МЕМУАРЫ РЯДОВОГО РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА
Александр Сергеевич Воробьёв (1924 – 1990)
____________________________________________
5 июня 1942 года наш эшелон прибыл в окрестности г.Вайден. Было раннее утро. Окрестности города были расчерчены прямоугольниками - огородами. Недалеко у дороги стояли крошечные домики, сошедшие со страниц сказок Дядюшки Римуса. В них были и окна, и крыша, даже дым шел с труб. На веранде стоял пожилой мужчина в кожаных трусах на подтяжках. Рядом с домиком – колодец, из которого такая же «фрау» брала воду. Я не мог себе представить таких крошечных огородов по сравнению с нашими огородами в 38-50 соток. Когда этот огород занимал 3-4 сотки не более, но разнообразие красок напоминало цветной платок моей покойной матери. Рядом со мной стоял Траня Гусев и Сашка Дегтярев по прозвищу «Таран». Обоих я знал по школе, и Сашку-тарана (его иначе никто и не знал) по спортивному обществу «Сахарник», где он играл в футбол в первой команде, а я со второй юношеской. Гусев учился на год старше и в 1941 году вместе с Тихоном окончил 10 классов. Близко знакомым с Траней я не был, хотя он и учился в 9-10 классах, но считался «городским» парнем, с виду интересным и представительным, но уже в школе его-таки считали товарищи парнем с хитрецой. За 8-9 классы он экзамены не сдавал, он аккуратно болел, когда мы трудились. В эти дела я, конечно, не вникал, да и сам он, наверное, в этом деле волок мало, а уж этими делами занимался его отец. Говорили ребята что-то о нечистоплотности, но на этом суждения кончались, и, когда уже выздоровевший Траня появлялся в школе, отношения восстанавливались, и снова все становилось на свое место. Наше знакомство состояло в том, что он через Тихона познакомил меня с «Тихим Доном» М.Шолохова, печатавшегося в одном из литературных журналов. Давал он два журнала на два дня. И вот тот самый Траня, которому в какой-то мере завидовал, сейчас всей душой ненавидел, как он восхвалял немецкую культуру, экономику, строительство и быт Германии и хаял наш быт, нашу многовековую историю. Но что можно было ему противоречить, если в вагонах уже и не разберешь, кто ехал. Снявших в Белостоке по болезни 5 человек были заменены с западной Белоруссии, кого немцы подсадили, никто не знал. Никому не хотелось попадать в гестапо.
С Тараном мы выслушали сказание о Германии и России и ждали, что будет дальше. Этот разговор и напомнил мне мою Русь с завивающимися метелями зимой, запахом навоза в хате после отела коровы, молозива и первых мычаний в доме бычка или телушки. Тяжело было на душе. Подживали губы, но болело сердце. Оно болело за Русь, за покинутый мной дом, за те довоенные думы, времен подготовки, разбить врага на его же территории. Но все было не так. Иссякли вагонные шутки-прибаутки, голод не любит веселых, а кормили нас не для веселья. Жидкие кольрабовые супы без мяса и не досыта, и чрезмерно жидкий кофе валили с ног. Свои сумки были уже давно пустыми. В моем мешке лежало две книги: учебник на немецком языке для 10 кл. и Конституция СССР на немецком языке - подарок соученика, немца Векерле Эрнста - вот мой и весь багаж. Пиджак был постелью и уж так был загрязнен за дни поездки, что его можно уже выбрасывать без какой-либо жалости. В городе Вайдене наш поезд стоял целый день. Мы грелись на солнышке, но уж отойти от вагона на 50 метров, возвращали нас окриком: «Хальт цурик!». Ожиданиям не было предела, куда нас везли, никто не знал, никто ни у кого не спрашивал. Накормили нас какой-то сборной солянкой с больничным запахом. Там встречались пшено, горох, фасоль, кольраби, картошка, макароны и уже через год я вспомнил этот суп, да я его и сейчас через 40 лет не забыл.
Оказалось, что нас кормили остатками еды с госпиталя. К вечеру объявили посадку, сейчас ею руководили уже русские в немецкой форме – это, оказывается, были власовцы. На вопрос, куда едем, один из них ответил, что повезут на шахты во Францию, второй, злорадствуя, не понимая сам почему, ответил, что повезут на один из островов Средиземного моря на отдых.
В полдень 6 нюня 1942 года эшелон пришел в город Регенсбург. Стояли долго в ожидании высадки и, наконец, весь состав был подан на цементный или кирпичный завод. Жара стояла невыносимая. Вылезли из вагонов, опять делают перекличку, считают и если кого-то по их данным недосчитывались, грубо заявляли: «Ну, и черт с ним». Завели в цех. Цементная пыль лезла в глаза, щекотала нос, лезла в душу, на, мол, тебе отрок бестолковый, оторвался от земли русской, ой, как ты нужен был сейчас там на фронте или за Уралом - строить заводы, пилить лес или ковать мечи для борьбы с фрицами. Но было уже поздно думать или что-то делать, если хочешь спать -подмети пол, убери пыль и мусор, готовься ко сну. Уборка закончилась глубокой ночью. Изнеможенные, голодные, тихие ждали команду спать. Мой пиджак служил в вагоне и не хуже пригодился сейчас. После вечернего кофе, какого-то кислого суррогата, и кусочка хлеба величиной в 2 спичечные коробки, уснули. Спали крепко и долго. На второй день было объявлено, что мы находимся в карантине, и он продлится 2 недели. Будет проведена медкомиссия, и кто не пройдет по ее осмотру, тот будет отправлен обратно в Россию.
