БРАТКА. Пётр Кузнецов.
Рассказ.
Он продавал дом и просил одну тысячу долларов. Я согласился, и мы после телефонного разговора встретились на Павелецком вокзале. Я узнал его сразу. Высокий, статный. Седина ещё не завладела его головой и была похожа на лёгкую изморозь. Полковник просил деньги здесь же, а взамен давал доверенность, документы на дом и усадьбу в Воронежской области.
-Ты там всё на себя переписывай, вселяйся и живи-поживай.
Тон его, спокойный и уверенный, как он, наверное, думал, не давал мне опомниться. Я же удивлялся: почему все считают меня за простака, по-теперешнему – лоха? Только что на площади, перед вокзалом, пока я дожидался полковника, подскочили две смазливые девицы, подтащили растерянного парня, сунули нам какие-то бумажки и объявили, что мы выиграли пятьсот рублей. Но купюра цельная (не разрывать же её), и фирма по торговле мебелью предлагает розыгрыш. Я соображаю сразу: отдай, говорю, деньги моему напарнику. Девицы, на миг растерявшись, передают бумажку своему компаньону по лохотрону. А брат мой старший заскрипел зубами и застонал:
-Братка, что ж ты живые деньги из рук выпускаешь?
Я не успел ответить ему: появился полковник. Теперь он говорил о садах с антоновскими яблоками, прудах, полных рыбы, о самых лучших на планете чернозёмах. Кстати, всё правда. Мы с ним были ровесниками, а я привык уважать старших, поэтому остановил его так: «Полковник, ты не дрындычи. Ты, по всему видно, крыса штабная. Твои погоны не пахнут порохом. Деньги сейчас не дам. Поеду, посмотрю, потом встретимся. Твой телефон у меня есть. Всё».
Он запнулся на полуслове. Высшие офицерские чины никогда никого, кроме себя, не слышат. Их можно останавливать только их же приёмом – наглостью. На том мы расстались.
-Братка, дай ещё рублей триста. Последний раз дай. Я обязательно выиграю. Чуть-чуть промахнулся. Теперь понял. Всё верну. И ещё выиграю, вот посмотришь, - стал умолять меня брат.
Он так по-собачьи преданно смотрел на меня, что отказать было невозможно. Но я слишком хорошо знал своего брата. Так он вымогал деньги у нашей матери, пока она не женила его на женщине хоть и моложе, но самостоятельной и прижимистой. Матушка наша, Царство ей небесное, тогда облегчённо вздохнула, удивлялась и ликовала, когда молодая жена добилась от правления колхоза, чтобы зарплату мужа выдавали только ей. Так старший брат мой допёк всех родных своим небывалого размаха азартом. Он играл всегда, везде во все игры: карты, нарды, кости. На все деньги, какие попадали ему в руки, покупал лотерейные билеты, облигации, всякие лото. У него никогда не было часов, новых туфель. Часто он приходил домой без рубашки и с разбитой физиономией.
Я отвёл его в сторону и прошипел на ухо: «Братка, ты старше меня почти на десять лет, а дурнее на все двадцать. Таких дураков, у которых чуть-чуть не случился выигрыш, миллионы. На этом «чуть-чуть» весь обман и держится. Не дам ни копейки.
ДЕРЕВНЯ, куда мы приехали, одним рядом домов протянулась вдоль пруда. На другом берегу был центр. Там и асфальт, и школа, и почта, и магазины. Но, чтобы туда попасть, надо выйти на плотину, что держала пруд в дальнем его пределе. В этой оторванной от мира части села не было ни дороги, ни телефона, ни магазина. Это меня ничуть не пугало, даже нравилось. Зато зимой через пруд по льду, и всё рядом.
На берегу сидели рыбаки, и брат убежал к ним. Я сидел на крыльце. Солнце катилось к плотине, играло на воде бликами, ластилось. Изредка огромный сазан ударял хвостом по воде, и солнечная дорожка рассыпалась на множество брызг. Через минуту они опять соединялись и восстанавливали опрокинутый небесный узор. Тишина. Благостный, как в пустой церкви, покой. Сердце разволновалось. Голова слегка кружилась. Вот она, середина русской земли. Отсюда есть и пошли росы. Бесконечные лабиринты пещер, медвежьи шкуры, тулупы, лучины, свечи, первые книги – и так до самого меня. А после меня…
-Ты чаво, мужик? – из-за плетня, развязав калитку, шагал ко мне шустро мужичок-старичок. Протянул костлявую, земляного цвета руку. Пальцы крючьями, будто не выпускали черенок лопаты, захватили мою ладонь цепко, по-паучьи.
