чувствуя, как это новое, до дикости неповоротливое, непонятное, входит в меня, давя все внутри и вокруг и причиняя невыносимую боль. – Что это ты такое сказал?..
Знаю. Правда. Я чувствую... – Он поднялся и поправил свечу.
Объ-яс-ни!.. – крикнула я.
Но он уже пожалел, что сказал. Схватился за голову и тень его заметалась по стене.
«Господи, – в изнеможении думала я, – и с чего это тебе померещилось какое-то счастье?» – Я взглянула на пламя свечи. Ничего... просто коптит и все. И вокруг – одни чер- ные углы. – «Но что же делать? Что делать?! Как помочь ему, себе?..»
Я ничего не понимала: «Пьет – значит плохо ему. Плохо со мной. Да-да! Но тогда, как я могу ему помочь? Зачем он цепляется за меня? Зачем мучает меня? Ох, это вечное «Я»! Ему плохо, понимаешь?.. Да, но меня уже нет, есть только он... – Чем же я могу помочь?..» Все эти вопросы и ответы промелькнули в хаосе паники, а за ними маячило главное, о чем я боялась и думать: Он может покончить с собой! Это
было невыносимо...
Ян! – взмолилась я, сжимая в руках его голову. – Ска- жи мне все. Заклинаю тебя! Ведь я секунды не буду спокой- ной...
Совсем не надо было говорить... – ответил он, пряча глаза.
Не надо. Боже мой, такой большой... весь в морщи- нах... а валишь все на меня!
Прости...
А я-то думала, что встретила мужчину...
Только потому и сказал... – странно ответил он.
У меня стала кружиться голова. Какой-то заколдован- ный круг... и ничто ни с чем не вяжется! Я закрыла лицо рука- ми и беззвучно заплакала.
Ма-ша! – испугался он. – Только не плачь! Любимая, не плачь, не надо... Я не стою, не стою! – Он отрывал от лица мои руки, покрывал их поцелуями, но я снова закрывала лицо. Не могла я, чтобы он видел меня такой...
Погаси свечу, – попросила я.
Почувствовав, что стало темно, я убрала руки с лица. Борьба прекратилась. Обессиленная, я повалилась на кро- вать. Он обнял меня, спрятав лицо у меня за плечом.
Лежи спокойно, – сказала я, – не шевелись.
...Когда я открыла глаза, в комнате было светло. Мы проспали всю ночь одетыми. Он все так же обнимал меня, но было холодно и тело затекло. Я могла лишь повернуть голову, не разбудив его. И сразу все вчерашнее вернулось, навалилось на меня: о н у м р е т ?!..
Я видела его лицо снизу, со стороны скулы. Утренняя испарина покрывала вьющийся темный висок. Выпуклый крутой лоб был безмятежно чист. Золотились длинные рес- ницы. Розовый рот полуоткрыт. И от скулы к губам – эта му- чительно-красивая линия. Невероятно... – свеж, как цветок под росой. Лишь подбородок, рассеченный шрамом, гово- рит, что это лицо мужчины. А так – дитя, невинное дитя... И э т о может исчезнуть?! Я заплакала. Плакала долго и тихо, стараясь не разбудить его. Потом накинулась на себя: «Мо-
края курица! Мертвая еще до драки. Попробуй что-нибудь сделать... И не для себя – для него. Ведь больше некому. А эстонка?.. О, если бы она могла!.. Пусть он любит ее, любит кого угодно... делает, что угодно, – только живет!»
Я осторожно высвободилась, встала, оделась и вышла на улицу. Голова еще кружилась немного. «Так... Значит, сна- чала в магазин – купить все необходимое...»
Утро было чистое и холодное. Оно взбодрило меня. Потом я заметила, что оно не такое, как всегда. Люди дви- гались неторопливо, как бы с удовольствием. Я вспомнила: сегодня воскресенье. Ну правильно, воскресное утро! Мне показалось, что вокруг много хорошего и радостного. Про- давались арбузы и даже не было очередей. Может, просто, еще слишком рано?.. Я с удовольствием выбирала, платила и складывала продукты в корзинку (ее я взяла на кухне, на- деясь, что хозяйка еще не проснется, когда я вернусь). Чув- ствовала себя счастливой женой, в самом начале замуже- ства. Спешила домой, сгибаясь над огромным арбузом. На душе было легко, спокойно. «Только бы он никуда не ушел.
Не уйдет!.. – А вдруг уже пьет?.. – Перестань!»
Однако, подойдя к двери, я боялась толкнуть ее. За ней было мертвенно-тихо. Наконец, толкнула... – Он обернулся от стола и наши взгляды радостно встретились. Вскочив, он обнял меня вместе с корзиной и арбузом.
Почему ты ушла одна? – И, забирая у меня арбуз:
Как ты несла такую тяжесть? Это никуда не годится!..
Поставь чайник.
Уже! – Он пошел в кухню. Впервые спокойно и уве- ренно я вышла туда вслед за ним. У плиты стояла хозяйка.
Доброе утро, – сказала я.
Доброе утро, – ответила она и покраснела.
Извините, что я взяла ее без спросу... – я протянула ей корзинку.
Пожалуйста-пожалуйста! – замахала она руками. Впервые мы завтракали у себя дома. Сидели друг про-
тив друга за его маленьким столиком и улыбались.
Какая ты милая... – сказал Ян. – Так бы всю жизнь и сидеть с тобой... и есть, и спать. – Я начала краснеть – ре-
зультат последовал так быстро! Но он как будто ничего и не заметил. – Давай сготовим обед?..
А ты умеешь?
Я думал, ты умеешь. Я буду чистить картошку и все прочее. Идем сейчас на рынок и все купим. Ты будешь торго- ваться, а я нести.
В этот день мы все делали вместе – вымыли посуду, убрали комнату, потом вышли на улицу. Петляя около Вы- ставки, незаметно сделали покупки. Зашли на Выставку, по- смотрели, как там она без нас, в воскресенье, и направились к дому. А с деревьев непрерывно падали листья. Вся земля уже была покрыта ими, желтыми и красными. Мы посидели на скамье, посмотрели на работу осени, но без всякой гру- сти.
Придя домой, сготовили обед. Сидя друг против друга и улыбаясь, съели его. Снова вымыли посуду и наконец устро- ились на кровати. Одной рукой он обнимал меня, в другой – держал свою любимую: «Трое в одной лодке». Он читал ее сто раз и читал очень хорошо. Я переворачивала страницы. Мы хохотали до колик. Мне было очень приятно, как тряс- лась его грудь под моей головой. Потом мы уснули.
Когда я открыла глаза, на меня в упор смотрел Ян.
Ты что?..
Ничего. Жду, когда ты проснешься.
Нельзя так смотреть на спящих.
Это я говорил. А ты говорила – можно!
Во сне человек совсем раскрыт...
А тебе есть что скрывать от меня?
Нет, но...
Одни матери все понимают, – вдруг сказал он. – Чего никогда не бывает с женами. – Меня кольнуло. – Мама все знала обо мне. Не допытывалась, не советовала... Только скажет бывало: «Я была несчастной, но ты должен, должен быть счастлив!» И это «должен» поддерживало меня. Я ис- кал, надеялся...
И не находил, – вставила я.
Он остро взглянул на меня и продолжал: – Жизнь, в
сущности, очень простая вещь... Природа, работа, простые тихие радости... ( Это прозвучало как итог вчерашнего дня, и сердце мое вспыхнуло счастьем ). – Но самое лучшее в ней – женщины!.. – докончил он.
И чем больше, тем лучше! – весело бросила я, чув- ствуя, что голос изменяет мне. В мгновенье мне стало му- чительно стыдно за прожитый день, но он уже обнял меня. Крепко прижал к себе, потом отстранил, испытующе вгляды- ваясь, и сказал:
Нам надо обсудить две вещи. Во-первых, с кварти- рой... Так больше нельзя. Давай поищем что-нибудь челове- ческое?..
Глаза мои широко раскрылись: – Но ты же собирался уезжать?..
Надо еще защитить диссертацию...
Нет, ничего, ничего я не понимала! Что тогда эти слова о смерти?.. Смерть и диссертация... – можно это связать? Не- ужели... он играет со мной? Я отогнала эту ужасную мысль. Зачем?! Со мной ведь это, просто, не имеет смысла: доста- точно сказать. И все-таки... Нет-нет, нельзя так глумиться надо мной!
И во-вторых... – продолжил он, но тут я подняла на него испытующий и, наверное, напряженный взгляд, и он остановился. За то время, что он молчал, я проследила в его глазах эволюцию первого – доброго – побуждения: счастье одаривания – искра сомненья, потухшая страхом, – нере- шительность – осторожность – и наконец, небрежность, по- следний защитный слой.
А во-вторых: достаточно «во-первых»... – скорее вы- ручила я его и встала. Включила магнитофон и начала соби- раться.
Куда ты?
Домой.
Зачем?!
Хочу соскучиться по тебе.
Он кисло улыбнулся: – Что же я буду делать один?..
Поскучай немного.
Он проводил меня до общежития. Прощаясь, сказал:
А я уж думал, так будет всегда... – Слова звучали ис-
кренно и грустно.
Мы еще успеем надоесть друг другу... – ответила я, давясь этой ложью.
Он посмотрел светло, благодарно, и ласково прижал к себе мой локоть.
Уснула я только под утро. Столько всего случилось за один день, и все это теснилось во мне и путалось. То каза- лось простым и ясным, то вдруг сжималось сердце и начина- ли течь слезы. Неожиданно вскипала вера, все заливая во- круг, и так же бесследно исчезала. Тогда все смешивалось в хаос и закрывалось черной пустотой. Вконец измученная, я забылась на время и уже снова бодрствовала, не в силах уйти от страшной истины: я теряю его и ничего тут нельзя изменить. Обретая рассудок, я приводила себе самые про- стые и мудрые истины: «Все проходит», «Все к лучшему» и т.д. – бесполезно! Они разбивались одним: я ж и л а и у м и р а ю!..
х
После этого он перестал звонить. «Значит, пьет...» – сначала думала я, но прошел день, второй, третий, когда я ничего не знала о нем... – такое было впервые. Впрочем, все, что случалось с нами за этот год, всякий раз было впервые. Хороводы чувств и мыслей ходили во мне с утра до вечера, но я знала одно: надвигается катастрофа и ничем не остано- вить ее.
Я перестала спать и почти ничего не ела. Перестала ходить в институт. Вставала, умывалась, одевалась, приче- сывалась и снова ложилась, ожидая только одного – звонка. Вскакивала, впивалась глазами в зеркало, хваталась за кни- гу, бросала ее, металась по комнате, включала и выключа- ла ненавистно-бодрое радио. А вокруг шла обычная жизнь. Когда все наши уходили в институт, я говорила, что пойду позднее. Вечером они заставали меня уже лежащей лицом к стене и старались не шуметь. Ночью, когда все засыпали, я часами смотрела на листья, трепещущие за окном, и думала,
думала, думала... И ничего не могла ни понять, ни придумать. Обессиленная, замерзшая от слез, я засыпала под утро, а потом наступал новый, точно такой же, день.
На четвертый день меня позвали к телефону. Не знаю, как я спустилась с лестницы. Изо всех сил сжала телефон- ную трубку.
