П.Кузнецов.
Р а с с к а з .
Мы виделись два раза. Обе встречи случились осенью на перекрестке улиц, где была тогда редакция дорогой мне газеты во главе с бородатым редактором.. Это было время, когда кончается хрустальная пора, а перед наступлением дождей, переходящих в снег, погожие дни еще сопротивляются ненастью, и солнечные дни перемежаются с пасмурными. То подует ветер, зашумит в оголенных ветках, с шорохом за¬кружит по асфальту листья: они то соберутся в кучу, то разлетятся веером. А то вдруг сделается тепло и тихо. Так бывает дня три-четыре. Потом теплынь сдается.
Здесь же, на перекрестке, стояло летнее кафе. Столики еще не убрали. Он сидел один. Тоска, одиночество, обреченность, ненужность, полная заброшенность были в его взгляде, позе, во всем облике. Я сел напротив и поставил раскупоренную бутылку пива на стол.
- А я пиво не пью, - начал он первым.
- Почему?
- Две причины. Первая - брюхо пучит, а толку мало. Вторая, - он некоторое
время раздумывал, сказать или нет,- пиво напоминает мне другую жидкость.
Над горлышком моей бутылки вился легкий дымок, а внутри лопались пузырьки белой пены.
-Не обижайся. Пей. Это я так.
Он широко улыбнулся. Кожа на лице натянулась, ушла на затылок, за уши. Нос обострился, губы исчезли, на щеках выступили розовые пятна. Мне открылся старик с черными блестящими глазами.
-Мужик, тебе сколько лет?
Кожа вернулась на место. Плечи упали. Он перестал ощущать меня. Мне стало неуютно. Я купил бутылку водки и пирожки с капустой. Все это поставил на стол и сел рядом.
- Ты чо, мужик, охренел?
- На двоих в самый раз будет.
- Нет, ты пей, а я свои 150 в день выпиваю, и все - баста. Астма у меня. Туберкулез и все такое. Так что, уволь!
Лицо его стало серым и старым. Плечи поднялись до ушей. Он весь сгорбился и стал похож на взъерошенного филина. Только черные глаза его горели и сверкали.
-Ну, мне пора. Дотемна как раз доберусь. Я хожу медленно и плохо. Духу, знаешь, не хватает.
Подул ветер. Черные курчавые волосы заколыхались.
- Намечу, знаешь, дом и бреду до него. Дойду и опять намечаю глазом. И так до самого своего дома.
Мне очень хотелось остановить его, а я не знал, как и спросил:
-Ты где живешь?
-На Машмете. Знаешь?
Я покачал головой.
-О, ты тогда не знаешь Воронежа,- посмотрел он на меня с сожалением.
Машмет - это сердце города. Это моя родина, моя жизнь!
Он остановился, перевел дух и проговорил для себя: «Я люблю Машмет». И, сгорбившись, втянув голову в плечи, пошагал к намеченному дому.
Вторая встреча случилась ровно через год на этом же месте.
- А я тебя все время высматриваю. - прозвучал молодой голос.
Я оглянулся - и не узнал. Шевелюра опала, волосы стали совсем седыми. Кожа еще больше натянулась и походила на промасленную бумагу. Нос стал маленьким и острым. По бокам от него вниз, мимо рта, пролегли глубокие складки, похожие на рубцы. Его молодость выдавали лишь крепкие зубы и черные сверкающие глаза.
Я вспомнил первую встречу и обрадовался. Его рука оказалась в моей, и я ощутил голую кость и, кажется, услышал, как затрещали фаланги.
-Меня Петровичем кличут. Тебя-то как зовут?
- Серега я. Сергей Торцекян, 62-го года рождения. Ты, Петрович, возьми бутылочку. А то я совсем отощал. До пенсии еще целая неделя. Выпить во как надо! - он провел ладонью по горлу.
Моя редакция с бородатым редактором переехала на правый берег. На бутылку у меня не было, но я все равно обрадовался просьбе и взял два по 150.
Серега сразу отпил глоток. Казалось, он утолял жажду. Щеки зарумянились, глаза забегали. Он засунул в карман белую тряпку с черными пятнами.
-Туберкулез у меня. Открытая форма. Дочке семь уже. Квартира маленькая. Опасно, знаешь. Вот я ухожу, чтоб... сам понимаешь.
-Ты в больнице был, Серега?
-Конечно. Но все. Процесс бесповоротный.
- Где ж ты так, Серега?
- Я в Авгане воевал. Ой, вру, не воевал вовсе. Один раз выстрелил, да и то в воздух, когда вертолет увидел.
Он покраснел. Белки глаз заполнились красными прожилками. Передохнул.
-Подожди. Я щас. Я расскажу.
Тяжелое дыхание научило его говорить быстро и кратко. Он явно чувствовал мой интерес и захотел выговориться, быть может, в последний раз.
-Мне никто не верит. Ты тоже. Ну, да что ж, пусть.
Он сделал еще два глотка и замер, ожидая, когда спирт расширит сосуды, кровь обогатит органы кислородом, и весь организм наполнится жизнью.