-Акимыч, Иван Акимыч я. Вот тут со старухой доживаем гада свои. А ты кто?
Я рассказал, как жил в Казахстане, как, русский по отцу и матери, оказался за границей никому не нужным, даже враждебным элементом, потому что пытался организовать там русскую общину. Ведь есть же в Москве грузинская, армянская, еврейская общины. А русской в Казахстане быть не должно. Русских образований нигде быть не должно. Теперь это называется национализмом, шовинизмом и ещё чёрт знает чем.
Акимыч выпучил на меня глаза и, видно было, ничего не понимал. Я опомнился и продолжил:
-Да вот, у полковника из Москвы дом хотел купить. Посмотреть бы.
-А, Ляксандра, знаю. Анна, мать яво, два года назад померла. Он давно не был. И на похоронах , кажись, не был,- он почесал затылок, подумал, да, да, не был. Мы хоронили. Да я тебе ключ принесу, - и убежал.
Замок долго не поддавался, наконец со скрипом откинулся.
-Заходи, выдохнул Акимыч.
Запах пыли и прели, старых тряпок и сырых подушек повалил в двери. Пахло мышами, гнилой древесиной, нежилой пропастью. Из сеней через приступок мы шагнули в комнату. Напротив, у стены, стояла кровать с осевшими подушками. Справа от нас, вдоль стены с окном, во всю длину размещалась лавка зелёного цвета. Больше ничего не было.
-Откуда пыль берётся? – подумал я и провёл пальцем по подоконнику. Голубая краска было чисто и свежей, будто пыль сохраняла её.
-Это Марея красила. Думала, жить здеся будет. Но Анна отказала ей и отписала дом Сашке.
Акимыч рассказал, как родные сёстры перед смертью Анны рассорились. Сельсовет вызывали. Дом, огород, имущество разделили.
-Вот эту фанеру я забивал, - Акимыч показал всей ладонью на покоробленную фанерную перегородку от печи вдоль комнаты. Щиток печи был общим и грел обе половины дома.
За перегородкой кто-то завозился и тяжело вздохнул.
-Марея, - не повышая голоса, проговорил Акимыч, будто Мария стояла между нами, - вот пяряселенец ат Сашки приехал. Дом у него купить хочет, - он быстро повернулся ко мне, - Али купил?
-Нет, - ответил я громко, чтоб Мария слышала, взял тряпку что была когда-то занавеской, вытер пыль на подоконнике, достал сало и бутылку водки.
-Давай, Акимыч.
Акимыч это понял по-своему и побежал домой. Он так быстро бегал, что я не заметил, как появились стаканы, стулья, ножи, вилки и всякая нехитрая деревенская закусь. Прибежал возбуждённый братка. Сели. Разлили. Звякнули стаканами. Глаза Акимыча заблестели.
Купи,- попросил он и покосился на перегородку. – Смотри, у нас хорошо как!
Полковник ничего не сказал мне о своей тётке. А она жила в доме, который он продавал.
Ряд домов вперемежку с брошенными усадьбами, убогий вид которых скрывают яблоневые сады, вымирает. Люди переезжают на другую сторону пруда, а чаще уезжают совсем. Акимычу хочется сохранить жизнь здесь, дома.
Водка была противная, тёплая, ненастоящая. Я вышел, обогнул дом. Сад млел от обилия яблок. Солнце почти легло на плотину. Лучи его пробивались сквозь листву и освещали плоды. Те сверкали, как ёлочные шары. Наливались, сизовея, сливы. Высоченная груша дрожала глянцевыми листочками, а плоды – лампочки манили, звали, просили.
Пусто и одиноко стало в душе моей. Никто не сорвёт и не обработает вас, краснобокие яблоки, сочные медовые груши, мясистые сливы. Не вонзятся в бока ваши молодые крепкие зубы. Только одинокие старики и старухи доживают век свой в этих, забытых Богом и властью, райских местах. Сыновья и внуки их покупают чужеземные яблоки в городских магазинах. Господи! Нет ничего печальнее и прелестнее умирающих российских деревень.
Акимыч с братом вышли в сад и уселись прямо на траве перед домом. Между ними уже стояла бутылка с бумажной пробкой.