Это я... – едва выдавил Ян.
Здравствуй. – Я тоже едва вытолкнула из себя это слово, после чего наступило страшное телефонное молча- ние.
Давай встречаемся, а? – шепотом предложил Ян. («Что у него с голосом?» – испугалась я) – Только я пьяный...
честно предупредил он. – Подождал и спросил: – Маша, ты слышишь меня?
Слышу.
Давай погуляем немного? Поговорим... – Последнее слово прозвучало трезво, серьезно.
Что ж...
Я буду ждать у Южного входа, хорошо?
Хорошо.
Так... Значит, надо одеться, причесаться, накраситься.
Для последнего раза. Надо уйти красивой.
Долго стояла я у зеркала, ожидая, когда придет спо- койствие. И оно пришло, но не истинное, сильное, а напря- женное, нервное, когда реакции мгновенны.
Выйдя на улицу, я обнаружила, что по шоссе, как ни в чем ни бывало, мчатся машины, по тротуарам ходят люди, на небе светит солнышко, а в воздухе гуляет свежий ветерок. Я восприняла все это косвенно, как бы боковым зрением, – я очень торопилась... На помощь ему, себе?.. Завернув за угол ограды Выставки, сразу увидела его. Он ждал меня возле скамьи, с которой нас когда-то прогнали милиционеры, и на- пряженно всматривался. В его позе, съежившейся, с засу- нутыми в карманы руками, с ушедшей в плечи головой, была какая-то пойманность... и я опустила глаза. Но держалась я уверенно, легко и, не глядя на него, вдруг ощутила, как от него ко мне перекидывается мост надежды. На что? На спа- сенье?.. Сколько уже было у нас таких встреч! Подойдя, я
теперь в упор смотрела на него. Страшное лицо... Вваливши- еся щеки, черные ямы глаз и в них смертельная тоска. Но я не дрогнула. Слишком дорого дались мне эти четыре дня...
Что же ты молчишь? – не выдержал он. – Почему не ругаешь?..
Ты для этого позвал меня? Я нужна как возмездие?..
Строгая! – улыбнулся он ласково, и на лице у него появилась вина.
Подруга доброго пьяницы... Звучит? Можно выпла- каться у нее на груди. А еще лучше предоставить это ей са- мой. Эх ты!..
Но он уже обнимал, целовал меня и смеялся.
Даже легче стало! Милая, что бы я делал без тебя?..
То же, что и раньше.
А что было раньше?
То же, что и сейчас. Таким я встретила тебя. Взлет надежд и только. Правда, тогда мне это ничего не стоило, а теперь я бьюсь, бьюсь – и все бесполезно! Я не пилю тебя, но пойми: я ни-че-го не могу.
Если ты оставишь меня – все кончено!
Да мы и так уже порознь.
Иезус Мария! Ну почему нет ни одной бабы на свете, которая однажды не сказала бы «Женись» и с той минуты не считала бы тебя подлецом? Ты раньше никогда не говорила так...
Я и сейчас не говорю. Но как же мне помочь тебе? Скажи! Выругивать тебя?.. Я могу кормить тебя, поить... да- вать лекарство, когда ты болеешь... держать голову, когда тебя рвет... волочить пьяного в постель и лежать рядом... Но и для такого «счастья» тоже надо быть вместе. Видишь, я просто уговариваю тебя жениться на мне!
Я не могу, чтобы тебе было плохо. Жена – это долг. А если еще и близнецы?..
Снова он наотмашь ударил меня. В горле встал комок, и я быстро пошла вперед. «Ты не заплачешь, не заплачешь!
твердила я себе. – Господи, зачем эта сцена? Зачем мы встретились?»
Он сзади обнял меня, остановил: – Я мучаю тебя... Я все
понимаю, Марья! – Он повернул меня к себе, обнял и спрятал лицо у меня за спиной. – Погиб я. И если мы расстанемся...
Но мы же обязательно расстанемся! – перебила я его.
Через полгода я окончу институт, меня распределят, и мы расстанемся.
Меня ведь тоже распределят. Необязательно рас- статься...
Я отодвинулась от него, всмотрелась в его лицо. Яв- ная фальшь почудилась мне в этих словах: невозможно быть вместе и невозможно расстаться...
Пошел дождь. Ян огляделся с тоской, подставил под дождь ладонь.
Пойдем ко мне!
Я покачала головой.
Но почему?..
Расстаться – так уж сразу.
От этих слов он взорвался: – Не надо торговаться! – Лицо его выражало отвращение. – Мы никогда ничего не прикидывали. Не надо и теперь. Это слишком... низко!
Низко? – усмехнувшись, повторила я. – А ты когда-ни- будь думал о том, каково мне с тобой? Чего мне это стоит?..
Так не пойдешь?.. ( Он не слушал меня ).
Нет.
Но почему? Почему?! – Брови его грозно сдвинулись, лицо стало, как жесть.
Не мо-гу.
Сражаешься?.. – усмехнулся он. – Хочешь исправить жизнь!.. Живи, как я, и это будет хорошо.
Я задохнулась. В его словах звучала железная правда: делай, как хочешь, как можешь... – иначе зачем жить? И сра- зу то, бредовое, состояние нашло на меня: когда вокруг хаос, когда ВСЕ – все равно! В сердце и на губах я ощутила тошно- ту. Весь мир быстро заполнялся ею. Хаос и черная пропасть. Хаос и смерть. Или самоубийство?..
Так, идем?..
Нет.
Ну и ... – Он грубо оттолкнул меня, повернулся и бы- стро пошел прочь.
И я, едва живая, тихо поплелась к себе. На душе была полная смута. И начался мой обычный диалог:
«Действительно, почему не пошла? Пусть хоть мгнове- нье... Живи, как хочется. – А если т а к не хочется?.. – Дрянь ты, даже жалости в тебе нет! – Совсем раздавить себя?.. – А разве тебе не все равно?.. – И сразу вспомнилась весна, ослепительно-счастливый май... А потом и Ленинград... Это была жизнь! – Марья, да ты ли это?! – Я. И я хочу жить!»
Поднимаясь к себе по лестнице, я улыбалась. Чув- ствовала себя страшно уставшей, выжатой до конца, и од- новременно ощущала в себе какие-то новые силы. Прислу- шивалась к ним, не смея верить, боясь спугнуть. Но только я ступила к себе за дверь, снизу разнесся голос вахтерши:
Малявина, к телефону!..
«А вот и результат, – подумала я удовлетворенно. – Не успела дойти и ...»
Беспечно сбежала я вниз, взяла телефонную трубку.
Маша?.. – спросил незнакомый голос.
Да. Кто это?..
Это я, Виктор. Я из автомата... совсем рядом. Мне нужно поговорить с тобой. – Я молча слушала. – Пойдем по- ужинаем?
Последние два слова страшно возмутили меня: как он смеет выражаться е г о словами?!
Маша, ты слышишь меня?
Слышу.
Мне очень нужно поговорить с тобой.
Это связано с Яном?
Д-да.
Хорошо.
Снова я очутилась на улице, в еще более страшной тре- воге. Нервная дрожь сотрясала меня. Я сжимала зубы, что- бы они не стучали, сжимала кулаки в карманах плаща. Все силы оставили меня, и я ждала Виктора, прижавшись к де- реву у входа в общежитие. Мы не виделись с моего отъезда в Ленинград, и сейчас я напряженно следила за тем, как он быстро движется ко мне. Что он хочет сообщить?..
Виктор подошел, крепко пожал мне руку и не выпускал
ее. шего.
Что случилось?! – вскричала я, ожидая самого худ-
Подожди... Дойдем до «Кавказского»...
Я не знала, что и ответить на эту наглость. Словно он
просился ко мне в постель!
А где Надя? – жестко спросила я. Он не ответил.
В «Кавказский» я не пойду.
Тогда, может быть, в «Ригу»?..
Мне все равно! Что с Яном? Почему ты молчишь?..
Виктор взял меня под руку, мы перешли шоссе и сели в автобус. Ехали молча. Он сбоку быстро взглядывал на меня.
Так, что все-таки с Яном?..
Ян пьет.
Это – не новость.
Спрашиваю, где ты... Отвечает: «Жива-здорова, на- верное». Вы поссорились?
Он не звонит, когда пьет.
А я думал, это он т е б е звонит... – произнес Виктор задумчиво.
Сердце остановилось во мне. В мгновенье все оза- рилось и стало пронзительно ясным. Оскорбление ударом ножа вошло в мою грудь. Но еще больнее, живыми когтями, вцепилась в меня ревность: «Эстонка!.. Новая любовь... Но это же значит – он жив! За что же он так меня?.. Муки, слезы мои – зачем?!» – Ярость захлестнула меня. Отвернувшись к окну, я старалась придти в себя: «Ну и отлично!.. Пусть толь- ко развяжет меня. Боже мой, неужели это правда?!»
Я повернулась к Виктору: – Ты это хотел мне сказать?!
Да.
А при чем тут «Кавказский» и «Рига»?.. Он не ответил.
Мы сошли с автобуса, вошли в эту «Ригу». Мне вдруг безумно захотелось выпить. Нет, напиться и как можно ско- рей!
Виктор снял с меня плащ и ввел в зал, небольшой, по- лутемный. Столики на двоих, полумрак, настольные лампы. Мы сели. Я прижалась спиной к спинке стула и закрыла гла-
за. «Какой ужасный день!.. И еще этот ухарь...» Приоткры- ла глаза – Виктор испуганно взглядывал на меня, разливая коньяк по рюмкам. Я выпила, но коньяк даже не обжег мне язык. Только по телу разлилось тепло. Виктор нарезал мясо на моей тарелке, вложил мне в руку вилку, но я не смогла бы сейчас проглотить ни кусочка.
– Дай мне сигарету, – попросила я. – Зажги ее... – Я не смогла бы шевельнуть рукой.
Похоже, я убил тебя... – произнес Виктор глухо.
Ты тут ни при чем.
Глаза его тяжело остановились на моем лице.
Что еще? – грубо спросила я. – Ты еще не все мне рассказал?..
Он снова наполнил мою рюмку и пододвинул ее ко мне.
Я выпила и поблагодарила кивком.
Ну... в чем дело? – зло спросила я. – Почему ты здесь, со мной? – Виктор низко опустил голову. – Запахло жаре- ным?.. Прости, я совсем пьяная. Хочу домой... К себе на кро- вать...
Я не хочу, чтобы тебе было плохо... – Он был весь красный от волненья.
Ах вот оно что! Вот какие мы добрые! Врешь ты все. Наплевать тебе на меня. Просто, запахло жареным... Ну со- знайся! Клянусь, я не обижусь...
За что?! – тяжело выдавил он. (Да, действительно, за что всегда достается третьему?). Мне даже стало жаль его.
Виктор, пожалуйста, отвези меня домой! – взмоли- лась я.
Поедем лучше к нам...
Надя будет ужасно рада, правда?
Ее не будет.
Тут я потеряла дар речи и долго молчала. Потом зая- вила храбро:
Я доеду сама. Пока!
Качаясь на своих высоких шпильках, я кое-как преодо- лела Ярославское шоссе и встала в очередь на троллейбус. Мне казалось, что с меня ручьями льется грязь и даже отва- ливается комьями. «Свиньи!.. Все свиньи. Бедная Надя... с
кем она живет, с кем спит! Домой, скорее домой – на кровать. Не думать, не думать – потом!.. Кажется, моя остановка?..»