- Я подготовку прошел в Аягузе. Это Южный Казахстан. Ты не знаешь.
- Ошибаешься, Серега. Я в Аягузе был на военных сборах. Видел и знаю, что вас там не воевать учили, а к смерти готовили.
- Во судьба! Во как! - он суетился, руки дрожали.
Я сознательно долго рассказывал об Аягузе, чтобы он отдышался и успокоился. Пред¬ставил ему казарму, стрельбище, унылую, выгоревшую на солнце равнину. Его мысли можно было читать по глазам. Обе части лица были мертвы и безучастны. Но он верил мне, я - ему.
- В Афгане меня уже на второй день на охрану дороги бросили в паре с опытным сержантом. Подготовки никакой. Мы в Аягузе картошку перебирали... Сволочи... «Становись! Равняйсь! Смирно! Направо! Шагом марш!»
Я вспомнил открытые ящики с гранатами, рассыпанные где попало боевые патроны, беспорядочные команды офицеров, грязную столовую и подземное овощехранилище, перекрытое бетонными плитами. Мы сперва думали, что пацанов там готовят к боевым действиям в горах. Только после про картошку узнали. Груженые «КамАЗы» тяжело выползали на дорогу.
Мы долго молчали. Ветер то зло шипел в поредевшей листве, то тихо ластился, уговаривая последние листочки покинуть материнские гнезда и уступить место новым зародышам. Листья отрывались, безмолвно летели, беспорядочно кувыркаясь, и, подхваченные ветром, падали в траву далеко друг от друга. Так и люди. Разлетаются по свету, теряют друг друга, страдают, умирают, рождаются...
- Я ничего в Афгане не знаю. Дорога в горах. Перевал Саланг или Селенг. Вертолет вдоль дороги. Нас с сержантом высадили в укрытие. Сидим, глаза на дорогу пялим. Ни машин, ни людей, ни зверей - ничего нет. Тишина и камни. Горы. Для меня дико. Ближе к вечеру цвета стали меняться. Скалы становились то красными, то розовыми - прямо чудеса природы. Сержант сказал, что это преломление света. Умный был. Из Подмосковья родом. Имени не знаю. Герой на¬стоящий. Так вот, сержант высунулся из укрытия.
- Смотри, - говорит, - и показал пальцем в сторону дороги, - арбуз.
Я тоже выглянул: рядом с огромным камнем лежал полосатый арбуз. Сержант пополз вниз, а я прикрывал его. Он то исчезал за камнями, то появлялся снова. Скрылся за тем огромным камнем, а со стороны арбуза его все не было. Я высунулся из окопа и закричал:
-Товарищ сер...
И все. Ночь. Очнулся в овечьей кошаре на другой день к полудню. Гляжу: сержанта пытают. Руки связаны. Стоит, как коммунист на допросе. Вдруг изловчился - как двинет одному в пах ногой. Тот ахнул и калачиком на овечьем навозе заерзал. Сержанта повалили на живот и перерезали горло. Я каждый день вижу: острое колено в спине, оттянутая за русые волосы до самых лопаток голова и длинный кривой нож. Все. Я опять потерял сознание.
Он отпил несколько глотков. Говорить не мог. Я подвинул ему свой стакан. Жёлтые пальцы с синими ногтями мелко стучали по крышке стола. Сухие белые губы шевелились, но звуки не шли. Я ждал. Он долго молчал. Дыхание успокоилось.
-Я знаешь, не сержант. Ничего не рассказал, потому что не знал ничего. Переводчик объяснил все. По-русски говорил хорошо, но с акцентом. Старший понял, махнул рукой, и меня повели расстреливать подальше в горы. Руки связаны за спиной. Впереди с автоматом и сзади. Я пошевелил пальцами и нащупал кольцо петли. Мне руки завязали, как шнурки на ботинках. Нащупал пальцами конец веревки. Мы поднялись в гору. Тропа шла прямо у скалы справа и над обрывом слева. На¬встречу старик вел ишака с хворостом. Мы прижались к скале. Я потянул за конец веревки и освободил руки... Ты не знаешь Машмет. Спроси, тебе любой про Машмет скажет. Я дрался лихо. Быстротой и ловкостью брал. Кореец у нас был. Три года пять раз в неделю на дзюдо ходил. Ох, он и владел! Я много перенял. Спасибо ему на все времена. Где сейчас - не знаю. Серега перевел дух.
- Так вот. Я тому, что сзади, как дал мельницу! Он охнул только в полете. Прием такой есть - бросок через спину. Переднего задушил тоже приемом, артерию перекрыл. Для верности тряхнул два раза головой о камень. Автомат в руки - и наверх. Бежал на север, наверное, часов шесть. Сперва солнце в спи¬ну было, потом тень уходила все правее и правее.
Он говорил хорошо. Видно, вспомнил былую силу и ловкость. Лицо было неподвижным и мертвым. Только глаза жили задорно и весело.