Надо было готовиться к ночлегу, и я вошёл в дом. Запах прели рассеялся и смешался с запахом спелых яблок. Я вынес подушки, скатал тяжёлую слежалую перину и грохнул её прямо на траву у порога. Перина тяжело ухнула, как живая, распрямилась с шорохом и затихла. На сетке старой железной кровати лежало рядно. Оно было такое древнее, что от прикосновения рассыпалось в прах.
Из глубины далёкого детства выплыли конопляные снопы на реке, громадные гребни-чесальни в дальнем углу сарая, ручные ткацкие станки. Моя память удерживала этот древний крестьянский промысел в его уже чахоточном состоянии.
Под рядном лежал свёрток, перевязанный суровой ниткой. Внутри записка, нацарапанная корявыми печатными буквами: «Сашенка эта табе», и 18 тысяч советских денег образца 1961 года. Я равнодушно глядел на них. Они теперь были – труха, как и эта древняя, превратившаяся в пыль ряднина.
Это ж сколько труда и времени надо было положить одинокой крестьянке, чтобы собрать такую уйму денег! Новая «Волга» тогда стоила 16 тысяч. Я позвал мужиков. Оба протрезвели сразу.
-Братка, - взмолился брат, - может их сдать куда можно? Может, какой банк возьмёт? Глаза его сверкали.
-Ты что, брат, 95 год на дворе. Уже два раза деньги менялись. Всё. Это никому не нужная макулатура.
Акимыч цокал языком:
-Это ж надо! А мы не нашли. Марея говорила, что деньги есть, но кто-то брякнул, будто видели, как Анна из райцентра по почте все Сашке выслала. На похороны скидывались, да сельсовет выделил. Эх, Анна, Анна! Вся жизнь впустую.
Мы втроём стояли посередине комнаты. За фанерой скрипнула кровать. Весь пол был усыпан красно-коричневыми купюрами с гордым Лениным. Писал же Вознесенский: «Уберите Ленина с денег». Так нет же, не убрали. Вот теперь и его в макулатуру. А Вознесенскому хоть бы что. Герой. Борец.
Акимыч с горечью повторил: «Эх, Анна, вся жизнь впустую». – И зашаркал в сторону своей калитки, низко опустив голову.
Брат, набив карманы обесцененными денежными знаками, спал. Мы лежали на старой скрипучей кровати. На ней четыре года назад умерла мать московского полковника.
Как собрала она такую кучу денег? Немыслимо. Надо было не есть, не пить. А работать, работать, работать. Дни и ночи. Дома – корова, сад, огород, печь, дрова, уголь – всего не перечислить. В колхозе – ферма. Двадцать дойных коров. Надо вычистить, накормить. Дойка вручную, И так день за днём. Год за годом – 30 лет, чтобы оставить записку: «Сашенка эта табе», и целый ворох денег, политых слезами и потом.
Вот она, Анна, среди ночи заворачивает деньги в чистый платок. Крючковатые, раздавленные работой пальцы крупно трясутся и никак не могут ухватить нитку. Наконец узел готов и свёрток накрыт рядниной. Сверху раскатана перина. Анна ложится и к утру умирает.
Я вздрогнул. Мне показалось, что я ощутил холодное тело. Брат заворочался. Скрипнула кровать за стенкой. Снова всё стихло. Сон не шёл.
-В чём секрет великой материнской любви? Почему матери так самоотверженно любят нас и при этом так беспощадны к себе?
Ночью мысли тревожнее и обнажённей.
-Видно, - подумалось мне, - родители любят детей своих, а те будут любить своих, и так до бесконечности. А обратной дороги нет. Есть уважение, обязанности, человеческая порядочность, а любви нет.
Я вспомнил свою матушку и её безграничную любовь ко мне. Она получала пенсию – 12 рублей. Каждый месяц мне отдавала 10. Как она жила на 2 рубля, - я не знаю сейчас и не задумывался тогда. Я учился и подрабатывал, мог легко обойтись без её пенсии, но, не думая, забирал у неё последние деньги и безмятежно тратил их в тот же день как незапланированную, упавшую с неба прибыль. А когда мать умерла…Дрожь опять пробежала по телу. Брат бормотал бессвязно про деньги, банки, кредиты, хватался за карманы и опять затихал. За стеной тяжело вздыхала одинокая старая женщина. Сон не шёл.
А друг мой Витя Павленко говорит: «Какие глупые эти женщины. Возьми мою. Глянь, вон она воду в колонке набирает. Одно ведро уже полное. Взяла б, дура, камешек под рычаг подсунула (я ж специально подложил) – вода сама текла б в ведро. А полное принесла. Я давно напился бы. Сушняк, знаешь, после вчерашнего. – Он безнадёжно махнул рукой в сторону жены и добавил, - Бестолковая половина человечества».