Едва не свалившись с подножки, я сошла с троллейбу- са и, с трудом держась на ногах, двинулась к дому. Хотя мне казалось, что я бегу и очень быстро. Доплелась, наконец, до двери общежития и с силой толкнула ее. Но дверь почему-то не хлопнула, кто-то придержал ее. Я оглянулась – сзади сто- ял Виктор. Значит, он ехал и шел вместе со мной!..
Как ты посмел?! – в бешенстве вскричала я. – Убирай- ся отсюда, слышишь?..
Но он схватил меня за руку и оттащил за угол дома.
Девочка моя!.. – Он больно сжал меня и начал цело-
вать.
Зачем, зачем?! – взмолилась я, стараясь освободить-
ся. – Я же не люб-лю те-бя!..
Но он словно не слышал, жадно рвал с моего лица щеки, глаза, губы.
Я все скажу Яну!..
Говори!
Я же люблю его! Не смей, не смей...
Это я люблю тебя! – задыхаясь, спешил Виктор. – И больше мне никто не нужен. Ма-ша!..
Изнемогая от отвращения, я процедила: – Уйди! Ты мне противен...
Он тут же отпустил меня.
Этого я не могу слышать, – глухо произнес он и по- дался прочь.
Даже не верилось, что все это уже кончилось. Я про- должала стоять на том же месте, держась за голову, крепко сжимая виски. Господи Боже мой, что за ужасный день! Мед- ленно поднялась я по лестнице, прошла коридор и вступи- ла, наконец, в теплую желтую тишь нашей комнаты. Подруги мои мирно спали, только со мной творилось что-то немыс- лимое...
Ма-ля-ви-на!.. – тут же пронеслось по коридору. Я вздрогнула. И даже усмехнулась: «Еще не все... Теперь это, конечно, о н !..» Без всяких чувств и мыслей сошла я вниз, взяла телефонную трубку.
Я пьяненький, – ласково сообщил Ян. – Давай встре- чаемся, а?
Это было уже через край и, забыв про вахтершу, я за- кричала:
Идите вы все от меня к черту! К черту, к черту!.. – и бросила трубку. И тут только увидела вахтершу. Отвалив- шись на стуле, она смотрела на меня вытаращенными глаза- ми, широко раскрыв рот. Я молча вышла и начала поднимать- ся по лестнице. Но в отупевшем моем мозгу проскользнуло:
«Не хватает еще, чтобы он заявился собственной персоной и забарабанил нам в дверь...»
Не раздеваясь, я легла поверх одеяла. Все во мне было спутано, смято. Мне было душно и так плохо от того, что ска- зал мне Виктор, что от одной мысли об этом начинало ло- мить сердце. Оставалось – гнать от себя эту мысль. «Потом, потом... – говорила я себе. – Сейчас ты должна успокоиться, взять себя в руки...» Но все во мне тоскливо ныло, а перед глазами стояла последняя, свежая, грязь – Виктор. «Так, зна- чит, я вполне готова, чтобы «пойти по рукам»? – злобно спра- шивала я его сквозь темноту. – «Ах, свинья!» Вдруг в мозгу возникла дикая мысль: «А может, это Ян его обнадежил?..»
От этой мысли у меня сразу онемело сердце. Рывком под- нялась я на кровати, спустила на пол ноги. – «Может, я одна возносилась и пари; ла, а для него это – всего лишь интриж- ка? Она наскучила и он дал ему об этом понять?..»
Странно, но после этого предположения я уже ничего не почувствовала. Чем больше я об этом думала, тем больше проникалась презреньем и спокойствием. Такое можно было только отряхнуть от своих ног.
Ма-ля-ви-на... К телефону! – снова прокатилось по ко- ридору. Я вздрогнула. Этот крик способен был поднять все общежитие. И опять... такое же громовое: – Пой-де-о-ошь?..
Было три часа ночи. Совершенно спокойная, ни для че- го-ни для кого не уязвимая, я одела халат, провела щеткой по волосам и пошла вниз. На лестничной площадке нашего этажа стоял Ян. Держался за поручень и качался. Я была ря- дом, смотрела на него, но он меня не видел. Он был пьян до бесчувствия. И все-таки он был тут, возле меня. Бессильное
отчаяние овладело мной. Два этажа мужчин и женщин мог- ли сейчас стать свидетелями самой жалкой и пошлой сцены, трагизм которой знала я одна. А он даже не вспомнит, что приходил ко мне. Я закрыла лицо руками и заплакала.
Ну, ну... Не на... Ну, ми-лая... – слышала я бессвязную пьяную речь.
У-хо-ди!..
Уй-ду, – выговорил он в два приема.
Уй-ди же!!
У-хо-жу...
Я боялась отнять руки от лица, но слышала, что он спускается. Пьяные ноги спотыкались и шаркали. Наконец, хлопнула дверь. «Господи, куда он пошел, такой? Ему же не добраться до дому!..»
х
Он ушел и исчез. Прошло несколько дней. Он не зво- нил. Я не выдержала, позвонила сама. Сказали, что его нет.
«Сейчас или вообще, – думала я, повесив трубку. – Может, он не добрался тогда до дому?..» Я стояла у телефона, уста- вившись в пол, уйдя в себя, и все вокруг казалось мне се- рым: серый коридор серый свет из окна, серая вахтерша... Все, как в паутине. И вдруг в глазах мелькнуло что-то живое, знакомое, радостное... На вахтерском окне я увидела белый конверт, а на нем – его почерк. Кому же это письмо? Мне?.. Ну да, М. Малявиной...
Я взяла письмо и быстро пошла к себе. Что в нем?.. Всю дорогу я рассматривала конверт, перекладывая его из руки в руку, ощупывала, пронизывала глазами и, наконец, поняла: страшное письмо! Войдя в комнату, села на кровать, собираясь с духом. Потом решительно оборвала край кон- верта, вынула письмо и развернула. Залпом, схватывая че- рез несколько строк, прочла. Все ясно: последнее письмо. Прощальное. В голове у меня зашумело и спуталось, во рту пересохло, руки дрожали. Я легла. Опомнившись немного, накинулась на себя: «Что с тобой? Уйми свои безумные эмо- ции! Возьми себя в руки». – Не помогало. – «Мокрая кури-
ца!» – бросила я себе с презреньем. – Никакого эффекта. Я глубоко дышала, но мне все равно не хватало воздуха. На- конец, сердце стало биться ровнее. Тогда я подняла письмо к глазам и начала читать его, как можно медленнее. Каждая строчка жгла меня и корчила болью.
Маша!
Не знаю, от чего мне начать и как сказать то, что накопилось.
Ты не можешь меня любить. Я принес тебе одни страдания.
Я низкий маленький человек, но я тоже хотел жить хорошо и светло. Этого не бывать! Я погиб... слышишь, родная, погиб я. И тянуть тебя с собой я не в силах. Любил я тебя и люблю, был верный, но ведь счастья я тебе не принес?
Может быть, покажется это письмо очень странным, но я хочу говорить. И не могу, нет слов. Сегодня, как никогда, я понял, что меня больше нет. Существую физически, есть четыре стены, пока и я остался, но недолго. Поверь, я хотел жить, любить, быть любимым. Ты поддержала меня, сколько хвати- ло сил... Ты хорошая, невероятно хорошая, и память о тебе сегодня меня убивает. Да, да, мне стыдно, мне так плохо! Жить больше нельзя, не могу больше жить! Если бы ты знала, как это, когда осознаешь, как я сегодня...
Любимая, самое светлое в моей жизни, прости меня и никогда не вспоминай плохим. Ведь у меня тоже было сердце, и я, как все, хотел постичь сча- стье. Не удалось...
Прости, Маша, любимая моя.
Ян.
Прочитав, я выронила письмо. Оно легло на пол рядом с моими ногами. И сразу осознала: его больше нет. И ужас- нулась: что я наделала! Не верила, все время тягалась с ним, и вот... Я заметалась по комнате, чувствуя одно: «Поздно, Ма-
рья, поздно! И все ты, ты одна! Не верила... – А может, еще не поздно?.. Может, есть еще время?.. Что делать – куда бежать, где искать его?» Я уже натягивала платье. Застегиваясь на ходу, сбежала вниз. Непричесанная, в домашних туфлях, вы- скочила я на шоссе. Ужас был в моем сердце и, конечно, на лице. Такси с визгом затормозило. Путаясь, пугая шофера, я сказала адрес. Машина рванулась с места. Мне стало легче.
... Кидаясь, как в пропасть, я толкнула дверь его ком- наты. Его не было, и я снова бросилась к такси. Обежала всю Выставку – его павильон, кафе, закусочные... Теперь я зна- ла, что он жив, но предчувствие нависшей беды не покида- ло меня: «Он убьет себя. Может быть, уже сейчас... Скорей, скорей! Господи, только б не поздно!.. Сделай так, чтоб было не поздно! Где мне искать его?.. Пойду к нему и буду ждать»,
решила я, наконец, и отпустила такси.
Я не сомневалась, что увижу пустую комнату. И когда распахнула дверь, мне показалось, что он заполняет ее всю, что руки и ноги его распяты в потолке и полу. Он обернулся. Страшные черные глазницы, не узнавая, смотрели на меня. В следующее мгновенье мы обнялись и застыли надолго. Сле- зы мои текли ему на грудь, и он целовал меня. Отстраняя, смотрел на меня и снова прижимал к себе. Не размыкая объ- ятий, мы сели на кровать.
Родная моя...
Как ты напугал меня!
Он опустил глаза, и мне показалось, что тень досады мелькнула на его лице. В который раз я снова усомнилась, снова ничего не понимала! Только что, разыскивая его, знала все, что скажу ему... – мысли теснились, слова рвались нару- жу, а теперь?.. Я сидела разбитая, отравленная сомнениями, задавая один и тот же нелепый вопрос:
Что с тобой? Что с тобой? – и слова эти казались мне лживыми, неуклюжими...
Он рассказывал, почти с удовольствием:
Сначала пил. Потом вытащили все деньги. Вспомнил, что был у тебя... Мне стало так стыдно! – Он спрятал лицо у меня за плечом. – Я был так противен себе! И подумал, как же я должен быть противен тебе!.. Я не мог этого вынести, не
мог больше мучить тебя и написал это письмо. Сегодня уже не выдержал, хотел позвонить... Потом решил: пусть будет, как будет. И вот, ты пришла... – Он поднял голову и долго, не веря, не постигая, смотрел мне в глаза.
А я думала, что ты убил себя. – Я заплакала. Я была вся разбита.
Когда живешь, как я, это хуже, чем... – И снова мне по- слышалась фальшь в убеждающем тоне его слов. Но страх и жалость перекрыли ее.
Все это пройдет! Мы же знаем, что все проходит. Ты же сам столько раз мне это говорил... Тебе нужно отдохнуть. Скажи, чего тебе хочется?..
Ян молча покачал головой.
Ну, чего-нибудь тебе хочется? Ну хоть капельку?.. Как тебе хотелось бы жить?
Как у вас в Казани, – криво улыбнулся он.