Каждый изыскивал себе болезни. Вспоминали прошлые детские хворобы, ощупывали руки и ноги, бегали к девкам смотреть в зеркало, не покраснели ли глаза, каждый захотел обзавестись трахомой: по ее наличию отправляли без разговоров обратно в Россию. На второй и третий дни началось паломничество к врачам, стояли и сидели в коридорах, в очередях, поглядывали на конторку, где принимала комиссия, пытая надежды еще на что-то неведомое, авось, повезет. Но везло не всем, и было ли это все еще и везением? 10 получили аусвайсы на право ехать назад, в Россию, попутным транспортом. Петро вышел из каморки с деловито приподнятой рожей, знай, мол, наших, что мы никуда не годимся, не то, что вы. Через десяток человек выскочила соседка Настя Прощенко. Плача, она объясняла, что трахома, а что такое она не знает, но обещали поместить в изолятор. Примерно через час приехал фургон, и всех дефектных увезли. Куда, никто, конечно, не знал, одни говорили, что их сожгут, другие толковали о каком-то лечении. Мир для нас неведом. А в этом воображении был край не початый. И только в сентябре 1945 года я узнал, что их действительно привезли на железнодорожный вокзал, а таких собралось довольно много, разместили в таких же вагонах, как и везли в Германию. Через сутки, когда набралось к эшелону, посадили в вагоны, снабдив кое-какой пищей и водой, закрыли вагоны и открыли их где-то в Брянской области. Многие не доехали и не увидели русских полей, не испытали истинного счастья, которое так благосклонно зависело от той медицинской коморки. Умерли от истощения и болезней. Немцы, конечно, не подходили к этим вагонам, а полицаям, которые сопровождали вагоны, тоже было не до них, этих болезненных счастливчиков, которые возвращались в Россию хилыми и больными и вряд ли кому были нужны в оккупированной зоне. Но война есть война. Она хилых и беспомощных не берегла. Умирали далеко на востоке за правое дело и без прав умирали в лагерях великой Германии. Помощи ждать было не от кого, шел естественный отбор, выживали не все, но все болели.
Часам к 11 утра подавали команду «на завтрак». Петро Рожков притащил откуда-то две металлические банки из-под консервов, где-то вытащил из заводской свалки. Через час они блестели, надраенные песком, пристроена к ним были проволока и это напоминало ведерко, с которым в детстве ходили на речку ловить пескарей и бычков, теперь с ними шли к походной кухне за супом. Давали на целый день и супа и хлеба. Хорошо, что банки были литровые, повар наливал их полными, и если суп был горячим, наслаждались подобным варевом. Ну а с хлебом уж извини. Обещали по 300 гр. и уж как получалось возле кухни, было этого хлеба весом нетто - добрых 150-170 гр. и это считали вторым счастьем, если не 100 гр. брутто. Съедали за нас благодетели-полицаи или их здесь величали «пан жандарм». Они все время ходили пьяными за наш хлеб.
Спали на полу, кто на чем, спали все вместе, без каких-либо предосторожностей к женской половине, потому что кормили так, что где какая половина, уже никто не мог разобраться. На 7-8 день пребывания в лагере, чтобы идти по нужде надо было готовится к этой операции за полчаса. Если ты лежал на спине, то надо было обернутся, стать на колени и уж потом подыматься, чтобы не упасть от истощения на спящих товарищей. Хлеб сразу съедали по половине и вторую половину прятали в банку и уже потом в мешок. Багаж мой пополнился банкой и ложкой.
Ложка, правда, была смонтирована из половины обломанной ложки, прикрученной проволокой к деревяшке. Кружка, проделавшая такой путь из России, была моим настоящим спутником, она висела все время на ремне. И если раньше мешки в вагоне лежали и никого не интересовали, то сейчас к ним была неимоверная тяга чужих рук, если не было хозяев. Оставленный без охраны мешок с хлебом оставался уже без хлеба, кто-либо его съедал, а жаловаться было просто некому. Мой Петро по-первах дневную пайку хлеба съедал сразу, а уж вечером к чаю или «кавэ» ничего не оставалось. Первые два дня я с ним делился, но потом распределяли одну пайку на утро, а вторая целый день охранялась к ужину. Какой-то военнопленный, бежавший с лагерей и примкнувший к цивильным, к нам, советовал не съедать все сразу, приучать свой желудок к недостаткам питания, меньше двигаться, делать себя больным, больше лежать, меньше пить воды. Но куда там! Организм требовал свое, а молодость тянула к движениям, к заборам, что рядом с нашим убежищем.