Я в голос засмеялся. Братка вскочил, быстро ощупал карманы и снова бухнулся в сон. Жалобно скрипнула пружина в соседней комнате.
-Вот бы вернулось время. Я пожалел бы тебя, мама. Купил бы тебе огромный цветастый платок, прижал к сердцу твоё высохшее от тяжкой работы и бесконечного горя тело. Но, увы, время ушло безвозвратно. Зато мы все спешим облагородить материнскую могилу, чтобы все видели, как я люблю тебя, мама, - думает каждый из нас. – Но ей уже ничего не надо. А кому? Нам, конечно.
Июль катился к закату. У порога август. Но всё равно ночи ещё короткие, и рассвет, заглянувший в окно, прервал мои думы. Солнце зарябило сквозь редкие стволы берёз дальней посадки, скрылось в кронах и, наконец, осветило деревню разом. Я вышел во двор, завернул за угол и вышел на дорогу. Это была обычная полевая дорога в две колеи с травой между ними. На противоположной стороне пруда начинался день: ревели, собираясь в стадо, коровы, блеяли козы, хрипло лаяли собаки. Около мастерской заурчал, выпустив в небо клубы чёрного дыма, трактор. Слышались голоса людей. А здесь тишина. Нет, вон впереди, оглядываясь на незнакомца, через дорогу к пруду повела на верёвке дойную козу пожилая женщина. Она забивала обухом топора железный кол и вязала свою кормилицу так, чтобы и трава густая, и до воды достать можно. Подошёл.
-Здравствуй, добрая женщина.
-Здравствуй, здравствуй. А аткель знаешь, что я добрая?
-А русские женщины все добрые.
-Ты, добрый человек, паслухай мене, старую. Ня забежай Марею. Дай памереть у своей хате.
Я растерялся и не находил слов. «Это Акимыч! И когда он успел?» - додумался я и пошагал дальше. Спиной долго чуял укоризненный взгляд.
Плотина высоченная. Трубы для сдива воды. С другой стороны – бездна метров 30. Это ж какая прорва воды в пруду!
В центр не пошёл. Вернулся. Туда-сюда, правда, далековато.
Брат с Акимычем выносили из дома рейки, куски фанеры и складывали в дровяник. В саду, около старой, дуплистой яблони, стояла женщина. Платок с кистями, обвислая кофта болотного цвета, широкая юбка и резиновые калоши – вот всё её убранство. Тяжёлые костлявые руки висели, как плети. Она стояла неподвижно, не протестуя и не соглашаясь с действом, будто вся эта возня её не касается. Это и была Мария, сухая, на вид немощная старуха. Морщины искромсали лицо её. Вены на руках от непосильного труда вздулись и посинели. Узловатые пальцы подрагивали.
Я уже собирался налететь на мужиков, но брат опередил меня и отвёл в сторону.
-Братка, бабка хорошая, пусть живёт. А дом купим. Что ж мы, сволочи, что ли? А ей чо осталось? Ну – год. Ну – два. Пусть пять. Зато усадьба потом твоя. А дом, посмотри, добрый. Братка, хоть раз меня послушай. Деньги промотаешь, как я. Деньги – труха. – Он показал в угол, куда вывалил кучу старых денег.
Я не мог опомниться. Не давали покоя слова «ня абижай Марею» и моё твёрдое решение не покупать дом. А тут брат первый раз в жизни дельный совет даёт. Нет, здесь надо подумать. Я отошёл к груше. Все застыли. Я – под грушей, старая женщина изваянием – под яблоней, брат и Акимыч – во дворе между домом и сараем.
Солнце поднялось. Тихо. Тепло. Уютно. Ветви с яблоками клонились долу. Плоды просили: «Возьми меня. Возьми меня».
Я подошёл к Марии, обнял её и прижал к себе. Она подалась навстречу, а я не ощутил тела: таким бесплотным и высохшим было оно.
-Живи, мать, хоть сто лет, и никаких перегородок. Весь дом твой.
Все сразу оживились. Мы целый день пилили дрова, убирали сад, чистили печь. К вечеру Мария в саду, на скамейке, накрыла стол. Пришли соседи: Акимыч постарался. Молодая картошка, изумрудные огурцы, жареная рыба и, конечно же, чистый, как слеза, первач. Скоро все стали родными и близкими. Небо было голубым и бездонным. А вершина его купола была прямо над нами.