Я схватилась за эту соломинку. Мгновенье колебалась, сознавая, как он может понять меня... И откинула всякие со- мненья.
Слушай, – горячо говорила я ему, – поезжай к нам в Казань! Я напишу Ксении... она все поймет. Нет, не то... Ей даже не нужно объяснять, просто сказать, как ты устал, и все. Поживешь, отдохнешь, отойдешь душой... Будешь есть, спать, писать диссертацию... Полдня дома никого. Будешь жить в моей комнате... один! А, Ян?.. Одного я только боюсь и умоляю: не подумай, что этим ты свяжешь себя! Мы все с тобой обсудим и продумаем...
Он задумался, и это было уже что-то. Я и сама не вери- ла, что мысль о Казани может встряхнуть его.
Я подумаю... – ответил он наконец.
Вот и отлично! А сейчас раздевайся и ложись. Ты не здоров...
Я раскрыла постель. Перестелила простынь. Взбила подушку. Вытянула из-за матраса еще одну простынь, слу- жившую пододеяльником. Загнула ее со стороны лица и от- вернула угол одеяла.
Царская постель!..
Я обернулась. Он с болью смотрел на меня.
Ложись, ложись!
Какая ты...
Ладно, ладно!
Я привела в порядок комнату – два квадратных метра окурков и бутылок. Вытерла пыль, подмела пол и открыла окно. Он уснул. Я сходила в магазин, сварила обед. Он про- снулся, и мы поели и покурили, невольно вздыхая и держась за руки. Потом забрались на кровать и читали... каждый свое. Он первый взял книгу и углубился в нее.
Снова мы были вместе, а зачем, почему, – непонятно. Вместе и не вместе... Что мы длили? Будущего у нас не было, настоящее было ужасно. Вместе еще один миг?.. – Я посмо- трела на него. Он тоже не читал – лежал, задумавшись. На лице его проступила как бы досада. «О чем он думает?.. А вдруг эта досада оттого, что я снова с ним?! – током ударило в меня. – Вдруг он хотел уйти совсем, а я снова?.. Вдруг это письмо – разрыв, а я, как сумасшедшая, помчалась!.. И он сейчас обдумывает новый ход?..»
Холодный пот выступил у меня на лбу. Потом меня обдало жаром: «Какой стыд, какой позор! Ведь я ничего тол- ком не знаю, ни-че-го. – Но я оборвала себя: – Жалкая!.. Тебе стыдно, потому что ты снова думаешь о себе! – Нет-нет, я не буду, я не хочу... Только бы спасти его!» – И сразу стало лег- ко и нисколько не стыдно. Я испуганно взглянула на Яна – я почти предавала его...
Он спал. Мы лежали рядом, держались за руки и были далеко-далеко друг от друга.
Очень скоро он проснулся. Сладко потянулся и взгля- нул на меня. Я была, как натянутая струна. «Видишь, – гово- рила я себе, – зря ничего не кажется. Все отлично видно. И он тоже все видит и понимает. Значит...» Когти оскорбления, стыда, обиды, ужаса и злобы больно впились в меня. А он взял со стола два яблока и одно протянул мне. Я покачала головой, ничего я не смогла бы проглотить сейчас.
Ешь.
Я молчала. Он положил мое яблоко на стол и с наслаж- дением захрустел своим. Потом поднес его к моему рту:
Откуси...
Я покачала головой.
Откуси!
Я не хочу, спасибо.
Откуси!!
Господи, да не хочу я!
Ну и черт с тобой!..
Меня подняло, как на пружине. Потрясенная, я молча смотрела на него. Потом начала одеваться.
Куда?!
Я не ответила.
А!.. – И он рывком повернулся ко мне спиной.
Я давилась слезами. Спешила и хотела только ... чтобы он не повернулся – не увидел меня!
Не выдумывай... Раздевайся и ложись. Два часа ночи... С наслажденьем хлопнула я дверью.
Всю дорогу я бежала. Потом, у себя в общежитии, дол- го лежала голая поверх одеяла, под лунным светом. Смотре- ла сквозь окно в бесконечность, снова свободная, чистая.
«Теперь уже все... – с облегчением думала я. – Как легко, как хорошо!»
Утром – я еще не успела уйти в институт – звонок:
Машенька!.. Прости меня, умоляю... Все так нехорошо получилось... Давай встречаемся сегодня, а? Завтра днем я уезжаю с экскурсией.
Куда?
Снова в Прибалтику, – виновато произнес он. – Я хо- тел... Нет, это после, когда встретимся...
Больше мы не встретимся, – сказала я. – Счастливого
пути!
Он онемел. Потом, с горьким упреком: – Вчера ты была
другая...
Замолчи!
Иезус Мария, что я такое сделал?..
Я ушла в два часа ночи и ты не повернул головы.
Через два дня на мое имя поступил перевод. На тысячу рублей!.. От кого бы это?..
Я пошла получать. Оказалось, от Яна. В графе для письма я прочитала:
«Хотел отдать тебе сам, но ты не захотела ви- деть меня. Не голодай, и вообще истрать их, как хо- чется. На праздники вернусь.
Целую, Ян.»
«Ты еще надеешься на праздники...» – подумала я и ус- мехнулась, чувствуя себя свободной и уверенной, как пре- жде. Как до него...
х
Моего «освобождения» хватило ровно на три дня. На четвертый – письмо от него могло бы уже и придти... Но не было ни писем, ни звонков. С удивлением рассматривала я то, что он написал на переводе. Зачем он дал мне эти день- ги?.. Я убрала их, чтобы отдать ему, когда вернется.
В душе моей снова царила паника. Отчаянье сменя- лось надеждами, надежды – отчаяньем и слезами, сле- зы – уверенностью, что он любит, любит меня! Я не ходила в институт, не спала, почти ничего не ела и вся покрылась красными пятнами крапивницы. С утра до вечера, не одетая, не причесанная, валялась я на кровати или металась по ком- нате в муке жгучих воспоминаний о только что живой, а те- перь умирающей нашей любви. В душе я твердо знала – все кончено, и тоска, тяжелая, в сто раз тяжелее, чем раньше, до него, окончательно накрыла меня. Сморенная хаосом, по- стоянно клубящимся во мне, я засыпала, а рано утром, когда еще не начинали грохотать трамваи, словно что-то ударяло меня по голове и отпустившая на время боль начинала рвать меня. А он молчал. Ни звонков, ни писем – ничего.
Я выдвинула из-под кровати ящик, который он оставил у меня, когда уходил из общежития. Хотелось коснуться его
его книг, пленок, кистей. Я перебирала их и они обжигали мне пальцы, доставляя мучительное наслажденье. Я разло- жила все это на кровати – под книгами, на самом дне, ока-
зались толстые тетради в кожаных переплетах. Приоткрыла одну из них... – его почерк, крупный, круглый, ясный, всегда одинаковый. Стала листать тетради – кое-где, наверху стра- ниц, стояли числа. Так это же дневник! – наконец догадалась я. В моих руках была разгадка тайны, которая... так и оста- ется тайной. Что; бы я дала, чтобы прочесть его дневник, по- нять его! Но ни за что на свете я не позволила бы никому коснуться этого. Мне-то можно, – весь он был у меня под сердцем, всякий, прощенный раз и навсегда.
Другие тетради тоже оказались дневниками. Значит, он всю жизнь ведет дневник. Как и я... Я листала эти тетра- ди, вглядываясь в непонятные слова и строки. И постепенно начала различать имена. На десяти, а иногда и на тридцати страницах, встречалось одно и то же имя, потом появлялось новое. Меня начала бить нервная дрожь. Трясущимися ру- ками я разложила тетради по годам и выписала на отдель- ный лист бумаги все эти имена. Их было шестьдесят семь! Кончались они Тамарой, с которой я столкнулась на вокзале, значит, я была шестьдесят восьмой... Значит, я – в последней тетради, в которой он пишет сейчас.
Шестьдесят семь женщин с двадцати двух до тридца- ти лет!.. Это сколько же в год? Если последние три года, до меня, была Тамара, то получается, каждый месяц – новая женщина?!.. Я замерла, я просто вся застыла и окоченела. Значит... мне... для моей первой и единственной любви... вы- пала его ежемесячная, шестьдесят восьмая?.. Какие-то ош- метки чувств! Выходит... остальное я сочинила сама? Сама возносилась, парила и падала. А он только плыл по течению, коротал, так сказать, свою скуку?..
Я задохнулась и рванула ворот рубашки. Посыпались пуговицы. «Постой! – остановила я себя. – Разве он не любил тебя?.. Не страдал от любви, не плакал? Разве тебе не было с ним хорошо?.. Мучительно хорошо! Разве не с ним ты уз- нала, какова она, жизнь, на вкус?.. В каждую, капающую в Вечность, секунду мы правы, потому что верны себе, своей вере и искренности. И не ты ли – помнишь, в самом начале... уверяла себя, что он – лишь первая приемлимая форма, в которую смогла, наконец-то, отлиться твоя безумная жажда
любви? И что она, эта любовь, даст бог, обязательно прой- дет... Так зачем же теперь стенать?»
Но я же люблю его!..
Ах, вот оно что!.. Чем меньше его остается, тем боль- ше ты страдаешь и плачешь? Желание невозможного... Или просто упрямство?.. Так потерпи – и пройдет.
Но это было еще не все. В одном из четырех конвертов оказались письма. Письма моих предшественниц. На поль- ском и русском языках. Русские я прочитала. Неизвестно чьи и поэтому абстрактные, они дрожали у меня в руках – теплые и не очень, острые и пресные... Однако все эти письма объе- диняло одно: откровенное или прикрытое желание удержать его!.. Среди них были и мои первые, дерзкие, письма, и на мгновенье, внутри себя, я гордо вскинула голову: никто так ясно не видел его и никто, нисколько не обольщаясь, так не жалел и не прощал его. Нет, Тамара...
Я узнала ее письмо по медицинскому штампу. Начала читать... и ревность обожгла меня! Безоглядная страсть тре- петала в каждой строчке ее письма. Беззастенчиво отдавала она себя, всю как есть, без сомнений и упреков. О-о... как она уязвила меня! «Но чем это кончилось? – успокаивала я себя. – Новый поцелуй – со мной, которой он не знал еще вчера, мгновенно угробил их трехлетнюю, такую продолжи- тельную для него, совместную жизнь!»
Откинувшись на кровати, я закрыла глаза. Невыноси- мая боль!.. Я отчетливо слышала, как в груди сгорает мое сердце. Господи, сколько же это будет длиться?! Я переби- рала все утешительные истины, которые приходили мне на ум. Каждая из них когда-то уже успокоила меня, но только после пройденного круга мук. Число мудрых истин росло, но сейчас, плоские и бессмысленные, они были сами по себе, а сердце мое разрывалось на части от невыносимой, безум- ной тоски. Я чувствовала себя в ловушке. Мне казалось, что я мучаюсь только из-за него, что я вполне могу отсечь его от себя, хотя и приросшего ко мне «с мясом», и не делаю это только потому, чтобы не губить его... И в то же время я знала, что больше не нужна ему, что наши отношения – ложь, и не умела схватить и убить эту ложь.
«Все что угодно – только не ложь! – твердила я себе. – Я вынесу все...» – Но тут взгляд мой падал на письма, и сердце начинало гореть физически невыносимой, адской, болью.