-Залетел в яму, похожую на воронку, осмотрелся. Два трупа распухшие. По волосам - видать, русские. Автоматы при них. Вонь невыносимая. У одного рожок отщелкнул - и на воздух. Надо б документы пошарить. Не додумался, знаешь.
Теперь уже маленькими глотками он отпивал водку все чаще и чаще.
-Только к ночи чуть успокоился. Холод собачий. Небо другое. Звезды не те, что на Машмете. Чужие, холодные. На другой день, к вечеру, дорогу увидел. Ту самую. Думаю: вертолет будет. Вторая ночь. Совсем плохо. Сяду – суставы замерзают. Ноги не согнуть, не разогнуть. Идти – сил нету. Солнца дождался и уснул без памяти. Проснулся от грохота. Вертолёт. Вот тогда и выстрелил в небо. В штабе капитан то ли Афанасьев, то ли Астафьев допрашивал
-Опиши, - говорит, как было.
-Я писать не очень, но написал, как умел. Ну, думаю, всё, муки мои кончились.
Не тут-то было. Меня в камеру. Пол бетонный. Ночью холодно, как в горах. Кашель открылся. Рвал грудь навыворот. А капитан на другой день:
-Опиши всё, как было.
-Я уже описал, - отвечаю.
-Ещё раз опиши, - и смотрит ехидно.
-Я понял: мне не верят. Писать стал. Слова не идут. Получается нескладно. Плохо. Меня опять в ту же камеру. Капитан мне: «А где сержант?». И дверь захлопнулась.
Афганец отхлебнул глоток. Глаза блестели от слёз.
-Пять дней на бетонном полу. Кровь горлом пошла. А он мне, курва: опиши, как всё было! Последний раз только и сумел написать: «Плен. Сержанта зарезали. Я убежал. Всё». – И заплакал. Я плакал, как в детстве. От нас отец ушёл и уехал в Армению. Отец армянин. Торцекян, чуешь? Я любил его.
Он склонил голову и тихо продолжил:
-Это в кино показывают героев, а я плакал.
Слёзы упали на стол. Дыхание стало тяжёлым и прерывистым. Сквозь всхлипы различалось: «Афган. Отец. Машмет».
Он еле отдышался. Паутина красных прожилок обозначилась на щеках.
- А отец мой жив. Я знаю. Не ищу. Подумает ещё… Дочка у меня. Большая. Ничего. Здоровая. Проверяют её. Вот и всё.
-Серёга, а жена?
Он собрался с духом:
-Меня в Ташкенте подлечили. Комиссовали. Я окреп. Девушка была. Вышла за меня. Думал, поправлюсь. Но, как видишь,- виновато раскинул руки и показал чёрно-белую фотографию. – Жену Светланой зовут, дочку – Ирой.
Красивая брюнетка смотрит прямо в глаза. Взгляд уверенный. Волосы пышные. Брови вразлёт. Я бы узнал её при встрече. Дочка похожа на мать, только с грустью недетской в глазах.
Ветер свистел в оголённых ветках. Солнце клонилось ниже и ниже. Стало прохладно.
-Ох, быстрее бы. Знаешь, сам бы ушёл. Дочку жалко. Хочу по-человечески, - допил водку, наметил глазом угол дома и, ссутулившись, пошагал, не попрощавшись. Только редкие одинокие листья летели вслед ему.
Я чувствовал – это последняя встреча. Догнал его и сунул в руки свой адрес.
-Серёга, напиши. Может, лекарство какое. Москва всё-таки.
Он взял бумажку. Насмешливо-грустно улыбнулся и зашагал прочь.
Больше я его не видел. Через год получил письмо. На конверте уверенный и стремительный почерк, а письмо состояло из двух слов, написанных детской дрожащей рукой: «Папа умер». А ниже тем же стремительным почерком адрес кладбища.
История эта тяжким грузом давила сердце. Покоя не было. Я помчался в Воронеж. Нашёл кладбище. Это окраина города. Берёзы и клёны шумят над могилами.
«Торцекян Сергей Аванесович. 1962 – 1994», - выбито на граните. Холмик осел, раздвинулся, порос травой. Здесь давно никого не было.
Трагические человеческие судьбы. Часто всё зависит от случайной встречи. Отправь тот капитан Серёгу в госпиталь – сегодня работал бы сорокалетний мужик. Растил бы дочь. А может, у него было бы много детей. Красивой и желанной показалась мне жена его. Но всё вышло по-другому. «Опиши всё, как было», - повторял капитан, пока не вогнал солдата в гроб. Может, сегодня, прямо сейчас, тот же капитан допрашивает какого-нибудь затравленного «дедами» дезертира и говорит ему: «Опиши всё, как было». И калечатся судьбы, и ломаются люди…
Клён зашумел над моей головой. Редкие листья, сорвавшись, рассыпались по могилам. Я очнулся от раздумий. Ринулся в город, чтобы найти жену и дочь.
Центральный компьютер выдал справку: «Фамилии Торцекян в Воронеже и области нет».
Я думаю, что мать вышла замуж. Фамилия изменилась. От Ирины жду письма. Зачем? Для чего? Не знаю. Адрес в редакции.