Вечером я отвёл Акимыча в дальний угол сада и сказал ему:
-Акиыч, ты мужик или нет?
-Мужик, - он выпятил грудь.
Я куплю дом, Ты Марии – ни слова. Пусть живёт. Когда умрёт, дашь мне знать. Вот адрес, - и протянул ему бумажку с адресом сестры в Москве.
Акимыч вертел головой, таращил глаза на меня, наконец, выговорил:
-А если я того.., раньше…
-Ты Акимыч ещё крепкий, - перебил его я и добавил, - Передашь мою просьбу надёжному человеку, если вдруг тяжело заболеешь. Понял?
Он долго переваривал информацию, положил руку на сердце и твёрдо произнёс:
-Понял.
Рано утром мы нарвали яблок, а Мария собирала нам еду на дорогу и всё твердила:
-Берите, берите ещё. Вон сколько их! Так в зиму и уйдут. А ещё я вам на дорожку перекусить собрала. – Вдруг будто не к месту добавила: -Мы с Анной раньше для Саши старались. Теперь некому. Всё прахом. Берите, берите, сколько хотите.
Она осеняла крестом нас, пока мы не скрылись за вишнёвыми зарослями брошенной усадьбы. Автобусом до Воронежа, оттуда поездом до Москвы.
Полковник после телефонного звонка скоро приехал. Теперь он был в костюме стального цвета. Высокий, с военной статью, он был чисто выбрит, аккуратно причёсан. Лёгкая седина гармонировала с костюмом, от него пахло хорошими мужскими духами.
Он отдал мне все документы на дом с доверенностью совершать куплю-продажу. Я передал ему тысячу долларов и, когда уже мы собирались расходиться, задал ему два вопроса:
-Как у тебя оказались документы на дом?
-Мать из райцентра прислала.
Я вспомнил слова Акимыча: «…видели, как Анна из райцентра по почте всё Сашке выслала». Люди думали: деньги. А лучше б деньги.
-Почему ты про тётку Марию ничего не сказал? – был второй вопрос.
-А разве она жива? – спросил он в ответ.
Мне не хотелось ничего говорить, и я передал ему пакет с яблоками.
-Это из твоего сада, сволочь, - зло проговорил брат и плюнул в полковника. Хотел в лицо, однако плевок попал на полу пиджака. Полковник побагровел, но нас было двое, вдобавок брат был закалённый боец и картёжник: я не боялся. После короткой паузы мы мирно разошлись.
Я почувствовал крепкое плечо старшего брата и обнял его. Он вдруг из неудачного картёжника предстал передо мной настоящим мужчиной.
-Братка,- вспомнил я, - помнишь собачью кастрюлю?
-Конечно, помню. Только, братка, до сих пор не пойму, в чём проблема.
Мы стояли на площади перед Павелецким вокзалом и громко хохотали.
Братка часто приходил обедать к нам, потому что наш дом был рядом с его работой. Пообедав, он ещё успевал полежать на диване. Разогревал борщ, вылавливал куски мяса, а кастрюлю с борщом ставил собаке. Пёс лакал с удовольствием, дочиста вылизывал кастрюлю, и брат опять ставил её на плиту. Мы приходили позже. На столе записка: «Я был, обедал». Жена принималась готовить обед. А однажды он забыл кастрюлю около собачьей будки. Моя жена закатила скандал. Он искренне удивлялся:
-А что тут такого? Да он, Амур ваш, здоровее вас!
Жена обзывала его придурком, дарила кастрюлю собаке и покупала новую посуду. Через время всё повторялось снова. А после его лежания на диване по комнате плавал противный запах старых окурков. Мы долго не могли определить источник вони. Маленькая дочка показала под диван. Там, как сосульки, в ряд висели послюнявленные беломорины.
Мы хохотали, взявшись за руки. Люди обходили нас, повертев у виска пальцем. Нам было хорошо. В унисон счастливо стучали сердца наши то ли от удачной покупки усадьбы, то ли от того, что там теперь живёт без страха добрая старушка Мария, а в соседях у неё Акимыч, настоящий русский мужик.
Через два года я получил от него телеграмму и стал владельцем хорошего дома и прекрасного сада.
Братка (удивительно!) выиграл крупную сумму и построил дом в Ставропольском крае, недалеко от лермонтовских мест
Прошлым летом я побывал у него. В унисон счастливо стучали сердца наши.
Телефон 89165987805.