Да ты, действительно, любишь его... – ужасалась тре- звая моя половина. – Безумно любишь! Как всякая безумная корова...
Нет! – возражала моя поруганная гордость.
Не «нет», а «да»!
Нет – нет!
Да!! Два отрицания равны утверждению.
Ну вот увидишь... Пусть только он полюбит свою эстонку, пусть избавит меня и...
А что, если на праздники он не приедет? – вдруг всту- пило мне в голову.
С ума сошла! Как это может быть? – Я вспомнила его взгляды, объятия, поцелуи... – Безумная!..
Ну, а если все-таки не приедет?..
И тут возникла твердая уверенность: он не приедет. Но это был предел того, что можно было вынести, и я перестала об этом думать. Так что, невыносимое вмиг обернулось спа- сительной надеждой.
Ночью я вдруг проснулась. Среди мертвой тишины на- шей комнаты сон, еще трепещущий, живой, окружал и ско- вывал меня. Я видела сразу его начало и конец, и не пони- мала, как это может быть. В этой нашей комнате, на полу, лежит Ян, мертвый и голый. Лицо его, повернутое набок, за- стыло в страдальческом, лучшем своем, выражении. И тут же находимся мы, я и он... такой, каким он стал теперь. Мы молча стоим над ним, мертвым, долго смотрим на него, по- том – друг на друга, берем его за руки и за ноги, и уносим куда-то... выбросить.
Я промаялась до утра без сна. Потом лежала лицом к стене, пока все не ушли в институт. Но мне показалось, что кто-то, вроде бы, и остался. Повернулась лицом в комнату...
на меня с опаской смотрела Валя.
Все изводишься, молодая? – спросила она, и это «мо- лодая» больно кольнуло меня, напомнив о беспечности не- давнего нашего времени.
Очень заметно? – попыталась я улыбнуться. Валя промолчала.
Всем заметно?..
Она отвела глаза в сторону: – Пока молчат...
Валя села ко мне на кровать. С ней мне было легко, я не стеснялась ее. Мы долго молчали, не глядя друг на друга. Потом она заговорила:
Недавно перечитала «Анну Каренину» и следом за ней – «Тихий Дон». Ни черта в этой любви не поймешь. Ты когда их читала?
Давно. Лет в тринадцать-четырнадцать...
Повтори. Именно эти две. Увидишь – легче станет. Верха и низы, так сказать... Какую любовь ни возьми – ни черта не поймешь, молодая! Инквизиторские пытки, по-мое- му. Лично я не в силах...
А что у тебя?
Ничего не могу понять! Чуть не попала в переплет. Помнишь моего блондина... из Медицинского? Так вот... раз- вел антимонию: болен неизлечимо, нужен друг и т.д. Говорю:
«Что ж, согласна, готова на все, идем в загс...» И тогда он постепенно, постепенно дал задний ход. Ц!..
Ледяным холодом дохнуло на меня. То же самое, толь- ко слова другие. А Валя продолжала:
Что бы потом со мной стало?.. Да я просто бы сдохла и все!
Ты, Валька, тоже пылкая корова, – сказала я. Она оскорбленно уставилась на меня.
Есть такая классификация, – успокоила я ее. – Пыл- кие коровы и холодные козы. Козы больше думают о себе и поэтому меньше проигрывают.
Ну и черт с ними! – отплюнулась Валька. – Не хочу я думать о себе...
Ну, тогда и не жалуйся.
А ты, молодая, не плачь! Выплакала уже все свои пре- красные глаза. Они тебе еще пригодятся. – Я вздохнула. – И обнови про Анну Каренину и Аксинью. Ужасно здорово и точ- но... И совершенно непонятно! Так что и ты не силься...
Валь... А что мы будем делать на праздники? Пред-
ставляешь, целых четыре дня! Куда нам девать себя?..
Будем лежать и читать... буквально о себе. И четырех дней не хватит! А что это у тебя на шее?
Крапивница.
Ц! Надо сходить к врачу...
Бесполезно. Это же на нервной почве. Врач скажет: устраните причину волнений. А как ее устранишь?..
Перед праздниками я не выдержала – позвонила к нему в павильон. Сказали: он только что звонил, задержи- вается, приедет после праздников. До вечера я прошла еще один круг по мукам и остановилась на трех возможных при- чинах: что-то у него случилось; влюбился; я наскучила. Все было плохо, но лучше бы все-таки первое. Лелея эту наде- жду, я не спала всю ночь. Боль изливалась слезами, успоко- ение сменялось обидой, гордость – тоской. Все дрожало у меня внутри, каждая клеточка болела и ныла. Истерзанная, оплеванная, с остывшим сердцем, я вдруг решила твердо и бесповоротно: рвать! Первой и сразу. «Но он погибнет!.. – взметнулось мое сердце. – Была бы нужна – был бы рядом,
холодно остановила я себя. – Значит, отрубить и все? – Да!– Но как? Не встречаться?.. Начнет просить, молить... – Я за- ранее трепетала, предвидя эти сцены. – Я же не выдержу!..
Должна. Пойми, больше нельзя... Или хочешь быть раз- давленной им?.. – Никогда! – Вот и поздравляю тебя с этим!»
Вечером пришла фототелеграмма:
«Поздравляю, Машенька, с праздником! Задержался больше, чем предполагал, но скоро приеду. Даже письма на- писать не было времени.
Целую много, много, твой Ян.»
Я презрительно рассмеялась, в душе: «Каждое слово
ложь. И как она шита белыми нитками... Ну, Марья, теперь держись! – Мне даже жутко стало от такой своей решимо- сти. Неужели я оборву эту, вросшую в меня, жизнь? Ведь ей уже почти год... И я сама убью ее?.. Сама?! – Смертельная тоска сжала мне сердце. – Ничего... Смерть унесет и Ксению, и землю с небом и солнцем... – все-все! А это ведь только любовь, перелетная птица... Она, просто, обязана умереть».
Я взялась за «Анну Каренину». Проникновение Толстого
в суть явлений, в природу вещей, снова поразило меня. Как какой-нибудь бог, он создавал вторую реальность жизни... вернее, множил – первую. Поразило меня и то, что в люб- ви, мощь которой была проверена смертью с обеих сторон (Вронский ведь тоже... стрелялся!), даже в т а к о й любви очень скоро после начала их близости наступило охлажде- ние! Обстоятельства и различные препоны возносили эту любовь и роняли, вертели ее так и сяк, но в конце концов она была недолгой – всего-то два года.
Затем я полистала «Тихий Дон». Тут любовь была вооб- ще как крест. Валя была права: ясности мне не прибавилось. Я поехала к Ирине, в свой прежний, незыблемый, мир:
без надежд и разочарований. Хотелось поговорить с ней о себе, но она и не думала расспрашивать – все идет, как идет, она не вмешивалась в жизнь. И о Семене, о своей беремен- ности и скорых родах – тоже ни звука. Мы говорили об ин- ститутских новостях, о разных мелких глупостях.
Потом я села у зеркала и долго рассматривала себя в
нем...
Только в старых зеркалах так остро заметны переме-
ны. В зеркале Ирины я показалась себе совсем другой – взрослой и измученной. Смотрела и пыталась понять, что, собственно, изменилось? Выражение лица... Исчезла моя защитная маска – легкость и дерзость. Сейчас из зеркала на меня смотрело... горе, а не лицо. Это уязвило меня и на мгновенье вернуло прежнюю уверенность. Снова на меня взглянуло молодое, только похудевшее лицо, с прекрасными глазами и, вроде бы даже, с более четко очерченным ртом. От этого пришла вдруг радость жизни, вспыхнули смутные надежды, и я уже спокойно оценила губительный (а может, и живительный?.. ) путь, который мне пришлось пройти от мо- его прежнего лица к сегодняшнему. Вот такой, свободной и спокойной, надо быть всегда – тогда ничего и не случится. И такой я должна быть теперь с ним... несмотря ни на что. «Вот тебе и задача, – сказала я себе, – попробуй!..»
Я сумела доехать до дома с т а к и м своим лицом. Дома меня ждала записка Яна: «Приехал, ждал, не дождал- ся...» Любит! – возликовало во мне, но я жестко одернула
себя: «Хватило записки? Смотри... помни, что ты решила». Мне удалось погасить свое возбуждение и держать себя в заданных рамках.
Через час Ян позвонил. Бабушка-вахтерша сама под- нялась ко мне. «Так и есть, – с досадой отметила я, – все об- щежитие болеет за меня. Ну, теперь держись!..»
Я почувствовала прилив прежней дерзости, сбежала вниз, взяла телефонную трубку:
Алло?
Здравствуй, Машенька! – радостно вскричал Ян.
Здравствуй, – ответила я очень спокойно.
Это я... – объяснил он удивленно.
С приездом!
Ну как ты, милая?
Спасибо, хорошо. Как ты?
Что за тон!.. Встречаемся, а?
Ну что ты! Уже очень поздно.
Так, я заеду за тобой?..
Нет-нет! – Я даже сумела рассмеяться. – Я уже сплю.
Звони...
Одержав эту крошечную победу, я уснула спокойно.
Но назавтра я уже очень, очень нервничала. Знала, что он придет, и не знала, хватит ли у меня сил выдержать.
«Послушай, – сказала я себе. – Ты нервничаешь пото- му, что боишься убедиться, что он уже не любит тебя, ведь так?.. – Да, – призналась я себе и покраснела. – А какое это имеет значение, если все уже решено? Главное, что ты сама решила... Са-ма!»
Глядя в окно, я задумалась и не услышала стука. Он за- стал меня врасплох: дверь раскрылась и он, большой, бод- рый, веселый, в новом костюме, быстро пошел на меня.
Ну, дорогуша, здравствуй!
Это «дорогуша» сказало мне все. Он никогда не назы- вал меня так. Простецкая небрежность этого слова, да еще после разлуки... накладывала совершенно новый оттенок на
наши отношения. Я протянула ему руку. Он удивленно пожал ее и сделал движение обнять меня. Я отошла от него, но он тут же оказался рядом, и снова – попытка обнять. Я опять отошла – и он уже на коленях! Не без любопытства наблю- дала я эти его манипуляции, спрашивая себя, как они могли, еще совсем недавно, оказывать на меня такое магическое действие? Совершенно бездумный, хорошо отработанный прием!..
Он стоял передо мной, внимательно вглядываясь мне в лицо. На его подбородке появился свежий шрам.
Отличился в боях? – насмешливо спросила я.
Маленькая катастрофа. Ехали пьяные... чуть не по- гибли к чертям!
Шикарно...
Особенно бы не убивалась, правда?
Пришлось бы пережить. Не знаю, как Родина...
Поэтому и не написал. Не хотел расстраивать...
И правильно. О чем же нам еще разговаривать, кро- ме шрама? («Это упрек, – спохватилась я в душе. – Никаких упреков!..»).
Ты получила мою телеграмму? – спросил Ян.
Да, спасибо. И деньги тоже. Кстати, зачем ты послал их мне? – Я достала из тумбочки деньги и протянула ему, хотя он взглядом отталкивал их.
Я хотел, чтобы ты их истратила.
Что это вдруг?..
Я получил большую премию... Ты не можешь оставить их себе?
Нет. Спасибо, не могу.
На что ты сердишься, Маша? – с сердцем спросил Ян.
Я не сержусь.
А почему так встречаешь?.. Я так соскучился, так ехал к тебе! – Сердце мое сладко заныло, но я напомнила себе, что все это – только слова. – Верен я тебе... О, как! – и он поднял большой палец.
А что, выпадали испытания?
Еще какие!
Польщена, – сказала я и сделала ему реверанс.
Мы вышли из общежития вместе. Он подсадил меня в троллейбус. Больше ни о чем не попросил. Троллейбус тро- нулся. Струна, натянутая до предела, ослабла, из глаз хлы- нули слезы. Я закрылась книгой, повернулась к окну.
Не знаю, зачем я поехала в институт. Едва высидела на двух лекциях, едва дожила до вечера. «Скорее, скорее до- мой! – кричало во мне. – Зачем? – Он будет звонить. – Ну и что?.. – Значит, любит еще... – Марья, Марья, ты же все уже решила! Ну успокойся, смирись...»
Приехав в общежитие, я легла на кровать лицом к сте- не. Внутри у меня все тряслось, на руках и, наверное, на лице тоже, вспыхнули красные пятна. А над головой исхо- дило сентиментально-музыкальной передачей радио: «Гра- натовый браслет» по Куприну. И вскоре я поймала себя на том, что изнемогаю вместе с этой передачей и реву в самых безвкусных ее местах. И тогда я накинулась на себя: «Ты что, помутилась в рассудке?! Стыд и срам. Что, собственно, про- исходит? Так-себе-мужчина, вроде бы – и слава богу! – нако- нец-то, разлюбил тебя. Непостижимое какое-то упрямство!..
Ох, не могу я больше... – я умираю! – Тогда тем более надо это кончать».
Маля-ви-на!.. К телефону!!
Как кнутом меня стегнули. Я вскочила, бросилась вниз. Все мои теории мгновенно обратились в прах. «Стой!» – кри- чала я себе. – Не беги хотя бы, ничтожество! Остановись!.. Послушай, скажи, что хочешь делать? – Я остановилась, задыхаясь. – Спокойнее... Тише, тише, еще тише... – Я вце- пилась в перила лестницы, пытаясь собраться с мыслями, я была в полном беспамятстве. – Ответь, что хочешь делать?
Я мотала головой от невыносимой боли. – Что будешь го- ворить? – Смятение. – Ты что, совсем лишилась голоса? Он же все поймет! – Пусть!! – Пойми, единственное, что ты еще можешь, – это достойно выйти из игры. – Какая чушь! Какое это имеет значение?! Я же люблю его!.. – Корова... Какая же ты корова! Так тебе и надо. Продолжай в том же духе – пы- лай и мычи, трясись и чешись от своей крапивницы сколько влезет! – Тут я остановилась и расхохоталась. Держалась за перила лестницы и хохотала, как безумная. У меня болели
челюсти, текли слезы от смеха. Потом я вспомнила, что он ждет, и, уже спокойная, взяла телефонную трубку:
Алло?
Маша?.. Это я. Пойдем поужинаем?..
Спасибо, Ян, я уже поужинала. – Ответила спокойно, до безразличия.
Он помолчал в замешательстве и спросил: – А... что ты сейчас делаешь?
Шью себе новое платье.
Вот как... Красивое?
Думаю, да.
Он помолчал и вдруг спросил глухо:
Ты решила больше не встречаться со мной?.. – Я рас- терялась. – Так можно прямо сказать!
Да! – твердо ответила я.
Ну что ж... Могу и обойтись.
Отлично! – Я повесила трубку.
Сердце мое было сжато до предела, ноги подкашива- лись. «Могу и обойтись...»
Не могла я этого вынести: «Что я делаю? Ведь сама все порчу! Откуда я знаю, как надо? Почему все время спорю с собой? Почему доверяю рассудку, не сердцу? Ведь все у нас еще хорошо... – Нет, плохо. «Могу и обойтись... » – Ну и что? Ведь влюбленность должна когда-нибудь пройти... Сколько уже всякого-разного было у нас... – Ох, Марья, не начинай все сначала! Пойми: надо же как-то жить, а ты подыхаешь. Ведь боль, которая трясет тебя сутками, не поддается рассудку! И ему ты ничем не можешь помочь. Срослось и только... Отру- бишь и пройдет. Он – мотылек, снова полетит на огонь... – А что такое я?.. Тоже голимая скука. – Ты будешь жить. Будешь! И не им, а сама по себе. – Чем же? – Еще не знаю, но будешь.
– Ну и чем тут кичиться? Он, и правда, честней... И я иду к нему. – Нет, ни за что! – Да почему? Блюдешь свое «Я»?.. – Конечно! – Ну и что в нем за ценность?.. – Но больше «Я» вообще ничего не бывает. – Нет, бывает... Любовь!..»
х
Было воскресенье. Уже три дня я жила «сама по себе». Но сегодня вдруг проснулась счастливая, бодрая, легкая, твердо зная, что надо делать. Надо ехать к нему! «Нет-нет, я не бросила тебя, и это – самое главное».
Было двенадцать дня, когда я вошла к нему. Он спал. Лежал вверх лицом и беспечная улыбка застыла на его ро- зовых губах. Пораженная его безмятежным видом, я стояла и долго смотрела на него: «Да он просто счастлив!..» И тут он открыл глаза. Увидел меня, но его взгляд ровно ничего не выразил. Он с удовольствием потянулся и снова закрыл гла- за. Смятение накрыло меня. А он заботливо ощупывал свое лицо, потом безмятежно заключил:
Опух весь... запил совсем.
«Зачем я здесь?!» – молнией пронзило меня, и вслух:
Ну, как ты?..
Как я? Звонил в Таллинн, хотел узнать, помнят ли там меня? Сколько терпит человеческое сердце? Забыли... С горя выпил. Позвонил тебе, но и ты не захотела меня видеть. Позвоню еще в Вильнюс... вдовушке. Ай-яй-яй, какая вдо- вушка! Как она целовала меня!.. Но я тебе верен... – О, как! – он поднял большой палец. – Сам удивляюсь...
Я смотрела на него и чувствовала непреодолимое от- вращение. Встретив мой взгляд, он как бы очнулся и сказал:
Не бойся, я не звонил ей.
Бояться?! – вскричала я. – Я буду рада. Живи-пожи- вай себе на здоровье! – Но все рвалось у меня внутри и все силы я тратила на то, чтобы не заплакать.
Ты однажды сказала мне, – начал он серьезно и тихо.
Только вот точно не помню... Что, если... – он остановился, потом решительно докончил: – Нет, не помню! Когда вспом- ню, скажу.
Я знала, о чем он говорит. Все было яснее ясного. Так, вот как это бывает... Совсем не так, как представляешь себе, когда ты в силе. Не тогда, когда ты в достоинстве и силе, а когда все-все потеряно, возвращают тебе эту честность – ни минутой раньше! Потому что, пока ты сильна хоть на грамм,
он уверен, что любит тебя.
Он одевался и я смотрела на него, как на чужого. Сразу абсолютно чужого. Это было страшно, как смерть. Я встала, подошла к окну, чтобы он не видел моего лица. Стояла так очень долго, но напряжение не спало. Он не подошел, не по- ложил мне руку на плечо. Но только я успела это отметить, он взял меня сзади за плечи и, пятясь, чтобы не встретиться со мной лицом, довел до постели и усадил. «Господи, почему я здесь? Зачем я здесь сижу?» – билось у меня в мозгу, но не было сил сдвинуться с места. А в уши мне входили трубные звуки:
... Месяц вина, потом месяц женщин... потом работы, чтобы не разгибаться... И снова женщин и вина! Все-таки женщины – это единственное, что стоит познавать. Одну лю- бить – грех, все обижаются...
Меня тошнило. Я хотела встать и не могла. Приросла к месту и, как завороженная, впитывала, наконец, в себя его истину, над которой столько билась...
Ты знаешь, меня чуть не женили. Едва унес ноги. – Он остановился на мгновенье и задумался. – Люблю женщин... И все-таки серые глаза – самые страстные!..
Какая же ты сволочь! – Меня подняло с места, как на пружине, и голос мой прозвенел яростной дрожью. Он замер. Мгновенье мы смотрели друг на друга, скрещенные ненавистью, и я бросилась вон.
Всю дорогу до остановки троллейбуса я бежала. Неи- стовая сила несла меня. На шоссе остановилась, задыхаясь. Не помню, как я выстояла в троллейбусе, как поднялась по лестнице, преодолела длинный коридор. Наконец, толкнула дверь нашей комнаты. Слава богу, одна Валька! Я упала на кровать ничком, чувствуя одно – не хочу больше жить! Не хочу ... не умею.
Валька издала громкий стон и выскочила из комнаты. Это сразу отрезвило меня. Я села на кровати, потом встала и попробовала ходить. Но что-то во мне как бы сломалось – я падала, словно все мои кости были перебиты. Меня била дрожь, стучали зубы. Тут Валька налетела на меня и брызну- ла мне в лицо полным ртом. Потом еще и еще...
Хорошо... – сказала я, обмякая. – Здорово!
Ложись, ты вся зеленая. – Она толкнула меня на кро- вать, скинула с моих ног туфли и стала накладывать на меня одеяла.
Что болит? Что сделать?..
Все болит, я умираю...
Ах, какая же ты дура, молодая! Пойми: все это только в тебе, в тебе одной. Он не сто; ит. Увидел бы – ничего бы не понял! Букашка...
Нет, все не так! – Зубы мои стучали. – Не утешай...
Да пойми же!.. Поймешь – и пройдет.
Как жить?..
Ц!.. – Валька схватилась за голову.
Я не умею... И всегда так будет.
Почему всегда? С чего ты это взяла?..
Потому что я иначе не умею... отдаю все!
И хорошо... Хорошо! – Она крепко сжала мои плечи.
Как ты не понимаешь?! С тобой ничего плохого и не может случиться... Тебя никогда не убудет.
Я усмехалась, глядя на себя, раздавленную, жалкую, заваленную одеялами. Валька перехватила мой взгляд:
Ерунда! Неужто тебе жаль себя?
Нет, его жаль. – И вдруг я ощутила, что в душу мне вливается полнокровная сила и покой. И от этого я поче- му-то заплакала. – Видишь, какая я мокрая курица?..
На это Валька не стала реагировать и вышла. Принес- ла мне две таблетки снотворного, дала запить, подоткнула одеяло и задернула занавеси на окнах.
Спи. Я никуда не уйду.
Когда я проснулась, окна были уже черные и в ногах у меня сидела Ирина. Желтые ее глаза смотрели на меня с жалостью и надеждой. Оказалось, я спала целые сутки.
Дать попить? – спросила она.
Нет.
Хочешь чего-нибудь? Я покачала головой.
– Ну, и ?..
В двух словах и без всяких эмоций я рассказала им о нашей последней встрече.
Да это, просто, фашист какой-то! – вскричала Ирина.
Разве он виноват, что прошло?..
Нет. Но целовать другую и говорить об этом тебе!.. Забудь его, он не наш. Он из тех, что похожи на людей, когда им самим очень плохо.
Мужчина!.. – добавила Валька и вздохнула.
Да-а... Все они сволочи, как сказала бы Люда. Жаль, что ее нет сейчас с нами, – как раз подходящий момент. А ведь он все знал про тебя... Господи-Сусе, за что?! – спроси- ла Ирина, подняв голову в потолок.
Но ведь любовь – это вечное «кто кого», игра...
Не ломайся! Ты же не играла?
Играла. Сначала... Потом плюнула.
Вот видишь – «плюнула»... А почему интересно?
Противно!
А-а-а... Потому что, как ты ни пыжилась, а душа взяла верх. Ты верна ей до позорного, ха-ха, конца. С чем тебя и поздравляю! Это большая редкость... – Уже с нажимом про- изнесла она. – Видишь, тебе совсем не нужно, не из-за чего, плакать.
Я улыбнулась: – Как ты все это умело обстряпала... Да еще и отвалила комплимент!
Ну вот! – вскричала Ирина. – Раз в жизни хочешь вы- сказаться серьезно – не верят. Ну, теперь крепкого чаю, да?
Я покачала головой.
С лимончиком?.. Я привезла. Без?.. Очень крепкого!.. Я кивнула. Мне вдруг стало очень хорошо. И я почув-
ствовала, что больше не буду плакать.
Когда Ирина уехала, я попробовала все это осознать.
«Все кончено, умерло... – смерть, понимаешь? – сказала я себе, и сердце сковал ледяной ужас случившегося: – Не мо- жет быть... – Да, да, да! Прими это раз и навсегда». На миг передо мной встало его несчастное лицо, иззябшее, блед- ное... Но слишком больно было видеть его такого, и я скорее вспомнила другое его лицо – вчерашнее... Опухшее, нагло
победное, от которого мой самый близкий сразу перестал существовать. Но что-то еще беспокоило меня, просилось на память... И вспомнилось: оба эти лица я видела в своем последнем сне. Вещий был сон. Мы оба, он и я, уносим его, прежнего ... чтобы выбросить. «Значит, прощай... – сказала я ему. – И здравствуй, Вселенная моя! Мгновенье было уютно на Земле, и опять все разлетелось в прах и хаос. И что те- перь?.. – Иди к теням... К теням великих – с ними покой».
х
Выпал снег, первый снег. Начиналась зима, белая хо- лодная пора. Я приехала из института рано, одна. Вступила в выхолощенную пустоту, начиная жить по-старому, как до него. «Так, что же мне теперь делать? – подумала я. – Чем заняться? Напишу-ка я для начала Ксении...»
Я достала бумагу, заправила авторучку и села к столу. Написала длинное, подробное, письмо и в конце – два слова о том, что рассталась с Яном. Знала, она обрадуется. «Но не рано ли еще сообщать об этом?» – шевельнулось в душе, и я начала заклеивать конверт. В дверь осторожно стукнули, и ... вошел Ян.
Что это? – бросился он к столу. – Покажи-покажи...
Любовное письмо?..
Я накрыла письмо ладонью, потом заложила его в кни- гу, а книгу убрала в тумбочку.
Значит, все же влюбилась?..
Нет. Еще не могу.
А я, оказывается, могу.
Поборов страшную горечь, я спокойно сказала: – Ты молодец! Правильно делаешь. – Подошла к окну и стала смо- треть в него. – А зачем ты пришел? – Голос мой звучал почти равнодушно. – Я все поняла, когда ты вспоминал, вспоминал, да так и не решился повторить мою давнишнюю просьбу. Не нужно ничего говорить и не нужно больше приходить ко мне. Теперь я уже окончательно справилась с собой и по- вернулась к нему лицом. Мне удалось не заплакать, и от это-
го стало почти легко.
Он сидел, закинув руку за спинку стула, заложив ногу на ногу, и невидящими глазами смотрел в пол. Я смотрела на его ногу в красивом носке – эти носки я ему купила, на его висящую в воздухе руку, даже по виду такую теплую, ласко- вую, и все мои силы уходили на то, чтобы выдержать: «Нет, ты не заплачешь... Только посмей!» Я взяла книгу и села на кровать.
И все-таки я еще существовала. Я чувствовала это, видя, как он неподвижно сидит, как он серьезен, как взгля- дывает на меня, как молча курит и думает. И мне стало окон- чательно легко. Теперь уже я безмятежно покачивала ногой и улыбалась. Он поднял голову и удивленно смотрел на меня.
Плакать надо! – произнес он с укоризной.
Мне?! – изумилась я. – Ты и плачь, если надо.
Теперь я рассматривала его, ну, просто, с любопыт- ством. И вдруг услышала:
Нехороший я все-таки человек ...
Только и всего. Одна эта фраза. Бог ты мой!.. Год верить и не верить человеку... Быть почти убежденной в том, что он сейчас так легко сказал, и все-таки верить... Обманывать себя и все отдать ему, чтобы только верить и надеяться... И вот, так просто... Я окаменела. А он вскочил и заметался по комнате. Глядя в пустоту, ни для чего больше не уязвимая, я спросила:
Ты всегда это знал?
Он не ответил, продолжая метаться по комнате.
Что ты тут маячишь передо мной? – разозлилась я. – Заблудился в трех соснах!
Он остановился и, криво усмехнувшись, сказал: – Не в трех соснах, а в трех бабах.
Надо же изловчиться! – удивилась я. – Обычно пута- ются в двух. Я тоже вхожу в это трио?
Конечно!
Ну, тогда уже легче, меня можешь скинуть со счета.
Итак, эстонка и вдовушка в Вильнюсе...
Откуда ты знаешь? – испугался он.
Ужасно мудрено!..
Вошла Валя. И сразу сжалась, поняв, что наскочила на
объяснение. Сняла пальто, взяла чайник и скорее вышла.
Пойдем поужинаем? – предложил Ян, как всегда.
От этой фразы в горле у меня встал комок. И я молчала до тех пор, пока не смогла ответить совершенно спокойно:
Нет. Больше мы никуда с тобой не ходим.
Но нам нужно поговорить!..
Да все уже сказано и ясно! Как дважды два.
Считай, что это в последний раз...
Что;, необходимо торжественное прощанье?
Он улыбнулся и снял с двери мое пальто. А я подошла к спасительному зеркалу, поправила волосы. Что я могла по- делать со своим лицом? Оно выдавало меня. «Господи, за- чем я иду? Разве я выдержу?.. Что мне делать? Ткнуть себя чем-нибудь...» Я выдвинула ящик тумбочки. Маникюрные ножницы... Я всадила их острием в ладонь и вскрикнула. Ян бросился ко мне. Теперь все было естественно – слезы, лицо, голос. Я махала рукой, он искал йод, кровь капала на пол. Он забинтовал мне руку, осторожно надел на меня паль- то и бережно свел вниз.
Молча и быстро дошли мы до своего «Кавказского». Там было свободно, как всегда. Мы сели на своем обычном месте – у окна, в углу. Я обвела глазами скудный, типовой, зал ресторана и прожитый год обступил меня со всех сто- рон. Как ни боролась я с собой, две предательские слезы потекли у меня по щекам. Ян посмотрел на меня умоляюще.
Извини, больше не буду... – успокоила я его.
Но он тревожно взглядывал на меня и поспешно зака- зывал.
Что будем пить?
Водку, конечно! – Руки мои дрожали и я крепко сжала их под столом. – Зажги мне сигарету.
Он дал мне сигарету, закурил сам и глубоко затянул- ся. Откинулся на спинку стула. И вдруг припал лицом к моей руке, лежащей на столе.
Не надо, Ян! Давай обойдемся... Что ты хотел мне ска-
зать?
Он снова откинулся на стуле и, не глядя на меня, начал:
Помнишь... Маи?
Эстонку?
Да. – Он помолчал и продолжил: – Я звонил ей. Она мне писала. Я тоже писал ей. Она приезжала в Вильнюс... в последний мой приезд. И вот завтра... она должна приехать сюда.
Я слушала, не понимая, зачем он говорит мне это. За- чем такие подробности? Чтобы было больнее, тошнее? Мало мне, что ли, еще?! Ненависть захлестнула меня и сердце зажглось, причиняя невыносимую боль. Значит, в то самое время, как я «спасала его», он звонил и писал ей... Но почему такая жестокость?!
Я поднялась. Ян схватил меня за руку.
Не уходи! Выслушай... Ма-ша!.. – Он прижался лицом к моей руке и, всхлипывая, уже мочил ее слезами. Ею же ути- рался и жаловался:
Зачем она едет? Я не хочу, не хочу! Что я могу ей дать?..
Мне стало легко. И даже смешно. Я снова села.
Мне нет счастья, – закрыв лицо руками, говорил он.
Я давно это знаю... всегда знал. И мама знала. Она все ви- дела и все понимала: бесполезно! Вот и сейчас... Я знаю, что это не нужно. Это тут же пройдет и после будет еще хуже...
Так не делай этого!
А как мне жить?! Я пью, пью... Иезус Мария, как я пью! Ведь месяц уже... Ты пойми, для меня ничего нет и не будет никогда!
И со мной ты это знал? – не выдержав, спросила я. Он запнулся и решительно ответил: – И с тобой.
И ты мог... вот так, спокойно... пройтись по мне? – не верила я.
Нет, я верил! Я всегда верил... Теперь знаю: все! Все было – бабы, жены и, наконец, ты...
Как палкой в лицо. Я закрыла лицо руками. Ох, как горько мне было! И как все понятно. И никакого я не чув- ствовала зла.
И я тоже знаю... – начала я говорить, но тут принесли наш заказ. Официантка расставляла у нас на столе, и сердце мое тихо и мучительно тлело. Наконец, она ушла.
Что ты знаешь? – спросил Ян.
Что у меня... тоже... никогда ничего не будет. Пом- нишь, как ты сходил с ума, когда я не верила тебе? Была твоя и все же не твоя... Так было бы всегда, если бы ты не сказал однажды: «Скучно». Помнишь?.. Вот тогда ты и стал мне род- ным. Я не могла поверить: как это мы нашлись?.. Ведь мы такие разные...
Да, ты сильная!
Это только так кажется, – усмехнулась я. – Ты и не представляешь, какая я слабая. До смешного.
Нет, ты сильная. Очень! И ты всего добьешься.
Перестань! – вскричала я, изнемогая от этой противо- естественной тяжбы. – Что-то я еще хотела сказать... Да! Как только я махнула на все эти самолюбия... приемы, ухищре- ния... любовь твоя начала проходить. Помимо тебя – я знаю! Я все видела, но и пальцем не пошевельнула.
Но почему? – вскричал он. – Я не тот, чтоб за меня бороться?
Я долго молчала, не зная, как объяснить...
Иногда я, правда, пыталась, – призналась я, – но ... мне тут же становилось стыдно. Будто я лгу или ворую... Мелко это, скучно – понимаешь? И поэтому просто лень. Бы- вает же на свете Л Ю Б О В Ь ! С которой ничего не случа- ется... И мне хотелось так или никак. Вот я и выдумала, что у нас с тобой т а к а я любовь.
Ян закрыл лицо руками и ткнулся в стол.
Мы долго сидели молча. Могли молчать так сколько угодно. Или спрашивать о чем угодно. И я спросила:
Скажи мне... только правду – не бойся! Помнишь, ты говорил, что погиб... что умрешь?..
Да, – ответил он, не поднимая головы.
Это было... чтобы... избавиться от меня?
– Нет! – дернулся он. – Нет... – и поднял голову. Но я уже увидела, что «да». И он понял это.
– И все-таки нет! – протестовал он. – Не совсем... – Он снова закрыл лицо руками.
Не совсем... – повторила я, даже не ужасаясь. – Но ты же видел, что ... чем тебе хуже, тем больше я люблю тебя и
мучаюсь! – Он вздохнул. – Это вначале я так думала: «Пусть будем вместе... хотя он и не очень интересный». Так я думала о тебе в самом начале – прости! «Зато, – думала я, – он зна- ет, как жить. Работа, песни, семья, ребенок... – помнишь?» Я согрелась возле тебя, научилась радоваться жизни. Думала:
«Пусть будет, как у всех». Вот и вышло, как всегда и у всех.
Я помолчала и продолжала думать вслух: – Ты вот все меч- таешь о счастье... Какое счастье?! Что это за слово? Тебе же уже тридцать лет! Хотя пьяницы... они и пьют оттого, что нет счастья. А вопрос-то в том, как жить без счастья. Ведь для этого ты и позвал меня сюда? Я, «сильная», должна решить, что тебе делать завтра. А я не знаю. Ничего я за тебя не знаю. Знаю только за себя.
– Что ты знаешь? – вскинул он голову. – Скажи!.. – На меня смотрело красное, раздавленное, лицо.
Что сказать? – усмехнулась я. – Все давным-давно уже сказано. «Все – суета сует»... И «каждому свое»... И «все пройдет»... Ну и так далее. Все это ты сам отлично знаешь. Только я... Я не стану никому делать зло. Прости! – спохвати- лась я. – Я не упрекаю тебя. Просто, я хотела сказать, что... ничего лучше этого я пока не знаю.
Ну да... – жалко улыбнулся он, – Толстой, Достоев- ский, Чехов... Все это – ваше. Русская болезнь...
Да, так это у вас называется. И правда, всякий рус- ский мужик... скинется на троих и тут же начинает о жизни, о душе... Ты другой. Из породы победителей...
Какой же я победитель?! Бедняга рядом с тобой. Если б не пил, умер бы с тоски...
И у нас все пьют. С горя. О счастье не помышляют. А ты... Заранее знал и ...
Подлец! Знаю... – глухо вытолкнул он из себя.
Ладно... Лежачего не бьют.
Он сразу выпрямился, оскорбленный. «Поляк... – поду- мала я. – Гордость, шик – это у них в крови». И вслух:
Пойдем?.. Поздно уже.
Но он вдруг заговорил. Слова как бы с предельным трудом выходили из-под прижатых к лицу рук:
Не знаю, как это сказать... Банально, может быть...
Он усмехнулся. – Но ты для меня – единственная. И я не отдам тебя! – Глаза мои расширились до предела. – Ты моя, только моя! Это больше любви, больше дружбы... Ох, не могу я это сказать! Это – сознание, что ли?..
Не мучайся, – просила я его. – У меня нет к тебе зла. Но он замотал головой: – Не то – не то – не то!.. И это
не последняя наша встреча. Да, Маша, да! Ты не бросишь меня. Обещай!.. Ведь ты не бросишь меня? Да?.. Да?!
Я схватилась за голову и заплакала. Он испугался:
Не плачь, милая... Родная моя, не плачь! Ты же такая сильная... Ну-ну, возьми себя в руки...
Я вытирала слезы и молила в душе: « Да что же это та- кое, Господи! Неужели все снова, сначала? Неужели еще не конец?.. Я не хочу... не могу!»
Жизнь открылась мне в эту минуту во всей своей голой сути: Вселенная гудела вокруг нас, клубилась в хаосе... Хле- стали ледяные ветры... Ужас сковал мне душу, и, конечно, я схватилась за Яна:
Мне страшно! Страшно жить... Я больше не могу...
Но он тоже держался за меня и шептал: – Мне самому страшно, Маша! Только ты не плачь, не плачь...
Он крепко прижал меня к себе. Вытирал мои слезы, дышал мне на руки. Его теплая щека благостно касалась мо- его застывшего лба. Происходило что-то совсем уже немыс- лимое, ненормальное: словно на прощанье, ровно на одну секунду, счастье махнуло нам синим своим крылом. Сладкая мука сводила мне сердце – теперь я могла и умереть!..
Мы вышли из ресторана последними. Он прижимал меня к себе, как какой-нибудь драгоценный сосуд, осторож- но и бережно. Мы шли и молчали, переполненные друг дру- гом через край. Вот уже и общежитие, наш старый общий дом, с крышей набекрень. Во дворе между деревьями, как декорации, висело сохнущее белье. А всюду – на крышах, на деревьях, на земле – лежал первый снег. И среди этой пер- вой белизны Ян вдруг остановился передо мной и стиснул мои плечи:
Нет, нет и нет! – иступленно заговорил он. – Только
ты мне нужна. Я запутался... я просто запутался! А приехал, увидел тебя... – и сразу понял это. И запил. Когда ты сегодня сказала мне: «Чего ты маячишь тут передо мной?», я сразу понял: только ты! И знаю: все еще будет у нас, все будет!
В ужасе я перебила его:
Нет, Ян... Ничего у нас больше не будет. – Я ткнулась лицом ему в грудь, пряча сразу хлынувшие слезы. Но он поднял мое лицо и поцеловал меня в глаза, в мокрый нос, в губы... и в поцелуях его была любовь, самая трепетная и нежная.
«Да что же это, о Господи! – взмолилась я в душе. – Еще не конец моим мукам?..» – Снова я была отброшена назад, снова ничего не понимала.
У входа в общежитие мы остановились.
Пойми, Маша, – говорил Ян, – мы вместе! Навсегда... Я знала, что этого не будет. И знала, что лучшей ми-
нуты, чем эта, у меня тоже не будет. И сказала: – Не зря я верила тебе. Я счастлива!
Врешь! – перебил он меня. – Ты еще не счастлива. Все еще будет... Ты будешь счастлива!
Мы говорили, как на разных языках.
Не надо больше об этом! – просила я. – Повторить это я не смогу...
Нет, родная моя, нет! Я запутался... Но тебе ничего не нужно будет делать. Я распутаюсь! Только я должен распу- таться сам. Иезус Мария, зачем она едет? Зачем?! Но теперь уже поздно... Или я выйду из этого, или приму люменал.
Я улыбнулась в темноте.
Какие вы женщины... – он поискал слово – святые! Если бы я знал, что к тебе кто-то едет, я бы умер от горя! Убил бы тебя!.. А ты простила меня...
– Нет, – тихо сказала я, – не простила. – Но он не слу- шал меня. – А где она остановится? – неожиданно для себя спросила я.
Не знаю... У меня, наверное... – Невыносимая боль скрутила мне сердце. – Но денег нет, ничего нет... Боже, за- чем она едет?!
Боль отпустила, и теперь мне уже было все равно.
Он поднялся со мной по лестнице. Непрерывно целуя, довел до нашей двери и никак не решался уйти. Он вернулся ко мне весь, полностью.
Спи, родная, и только не плачь... Обещай мне! Помни: все у нас хорошо. Завтра я приду.
х
Не могла я спать в эту ночь. Лежала, смотрела, как падает снег за окном. Потом встала, еще в полной темноте, оделась и пошла на Выставку, к Южному входу. Сидела там одна на скамье, пока совсем не замерзла. Вернулась в обще- житие. Не могла найти себе места... – от счастья. Значит, все же я верила не зря. Значит, все же сто;ит жить на свете. Пол- нокровное, беспредельное счастье распирало мне грудь. И все время я ощущала нить, соединяющую меня с ним. Под утро уснула, но и во сне слышала, как замирает от счастья сердце и как... то натягивается, то ослабевает эта нить. Но... что это? Может, она начала уже и рваться?.. Что ж, пусть. Пусть он только взмахнул крылами, но этот взмах – мой! Са- мое дно его души – вот что мне подарено сегодня!..
Назавтра, проснувшись, я с изумлением ощутила, что ужас жизни моей, враг мой черный – Смерть – не существу- ет больше. Боялась верить, но больше я не думала о ней. Совсем. Могла бы умереть хоть сейчас. А как, почему так сделалось – не понимала. Чувствовала только безграничную свободу, бесконечный простор. «Здравствуй, жизнь!» – ска- зала я в душе, полная надежд и новой веры.
Когда все ушли в институт, я тоже ушла прочь от дома
в тишину и чистоту – на снег. И навсегда запомнила все, как оно было. Земля была покрыта и очищена первым, не раста- явшим уже, снегом и сияла снежной белизной. Вокруг меня стояли охристо-зеленые стволы деревьев, и сразу вспом- нилось: «Деревья умирают стоя». Первозданно-чистым был первый зимний воздух и, закрыв глаза, я глотала, глотала его... Он освежал мне грудь, до боли распертую тем, что се- годня вошло в нее.
Я не думала о том, что будет с ним, – это было уже
неважно. И что будет со мной – тоже было неважно. Но я чувствовала, что снова начинаю жить. И не для того, чтобы осознать, что н и ч е г о н е т , и без конца рассматривать это на свет... И не для того, чтобы сердце зашлось слад- кой болью, услышав настоящую песню... – Нет! Втереться в жизнь, в самую гущу жизни... Стереть себя в кровь – о горе, о радость, всякий раз поднимаясь все выше и выше... Все выше и выше!..
х
Он больше не пришел. И не распутался, и не принял люменал. А я написала свой первый рассказ... а потом еще и еще. Валя отнесла их Юрию Олеше, сама я на это не реши- лась.
Незадолго до этого, после 30-ти лет молчания, появи- лись его «Избранные сочинения», и я была поражена, что в нашей лживой, пропартийной, литературе существует т а к о й писатель!.. Только его мнение было важно для меня.
Ю. Олеша благословил меня, но не уверил окончатель- но. И только когда он безмерно высоко оценил мою «Лидию» (слепок с талантливой, но полубезумной аспирантки нашего института), я наконец-то обрела себя...
В отличие от Булгакова, я думаю, что рукописи все-таки горят. А то, что лежит в моем письменном столе, до сих пор не издано. Но знаю: если это произойдет, читать меня будут с радостью. Уповаю даже на то, что вот умру... – и «меня от- копают». Потому что писала я правду и только правду. Это
кредо мое и единственный, пожизненный, жанр. Что каса- ется формы... Я старалась держать читателя на крючке, но не для того, чтобы съесть, а чтобы накормить его.
Эту повесть (или роман?..) я писала только для себя. Ее никто никогда не читал. Мне хотелось проследить, шаг за шагом, на своей собственной шкуре (то есть без всяких при- крас), жизнь и смерть Первой любви. Когда через 30 лет я вытащила на свет уже желтые страницы этой первой любви, я была потрясена жаркой жизнью, которая бушевала в нас... целую жизнь назад. Она, просто, обожгла меня! И еще...
Я, наконец-то, возблагодарила Бога, что послал Он мне
для первой любви – человека, чистого сердцем. И, несмо- тря ни на что... – с достоинством и честью, о которых говорит сама его фамилия: Вайвада... Я «прикрыла его поляком», но он не был поляк. Он был из Литвы и, похоже, что от воевод литовских...
1971, 1998